М. М. Кириллов Украина вчера и сегодня. Прибалты п

 М.М.КИРИЛЛОВ









УКРАИНА ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

*

ПРИБАЛТЫ


Очерки последних лет










САРАТОВ 2018



      В 2016 году вышло три Сборника очерков, рассказов и путевых заметок «Города и веси» о посещении мною
городов, посёлков и деревень нашей необъятной Родины, Советского Союза. Память охватывала 40-90-е годы (советское время), то есть почти всю мою сознательную жизнь. Книги писались исключительно по памяти и без какого-либо цитирования.
       Среди этих Очерков было и несколько материалов о посещении Украины. В настоящем Сборнике они приведены в точном соответствии с их оригиналом. Из этих отдельных работ и возник предлагаемый читателю данный «украинский» сборник, и это придало ранее разрозненным воспоминаниям новое звучание. Время стремительно меняет ситуацию в ранее братской республике, но мне хотелось бы донести до читателей прежние, советские, представления об Украине, в сравнении их с её сегодняшним днём. Это позволило бы сохранить добрые воспоминания о недавнем прошлом тех мест и, вместе с тем, контрастно показать объективную картину произошедших перемен.
   Пишу только о том, что видел сам. Бандеро-фашизм наступает и добивает былую, ещё недавно процветавшую
Украину. Борьба с ним продолжается, и этот мой Сборник будет способствовать её успеху. Всё зависит от воли и возможностей украинского народа.
     Полагаю, что и отечественный и украинский читатель меня поймёт.
             Автор: военный врач, профессор, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.
        Издание художественно-публицистическое.
Кириллов
Михаил Михайлович, 2018 г.




 Оглавление                Стр.

Село Смилчинцы (Черкассы)             
Город Черновцы………………………..
Львов…………………………………….
Запорожье……………………………….
Винница…………………………………
Другие воспоминания………………….


















СЕЛО СМИЛЬЧИНЦЫ (ЧЕРКАССЫ)

        Летом 1953-го года, сразу после завершения 3-го курса, мы с моим сокурсником по ленинградской Военно-медицинской академии Митей М-о поехали к нему на родину, на Украину. В самую её сердцевину – в Черкасскую область, в деревню Смильчинцы Лисянского района. Ехали через Киев (видели Днепр, Софийский Собор, памятник Богдану Хмельницкому), через Белую Церковь и Цветков. Последний отрезок пути мы  проехали уже ночью в кузове грузовой машины, держась за её борта и рискуя выпасть из неё.
       Когда слезли с машины, оказались в кромешной тьме, только звёзды светили на небе. Электричества не было. Оттащили с дороги свои чемоданы до первой хаты, постучали. Открыл нам дверь старый дед и когда понял, что приехал Митя, всполошил весь дом. Зажгли керосиновые лампы, на столе появились холодные солёные и свежие огурчики, заскворчала яишница с салом в большой сковороде, притащили из погреба запотевшую самогонку -  непрозрачную, сизого цвета, поставили стаканчики и тарелки, нарезали хлеб. За стол сели все, человек десять. Остались спать только малые дети.
       Так они рады были, что приехал Митя! Долго не ждали, налили самогонки. Мои протесты и отказы приняты во внимание не были. Решив, что я должен быть с народом, я тоже выпил полстаканчика. Яичница с салом толщиной сантиметров в 5 была очень сытной. Потом ещё, потом ещё… Мне стало так хорошо на душе, словно это меня встречали. А потом нас положили спать, причём оказалось, что ноги меня не слушаются и меня отнесли по моей просьбе на телегу с сеном, что стояла во дворе. Проснулся я поздно, солнце стояло в зените и било мне в лицо, было полно мух, голова трещала, хотелось только пить.
        Мы добрались с Митей до дома его тётки только часам к трём дня, поскольку её дом был на другом конце улицы, а в каждой хате Митю ждали: разведка была на высоте. Днём стало видно, что все хаты побелены, и всё выглядело так, как у Гоголя в его «Вечерах на хуторе близ Диканьки».
       Митю ждали. И дело было не только в радушии его земляков и в уважении к нему – ведь он учился в Ленинграде, в Академии, а в том, что в годы оккупации немцы повесили и его отца, и его мать, так как они были коммунисты, а отец ещё и председатель сельсовета в этих Смильчинцах. Люди об этом помнили.
         Оказалось, что в селе у Мити живёт его сестра, десятиклассница. Хорошая девушка с необычным для этих мест именем Гера. Я уже потом понял, зачем он меня пригласил к себе на родину. Но мы с ней не подружились почему-то. Были и другие знакомства, но и они не захватили меня. Было мне только 20 лет.
       Ходили с Митей на бахчу. За чекушку водки сторож-дед готов был отдать полбахчи. Но ведь много не съешь и много не унесёшь. Зато, какими вкусными были и арбузы, и дыни!
       В газете «Правда» в те дни вышло Постановление ЦК и Совета Министров, подписанное Маленковым, о снятии с колхозов и совхозов всех недоимков, или долгов. Сельское хозяйство было в послевоенном упадке, много ли возьмёшь с голого. Постановление было очень своевременным. Я решил, что мне следует, как комсомольцу, донести его текст до колхозников. Отправился на полевой стан, где копнили сено десятка полтора женщин и двое мужиков, и в перерыве прочёл им этот документ. Слушали внимательно и одобрительно.
        В соседнем доме крыл крышу седой старик. Он хвастался, что в Гражданскую войну воевал в Конной армии под началом Семёна Михайловича Будённого.
       По вечерам на площади возле почты под гармошку танцевала молодёжь. Парни шалили. А девчонки визжали: «Видчипись вид мене. Я – маленька. Я с тридцать першого!» Всем было хорошо.
         Перед отъездом на веранде хаты у Митиной тётки состоялся прощальный ужин. Ассортимент угощений был тот же. Зато гостей было полсела. Никого не приглашали, приходили все, кто хотел. Так здесь было принято. Когда уходили, весело было смотреть, как вместо одной круглой Луны на небе видно было полторы. Не одна и не две, а полторы. А босые ноги утопали в прохладной пыли сельской дороги.
        А в конце августа я вернулся в Ленинград.
         На Украине я тогда был впервые. Шёл восьмой год после окончания войны. Украина оживала. Поездка оставила тёплую память братства советских людей.
          Прошло более 60-ти лет с тех пор. Село стоит на своём месте. Живёт тем, что земля родит, благо трудовые руки крестьян не разучились работать. Никому и в голову не приходило тогда, что Украина – це Европа. Может быть, кто-то ещё помнит о советской власти в тех местах? Ждут ли перемен к лучшему?               
                Саратов, февраль 2016 г


