Мексиканская песня

                и сказал: истинно говорю вам,
                если не обратитесь и не будете
                как дети, не войдете в Царство Небесное...

(подмалевок)

Мая родилась первого мая, а, как утверждает народная примета, родился в мае - всю жизнь промаялся...

Шик - ш - ш -шик - ш - ш.

Это ползет по старинному, натертому деревянному полу бабушка Фруза. В руках тяжеленный чугунный утюг и только что дошитое платье из креп жоржета - сосед  еврей раздобыл для своих и Мае перепало.
Мая вертится пол - дня перед зеркалом, топчась босыми маленькими ступнями - тридцать пятый размер, детская ножка - на, брошенном прямо на скрипучие половицы, стареньком шерстяном одеяле - волосы до талии волнами лежат, цвета пшеницы - такое сокровище досталось. Но это единственное сокровище, не считая книг, тайком таскаемых из подвала провинциальной библиотеки.
Там еще с революционных времен припрятаны романы - любовь, приключения, тайны и интриги королей.

Но Мае до королей, как божьей коровке до бога - одно название и тайное томление на белых льняных простынях в девичьей светелке. Старый сундук, да вазочка - все убранство будуара и ночами слышно как древняя бабушка храпит и ворчит во сне, разговаривает с кем - то. А утром первым делом, коровы только пошли на луг к реке, она по полу ползет, как всегда, подшаркивая, с креном на правый бок. Пол ухает, стонет, прогибается под тяжелым телом, как тонкий настил из сплетенных трав над темным, таинственно - глубоким болотом. В древней бабушке живет бог времени. Она и есть этот бог, она пережила всех в своей семье. Когда Мая читала в подвале библиотеке про Кроноса, который съел своих детей, она сразу решила, что это про ее Фрузу. Никто не видел ведь ни матери Маи, ни ее отца, ни многочисленных братьев и сестер, которых всех унесли злые боги: Война, Революция, Террор, Блокада и даже бог - Зависть и Страсть, но это - отдельная история. Фруза не очень разговорчива.

Войлочные ее разношенные тапки, как короткие лыжи, но только не скользят по полу. Чтоб старые больные ноги не разъехались, тапки подбили толстой резиной и Маю заставляют ножом соскребать с подошв налипшую грязь, когда полы до блеска выскребет специальным скребком. Ужасно унизительное занятие, но зато есть и свой бонус - после бросить одеяло на пол и увалиться на живот читать. Скобленное, бликующее дерево пахнет как целая лесопилка и от этого запаха кровь внутри по - другому бежит, журчит. Мая нежится, думая, что это и есть счастье - вот так и пролежать всю жизнь на этом полу.

Бабушка добрая, только черепаху Тортиллу не любит, нос воротит и ворчит. Мая не знает откуда взялась Тортилла, ни у кого больше черепах здесь нет. Вроде, говорят, из Питера еще ее привезли на телеге, триста лет эта тварь живет, ее даже Кронос не ест. Да и как он ее съест, с таким панцирем.

 - Не могу смотреть, - говорит, - у нее шея морщинистая, как у меня и ползает, как я, эдакая мерзость, фу! Срам, что за животное! Гребень из нее сделать, хоть польза бы была! Ругается, но капустный лист завсегда в фарфоровое блюдце кладет врагу. Черепаха шею вытянет и осторожно, брезгливо лист кусает. Мая любит смотреть, как она это делает, есть что - то чудесное в самом процессе.

Ни свет, ни заря набатом гремит гимн на весь дом из черного репродуктора, что висит в кухне над столом, пока мимо высоких, темных ворот последние коровы топ - топ, топ - топ. Иногда черная терелка вместе с гвоздиком срывается - мужика - то в доме нет - и болтается на одном черном шнуре, но оттуда все равно гимн играет на полную мощь.
Гимн и коровы для Маи единое целое, они из одного мира.
Однажды она спросила бабушку: "А коровы тоже под гимн просыпаются?"
 - Нет, ответила бабушка Фруза, - коровы сами встают, но ты никого об этом не спрашивай больше, не все у людей можно спрашивать, запомни это, а, если что, так сначала спроси у меня.
Мая ничего не поняла, что за тайны такие и почему коровы и гимн так опасны вместе, но замолчала. Бабушка умела быть убедительной.
Гимн бабушка не любила, почему - то, еще больше, чем черепаху.
Мая слышала, как она иногда громкость прикрутит и шепчет про себя: "Ужас, ужас. какой все это ужас!"
А, если поймает Маин вопросительный взгляд, смотрит печально в ответ и молчит.
Однажды только сказала:" А ведь до революции у нас в Мариинском целая ложа была, сколько великих голосов я слышала, какие басы, тенора!"
Бабушке нельзя ничего вспоминать, если заговорит, то после ложится спать на сутки или двое. Мая боится, что она не проснется.

