Пробуждение

Жизнь начиналась с черного яркозвездного низкого неба, которое теснилось над крохотным клочком заснеженной земли, высвечиваемым тусклым желтым светом из окон растворяющегося в темноте низкого бревенчатого дома.
Жизнь начиналась со скрипа снега под неловкими, неуклюжими ногами, с ощущения беспомощности и смятения перед вдруг открывшейся брешью в умиротворенно покойном, равнодушном самосозерцании.
Невнятное, глухое бульканье людских голосов, среди которых один как будто был знакомым, доносилось откуда-то сверху, а перед глазами близко-близко была снежная дорожка, которая уходила в темноту и снова начиналась перед окнами соседнего дома.
- Девки, гляди-ка, а ходу-то у него совсем нету, - то ли удивленно, то ли восторженно говорила соседка, хлопая себя по бедрам. – Ногами перебират, да все на одном месте.
- Побежит скоро, потом и не догонишь, - отвечала ей мама, поддерживая сына за воротник черной цигейковой шубейки.
А он, неуверенно переступая ногами в белых фетровых негнущихся валенках по расчищенной от снега дорожке, все норовил завалиться в пушистый, посверкивающий колкими бело-голубыми огоньками сугроб.
Жизнь начиналась с летящих в кошевку из-под копыт заиндевевшей лошади ледышек, невнятной, усыпляющей немочи и людей в белых халатах. С соседской девчонки, которая выходила за сарай побрызгать на снег, а он, наученный старшим братом, должен был смотреть, как она это делает. Со строительства ледяной избушки в огороде и необыкновенного, терпкого вкуса обгрызенного зеленого яблока, которое привез однажды отец. С похода всей семьей через лес на ближний покос, когда он должен был сам залезть на маленького кедренка-подростка и сорвать с его вершинки невесть как вызревшую шишку.
Потом была река. Она явилась как чудо, как зыбкая, тревожащая граница неизменного мира, расширяющая его до безбрежной величины. Залитая солнечным светом, играющая разноцветными бликами и ласково пошлепывающая волнами курья была домашней и живой, как деревенская улица. По ней сновали малые и большие лодки, перевозя людей и грузы, в ней купались и удили рыбу. По вечерам к ее недалекому противоположному луговому берегу, призывно мыча, подходило стадо коров, и их хозяйки, гремя подойниками и незлобиво поругиваясь меж собой, усаживались в лодки и на гребях перебирались к своим Майкам, Звездочкам и Чернушкам. Запах свежего молока и коровьего навоза на какое-то время плотно зависал над курьей и деревней и затем медленно разреживался, уступая место влажному вечернему речному духу, приправленному травным настоем.
Деревня высыпала на берег – встречать трамвай. Звуки гармони, людской гомон и детские голоса на яру таяли в вечернем сумеречном пространстве, остывающее и уже скатившееся за горизонт солнце последними лучами своими пятнало алым цветом лица, дома, деревья и речную гладь, пресыщенную голубизной высокого дневного неба.
Белый, расцвеченный огнями трамвайчик выплывал из-за тальникового острова, отделявшего курью от Оби, и гордо дефилировал между ним и его луговым собратом по направлению к деревне. Издалека были слышны шум винтов его и музыка, доносящаяся с палубы. Апогеем всеобщего возбуждения была швартовка судна, когда на берегу ловили конец швартовочного каната, а с носа трамвайчика скидывали на берег узкий трап, по которому надо было еще суметь спуститься приехавшим, подняться отъезжающим, а желающим купить в буфете трамвая пива или газводы успеть проделать и то, и другое.
Звук шлепающейся на мокрый песок бутылки, прощальный гудок трамвайчика и его неспешное, величавое удаление. Этот миг воссоединения с большим миром и трепетно-жалостливое расставание с ним натянутой струной остается в душе, и никогда не знаешь, отчего она вдруг зазвучит – так высоко, так печально и бережно. Звук, кажется, доносится столь издалека-далека и уходит в такое безбрежье времен, что ни разгадать его и не осмыслить. И остается только – слушать и повиноваться его зову.               


Рецензии