ЧЕРНОВЦЫ
      Раннее утро. Низкое солнце бьёт в окна. В вагоне тихо, потягивает дымком, и проводник звенит стаканами. Путь долог — поперек всей Украины — от Конотопа до Черновиц. Спим, беседуем, едим и снова спим. В купе четверо — зам. по снабжению одного из заводов в Черновцах, солдат, едущий на побывку в какое-то село, на Днестр, молдаванин-колхозник, чернявый и кудрявый, как цыган, и я. Разговоры всякие, в т. ч. и о ближайшей судьбе виноградарства и садоводства на Буковине и в Молдавии с учётом сокращения производства алкоголя. Спиртовые заводы закрывают. Виноград идёт только на сухое вино. Туго и частнику — перестраиваются, кто как может.
      Солдат едет на побывку домой, всё у окна стоит. «Помню, вспоминает он, как с отцом на велосипедах по грибы ездили...» Как хотелось бы, чтобы и обо мне что-нибудь такое же, простое, запомнилось моему сыну.
      Черновцы - старинный, уютный, удобный для тихой, пенсионной жизни городок. А Черновицкая область, закуток Украины, самая маленькая в СССР, того и гляди растащат по соседним областям. В глубокой долине на краю города течёт Прут, скорее прутик. Но прутик жёсткий, за ним граница.
      Всё в городе под рукой: театр, исполком, почтамт, базар, кладбище... За день весь город можно обойти. В центре — улица Ольги Кобылянской (проще Кобылянская), единственная пешеходная улица. Нижние этажи её зданий отданы под лавочки, современные магазины, бары, кинотеатры, перукарни... Когда-то прежде здесь жила знать. Каждый день тогда плиты мостовой мыли с мылом, и простой народ сюда не пускали.
      Как сильна ещё и близка нам старина. Старые города, старые усадьбы, парки, литература... XX век теснит всё это, теснит инерцию нашей привязанности, и всё более контрастирует с милым нашему сердцу веком XIX, что-то зачеркивая в человеке. Ускорение необходимо. Но во всём ли, и какое где? Ведь ускорение — не цель, а средство. Цель — человек. И, наверное, есть немало такого, чего менять не следует, если это обеднит человека. И в темпе жизни, и в оптимальном объёме самовыражения, и в привязанностях. Сохранить нужно и старину.
      Городок маленький, и через день-другой начинаешь ощущать это. Тесно, как в рубахе с тугим воротом. Отсюда на мир смотришь, как из угла комнаты. В войну Черновцы не очень пострадали — немцы ушли, спасаясь от «котла» Но от старого остались не только дома.
      Театр им. Леси Украинки — малая копия Венского и Львовского театров. В 60-е годы здание пережило поджог и пожар, но сейчас великолепно отделано. Посмотрел два спектакля: «Наближення» (приближение) и «Повисть про семью». Эти два тихих добрых вечера остались в памяти. Спокойный тёплый театральный зал. Как в старые времена, меня проводили до кресла. Труппа зрелая, играют талантливо, а зрителей — одна десятая зала! Аплодировать некому! Стыдно-то как! Интеллигенция утрачивает позиции, и это — в университетском городе.
      Университет — один из небольших на Украине — размещён в бывшем дворце австро-угрского епископата. Шедевр славянской архитектуры (1875 г.). Архитектор — Иосиф Главка, чех, построил 144 здания в Европе, в т. ч. два — в Черновцах. Строили дворец 18 лет, и обошёлся он в 100 млн. наших рублей. Анфилады коридоров, Мраморный и Красный залы. Фрески. Парк. Бежавший отсюда в 1944 г. последний румынский епископ сжёг часть покоев и библиотеку. Десятки вагонов имущества — вывез. Художественная ценность здания явно значительнее размещенного здесь университета. Но иная слепота страшнее вредительства: чтобы установить тяжёлые компьютеры, на мехмате раздолбали бесценную мозаику... Заставь дурака... Для Университета строят новое здание.
      Разговорился со здешним историком. Растёт численность сект, в т. ч. баптистской, адвентистов «7 го дня» и других... Семь церквей в Черновцах (на 250 тыс. чел.!), в Саратове одна — на миллион. Историк рассказал об интервью у Черновицкого православного владыки. «Епископ Черновицкий и всея Буковины» — представился тот. «Почему всея? Ведь две трети Буковины — в Румынии». Куда там — лишь бы всея!
         Приходилось бывать на безалкогольных религиозных свадьбах. Порядок. Уважение к молодежи. Молодежь (с невестой и женихом) усаживают за первый ряд столов, родителей и родичей — за второй, а уж потом — прочих — за третий. «Братья, сестры и гости!»... Много речей. Современная электромузыка (но содержание религиозное). Вакуума здесь нет: борьба идёт всеми средствами.
      Ещё не забыты здесь процессы над бандеровцами. Кое-кто из них приезжают сюда в качестве туристов. Не отлились ещё им наши слезы!
      Совсем недавно, в 60—70-е годы, особой проблемой для Черновиц был выезд евреев. Съезжались они сюда со всей Украины и жили в ожидании разрешения на отъезд.
      Шехтер был лучшим закройщиком в Черновцах, а может быть, и во всей Украине. Подобрал он бригаду мастеров из евреев, и стали они шить. Очередь — на два месяца вперед. Качество и цены высочайшие. Но тучи стали сгущаться. Шехтер заволновался. Лег в клинику — прооперировал холецистит, вставил зубы (там, в Израиле, это дороже стоит). Старухе-матери вделал бриллиантовые серьги, то же жене, то же дочери: личная собственность налогом не облагается. И уехал Шехтер.
        Но и у богатых не всегда просто. Врач-стоматолог, жена-дизайнер и их дочь, скопив денег, уехали в США. Но его взяли только зубным техником, жену—в контору, а дочь, красавица, в конце концов, нанялась в салон терпимости. А те, кого никто не ждал, чаще отправлялись в Израиль, молодые — в израильскую армию. Дорого обошлись им сказки о равенстве в еврейской общине. Равенством здесь не пахнет, равенство — абсурд, когда каждый хочет быть самым равным. Идея исключительности целого народа или отдельного человека, в какой бы форме она ни проявлялась, у нас или у них, основана на возвышении (обогащении) одних за счет унижения (эксплуатации) других.
      В Екатерининской церкви, превращенной в музей, выставка современной живописи. Картин штук сорок. «Пути-дороги» Оссовского. Железнодорожный переезд, грязный снег, колея, чёрный шлагбаум, за полотном — тусклые дали, низкое заходящее солнце, негреющее и подслеповатое. Тупик, безысходность, старость. Переезд, через который уже не перешагнёшь...
      «Молочницы». Три ведра парного молока. Бидоны. В дно ударяет тугая струя молока... Молодые женщины в белых халатах и косынках. Руки белые, груди полные. Посмотрел, и будто сметаны объелся и весь в сметане перемазался...
      Издалека хорошо смотрятся тихие осенние пейзажи Яблоньской (1917 г. рожд.). Сквозь неподвижность сада, составляющего первый план картин, панорамно просматривается второй — люди, снующие по улице, движущийся транспорт, только что распахнутая калитка... Движение, жизнь как бы отнесены подальше и исследуются, не нарушая сосредоточенности художника. Хороших картин мало.
      Встречи, люди, галерея людей. Иван Иванович, 45-летний врач. Собранный, весь в работе, в поиске занятости и в какой-то постоянной тревоге, от которой он бежит. Даже когда улыбается — глаза грустные.      Потерял жену в 30 лет. Любил её видно очень, о том времени говорить спокойно не может. «Только через 4 года женился вновь», — словно стыдясь чего-то, говорит он. Дочь осталась у родителей. Но и новая жена спустя 3 года заболела — выпадение диска, операция, неудачная — с повреждением нервных корешков и тяжёлыми болями. Тяжести носить, стирать — ей нельзя. Все заботы по дому уже давно на нём... А у их маленькой дочери — врождённый порок сердца, одышка, синие губки... Предстоит операция. Прощались с ним — говорить было трудно. Горе — оно хоть и разное у людей, а всё — чёрного цвета.
      Коренастый полковник, с большой кудлатой головой и большим животом. Глазки маленькие, зоркие. Всё у него к его пятидесятилетию есть — и большое звание, и дом, и дача, в которой он живёт зимой, и сад, и машина, и выгодные друзья. Неожиданно юркий и обстоятельный, когда нужно позаботиться о себе, и всегда неподвижный и безразличный, когда забота о человеке не сулит ему ничего. А зачем?! Зорко следит он за собственным благополучием. Отними у него благополучие — и останется б-о-ольшой живот и маленькие глазки. До чего неистребима эта разновидность счастья!
      Целая галерея молодых и уже немолодых военных врачей. Разная степень культуры, мастерства, подчинённости делу, разная эмоциональная структура — от болезненной ранимости до тупости. Редкость удачной гармонии человеческих и деловых качеств. Ещё реже высокий потолок профессиональной результативности. И дело не в самих людях только, не в недостатках их воспитания, отражающих недостатки воспитания их учителей. Дело и в положении войскового врача.
         Действительно, полезный врачебный компонент, более или менее значительный в работе госпитального врача, резко снижен в медицинских пунктах, задавлен не врачебными общекомандными обязанностями, а организационной суетой, планово-отчётной бухгалтерией врачебного труда, т. е. тем, что заслоняет и даже подменяет собственно врачебную работу. КПД низок. К тому же оценка врачебного труда, будучи в решающей степени связанной с мнением неспециалистов, остаётся весьма субъективной и зачастую некомпетентной. Самоотверженность, конечно, пробивает себе дорогу в любой ситуации, но для многих так и не стать врачом при такой системе оказывается намного легче. И только «неожиданная» летальность временно обнажает для всех недопустимое отсутствие концентрации врачей на своём прямом деле — работе с больными и здоровыми людьми. Кто знает, может быть, поэтому многие стремятся в Афганистан, где, по-крайней мере, реальность работы не в такой степени заслонена бумагой и действительно требует от врача того единственного, что ему поручено, — быть врачом.
      Как увеличить КПД врачебной работы в войсках? Сделать врача медпункта представителем госпиталя в полку? Сохранить ответственность, изменив подчинённость и качество положения? Где-то здесь истоки ускорения в нашем деле. 
       В гостинице живет инспектор из Округа. Познакомились. Он — полковник с танкистскими петлицами. Крепкого сложения, с громким, командирским голосом. Обычный разговор, а постороннему может, показаться, что он учиняет разнос. Но это — внешнее впечатление. Он, - несомненно, глубок в своём деле. «Иду писать Акт проверки», — говорит он мне, а звучит: «Иду продумывать приговор»... Анатомия зла — его предмет. «Я — инспектор! Я должен видеть то, мимо чего вы проходите!»
      «Приходим в казарму, открываем пирамиду с оружием. Ряд новеньких автоматов. Командир умиляется: «Только что получили!» А я вижу — прицельные планки у кого как установлены. Говорю солдату, стоящему у пирамиды: «Твой автомат с таким прицелом никого не убьет, а тебя — убьют!» А тот и понятия об этом не имеет. И никому до этого нет дела. Чему уж тут умиляться. А пустые огнетушители? А бутафорские деревянные, выкрашенные в красный цвет «пожарные» топоры на щитах? И это совсем не мелочи. А липовые реляции о трезвенности офицеров? Чванство молоденьких лейтенантов, не успевших стать командирами? К сожалению, многим из них не привито главное: командир всегда должен быть с солдатами, он существует для солдат, из-за солдат. Как прораб для рабочих. Будь так всегда — насколько поднялся бы уровень культуры отношений в солдатских коллективах».
      Инспектор рассказывает о фактах низкой организации работы в медпунктах, о том, как больные солдаты по неделе сидят в казарме, о случаях смерти от запущенной пневмонии и гепатита. «Сейчас в медпунктах есть всё, нет лишь внимательного вдумчивого отношения к солдату, к больному. А ведь это главное для врача, как для стрелка — стрельба. Если это требует времени, оно должно быть выделено. А то, посмотришь, стоит доктор часами на построении, и никому из командиров не придёт в голову, чтобы отослать его к его делу». Ай да инспектор! Прямо мои мысли читает... «Обилие бумаг, фиксирующих состояние работы, в т. ч. и у врачей. Бумага — по-прежнему — единственный критерий, а часто — эквивалент состоявшейся работы, более важный, чем сама работа. Качество документа ещё определяет качество работника. Пока так будет — мы с места не тронемся».
      Инспектор суровеет, голос его становится резким. Соглашаясь с ним во многом, я все же пытаюсь настаивать на конструктивной направленности, взвешенности его выводов, на объективности. «Я объективен, дело не в том, что я огорчён», — отвечает он, помолчав. Трезвость, желание увидеть недостатки, определить реальные размеры перестройки — условие современного «ускорения» в войсках».
      Мы с инспектором — единомышленники. Но - он вооружен зрением зла, а я — добра. Я поднимаю людей, даже очень слабых, подсказывая им их действительные возможности, он — обнажая и бичуя их слабости. Мы работаем как бы на разных этажах, делая в сущности одно и то же. Неплохо было бы месяца два поработать вместе с ним. Может быть, моё добро стало бы точнее.
Работа в Черновцах закончена. Впечатления контрастны, как и сама жизнь, и каждое — зарубочка на сердце.
      Аэропорт. Вылет самолёта задержан: туман. Стою у диспетчера над душой. «Ждите!» Жду. Чему-чему, а этому я обучен. Аэропорт—порт ожидания.
       Летим. Бог с ней, с усталостью, важно, что летим. Рядом девушка. Спокойная, чуть уставшая, не кокетка. Профиль лица тонкий, губы резные, брови округлые, глаза карие, тёплые, речь и размышление медленные, ласковые. Разговорились. Лёгкий украинский акцент. В каждом языке есть своя прелесть. И русский прирастает украинским. «Люблю» и «кохаю», правда, не одно и то же? «Кохать», «коханье», «коханый» — это и любить, и беречь, и лелеять, и охранять. Что-то особенное от любви. А «хорошо» и «добре»? «Добре» — это не только уровень оценки, но и знак согласия, и утверждение добротности, и выражение приветливости. По-русски «воробей» — воришка..., по-украински — «горобец», а вор —«злодий...»
      Сначала говорил только я, позже и она, причём очень охотно. Вспомнил одну смешную историю из детства. Во время всесоюзной переписи населения, проходившей перед самой войной (это было в Москве), я, к удивлению всех, пожелал, чтобы меня записали украинцем. Причины были. Во-первых, я слышал, что кто-то из нашей давней родни — из Кременчуга, во-вторых, у соседки — украинки, тети Агаши, которую мы, дети, очень любили, сын служил на Украине красноармейцем, и она читала нам его письма. А самое главное, — незадолго до этого, во дворе у нас поселилась голубоглазая девочка с косичками, ходившая в вышитой крестиком блузке и необыкновенно мило говорившая по-украински...
      Ничего особенного, может, эта моя соседка в самолёте — дочка той довоенной девочки. Сердце потеплело — ещё одна зарубочка добра?
                Г. Черновцы — Саратов. Апрель 1986 г.
       Не думаю, что жизнь людей в нынешних Черновцах расцвела. Убогая область бандеровской Украины. А жаль – такой благодатный край для людей!
                Саратов, февраль 2016 г.


ЛЬВОВ
(Восьмидесятые годы – наши дни)
        Это было в марте 1985-го года. Я прибыл во Львов по набору слушателей в Саратовский Военно-медицинский факультет из числа студентов Львовского мединститута. Мне приходилось бывать в разные годы на Украине: в Киеве, Виннице, Черкассах, Запорожье и Черновцах, а во Львове я оказался впервые. 
        Встречи со студентами на военной кафедре института прошли успешно, и я смог осмотреть город. Побывал на высоком холме, с которого отлично просматривался этот удивительно красивый город. Полюбовался изящным театром, посетил костёл и даже знаменитое городское кладбище со старинными фамильными склепами. Львов – один из древнейших каменных городов Европы. Он, конечно, намного старше Москвы.
        Людей на улицах было много, они говорили и на украинском, и на русском языках, но и на украинском мне в основном всё было понятно. В марте было ещё прохладно, и я ходил в военной шинели.  По рассказам товарищей в Саратове я знал, что советская военная форма здесь, на западе Украины, многих раздражает. Но особого отчуждения я не чувствовал – ни на улицах, ни в мединституте, ни даже в католическом соборе. Бегали школьники, на скамейках спокойно сидели старушки, по улицам спешили автомобили…
         Церковная контора. Мне запомнилось посещение католического собора. Запомнились скульптуры и прекрасная живопись икон. Глаза Марии долго не отпускали меня, завораживая и волнуя своим сходством с моей мамой. И сейчас вижу, как на мокром полу при входе в храм распласталась старушка в мольбе и глубокой вере. Для неё назначение храма и вера были неразделимы. Это потрясало. Но помню и то, как отпускал грехи, выслушивая кратко исповеди с обеих сторон исповедальни, жирный, рыжий, в наспех надетой рясе, чуть ли не ковыряющий в зубах священник. Ждали его долго человек 30, а отпустил он их всех, приняв дары, минут за 20, что-то односложное ответив торопящимся выразить ему каждый своё, такое интимное, такое разное, такое больное. Врач на амбулаторном приёме не в состоянии работать таким скоростным и абсолютно безбожным способом. Я видел все это из-за колонны, находясь среди строительных лесов (в соборе шёл ремонт), напротив этого ремесленника. Распластанная старушка и этот “носитель” рясы…
        Недалеко от собора стояло невысокое здание. Над входом высилась вывеска на русском языке: «ДРУЖБА. КНИГИ СТРАН НАРОДНОЙ ДЕМОКРАТИИ». Такие магазины я видел и в России. Необычно было только то, что вывеска была не на украинском языке,  как было здесь повсеместно. Это привлекло мое внимание, и я зашёл внутрь магазина.
       Здесь было просторно, в темноте помещения (так мне показалось после уличного солнца) тянулись витрины с книгами местных и российских изданий. Покупателей почти не было. Я полистал пару книг и уже собирался идти к выходу, как увидел рядом с витриной миловидную девушку – продавщицу и высокого парня, её знакомого. Я извинился и спросил девушку, как мне пройти отсюда к художественному музею. Я слышал о нём, как об одном из богатейших музеев страны. Продавщица посмотрела на меня неприязненно, а точнее, даже враждебно и в ответ что-то быстро проговорила по-украински. Меня как - будто холодной водой окатило, так враждебно это было произнесено, да, к тому же, я ничего не понял. Я ещё раз извинился и сказал, что я ленинградец по рождению, что во Львове всего второй день, и что поэтому украинский выучить, конечно, ещё не мог, но что язык этот мне очень нравится своей певучестью. Девушка демонстративно отвернулась от меня, не желая разговаривать. Тогда её парень, почувствовав возникший конфликт,  объяснил мне по-русски и очень вежливо, как можно пройти к этому музею. Я поблагодарил его и вышел из магазина с таким гордым названием - «Книги стран народной демократии».
     Пока шёл к художественной галерее, меня просто трясло. Я, пожалуй, впервые, на себе почувствовал агрессию национальной ненависти. Такого нигде в России я не встречал.
     Музей (или галерея) действительно был полон картинами выдающихся художников 19-го и 20-го веков из всех стран Европы, в основном, из Австрии, Украины и Польши. Я присоединился к группе экскурсантов. Группа состояла в основном из украинцев, но экскурсовод давала пояснения и на русском языке. Запомнилось только крайне малое количество в залах музея русских художников: одна – две картины Левитана, Айвазовского, но зато до десятка крупных по размеру полотен Семирадского, украинского художника, который, как ни странно, в 80-х годах 19-го века входил в известную группу отечественных российских передвижников. Экскурсия как-то успокоила меня.
       Вечером пошёл дождь, и мартовский Львов стал похож на Ленинград. На следующий день я улетел в Саратов.
       Ненависть, обращённая ко мне, не была спровоцирована мною, видимо, она существовала здесь исподволь и прорывалась по малейшему поводу. Мы забываем о прошлом. Агрессия шла из прошлого. От бандеровцев, уничтоживших во время войны и после неё тысячи русских, коммунистов, евреев и поляков. Мы уже забыли об убитом националистами сразу после войны во Львове, украинском писателе-коммунисте Ярославе Галане, зарубленном топором в его собственной квартире. 
      Гражданская война, идущая на Юго - Востоке Украины сейчас, спровоцированная современными бандеро-фашистами, имеет ту же природу. Звериная ненависть ко всему русскому.   
       Был у нас на факультете ещё в 70-е годы преподаватель военной тактики, фронтовик, подполковник Кузьма М-в. Многие могут помнить его лицо, побитое оспой. На занятиях он нередко призывал слушателей не забывать о войне и «бить фашистских недобитков». А они – молодые – подсмеивались над ним, таким несовременным он им казался тогда. А ведь он был прав.         
Саратов, 1985 г.
Саратов , 2016