Спит так тихо, как умерла. Лежит на спине, будто уже в гробу, черты все обострены, прямой римский длинный нос торчит, еще более удлинившись, как у Пиннокио. Когда Мая упоминала Буратино, бабушка всегда ее перебивала и говорила, что не Буратино, а Пиннокио. Какая в том разница Мая не понимала, ну, пусть Пиннокио, если бабушке так нравится. Деревянная кукла в полосатом колпаке одна, а имени, почему - то, два, как понять этот мир?
Среди хлама в подвале, наконец, Мая раскопала этого Пиннокио в журнале «Задушевное слово» 1906 года, среди прочих сосланных книг, спящих под толстыми слоями многолетней пыли.
Они с бабушкой Пиннокио решили спасти и выменяли журнал у сговорчивой библиотекарши на блузку - бабушка сшила собственноручно.

В старом чепце с рюшами бабушка сама как кукла в пенном обрамлении гусиного пуха, спрятанного под наволочкой  - ришелье. Длинные, почти белые косы лежат по бокам, не косы уже, а косички, толщиной в пальчик, но все равно заплетены до самого окончания волос, где уж совсем крысиный хвостик. Бабушка - редкий педант во всем, что касается порядка и аккуратности. Чтоб знать, жива ли бабушка, у Маи есть в шкатулке специальное зеркальце на этот случай, Басин подарок "на вечную любовь" - красивое очень, какой - то стариной работы чужеродной, по словам Баси, "еще из Кракова". Соседская девочка Бася - единственная настоящая подруга, почти сестра.

Мая зеркальце подносит к губам, как ее Бася научила, руки дрожат всегда.
Соседи знают, что Фруза спит и в эти дни Мая ест в квартире у Баси. Вся многочисленная родня Баси ютится в одной комнате. где все пространство организовано вокруг древнего Басиного деда, который по всем человечески и не человечески понятиям давно должен отдать богу душу, но он не отдает! Вся семья на нем до сих пор, хотя у деда лет двадцать, как туберкулез съел легкие.
Бася так и говорит: "Мой дед Моше внутри пустой, у него нет ни легких, ни сердца. ни печенки, там дыра, представляешь, поэтому его смерть не берет!"
Пустой внутри Моше - сапожник шьет обувь на заказ всему городу.
 - Очень хорошо шьет и начальству большому, в том числе, поэтому... - Бася делает важное лицо и поднимает палец вверх.
 - Что, поэтому? - спрашивает, наивная Мая.
 - Не знаю! - честно отвечает Бася.

Плотная бабушка Фруза и пустой дед Моше вместе составляют странный контраст; бабушка - Кронос съела всю родню в себя и осталась одна, а у пустого деда все его органы каким - то образом выскочили наружу и обрели самостоятельную жизнь в форме его бессчетной родни, чем тощее становился дед, тем больше детей и внуков его окружало. Все это копошилось, кричало и спало в одной комнате на двадцати метрах, пропахших чесноком, сапожным клеем и крепкой махоркой. Дочери пытались, конечно, удержать отца от злостного курения, но он на это открывал пустой, давно беззубый рот и громко хохотал, как Кощей Бессмертный в лицо смерти.
- Вот вам! - смачная дуля у него выходила убедительно, как удар кувалдой, - не хотите с голоду подохнуть - терпите, жидовское племя! Пока я жив, у вас будут и молоко, и сметана, и яйца!
Это была истинная правда, деда пару раз порывались арестовывать, но всегда отпускали по причине мистического страха - тамошние врачи еще двадцать лет назад постановили, что этот не жилец на свете, зачем покойника сажать. Так и опускали помирать дома. Едва переступив порог, дел сразу шел к своему рабочему месту, на котором при жизни превратился в весьма жизнеспособную мумию. Нельзя сказать, чтоб Моше и Фруза испытывали друг к другу сильную симпатию, каждый из них для другого был вроде черепахи, отражением собственной древности. Мая - другое дело, Мая - ребенок. Сам говорил, чтоб положили ей побольше жирной сметаны - в такой ложка стоит - в суп, чтоб туберкулеза и малокровия не было. Только у соседей Мая такую сметану и видела, дома каждый день одно и то же: картошка вареная и хлеб с солью, хлеб с солью и картошка и то не досыта.
Бабушка шила иногда для женщин платья, но платили ей очень мало, копейки или обрезки с материала, все шло потом в дело, в Маин скромный гардероб.