КИЕВ
        В июле 1953-го года я уже был в Киеве проездом из Ленинграда. Мы с другом ехали тогда в Черкасскую область в отпуск. (Я уже писал об этом посещении в рассказе «Село Смилчинцы). В Киеве запомнил тогда немногое: вокзал, большую, какую-то пустую и неуютную площадь перед ним,  центральную площадь с памятником Богдану Хмельницкому и Софийским собором и ряд ближних проспектов. К Крещатику и к Днепру не спускались. В этот же день убыли в город Белую Церковь и дальше, в сельскую глубинку.
     В 1986 году я приехал в Киев из Саратова на научную конференцию (сборы) медслужбы Киевского военного округа. Проводил её главный терапевт МО профессор генерал-лейтенант Е.В.Гембицкий, мой учитель ещё со времён Академии.
     Приехал поздним вечером. Городской автобус проехал мост через Днепр, затем по освещённому Крещатику и остановился возле огромного здания крытого рынка. Я вышел, спросил у прохожих, где военный госпиталь и, завернув за рынок, побрёл вниз по широкой улице в указанном направлении. Стемнело. Впереди и сбоку показалось что-то вроде высоких крепостных ворот. Близко не подошёл, поскольку на госпиталь это не было похоже, а спросить было не у кого, и я, свернув в соседние дворы, присел на скамейку у подъезда одного из домов. Вокруг разливалась ночная теплынь, пахло чем-то сладким, похожим на жасмин, светила луна. Я устал от долгих поисков, потерялся как-то и даже улёгся на минутку на широкой скамейке, пока никого вокруг не было. Надо же заблудиться в Киеве!  Полковнику медицинской службы, профессору!  Отдохнув немного, я вернулся к крепостным воротам, решив всё-таки, что, наверное, госпиталь там. И, действительно, внутри крепости в многочисленных корпусах располагался Окружной госпиталь. Дежурный оформил моё прибытие и с другими приезжими отвёз автобусом в гостиницу на центральной площади города. Это было, конечно, более солидно и комфортно, чем на скамейке у жилого дома.
     На следующий день в госпитале начались Сборы. Нас привезли автобусами. Это были лекции ведущих специалистов по терапии, научные доклады, сообщения врачей, в том числе, из Кабульского госпиталя (в это время ещё продолжалась война в Афганистане). Выступал и Евгений Владиславович Гембицкий. Он вёл конференцию, всячески поощряя участников. В числе других выступал и я (о болезнях у раненых). Выступали  профессора Академии и факультетов. Позже был обход диагностических и лечебных отделений госпиталя, в том числе, реаниматологического отделения, проводился разбор сложных больных. Госпиталь был одним из крупнейших в Советской Армии.
      В Киеве в то время был идеальный порядок, продовольственные магазины ломились от продуктов. В Саратове мы такого изобилия не видели.
      Были и экскурсии по городу, и посещение Бабьего Яра, где покоились в братских могилах тысячи погибших в Великую Отечественную войну мирных жителей, в основном, евреев. Грустное место.
    По окончании конференции каждому её участнику был преподнесен знаменитый торт «Киевский». Вот такие были времена.
     В последний раз мне довелось быть в Киеве в 1990 году и участвовать в работе 1-го Всесоюзного конгресса врачей-пульмонологов. Руководил конгрессом академик А.Г.Чучалин. К конгрессу долго готовились. Ещё в 1988 году у нас в Саратове был проведен Учредительный съезд общества пульмонологов страны. С него-то и началась история общества.
     Приехали в Киев сотни участников. Стали известны все наши ведущие специалисты и учёные в этой области. В их числе, прежде всего, была ленинградская школа (Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, А.Н.Кокосов, В.И.Трофимов, О.В.Коровина, Т.Е.Гембицкая, М.А.Петрова и другие). Из Благовещенска приехал О.С.Ландышев, из Барнаула В.И. Трубников, из Ташкента Убайдуллаев. Киев был представлен профессором Усенко. Из Саратова приехал я вместе с профессором Н.А.Ардаматским. 
     Николай Андреевич Ардаматский - заведующий одной из терапевтических кафедр Саратовского медуниверситета – семидесятилетний человек, фронтовик, председатель терапевтического общества Саратова. Охотник и рыбак. Он развивал идею отечественного учёного П.К. Анохина о том, что организм выживет, если даже при больном органе сильна вся соответствующая функциональная система. К примеру, порок сердца есть, но сердечной недостаточности нет. Общее компенсирует недостаток частного. Николай Андреевич так это объяснял в разговоре. Интересный человек.
     Нас с ним, как и других гостей, разместили в двухместной каюте многопалубного речного теплохода, стоявшего у стенки пирса на Днепре. В каюте было удобно. По вечерам он разрезал балык из мяса какого-то лесного зверя, привезенный из Саратова, и это было  очень вкусно.
    Конгресс пульмонологов проходил в нескольких корпусах зданий здешнего медицинского университета, то, что расположено выше памятника Ленину на Крещатике (теперь-то этого памятника, как и расположенного недалеко Музея Ленина из белоснежного мрамора, в фашистской Украине уже не существует).
          Мы каждое утро по дороге на заседания конгресса проходили мимо этого памятника и… мимо десятка палаток, в которых обосновались националисты, открыто протестовавшие против советской власти и коммунистов. В эти дни были даже случаи расправы над теми, кто приходил на Крещатик с Красным флагом. И это было тогда, когда в магазинах города, как и несколько лет ранее (я уже писал об этом), наблюдалось изобилие продуктов питания. Было что-то искусственное в нагнетании ненависти к власти в этом в целом спокойном и замечательном советском городе. Милиция за этим следила, но бездействовала. Власть явно недооценивала происходящее.
     Гораздо спокойнее, как будто в другом государстве, было в эти дни на Подоле, в порту, у Владимирской горки, у Андреевского собора, то есть там, не в центре города, где мне удалось побывать.
      У Владимирской горки, которую я рассмотрел очень тщательно, толпился народ. На склоне горы на небольшой площадке высилась вдохновенная фигура князя Владимира, провозгласившего в девятисотых годах  православное христианство на Киевской Руси. Отсюда, через его потомков пошла Русь.
     В Андреевском соборе мы слушали пение церковной капеллы. Это было очень проникновенно, классически строго. Я, пожалуй, лучшего хорового пения и не слышал больше. Да и сам собор и снаружи и внутри был каким-то особенно изящным и светлым.
      Софийский собор был монументальнее, но проще и обычнее по своим архитектурным формам. Он успокаивал и умиротворял. А Троице-Печерская лавра показалась мне тесным лабиринтом невысоких церквей, келий и могильных памятников, то есть чем-то исключительно церковным. Но здесь мы услышали, как звучат колокола.
      Конгресс продуктивно работал в разветвлённой сети симпозиумов и секций. Он действительно заложил основы последующего развития пульмонологии в России с широким привлечением пульмонологов советских республик.
     На прощание мы с профессором Ардаматским побродили по Крещатику, посидели у фонтанов на площади, где позже, уже в наше время, шумел майдан, родивший ещё более страшного монстра, чем он сам.
     Хочется верить, что Украина освободится от нынешней бандеро-фашистской власти и воспрянет вновь. Это дело времени и воли её народа.



ВИННИЦА

     В июле 1981 года мы с женой приехали по путёвке в Винницкий санаторий МО СССР. Санаторий этот очень напоминал санаторий «Волга» под Куйбышевым, где мы раньше часто бывали. Но разница всё же была - тот стоял на высоком волжском берегу, а этот на невысоком берегу реки Южный Буг. И река здесь была небольшой и спокойной. Санаторий утопал в зелени. Тепло было даже ранним утром. На берегу всегда толпился народ. Места славились рыбалкой.
     Оказалось, что и начальник санатория, и начмед – наши, саратовские, выпускники и уже подполковники медслужбы. Встретились с ними и вспомнили годы учёбы в Саратове, на факультете, тем более, что моя жена работала там заведующей библиотекой. Вспомнили и учителей.
      Побывали в городе. Винница – большой и уютный город. Походили по его проспектам (вулицам), познакомились с главпочтамтом.
     Сплавали с группой отдыхающих на теплоходе по Бугу вниз по течению в какой-то знаменитый в этих местах лес. Устроили там что-то вроде пикника на траве, побродили по лесу, посмотрели пороги на реке.
      Другой раз съездили на автобусе в городок Тульчин, в бывшее расположение суворовской армии, которой в двадцатые годы 19-го столетия командовал генерал Пестель, известный декабрист, казнённый Николаем 1-м в Петропавловской крепости в 1826-м году. Запомнились старые казармы, музей.
       Довелось нам побывать и в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей. В свои преклонные годы он работал здесь попечителем учебных заведений. Были мы и в расположенном поблизости музее Пирогова. Посещение нами пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.
      Побывали мы с женой и в его усыпальнице, расположенной здесь же, в имении.  Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты, а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов. Различные авторы упоминали в связи с этим и о непродолжительной лечебной работе под началом Пирогова в Симферополе тогда ещё молодого врача, тоже выпускника Медико-хирургической академии, знаменитого терапевта С.П.Боткина.
       В небогатом имении Вишенки за воротами открывался пустынный, окружённый каменным забором двор, по которому лениво бродила кошка. Тут же и стояла невысокая часовенка. Нас, экскурсантов, было 7-8 человек. Вошли в часовенку. Мраморные ступеньки вели вниз, и перед нами открылась просторная светёлка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светёлку под потолком открывались узкие окна, и в комнате было светло.
      Пирогов лежал в скромном чёрном сюртуке с высоким воротом и с золочёными пуговицами – в форме чиновника департамента просвещения того времени. Голова его покоилась на подушечке. Седенькая бородка. Руки сложены на груди, в руках золочёный крест, на пальцах старческие синеватые вены. И всё.
      На стене за постаментом, в глубине светёлки, висели на крюках металлические венки столетней давности. Все здесь сохранялось со дня смерти учёного, бальзамирования его тела и похорон в 1881 году. Бальзамировал тело ученик Пирогова профессор Петербургской Академии Выводцев. Годы прошли, войны пронеслись, революции прокатились, а здесь всё словно замерло. Петлюра, бандиты, фашистское нашествие, а Пирогова никто не тронул. Говорят, что только золотой крест в целях его сохранности в начале 20-го века священнослужители заменили на золочёный. Немецкие хирурги, по словам экскурсовода, убедили фашистское командование в 1941-м году не уничтожать усыпальницу Пирогова, так как он считался одним из их классиков и учителей (в 60-х годах 19 века он работал в клиниках Германии и преподавал там во многих Университетах).
      Моё впечатление от увиденного изменило меня. То, что научное наследие Пирогова будет жить вечно, как наследие Гиппократа, мне было ясно и раньше, но что его физический облик останется на столетия, и чтобы увидеть Пирогова, можно  всего лишь спустившись по ступенькам в его усыпальницу, это стало поразительным открытием для меня. То, что тысячи человек могут прикоснуться к памяти Пирогова в буквальном смысле, испытав благоговейный трепет от встречи с этим великим человеком, потрясало. Я думал, что я такой-сякой, сам по себе, никому не известный, а оказалось, что я - прямой потомок этого человека, его профессиональный внук. Он работал в Академии, в которой я учился, он был военным врачом в 19-м веке, а я в веке 20-м, в том числе в Афганистане. Не всякому внуку можно повидаться со своим дедом спустя 100 лет! Подумалось и об усыпальнице В.И.Ленина в Мавзолее на Красной площади. Прямая аналогия. Просто тогда, в 1981 году, ещё не нашлось негодяев, готовых выбросить его тело из Мавзолея, как к этому  периодически призывают сейчас.
       Покидал я усыпальницу Пирогова совсем другим человеком, моё прошлое выросло неизмеримо, и этому прошлому я не изменил.
        Дом-музей находился недалеко. Он оказался весьма обширным и включал несколько залов. Экспонаты рассказывали о жизни хирурга, о его участии в войнах того времени. В одном из залов я обратил внимание на большую картину, в которой у постели раненого в полевом лазарете были изображены вместе и Пирогов, и Боткин.  Картину эту я видел и раньше, в частности, в одном из учебников. Рядом висел стенд, на котором приводилась статистика случаев совместной работы этих великих ученых в войне на Балканах. Оказывается, судя по стенду, таких эпизодов насчитывалось десятки. Мне показалось это несомненным преувеличением. Я попытался возразить экскурсоводу, сославшись на бытующее мнение о редкости таких контактов. Об этом свидетельствовало и содержание книги С.П. Боткина «Письма из Болгарии». О Пирогове в ней не упоминалось вообще.
        Возвратившись в Саратов, я связался с профессором Е.В.Гембицким, моим учителем, и сообщил ему о посещении усыпальницы Н.И.Пирогова и музея. Он немедленно откликнулся. Оказалось, что ему не пришлось побывать в этих местах. Приведенные сведения о якобы частых контактах Пирогова и Боткина показались ему также маловероятными.
       В годы войны на Балканах Боткин был лейб-медиком императора, а Пирогов хирургом армейского лазарета. Да и в жизни, в том числе в период их службы в Петербургской Медико-хирургической академии, они никогда не были близки.
       Гембицкий попросил меня связаться с Музеем и от имени главного терапевта МО СССР, кем он был в то время, потребовать проверки материалов, приведенных на указанном стенде. Я послал туда запрос и попросил дать официальный ответ. Вскоре пришёл ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены.
            Побывали мы с экскурсией и в месте взорванного бункера Гитлера под Винницей. Логово было связано с Берлином подземной кабельной телефонной связью. Для земляных работ, связанных со строительством коммуникаций до Берлина, по словам экскурсовода, в годы войны согнали десятки тысяч мирных жителей и военнопленных. В интересах соблюдения секретности всех их в последующем уничтожили. Тогда же был построен и подземный многоуровневый бетонный бункер. Он был размещён в лесу. Отступая, фашисты взорвали его, и то, что осталось от него, выглядело как нагромождение бетонных глыб. Говорили, что глубокие внутренние помещения бункера так до конца и не были изучены после войны. Существовала легенда, что Гитлер лично пользовался бункером.
         Посещение этого места угнетало. Словно из светлой комнаты приходилось сразу попасть в тёмную комнату. Хотелось поскорее уехать из этого места.
     Прошло с тех пор без малого 25 лет. Есть ли этот санаторий и кто в нём отдыхает теперь? Сохранился ли на волне русофобии и ненависти бандеро-нацистов музей и мавзолей великого русского анатома и хирурга? Помнят ли теперь в Тульчине о декабристе Пестеле? Помнят ли о сотнях тысячах замученных и погибших строителях бункера фюрера? Винница теперь другая, Украина другая. Кто за это ответит? Как будто из светлой комнаты сразу перешли в тёмную. Свет померк. 2016 г.



ДРУГИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

        На Украине после 1990 года я не бывал. Времена изменились. Правда, письма от друзей какое-то время всё ещё приходили.
        Припоминаются и случаи, когда к нам в Саратов приезжали с Украины. Как-то днём (было это в 80—е годы) я увидел сидящего на ступеньках лестницы нашего Военно-медицинского факультета одного из приехавших абитуриентов, понурого и в слезах. Факультет набирал студентов 4 курса из разных Вузов страны и обучал их у себя на 5 и 6 курсах. По окончании учёбы выпускники направлялись врачами на службу в войска.
         Оказалось, что этот парень прибыл к нам из Тернополя (Западная Украина). Медкомиссия в гарнизонном госпитале признала его негодным к военной службе (а была-то, всего, нейроциркуляторная дистония по гипертоническому типу). Видимо, парень перенервничал. Не взяли, как не просил, хотя, казалось бы, он у себя, уже на 4 курсе Тернопольского мединститута был даже членом КПСС (компартии Украины). Это было редкостью. По какой-то причине он очень не хотел возвращаться к себе в Тернополь ни с чем. Возможно, даже не мог возвратиться. Как - будто боялся преследований у себя на родине. Там же и в те годы был классический район недобитой бандеровщины. Мы в Саратове знали об этом, но очень немного. Быть коммунистом в тех местах и в те годы было, видимо, небезопасным.
        Я его успокаивал, но как я мог ему помочь? Я же не решал кадровые вопросы. Так он и уехал к себе домой ни с чем. Возможно, кто-то из земляков ножку ему всё же подставил. Из тех мест к нам приезжали и позже, но я о нём больше ничего не слышал. Так, сквозь саратовскую «сонную одурь» тех лет прорывалась неведомая нам тогда социальная и политическая жестокость. Теперь-то это стало более чем очевидным.
        Вспоминаются и более ранние события ещё в период моей войсковой службы в Рязанском парашютно-десантном полку в 60-е годы.
        Санитары и санинструкторы нашего медпункта были практически все призваны из Западной Украины. Да и солдаты всего полка тоже. Призывались, правда, и из республик Средней Азии. И так было всё время, пока я 7 лет служил в полку.
       К нам, в санитары медпункта, попадали здоровые, спокойные ребята. Украинцы. Отличные десантники. До сих пор помню их фамилии. Лопатко, Коростыленко, Старостенко, Балан, Цвик, Бородавко, Халявко. Правда, был один и из Минска – Яша Кошельков и узбек Эшанкулов.
     Фельдшер срочной службы Старостенко после демобилизации поступил в наш же Рязанский мединститут, и, будучи уже студентом, целый год жил у нас в медпункте, в изоляторе, и питался с больными. Жить было не на что. Выручали, с негласного согласия начальника медпункта. Позже я встречал его в городе, он устроился врачом в одной из городских больниц. А санитара Цвика отослали в Польшу, в Ровенской области происходил тогда какой-то межгосударственный обмен жителей. И он уехал к своим родным.
      И в то время было хорошо известно о зверствах националистов - бандеровцах в послевоенные годы на Западной Украине. Не зря замполит полка на каждом построении говорил, обращаясь к гвардейцам: «Агрессоры не спят!» Его так в полку не гласно и звали. Но солдаты, призывавшиеся к нам из Западной Украины, как правило, из сельских мест, национализмом заражены не были. И все прекрасно говорили по-русски. Вот видите! Наверное, там хорошо работали военкоматы. А, может быть, мы чего-то всё-таки не знали, и замполит был прав.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

        Читатель даже на примере этих коротких воспоминаний смог убедится в изначальном братстве украинского и русского народов, хотя автор специально эту тему не исследовал. И это понятно. Мы все тогда жили в Советском Союзе.
        Вместе с тем, нарастающие проявления украинского национализма отчётливо чувствовались уже давно, даже в благополучные времена, особенно на Западной Украине. Поразительно, но их явно недооценивала советская республиканская и партийная власть того времени. Корни сепаратизма выросли ещё при советской власти и полностью захватили Украину в 90-е – и двухтысячные годы. В основе национализма и тогда, и сейчас – бандеро-фашизм, тлевший ещё со времён Великой Отечественной войны. Сейчас эту страну душит системная коррупция и подчинённость империалистическому Западу. Идёт гражданская война. Будущее сегодняшней Украины не ясно. Сборник приведенных очерков позволяет проследить динамику происходящего сегодня.











ПРИБАЛТИКА

Очерки последних лет



САРАТОВ  2018




       В этой части книги помещены пять очерков. Два из них о советской Прибалтике («Калининград – форпост России» и «Советск») и три о нынешнем прибалтийском зарубежье (Литве, Риге и Таллине).
        Сопоставляются наблюдения, сделанные в 50 – 80 е-  годы в этих местах, ещё при советской власти, и там же наблюдения последнего времени. Так же, как это было сделано и в предыдущей части книги («Украина вчера и сегодня»), при всём отличии наступивших перемен.
        Содержание самих очерков осталось неизменным за эти годы. Это увеличивает их историческую ценность: получается, что сегодняшний день просматривался автором ещё вчера.
        Первые издания этих очерков пришлись на 1997 и 2016 годы, и были частью Сборников «Незабываемое» и «Города и веси». Сейчас необходимость в повторном издании этих очерков значительно возросла.
         Практически всё в очерках написано по памяти.
      
       Оглавление                Стр.

       Калиниград – форпост страны               

        Советск…………………………………….

         Прибалты…………………………………
 
        Какая ты, Рига?...........................................