Глаза Моше слезились, когда смотрел он на эту золотую копну.
Потом Бася сообщила "огромную тайну", она слышала, как тетки дома говорили на "своем языке", что у нашего Моше в Кракове "кое - что было!" с полькой, но, тут Бася перешла на трагический шепот: "Их разлучили семьи, не дали вместе сбежать в Америку!".
 - Они и не знают, что я понимаю! - выпирала грудь колесом, довольная собой, Бася.

Мая потом долго думала, как все это может быть, вот так взять и сбежать, а как же бабушка...странно было, что эта мумия Моше, "пустой дед", когда - то был другим, мог влюбиться и все бросить. Краков, полька...сказка какая - то, как мариинская ложа бабушки. Тут, в глубине России, где утром и вечером как часы под окном коровы ходят и вместе с ними, так же циклично - гимн.

Слова в книгах из подвала чудесные, уводящие от реальности бедного послевоенного быта, тут картошки бы вдоволь наесться, какие короли! Но волосы, волосы - чистое золото. Волосы, начищенный пол, подвал с книгами, Басино зеркальце для "определения Смерти" - это одно, а картошка, тело, улица, школа - другое и душа Майи натянута, как шаткий мостик над пропастью между этими двумя мирами, реальным и нереальным, а сама пропасть - это Тьма, Абсолютное Ничто, в которую она все время падает с криком и золотые волосы, будто в насмешку, как снятый индейцами скальп летят вслед за ней, лысой, некрасивой, трусливой куклой.

 - Ничтожество, ты полное ничтожество, ты никому не нужна и ты утонешь во мне, никто тебя не спасет! - ласково льнет к ней Тьма аморфным, бесформенным, всасывающим телом, как скрытая древняя мать, целует ее в шею, в живот, в губы, пока длится, кажущийся бесконечным, полет в никуда, где в конце она неминуемо разобьется насмерть - ее никто не поймает. Никогда и никто. Она упадет на гору трупов и никто из них тоже не пошевелится, они все спят смертным сном, они стали камнем в форме людей и Мая не знает на что лучше падать, на твердую землю или на этих...

Майа так же испугалась однажды наяву, когда в бане увидела густые черные волосы у Баси между ног, чуть в обморок не упала в той влажной душегубке, будто увидела в Басе ту Тьму, что так ее любила во сне. Их тогда вместе повели, после обработки головы от вшей и гнид. Сначала дома долго мучили, потом уж, зареванных, чумазых под конвоем в баню домывать.