       Таллинн………………………………………


КАЛИНИНГРАД – ФОРПОСТ СТРАНЫ
      Я был в Калининграде единожды: это было в 1954-м году. Так давно, что даже страшно вспоминать: слишком сильно изменилась жизнь за эти годы. Да и сам я стал в четыре раза старше. Да и нужно ли вспоминать? Нужно: время изменилось.
      Это ведь было через год после смерти Сталина. И через 8 лет после смерти товарища Калинина, Верховного старосты.
       Предстояла первая наша врачебная практика в ходе учёбы в ленинградской ВМА им. С.М.Кирова:  госпитальная практика. Как мы ехали туда, я смутно помню, наверное, с Балтийского вокзала, через Прибалтику. Впрочем, областное деление страны тогда значения не имело: повсюду был Советский Союз.
           Слушатели курса убывали в разные регионы страны. Наша группа была направлена в г. Калининград (Кенигсберг), в армейский госпиталь (бывший немецкий госпиталь имени Адольфа Гитлера). В группе были Саша Шугаев, Веня Шимаркин, Юра Филимонов, Гера Любомудров, я и другие. Все – лейтенанты медицинской службы. Госпиталь стоял на окраине города и, видимо, от того не попал под бомбежки и артобстрелы в дни штурма Кенигсберга в 1945-м году. В нём было 6 этажей и столько же под землёй, причём с полноценным оснащением и лифтами. Имелись корпуса с верандами, санаторного типа, видимо предназначенные для реабилитации раненых. Мы поочерёдно работали в разных отделениях госпиталя. Я - больше в терапии. Заведовал ею, позже ставший известным, терапевт В.К.Трескунов.
        Однажды был такой случай. В процедурной комнате на топчане лежал довольно истощённый солдат, недавно прооперированный по поводу язвы желудка. Вдруг, на наших глазах, у него начались потрясающий озноб и судороги. Я ничего не мог предположить с уверенностью (это мог быть и приступ эпилепсии). Держал его, чтобы он не упал с кушетки. Трескунов сразу сказал, что это гипогликемия, и что больной может впасть в кому. В этих случаях кома развивается быстро и очень опасна. Тотчас же больному струйно в вену был введен 40% раствор глюкозы под прикрытием нескольких единиц инсулина подкожно. А позже была поставлена капельница с глюкозой. Больному быстро стало лучше. Он пришёл в себя, озноб прекратился. Ему дали горячего сладкого чая и отвезли в палату. Случай этот был очень поучителен и запомнился.
        Несколько раз мы по ночам дежурили по городской станции скорой помощи. Это тоже входило в программу стажировки. Станция располагалась недалеко от госпиталя, в низком бараке. Командовал всем диспетчер, связываясь по телефону с больничными учреждениями города и милицией. Машины радиофицированы не были. В моей бригаде были ещё шофер и фельдшер-женщина. В здании скорой помощи были нары, на которых отдыхали бригады после выездов или в паузах между выездами.
      Через какое-то время, когда уже совсем стемнело, нашу бригаду послали в какой-то район города принимать роды на дому. Ехали в кромешной тьме, по каменным мостовым, подсвечивая себе фарами. Приехали, поднялись по тёмной лестнице в дом и вошли в открытую квартиру на третьем этаже. Там уже горела керосиновая лампа. На диване в расстёгнутом пальто лежала роженица и периодически громко стонала. Платье у неё было поднято, а рейтузы и трусы спущены ниже колен. Начались роды. Её мужчина рассказал, что схватки застали их в кинотеатре. Хорошо, что это было недалеко. Кое-как они дошли до дома и поднялись в квартиру. Соседи сбегали к телефону и вызвали скорую. Приехавший фельдшер накрыла простыней колени женщине, а второй простыней живот, сняла с неё штаны и обувь. И минут через пять приняла ребенка. Он был замазан кровью, кричал. Фельдшер перевязала пуповину бинтом и ножницами перерезала её. Отошёл послед. Прямо в какой-то грязный таз. Я подсвечивал фонарём, который был с нами. Женщина перестала стонать и успокоилась. Ребеночка закутали в простыни и одеяльце. Прямо с головкой. И потихоньку, держась за перила и поддерживая мамочку, сошли к машине. Малыша нёс мужчина. Женщину в машине положили на носилки, в том же пальто, в котором она и рожала. Мужчина с ребёнком на руках сел рядом с шофером. И мы поехали в родильный дом. Там у нас роженицу с малышом забрали. А мы уехали на станцию.
        Подъехав, за километр остановились в кустах и выключили фары и мотор. Это делалось для того, чтобы к станции первой пришла машина, которая следовала за нами. А мы подъезжали уже позже, и следующий выезд был не наш. Таким образом, удавалось подольше поспать. Это была маленькая военная хитрость. Всего за ночь доставалось не более трёх выездов. Наша медицинская практика на станции скорой помощи была небольшой, но житейская и организационная - оказались очень полезны.
Город Калининград был сильно разрушен во время войны. Тогда пострадала даже его старинная средневековая крепость с многометровыми стенами. Мосты  через реку Преголя были уже восстановлены. Набережная реки была в камне. Улицы и тротуары асфальтированы. Ходьба по ним была какой-то непривычно гулкой. Мы побродили под стенами Университета, который был рядом. Он стоял в руинах. Нашли могилу Канта, великого немецкого философа начала 19-го века. Сохранился лишь высокий мраморный пьедестал памятника, надгробия не было. На мраморе было выбито имя Эммануила Канта.
       В городе было много взорванных и целых, заполненных водой, бункеров, не исследованных ещё в то время. Побывали мы и на старом немецком кладбище, его сохранила война. Как-то странно выглядели аккуратные, ещё довоенные памятники и могилы, одинокие в этом разрушенном городе.   
         В Калининграде работал известный в Европе старый зоопарк, весь заросший жасмином. Зверей было немного. Зрителей тоже.
          В городе было всегда влажно, даже в солнечные дни. Дожди здесь были частыми, лужи не просыхали. Ничего удивительного: Прибалтика.
         В наш госпиталь регулярно поступали больные военнослужащие из Калининграда и соседних военных гарнизонов (города Советск, Гусев и другие).
         В конце июля наша практика закончилась, и мы разъехались в отпуск, кто куда. Я - домой, в Ленинград.
      С тех пор прошло более 60 лет.    Каков Калининград в наши дни? Что в нём сохранилось от послевоенного Кенигсберга, в котором мы побывали? Наверное, мало что. Обрусел. Расстроился, конечно. Но всё равно, наверное, неистребимый старый прусский дух в нём остался. И старая крепость, и черепичные крыши домов, и зоопарк, и гулкий асфальт улиц, и госпиталь, в котором мы прожили месяц, и влажные кусты жасмина.
       Калининградская область, территориально оторванная от России и окружённая теперь фактически враждебными государствами, - с одной стороны, для нас (я так думаю) как чемодан без ручки, тяжёлый и неудобный, а с другой,  арьергард нашего государства, своеобразный «балкон», судя по карте, нависший над Польшей, форпост России, выдвинутый в Европу.
       В связи с переменами в современной Европе, её противостоянием нам, значение этого форпоста в наши дни значительно возросло.




СОВЕТСК
       Вторая моя поездка в эти места, уже в Калининградскую область, пришлась на июль 1967 года.  Я тогда только что защитил кандидатскую диссертацию в Саратовском диссертационном совете. Защитил успешно. Из-за защиты с моей группой слушателей факультета в эти дни на войсковую стажировку временно уехал другой преподаватель.
   Конечно, эта была победа - написать диссертацию за одну зиму в шестиметровой комнате в частном доме с двумя детьми на руках. Жена работала, дочь училась в шестом классе, а сынишку мы возили на троллейбусе в детский садик. Туалет был во дворе. Мусор выносили в овраг. Да и место это называлось «Глебычев овраг» известная дыра в Саратове. Всей семье было тяжело. К тому же хозяйка дома страдала эпилепсией. Для советского офицера шестидесятых годов это было нормально. Но диссертацию я всё-таки защитил. И «двушку» свою всё же тогда тоже получил. Но хватит об этом.
      Лучше я напишу о том городе, в который приехал руководить стажировкой слушателей. Это был город Советск (до этого – Тильзит). Прямо на границе с Литовской ССР, на реке Неман. Из Советска в Литву шёл автомобильный мост. Город стоял на высоком берегу реки, а на литовской стороне, напротив нас, располагались колхозные поля и пляжи. Литовское соседство не ощущалось, более того, широкие пляжи за мостом были тогда практически частью русского города. Да это и не имело большого значения – повсюду был Советский Союз. Но дальше по дороге в Литву начинались литовские городки, промтоварные магазины которых пользовались спросом у русских соседей. Никаких распрей у жителей этих мест в те времена не было.
    Мои слушатели были уже распределены по медпунктам воинских частей танковой дивизии здесь же, в самом Советске. Ещё несколько стажёров были направлены в соседний город Гусев и в ближайшие посёлки. Таким образом, всё, что я должен был контролировать, было рядом. Да и сам я устроился в офицерской гостинице напротив одной из частей.
    По приезде моё утро начиналось с обхода медицинских пунктов и бесед со стажёрами, затем был завтрак в офицерской столовой, после чего я возвращался в гостиницу и спал как убитый до обеда. Вечером я вновь посещал моих подопечных, и, вернувшись в гостиницу, вновь погружался в сон до утра. Так продолжалось неделю, только после этого в один из дней я пришёл в себя, и увидел, как на земле растёт трава и как в небе поют птицы. Такова была цена моего длительного чрезвычайного диссертационного переутомления в течение долгой зимы.
     Служба и быт у моих стажёров сложились нормально. Жили и питались они в медпунктах. Каждый вечер проводили амбулаторный приём. Июль–месяц – иногда наблюдались травмы, да у некоторых случались кожные болезни. Если наблюдалось что-то посерьёзнее – направляли в медсанбат. Стажёры контролировали санитарно-гигиеническое состояние столовых. Отношения с местными медиками у них сложились деловые и спокойные. Старший из слушателей – Кошкин Пётр Михайлович, старший лейтенант, из фельдшеров – был моим надёжным помощником. Он был моего возраста, и его очень уважали. Я съездил в полк, расположенный в Гусеве, там тоже был порядок: слушатели набирались опыта.
    Советск был большим городом, у населения пользовался популярностью городской стадион. Рядом был жилой район: дома офицерского состава. Во дворах были устроены детские площадки, и детей было полно. Улицы и дворы утопали в зелени кустов жасмина и шиповника, запах стоял волшебный.
     В воскресенье с Кошкиным Петей мы ходили на пляж, на литовскую сторону. Река была глубокая и полноводная. Где-то здесь, на островке посреди реки, по преданию, был развёрнут шатёр, в котором встречались незадолго до войны 1812-го года и заключили так называемый Тильзитский мир Наполеон Бонапарт и император Александр Первый. Даже картина такая есть. Но мир оказался недолог, Наполеон, как известно, пошёл на Москву и войну проиграл.
     А пляж был полон отдыхающими жителями города. Загорали, купались, играли в волейбол. Было много молодёжи и ребятни. Вечером на стадионе организовывали танцы. Нравы у молодёжи были свободные. Многие женщины даже опасались туда приближаться.
      По плану командования в частях начались систематические тренировки по подводному вождению танков. В медицинском обеспечении участвовали и мои стажёры. В глубокой старице реки устраивался своеобразный танкодром, в который сходу заезжали, погружаясь в воду по воздухоносную трубу, громадные машины, какое-то время плыли и в потоках воды шумно  выезжали на противоположный берег. Нужно было обеспечить герметичность кабины танкистов и безупречность работы моторов. Иначе танк приходилось бы вытаскивать. И так десятки рейдов танков и подчас  повторно. Трудная, ответственная и нужная школа танковождения в сложных условиях. И до и после проводился медосмотр танкистов.
     Время стажировки подходило к концу. Пришлось покидать танковые парки, жилые дома, казармы и  детские площадки в зарослях шиповника – советский гарнизон. Остались в памяти тротуары городских улиц, покрытые плитами, на которых сапоги стучат как пулемёты, красные черепичные крыши домов всё ещё прусских времён, буйство зелени и частые прибалтийские дожди.
     В наши дни бывший советский, ныне российский Советск уже под боком у враждебной Литвы.
    Всё бы ничего, но страшит оторванность этой нашей прибалтийской земли от большой Родины. Вокруг враждебные русским государства. Разоружили страну либералы-ельциноиды и горе-руководители нашей страны тех лет: дальше некуда. Отдали всё. Теперь Калининградская область призвана защищать завоёванное советскими людьми в кровопролитных боях с немецкими фашистами и разграбленное позже, в девяностые годы, собственными врагами. Это теперь – передний край обороны России.