Волосы как для другой жизни, они для того созданы, чтоб принц играл ими, прятал в них прекрасное лицо, вдыхал аромат вербены и лаванды, анисовых яблок, поздней терпкой осени и забывал обо всем.
В войну волосы золой мыли, а потом пропаренной луковой шелухой споласкивали - бабушка запаривала, загодя собирала в мешочек.
А запах от белья шел и пропитывал кожу и волосы.
Главное, правильно высушить травы и цветы.
В комод или сундук положить яблоки: плотные, душистые, осенние - такие всю зиму лежат и не гниют. Яблоки, как обещание вечной свежести и молодости. Даже запах у них какой -то упругий и звонкий.
Мая иногда с голоду яблоки из сундука воровала и быстро сгрызала под одеялом, когда совсем ночами становилось грустно и голодно на душе. Плоть яблока истекала кисловатым соком и немного сводило скулы - недозрелое, не вылежало свое.
Особенно, когда тот кошмар снился с падением во тьму хотелось есть, хоть к вечно запавшему животу уже привыклось, ну, ноет утроба, что ж теперь! Это - жизнь.
Бабушка Фруза жизнь знает и, как начнет свои кружевные старые панталоны перебирать, раз за разом все одно твердит: "Никогда не влюбляйся, кто войну пережил и голод, тот знает, что любовь не кормит, а вот крепкий муж рядом и не покалеченный, это - клад!"
Разложит эти свои панталоны на столе, очень осторожно прогладит и, вдруг, как подкошенная падает на колченогую табуретку, руки плетями повисают и спина под тонким штапелем рубахи вздрагивает - Фруза умеет плакать беззвучно, это еще страшнее, чем ночной сон - кошмар.
Мая бросается к ней, хватает в охапку, прижимается всем телом, чувствуя эту дрожь кожей, только б она не плакала, но бабушка в такие моменты ничего не видит и не слышит, руками закрывает лицо, а потом пустые глаза долго смотрят сквозь Маю.
Бабушка тяжко встает, шатаясь, как пьяные, и, первым делом, кладет свежий лист черепахе в тарелочку.
- Расклеилась, прости! - шмыгает носом, совсем как ребенок. и в такие моменты Мая чувствует, как хрупок этот мир, как в любой момент абсолютно все может взять и "расклеится", весь мир может и никто уже не склеит обратно.
Ужас пробирает до костей и одна радость - смотреть, как осторожно кусает лист уродливая старая Тортилла.
Ночью Мая тоже беззвучно рыдает в подушку, повторяя: "Бабушка умрет, умрет и я тоже сразу умру, зачем такая жизнь, зачем ее жить!".
От Баси же она еще много чего узнала про свою бабушку, получив историю своей семьи, переведенной с идиша.
Давно еще Фруза рассказывала многое Фриде, ныне покойной жене Моше, та своим дочерям, они теткам и там эти истории дошли до Басиных ушей, а от нее вернулись в родное гнездо.
На улицу пустой Моше выходил редко, его сухой кашель все время был слышен из -за стенки,  - это был фирменный звук дома вместе с чудачеством Баси и бормотанием во сне старой Фрузы.
Каждое утро пятки Баси стучали на веранде - хлоп, хлоп, хлоп - это Бася крутила сальто и растягивалась.
Весь квартал давно знал, что Бася готовится стать артисткой, а точнее, гимнасткой на трапеции в цирке.
По этому поводу еврейское гнездо не раз бурлило и трещало по швам на радость всему дому.
Сначала за стеной возникал один женский крик, затем вступали другие, затем раздавался Басин визг и грохот, было ясно, что Бася бегает как заяц зигзагом, а за ней вся родня.
  - Не пустите, повешусь! - неистово вопит Бася, - на голубой шелковой ленте повешусь!
Вся семья ловит Басю и отнимает ее ленту. Младшие ее братья, еще совсем сопляки, тоже принимают участие и гвоздь программы - появление пустого Моше на лестнице. Один из внуков в разгар веселья вопит на деда: "Ты жид, жид!"
И вылетает с грохотом в дверь.
Моше в то ли праведном, то ли наигранном гневе, несется за ним, надсадно кашляя на ходу, вытаскивая из штанов старый военный ремень с начищенной медной бляхой со звездой!
 - Сейчас я тебе дам за жида, мерзкое отродье, сейчас, сейчас ты у меня получишь, будешь потом на грелке лежать поганой жопой, сейчас я тебя поймаю!
Только ремень полностью оказывался извлеченным со своего законного места в штанах, штаны тут же падали на пол, обнажая тощие, синюшные, в темных старческих пятнах, почти высушенные как лапки ящерицы, дедовы ноги.
Деда Моше без штанов видел весь дом и неоднократно, а иногда и вся улица, если он успевал выбежать во двор.
Это было такое своеобразное представление, после которого вся куча надолго затихала и становилось скучно - выход пустого Моше без штанов неизменно бодрил соседей и случайных свидетелей.
Практически все вокруг были нормальные, скучные провинциальные люди, кроме этих двух диких эвакуированных семей.


продолжение следует...