ПРИБАЛТЫ
       В 1973 году к нам, на Военно-медицинский факультет, приехала группа преподавателей из различных городов СССР на усовершенствование (военная токсикология, военно-полевая терапия и военно-полевая хирургия). Задача состояла в усилении военной направленности в преподавании в их  институтах. Было их человек 15. Из Смоленска, Ташкента, Воронежа, но в основном из Литвы, из Каунаса и Вильнюса. 
       Жили они тут же, на факультете, питались в нашей столовой. Это было удобно и недорого.
     Отношения поначалу сложились в целом нормальные. Но в суждениях литовцев нет-нет да звучало очевидное предубеждение к русским и к советскому в особенности. Какое-то их, ни на чём не основанное, превосходство. Они, дескать, европейцы, а мы азиаты. Почему у нас, к примеру, в КПП сидит тётка в ватнике, это же всё-таки проходная воинской части, почему вслед трамваю, едущему по улице, поднимается густой столб пыли, и улицу никогда не поливают, почему мало ресторанов в миллионном городе, и они дороги? Верно, конечно. Но главное было в том, что нашими, советскими, они себя уже не считали. Этакие гости-иностранцы. Не понимали, что Россия после войны, освободив Европу от фашизма, сама всё никак полностью оправиться не может, а Прибалтику за это время превратила в зону ускоренного и эффективного развития. «Литва – це Европа!», говорили они. Сейчас мы постоянно слышим это из Украины. «Украина – це Европа!»
        Какой была Литва до советской власти? Сельскохозяйственным задворком Европы со слабо развитой промышленностью. Славилась разве что янтарным побережьем. Вильнюс был и до войны в очень большой мере русским городом Вильно. Чем гордиться-то, тем более, что никто и унижать эту советскую республику не собирался? Так и хотелось вспомнить слова моей матушки: «Пижон – коровьи ноги», сказанные ею, правда, по другому поводу. Откуда этот «парижский» привкус? С приезжими гостями возникали споры. Наши преподаватели давали отпор. Говорили прямо: «Умерьте вашу прибалтийскую спесь. Снимите националистическую кожуру!»
        Мне пришлось бывать в Литве в 1967-м году. Я уже упоминал об этом в очерке «Советск». Мы проводили  тогда стажировку в Калининградской области в составе танковой армии в городе Советске, раньше именовавшемся Тильзитом.
      За рекой была Литва. Через Двину по мосту мы свободно переходили на литовскую сторону, к песчаным пляжам, и купались. Весь город там купался. И ездили в ближайший магазин в посёлок Тауреги. Он славился промтоварами. Это была территория Литовской ССР, а теперь это даже не просто Европа, а Евросоюз и НАТО!  Как выросли литовцы за эти годы!
      Наблюдения накапливались. В 1975 г. я уже был в Литве, в городе Клайпеда, и вновь на войсковой стажировке со слушателями. Сохранились записи того времени. Привожу их дословно.
       «У железнодорожного шлагбаума высился четырёхметровый металлический столб. На его вершине болталась на ветру висящая набекрень, как у пьяного, офицерская фуражка. Большего издевательства над советской военной формой трудно было себе представить. Очень хотелось снять фуражку оттуда немедленно, да как?! Как же надо было изловчиться, чтобы её туда забросить. Как же нужно было ненавидеть советское, чтобы так изловчиться. А ведь мимо этого позора постоянно ходили люди: и военные из здесь же расположенных частей, и путейцы, и местные горожане. За 20 дней, что я там жил, фуражку эту со столба так и не сняли. Наверное, привыкли, даже замполиты и товарищи из особого отдела».
       «По плану стажировки съездили в г. Тельшай, на северо-востоке Литвы. Здесь сохранился старинный литовский этнос. Тельшай известен особенно замкнутым образом жизни. Этот район в войну немцы даже не оккупировали. И сейчас здесь почти 100% населения – литовцы. Советская власть лишь номинальна. Мы, группа военных врачей, поехали сюда из Клайпеды поработать в местном военном госпитале (в окружности стояли наши воинские части).
      Городок небольшой и тихий. Вокруг леса. В городе – ни в названиях учреждений, ни в названиях улиц – ни единой надписи на русском языке, только на литовском. В киосках вообще нет русских, советских газет. Не слышно русской речи. Зашли в столовую – меню на литовском, разговор с официанткой и в кассе  - тоже. Хоть пропадай. Душно, как в банке. Невольно вспомнился «Человек без языка» В.Г.Короленко. Если бы с нами не было литовца-дерматолога, можно было бы умереть с голоду…
      Поработав в госпитале, посмотрев больных и проведя комиссионно (терапевт, хирург, невропатолог, дерматолог и окулист) диспансерное обследование солдат из частей, посетили на обратной дороге в Клайпеду ещё дореволюционную помещичью усадьбу, расположенную невдалеке.
       Богатая усадьба. Колонны у входа, широкая лестница. В большом зале мебель 19-го века, чучело огромного медведя (национальный символ здешних мест) и громадная красивая карета. И усадьбу, и карету экскурсовод (переводил наш доктор) связывал с именем композитора Огинского, когда-то написавшего знаменитый полонез».
      А позже мы участвовали в празднике Янки Купалы. Он обязательно проводится здесь в конце июля. Цитирую свои записи.
      «По главной улице Клайпеды медленно движется длинная кавалькада украшенных зеленью автомашин – легковых и грузовиков. Зелёные ветви – выражение национального цвета Литвы («зелёной республики»). В кузовах машин инсценировки с участием доморощенных артистов. На одной, Пиночет отрубает головы восставшим, на другой, рыбаки с сетями, на третьей – цирковые сценки. В ряду машин тихо движется маленькая «Шкода», украшенная зелеными, в том числе, еловыми ветвями. Украшена так, что и окон её не видно. Кажется, что мимо проезжает зелёная могилка, тем более, что наверху машины установлен небольшой крест. Провезли машину мимо горожан, плотно стоящих на тротуарах, главную идею праздника: похороны Литвы в СССР. И всё это в советской республике, освобождённой от фашистов. Умно работают здешние националисты. С выдумкой, талантливо».
       «А рядом на тихой площади на высоком постаменте стоит артиллерийская пушка – фронтовая сорокопятка, поставленная в честь освобождения города от немецких захватчиков.
        К памятнику с букетом цветов подошёл немолодой мужчина – по виду то ли башкир, то ли татарин. Посмотрел на пушку, встал на колени и положил к подножью памятника цветы. Фронтовик, а может быть, и член артиллерийского расчёта этого орудия. С ним как бы пришли к памятнику тысячи советских солдат, в 1944-м году погибших при освобождении Клайпеды от фашистских захватчиков».
       Прошли годы. Году в 1985-ом я участвовал в научной конференции по пульмонологии в Каунасе, которую проводили учёные из Всесоюзного НИИ пульмонологии МЗ СССР. Были там и профессора Н.В.Путов и Г.Б. Федосеев. Самолётом из Москвы я прилетел туда вместе с профессором И.Г. Даниляк.
      Запомнился вантовый мост, полноводная река, тихие улицы города. Конференция позволяла увидеть сразу всех видных советских пульмонологов. Это было важнее научных докладов, количество которых, как обычно опережало действительный рост науки и которые на самом деле служили лишь обмену опытом. Были здесь и литовские учёные - хозяева конференции (проф. Шнипас и др.).
      Итогом конференции, продолжавшейся три дня, был банкет. Он прошёл в большом загородном доме, а перед этим была организована отличная сауна. Хозяева постарались. Сауна взбодрила, банкет восхитил. В речах местных пульмонологов звучали восхваления их республике и тонкая лесть в отношении столичных гостей. Чувствовались нотки национальной исключительности литовцев при весьма скромном уровне местной  пульмонологии и, как и везде, засилье западной фармакотерапии.
       Возвратились в Россию благополучно. Но было очевидно, несмотря на старания многих, что здесь уже не Советский Союз, и что дорожки наши разошлись. Первой, как и везде, переродилась интеллигенция. Жизнь показала, что наблюдения тех лет были верными.




КАКАЯ ТЫ, РИГА?
(Глава из книги «Незабываемое», 1997 г.)
     1987 год. Лечу из Саратова в ещё советскую Ригу на конференцию военных терапевтов. Впереди несколько дней напряжённой работы.
      Внизу, сколько хватает глаз, — бронза лесов, по горизонту — марево залива. Самолёт идет на снижение. Всё ближе - шпили замков, черепицы крыш, мосты над рекой. Рига.
      Моей Риге 40 лет. В ноябре 45-го года я приезжал сюда впервые, 12-летним мальчиком, вместе с тридцатью другими шестиклассниками поступать в Нахимовское училище. На Рижском вокзале в Москве меня провожал отец. Обоим было грустно: дома оставались тяжело больная мама и младшие братишки. Отцу тогда приходилось тяжело. Нужно было как-то определить хотя бы меня. Унылая страничка послевоенного детства.
        Рига встретила нас тогда сумерками, низким небом, мелким моросящим дождиком. Помню небольшую мощёную площадь перед вокзалом, у тротуаров пролетки, на козлах кучера. В училище нас вели строем. Над головами нависали тяжелые, тёмные здания. Камень стен, камень улиц, дождь, приглушавший звуки, подавляли. Ветер кружил осеннюю листву, загоняя ее в лужи и водостоки.
      Я не прошел по конкурсу, как мне сказали, из-за маленького роста. Возвращаться было обидно. До сих пор помню, как стыдно мне было войти в свой класс не в заветной тельняшке... Но в классе появления моего не заметили, а дома, увидев меня, отчего-то ужасно обрадовались. Флот тогда много потерял, особенно подводный. Завязавшейся тогда куколке моей военной судьбы ещё не суждено было превратиться в бабочку. А Рига осталась у меня в долгу.
      Теперь, кажется, всё иначе. Утреннее солнце заливает бетон аэродрома, слепит глаза. Автобус несёт меня по широким проспектам и, взлетев на высокий вантовый мост над Даугавой, ныряет в зелёные бульвары города.
       Какая ты, Рига?
         Старая Рига. Улочки её лепятся на небольшом пространстве вдоль Даугавы — от музея истории Латвии — монастырского здания с жёлтыми круглыми башнями до собора св. Петра. На севере его замыкает холм с остатками крепостных стен дорыцарских времен.
      Грузная громада Домского собора возвышается над всем этим миром старого города. Основание собора на 2—3 метра ушло в землю, и при входе в него приходится спускаться по ступеням. Здание было заложено в 1211 году. Епископ Альберт хотел, чтобы могучий облик собора стал символом незыблемой власти церкви и ничтожества человека. И так было более 700 лет...
      Сразу за собором — лабиринт тихих, словно игрушечных, декоративных улочек... Л. Пиле... М. Пиле... — Замковые — большая и малая. Улица Арсенала... Каждая — не более 50 м в длину и 4 в ширину. Чувствуешь себя Гулливером. Дома 3—4-этажные, стена к стене. Скорлупа прошлого. Архитектурный стиль вызывает ассоциацию — город датских женских шапочек. В домах живут и сейчас, и это неприятно: как можно жить в детских игрушках...
      Полтысячи лет тому назад эти улочки были уложены булыжником, привезенным из Швеции. Искусство укладки булыжника исчезает. Сейчас в Риге, говорят, остались всего четыре старика, знающих её секрет. Размер булыжника по вертикали достигает полуметра. Кладется он основательно, один к одному. Оттого и сноса ему нет. Поражает это стремление к прочности в те далекие времена, ведь такая мостовая может выдержать танковую армию...
      Улочки узенькие, мостовая горбится. Шаги гулкие. Как, видимо, удивителен этот старый город после дождя, когда умытый камень ласково светится и парит. Ловлю себя на чувстве: здесь мне хорошо и спокойно, этим улочкам я бы доверился.
      Уже десять вечера. Солнце зацепилось золотом за крыши и в залив не спешит. Белые ночи. Поднял голову. Надпись: «Жилой дом — «Три брата», XV век. Причудливо расположены три окна на его стене: каждое чуть ниже другого. Старший, средний и младший? А может быть, имела значение разница в богатстве? Не ясно. Как в немом кино. Оглядываюсь: рядом худенькая светловолосая девушка. Тоже стоит, разглядывает. Из местных, но по-русски хорошо говорит. Старая Рига — её любимое место. Пошли от дома к дому вместе. Вдвоем веселее.
      На коньке крыши одного из капитальных домов с внутренним двориком бронзовая кошка, изогнувшаяся в прыжке. Что бы это значило? Спутница моя только удивленно пожимает плечиками. Над дверью соседнего дома в стену вделаны мраморные доски. Внизу — шведская корона и надпись по-латыни «Лицей Карла XI, 1675», вверху — русская корона и надпись: «Лицей императора Петра Великого». «В то время Курляндия перешла в российские владения. Петр I использовал слабость шведов и распри местных помещиков», — поясняет моя спутница. Но нужно было ещё разбить Карла XII.., подумал я. Ближе к Даугаве — палаты Петра I (XVI—XVII век), ещё весьма крепкое здание. Видно, живал здесь, а значит, и по городу ходил, как мы ходим... В закоулке — скромный старинный собор св. Магдалины. Двери плотно закрыты, окна занавешены. Церковь действующая, приют грешниц.
      Квартал 3-этажных амбаров XV века. Стены их с большими железными воротами на каждом этаже выходят прямо на улицу, а на самом верху мощные кронштейны с воротами, на концах толстых свисающих канатов — крюки. Ничего не нужно втаскивать на горбу. Малая механизация XV века, которую неплохо кое-где применить и в 20-м. Рядом высокий аккуратный каретник, пожалуй, на 2—3 большие кареты. Похоже, в XV веке вопрос с гаражами был не менее острым...
      Ещё один поворот в неизвестность: кафедральный католический собор. 1225 год. Кирпичный колосс, вросший в землю. В стенах его — посмертные плиты. Высокая, крытая медью, позеленевшая от сырости башня. Старинные часы на ней точны. Спутница моя оживилась: «Часовщик, наш дальний родственник, хоть и человек верующий, как-то обещал мне, когда я ещё девчонкой была, подняться по лесенке внутри шпиля. Можно было увидеть весь город. Дело было зимой. Пришла я, как договорились, но метель мела такая, что лезть не было смысла, ничего нельзя было бы рассмотреть. А в другой раз уже не пришлось...» На двери собора — как в кассе кинотеатра — аккуратная табличка на русском и латышском языках с расписанием времени богослужений и проповедей.
      Через улочку, за старыми стенами — покои кардинала. «Кардинал стар, ему 80 лет, и его под руки водят на службу...», — поясняет она. Старина-стариной, а церковь затаилась в её щелях, бдит и ловит. «В Риге до 40 церквей всех религий, — продолжает девушка, — но по-настоящему верующих немного. Часто решают престиж, привычка... На кладбище студенты из склепов черепа таскают и по рублю продают как пособия по анатомии...»
      Сразу за собором — красивое, вписывающееся в стиль старого города здание Президиума Верховного Совета республики. Советская и церковная власть соседи... В подвальчиках старинных домов многочисленные кофейни. Работают допоздна. Свечи. В полусвете, за низкими столиками, две-три пары. Приглушённая музыка...
      Величественный собор св. Петра. XIII век. Высота 72 м. Фасад отвесный — от цоколя до шпиля, как у Петропавловского собора в Ленинграде. Стоишь, задрав голову, а соборище полсвета заслоняет. И кажется, что башня с золотым петухом, плывущая в вечерних облаках, медленно падает на тебя, муравья... Провёл рукой по стене — камень старый. Тяжёл груз веков, устают не только люди.
      За собором старинный мужской монастырь, с зубчатой зелёной башенкой. «В Риге есть и женский, действующий», — смущенно комментирует спутница. Какой диапазон возможностей: от космоса до монастыря... И до наркомании? К стене собора у кустов жасмина жмётся, пошатываясь, молодая женщина. Спрашиваю: «Вам плохо?» Молча, судорожно закуривает и потерянно отводит глаза. Укололась? Какое несчастье!
      На фасаде одного из домов, расположенных вокруг собора, вензель с надписью: «XV век. Конвент». Совет? Каких депутатов? Спутница моя пояснила: «Рига издавна имела статус свободного города, города мореходов. Если беглому крестьянину, к примеру, удавалось прожить в городе 1 год, 1 месяц и 1 день, и это могли подтвердить, он становился свободным гражданином. Ригой правил совет из знати, духовенства, моряков, купцов, ремесленников». Да, это не Конвент времен Великой Французской революции. Но всё же.
      Для кого-то эти стены были родным домом, из которого не нужно было спешить. Но для скольких, любивших его не меньше, в нём не нашлось места. И какие социальные бури, видно, должны были испытать на себе стены этого «свободного» города!
      Неожиданно пробило двенадцать. Полночь, а солнце как зацепилось за низкую тучку над белой Даугавой, так и застряло. Грустно было прощаться со старой Ригой. Не хотелось уходить. Но знакомую мою заждались дома. Мы расстались с ней в XV веке... и одинокий трамвай покатил её через спящий мост.
        Старая Рига. Какая завершённость, анатомическая ясность и гармония застывшего города! Сколько искусного сердца нужно было вложить в его стены поколениям безвестных рабочих и зодчих, чтобы и сейчас прикосновение к ним было таким тёплым.
      Конференция проходила в Окружном госпитале — одном из крупнейших в Союзе. Тональность конференции была на этот раз сугубо практической: диспансеризация в войсках, её итоги и резервы. Это не первая встреча коллектива руководящих терапевтов армии и флота. Сидя здесь, среди этих людей, хорошо чувствуешь — коллектив этот живёт, живёт напряженно, будучи коллектором и конвейером современного опыта. Я помню время, 60-е годы, когда эта система ещё только зарождалась. В старой клинике профессора Молчанова в Ленинграде не проходило и месяца, чтобы поодиночке или группами в ней не гостили, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты округов и флотов. К сожалению, уходит не только то время, но и память о нём. Я помню многих из этих самобытных людей. Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Коньков, Г. К. Алексеев, Семёнов, В. С. Новиков, Андоньев, В. П. Сильвестров. Послевоенные главные терапевты — все как один — фронтовики. Меняются времена, задачи, уходят и приходят люди, носители опыта, а сложившаяся система живёт.
      Стиль встречи формируется председателем — Е.В. Гембицким: спокойный, взвешенный, пожалуй, несколько домашний, но вполне чёткий, по характеру общения — доброжелательный, особенно с молодыми. Никто не подавляет индивидуальности участников, хотя это не просто. Естественность обстановки, не исключая подчинённости, предполагает самое дорогое — проявление самобытности людей. А люди интересные и разные! С различной направленностью и особенностями мышления и деловых интересов. Есть и антиподы, но, право, было бы скучно среди близнецов. Конечно, есть не только генераторы идей, таких мало, или просто чистые голоса, есть и подёнщики и маккиавеллисты. Впрочем, последних хватает везде...
      В дни работы конференции мне удалось посетить ряд медицинских пунктов частей, расположенных около Риги. Встречи с выпускниками меня всегда волнуют. Бросилось в глаза: оснащённость медпунктов растет, условия работы и жизни улучшаются, а заболеваемость не снижается, госпитали переполнены, а лазареты пустуют, как и прежде. «В чем все-таки дело? — спрашиваю их. «Нет культуры в работе, нет продуманной занятости? Что нужно изменить?» По их доверительному мнению, положение врача в части должно стать более значительным, с большими возможностями и большей самостоятельностью в профессиональной области. Если хочешь больше спрашивать, нужно больше доверять.
      Предложили пойти на концерт органной музыки в Домский собор. Вошли при почти полном зале. Программу концерта купить было уже нельзя. Осмотрелся. Собор изнутри высокий, белый. Потолка не чувствуешь. Окна створчатые, высокие, с узкими пологими подоконниками, по которым льется свет. В соборе темно, и кажется, что это не окна, а глаза.
      Мое место оказалось слишком близким от органа. Чтобы видеть его, приходилось откидываться на широкую спинку скамьи. Рядом белела исполинская квадратная колонна, уходившая к куполу.
      Здесь только два цвета: все, что вверху,— белое, все, что внизу — тяжёлые скамьи, пол, нижняя часть колонн и стен, врата, — тёмно-коричневое. Белый цвет — возвышает, тёмный — приглушает суету.
      Орган — один из древнейших в Европе, со сложной историей реконструкций и исполнительского искусства. Немцы вывезли в Германию в годы войны более 700 труб — половину органа, использовав позже металл как паяльный материал.
      Концертное назначение орган приобрёл уже после войны. В 60-е годы он был подвергнут реставрации в ГДР, и звучание его вновь изменилось. Знакомый рижанин позже рассказывал мне: «Если прислушаться, то звучат как бы два органа. Низкая шкала звуков — это, в основном, - старый орган. Высокая шкала — новый орган, и полной гармонии, как прежде, нет». «После войны трубы от органа валялись во дворах, в них играли дети, их использовали в хозяйстве. А ведь были ещё и деревянные трубы и трубочки. Когда спохватились, стали собирать. Несли всё, что осталось. А вообще, в Латвии Домский орган не единственный. Есть и чисто церковного назначения».
     В зале полторы тысячи человек, а тишина — абсолютная. Резко зазвучала музыка, не звук, а сразу — многозвучие. Лица людей: сосредоточенность, строгость, отрешённость. Глаза у многих закрыты. Кто-то словно врос в скамью, кто-то застыл на самом краешке. Каждый по-своему отдаётся впечатлению, возникающим образам. Одухотворенность. Ничего праздного. Жаль тех немногих, кто никак не утонет... Недалеко от меня девушка. На фоне окна хорошо видна её склоненная и замершая русая головка. Как Маша, моя дочка, когда забудется в мыслях своих: глаза в никуда. И сам я потихоньку тону.
      Исполняется первая вещь. Слушаю и вижу: немецкий чистенький городок, тихая, почти сельская жизнь. Все здесь правильно, неподвижно и одинаково — от рождения до смерти. Разрежь на кусочки эту жизнь, и каждый кусочек повторит её полностью. Не обязательно и жить всю жизнь, можно кусочек.
      Маленький перерыв — и уже другое звучание слышится. Ветерок слегка поддевает верх водной глади, чуть морщит её и тащит за собой. А тёмная глубина тяжела, задумчива, невозмутима... Так бывает: сядет человек, крепко задумается и не чувствует, как ветерок волосы его шевелит...
      После паузы — вновь городок. По мостовой его чинно едет высокая карета. Из окна церемонно выглядывает дама в кружевах. Все в её движениях заученно, чопорно. Карета едет, мягко покачиваясь...
      Раздаются аплодисменты! Брамс? Позже, после концерта достав программу, уточнил: Бах, 18 век. «Две маленькие прелюдии и фуги — ре минор и ми минор»...
      Другая вещь. Манера исполнения та же, а музыка другая, язык другой. Низкие-низкие звуки, длинные и одинокие... Кладбище... Ночь... Тёмные длинные плиты... Медленные тени... (Я. Кухарж, 1751—1829, «Фантазия»).
      Что это? Неприятное ощущение, будто полируют стекло. Позже звук теплеет, грани стекла начинают переливаться на солнце. Стеклянные слитки. Бордовые, синие — аквамарины, рубины, золотисто-зеленые. Тянущееся, плоское, блестящее стеклянное полотно. И вдруг — грохот рухнувшей стеклянной горы! Оказалось, что вещь эта называется «Окна» (по М. Шагалу, музыка П. Эбена, 1929 год), и, более того, состоит из частей: «Синее окно», «Зеленое окно», «Красное окно». «Золотистое окно»...
      А позже: глубокое-глубокое дно души. Сумрак. Волны жизни едва чувствуются на дне. В такт им медленно покачиваются камни, когда-то запавшие в душу, передвигаются и вновь возвращаются на свое место, больно задевая за живое... «Мото остинато»... Что это?
      Большой перерыв. Чувствуется потребность отвлечься. Рассматриваем стены собора. Впереди, высоко над скамьями, великолепное сооружение — перспектива органа...
      После перерыва выдержка тишиной, как на уроке перед диктантом. И вновь звучит орган. Дикий густой лес. Непроходимые заросли, высокие травы, омуты. Колдовская сила держит, мешает вырваться — лесной дух, дикая Бара, Олеся? Музыка пробивается сквозь плотную тьму, раздвигая ветви, и, вырвавшись, стремительно набирает скорость. И вот уже летишь над ночными озёрами. Высоко в кронах деревьев плывет лунное, серебряно-голубое небо. Мелькает диск луны. Пятна тёмно-зеленого мрака сменяют световые поляны. От неизвестности страшновато и, одновременно, радостно. Легко. Ощущение свободного полёта. Эту картину сменяет что-то славянское, северное, суровое и незатейливое. И вдруг такая волна нежности — словно виноградная лоза обвисает белую колонну, согретую солнцем, словно прикосновение ладошки моей Люси.
      А вот уже другое: только-только возникает гармония звуков, тихая радость и удовлетворенность, как вдруг все это начинает разваливаться, становится нестройным и больным. Разлад... А потом вновь всё утихает, отдыхая от боли и ища гармонии. Как в жизни, как у людей. Всё это — «Семь коротких видений» О. Ессиана. Наш век.
      Чуть уставшие, но внутренне приподнятые, всё ещё вслушиваясь в себя, не решаясь поделиться, вышли мы из Собора на тихую площадь. Вышли порознь, но вместе. Кажется, пока звучит орган, нельзя умереть. Да и случалось ли такое? Жаль, что река человеческой жизни течёт быстрее и путь её короче музыкальной вечности.
      В зелени парков новая Рига очень хороша. Социалистический город, у которого много трудных дел и хорошая память.
      Дань демократической Латвии — памятник Свободы на главной улице. Женщина, разорвавшая цепи, высоко подняла в руках три соединенные звезды — символ единства основных областей республики. Деньги на памятник были собраны народом. Не было отказано в этом и эмигрантам.
      Никто не знает точно, что означает слово Рига, но кто - теперь не знает Риги. Мне везёт на людей. Мы бродим по городу с латышом, 30-летним сероглазым бородачом — Арвидом Проя. Он прилетел из Перми в отпуск, работает там на нефтепромыслах (знакомится с Россией и её людьми, как он сказал). Здесь же — его дом.
      «Рыцарский орден захватил часть берега Даугавы у залива и положил начало городу. Было это в 1201 году. И всё, - что должно было принадлежать истории, по мнению немцев, должно было измеряться немецкими мерками и датами. Но и задолго до них жил здесь народ, сеял и собирал хлеб, ходил в море, строил в болотах дельты свои каменные города. Построил он и Ригу», — рассказывал Проя.
      На небольшой улице музей истории медицины, созданный по инициативе старого рижского хирурга Пауля Страдыня. Музей к самой Риге имеет небольшое отношение и интернационален в своей основе. Энтузиаст-экскурсовод очень живо, со знанием всевозможных подробностей поведал нам о средневековой медицине, Ауэнбруггере, Лаэннеке, Пирогове, о современных деятелях медицины, в т. ч. моих учителях. Хорошо, что есть и такой музей...
      Запомнилась страничка из жизни Н. И. Пирогова. Возвращаясь из зарубежной поездки, молодой Пирогов заболел и добрых 3 месяца прожил в Риге. Болел, лечил, даже оперировал и ухаживал за губернаторской дочкой, пользуясь успехом. Кто знает, чем бы это кончилось, но Пирогову дали понять, что бедный врач, не имеющий места, не пара девушке. Прошло время, и когда Пирогов стал профессором Дерптского университета, отношение губернатора к нему изменилось. Но дудки! Хотя он частенько наезжал в Ригу и позже, делу был положен решительный конец.
      Небольшой парк расположен в глубокой лощине посреди города. Густые старые липы, зелено-белые кусты жасмина скрывают речку. Посредине плёса бьет фонтан множеством высоких тонких струй, рассыпающихся в облака водяной пыли, — словно балерина в лёгком прыжке, словно фея в белом на тёмно-зелёном бархате... На скамье сидит парень лет 17. Привлек за бедра стоящую перед ним девушку и смеётся. Та пытается оторвать его руки от себя. Идет не то борьба, не то игра в поддавки. Но она знает, что уже нашла его...
      Маленькая старушка в шляпе и длинном стареньком плаще, в туфельках со сбитыми каблучками мелкими шаркающими шагами пересекает площадь и входит в почтовое отделение. За стойкой сидят розовощекие девушки-телефонистки и аппетитно хрумкают яблоки. Отдышавшись, старушка просит их набрать ей номер по телефону, так как плохо видит. Одна из девушек нехотя выполняет просьбу, но сердито предупреждает, чтобы говорили недолго. Назвав кого-то по имени, старушка настойчиво просит его обязательно взять с собой тёплое, когда он соберётся ехать, так как погода неустойчива и можно легко заболеть... Видно, слушают её рассеянно и небрежно, так, что она начинает сердиться... Поговорив, она тихо уходит, семеня через площадь. Никому не нужный сухонький осенний листочек. Такое трудное, такое экономное и такое страстное тепло старых людей! Знал бы этот оболтус, какое счастье для нее было быть ему полезной.
      Замечаю, что своим интересом к городу и его людям я приношу моему спутнику рижанину — очевидную радость.
      В большом православном соборе, превращенном в планетарий, нас привлёк вкусный запах кофе. Посмотрели на небесные светила, попили кофе. В центре города громадный сквер. На фоне зелени — высокий памятник Янису Райнису из светлого камня. Вдоль тенистых дорожек скульптуры Фабрициуса, Лепсе, Алквиста, Петерса и других большевиков. Алквист был главкомом ВВС СССР до 37 года... Именно при нём наша авиация осваивала Ледовитый океан и доставала до Америки...
      Улица Дзиркува. В переводе — улица мельниц... На улицах чисто, ни соринки. Порядок — это хорошо. Много порядка — отлично. Но только порядок или порядок для порядка меня коробит, — так и хочется сбежать в свой разлюбезный Саратов...
      Пьедестал памятника Барклаю-де Толли. Самой скульптуры почему-то нет. Судьба этого незаурядного полководца осталась в тени. Он слишком много отступал. Но как часто тактический проигрыш становится залогом стратегического успеха!
      Подкрался вечер. К нашему удивлению вход на концерт органной музыки в Домском соборе оказался свободным: шла другая программа, скорее оперного характера. Исполнялась и «Аве Мария» — песня искренности. Орган необыкновенно обнажает душу, до беззащитности. Но после короткого перерыва невидимый певец с голосом Бюль-бюль-Оглы стал петь заунывные восточные песни... Перемена была так разительна! Нет, пел он очень хорошо. Но всё, что возникло раньше, тотчас разрушилось. «Какая безвкусица! — прошептал мой спутник. Прежде это было бы святотатством». Я с ним был согласен. И здесь: как часто тактический успех становится врагом успеха стратегического. Вечер был испорчен.
      Вновь и вновь говорим с Проя о значении национального в воспитании достоинства народа. Он любит Латвию. Это ясно. Но в его суждениях меня устраивает не всё. Ему приятно, что в Риге до 40 действующих церквей всех религиозных систем — от лютеранской до иудейской (в Саратове, насколько я знаю, одна). Нет, он не верующий, и - вообще ему все это безразлично. Но каков плюрализм! «Прибалтика — перекресток Европы, для неё всегда была характерна более широкая зона приемлемости и, вместе с тем, национальной устойчивости». В его голове блуждает идея идеологической терпимости как исторически оправданной местной особенности. Или, быть может, по молодости ему хочется подчеркнуть передо мной независимость и нестандартность своих суждений. То же и в отношении к старине. Поначалу и я, кажется, готов был снимать шляпу перед каждой старой плитой. Повидав Ригу, я даже загорелся идеей сплошной каталогизации её материального исторического наследия. Жалко, ведь, когда видишь, как исчезают надписи, навыки, ремёсла, как остаются безвестными плиты, дома и люди. Но оправданный научный подход к сохранению старины не должен превращаться в её канонизацию, и само внимание к старине не должно служить идее национального превосходства. Не в этом национальная гордость.
      У моста через Даугаву, на рубеже старой и новой Риги в буквальном и переносном смысле — стоит памятник латышским стрелкам из красного гранита. Какой должна была быть классовая пропасть в той буржуазной республике «всех цветов», чтобы в мутной воде «свободы» воспитать именно в Латвии один из самых надежных отрядов рабочего класса — латышских стрелков.
      Мы сидим на широкой скамье у трамвайной остановки. Сидеть удобно, торопиться некуда. Поздно уже — людей мало, с реки тянет прохладой. Как-то, совсем по - саратовски, дребезжит трамвай...
      Арвид молчит, потом широко улыбается и говорит, что некоторые акценты в его рассуждениях, может быть, и нужно менять. Но что нужно хорошенько подумать и о том, что теперь — при отсутствии чётких ориентиров классовой борьбы — могло бы воспитывать современных латышских большевиков. Над этим стоит думать. Иначе будет поздно.
      Последний вечер в Риге. Из номера гостиницы широкий вид на Даугаву и старый город. Белые ночи. Спокойный неяркий свет. Чернеющие купола и шпили. Ровное течение реки. Несколько дней, а как хорошо они высветили многое, что ещё предстояло понять. Главное: ничто не происходит просто так, всё в борьбе. Настоящее и прошлое. Зелёные побеги и осенние листья. Ограниченность и полнота возможностей. Мимолётность и вечность. Поверхностное и глубокое.
          Так хорошо смотреть на засыпающую Ригу и молчать. Ведь все главное давно сказано.
Июль — август. 1985 г., Рига — Саратов
       То время ушло. Но люди и проблемы остались. Проблемы возросли. Какая ты, Рига, сейчас?
Февраль 2016-го года, Саратов.




ТАЛЛИНН
      Октябрь 1962-го года. Я только что прибыл из своего рязанского парашютно-десантного полка в Ленинград, в ВМА им. С.М.Кирова в клиническую ординатуру по терапии.
       Прошёл месяц, а я уже вёл палату больных, впитывая опыт более опытных врачей кафедры. Младшему врачу полкового медпункта очень непросто было оказаться вдруг в академической обстановке. И не только в профессиональном отношении. Большинство сотрудников кафедры были в полтора-два раза старше меня по возрасту, а многие к тому же прошли фронт. Хорошо хоть дежурить сразу не ставили: дежурство по Ленинградской областной больнице, где располагалась кафедра в те годы, было очень ответственным. Но мало-помалу ведение больных под грамотным руководством, участие в обходах профессоров и в клинических конференциях делали своё дело, и я постепенно почувствовал себя более успешным. Да и по-человечески просто притёрся к коллективу и стал своим. Этому способствовали медсёстры в процедурных, лаборантки диагностических кабинетов. Эти женщины составляли жизнь кафедры, её ежедневное общение.
     О руководителях кафедры, известных профессорах Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, и Б.А.Овчинникове, доцентах В.Г.Шоре, В.В.Бутурлине и И.И.Красовском в этом очерке я не пишу, но могу сказать, что клиника эта была замечательной и сделала из меня доктора на всю мою жизнь.
      О кафедре я написал и издал несколько книг, в том числе «Учитель и его Время», «Мои больные», «Врачебные уроки» и другие, и они давно уже разошлись среди читателей. А тогда мне не было и 30 лет…
      В то время я снимал койку за небольшую плату на улице Декабристов у одинокой старушки и жил очень скромно. В Рязани у меня остались родители, жена, дочь, которая только что пошла в первый класс, и  пятимесячный сын Серёженька. Поездки и встречи были нам не по карману.
      У профсоюзных вожаков кафедры в те дни возникла идея съездить в одно из воскресений в город Таллинн, в соседнюю Эстонию, посмотреть город и музеи и кое-что купить из промтоваров. Выбили где-то у знакомых больных автобус и поехали от Финляндского вокзала через весь Ленинград, Стрельну и Петергоф в сторону Нарвы. В автобусе нас было человек двадцать. Впереди сидел полковник Е.В.Гембицкий, тогда мне ещё почти незнакомый, со своей  дочерью студенткой Татьяной. Она склонила свою белокурую кудрявую головку ему на плечо и дремала. Народ подобрался дружный и шумный. Даже песни пели.
      Впечатления о пригородах Ленинграда – посёлке Стрельне с полуразрушенным тогда Константиновским дворцом и даже о Петродворце были какие-то по - осеннему безрадостные. Проехали города Кингисепп, Нарву и пошла-пошла Эстония. Леса, поля.
      Что я знал об Эстонии? Почти ничего.  Въехали в Таллинн (бывший Ревель). Город тихий, приземистый. Мощёные булыжником небольшие площади, узкие улицы и улочки, тесное скопление домов. На многих из них скульптуры рыцарей и животных. Повсюду красные черепичные крыши. Тяжёлые парадные, закрытые двери. Закрытые, неразговорчивые люди. Как будто поголовно простуженные.
      Неожиданно красивая городская ратуша с часами наверху. Почта. Театр. Соборы. Русская церковь. Мои соседки разбрелись по магазинам, а я просто бродил по городу. Город, конечно, самобытен. Но он как бы сам для себя, чужих не грел. Как скупой человек. В музеях мы не побывали, что-то было закрыто, что-то ещё не открылось. Да и погодка была ветреная и дождливая. Балтика. В километре от центра города Финский залив. Я был в армейском плаще и, помню, всё время мёрз.
      Светлый день был коротким. Постепенно все наши люди подошли, забрались в поджидавший автобус, и мы тронулись в обратный путь. Проехали мимо порта. В вечереющем небе видны были краны, торговые суда и склады. Таллинн тогда ведь был ещё и большой советской военно-морской базой.
       На выезде из города проехали дом, стены которого были стеклянными. Видна была освещённая люстрой гостиная. Посередине её стоял стол, за которым за чаепитием сидели люди, вероятно, семья. Знатоки объяснили, что таким образом пропагандировалась открытость и культура  нравов. Может быть. 
     На обратном пути кампания наша повеселела, организовала бутерброды и охотно делилась впечатлениями и своими магазинными приобретениями. И до самого Ленинграда пели песни. Даже Гембицкий подпевал. Кафедра повернулась ко мне какой-то другой – тёплой - стороной. Выходили из машины каждый в своём районе. Я – у Кировского (Мариинского) театра. Вот такая получилась поездка.
      А что теперь, спустя 60 лет? В Эстонии я больше никогда не был. Ну, есть она и есть. Ничего родного там для меня не осталось, за исключением сотен тысяч могил советских солдат и офицеров. Богатой эта республика никогда и не была, а теперь и вовсе оскудела. Люди все эти последние годы на заработки в Европу уезжают, но зато - в шенгенской зоне! Европа! Раньше границы с Россией и вовсе не было, теперь – по всем правилам. Стену строят. Впустили войска НАТО. Защищаются от самих себя.




ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА
(1996 – 2018 годы)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное,
              издание.   Саратов, 2010,  163 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях
              (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б. Гейро, В.В.Бутурлине, М.Я Ратнер), о моих учениках и больных– на страницах журнала «Новые Санкт –  Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2015 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. В том числе, глава «Тени недавнего прошлого». Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов,
               2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
        Портрет шута. Красное ТВ. 2016. 2 .
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
        Учителя, Ученики и их Время. Саратов, 2017, 45 с.
        Наши иноземцы. Проза Ру. 2017.
        Пульмонологи России Саратов. 2017, 50 с.
        Поздние птицы. Саратов. 2018, 100 с.
         Воспоминания об отце. Саратов. 2018. 130 с
…….Потери и обретения, Саратов  100 с.
          Наши враги. Саратов, 2018, 80 с.
……..Сохранившие счастье. Саратов, 2018, 20 с.
         Украина вчера и сегодня. Саратов, 2018, 50 с.
         Прибалты. Саратов, 2018, 50- с.
…….Все труды М.М.Кириллова помещены в Прозе ру, Михаил Кириллов.










Кириллов Михаил Михайлович

Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


УКРАИНА ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
*
ПРИБАЛТЫ


Сборники очерков

Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2018 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29