Хроника

                П о г о в о р и м…


Тогда у меня было ощущение, что с отцом мы больше не увидимся. И больше того: несколько раз за его спиной, может быть,  мне показалось, мелькала едва прописывающаяся в пространстве тень.
-Ну как это могло быть? Что-то в глазах, наверное, мелькало. Может быть дорожный недосып? Все же летел, затем ехал… Так ведь мелькала же она, эта самая тень. И, самое главное, обычные тени резко очерчены, однозначны. Есть или нет. Видно - не видно. А здесь тень как бы состояла из табачного или какого-то другого дыма. Напоминала человеческие очертания,  причудливо изгибалась, призрачно вибрировала. И всё же она недостаточно привлекла моё внимание. Хотя мелькала достаточно навязчиво.
      О тени и тенях…
Такие призрачные. Вроде как бы из дыма изображения я в последние лет тридцать вижу иногда  перед вторым  основополагающим событием в человеческой жизни. Особенно у людей, с которыми дружу или если нас связывают  просто добрые взаимоотношения. Сказать кому-то? Не пришлось ни одного раза. Что-то удерживало.. Какое-то внутреннее табу. Что-то  навязчиво подсказывало, что о предстоящем событии мне вообще никому  нельзя говорить. Было ощущение, что я на это просто не имею права. Самому же хотелось услужить или как-то удружить человеку, за которым мне оказалась видна эта самая тень. Как бы испросить у него прощения за  взаимоотношения, которые не всегда складывались к обоюдному согласию.  Теперь я знаю, что то самое событие, которому предшествует появление тени за человеком должно свершится в течении года максимум. Но может оно состояться и раньше. Тогда же, лет через пять после того, как стал видеть эти тени пришли ещё кое какие ощущения. Долго себе не верил..  Считал, что это мне просто кажется.
Ещё в школе была ситуация, когда мои одноклассники  оказались  несказанно удивлены. На перемене я сел перед самым звонком за парту и приложил к разгоряченному  лбу  весьма толстую и прохладную  книгу. А в это время один из ребят поднёс к этой книге в районе   моего лба огромный гвоздь. Ну, просто так. В этот момент жуткое чувство опасности как бы отбросило мне голову в сторону от острия, которое от  лба отделяла толстая книга..
-Смотри ты,- воскликнул одноклассник, - давай ещё раз. Закрывайся. - Вначале, как мне сказали потом, он поднёс моему лбу палец, кулак, а затем тот самый гвоздь. Жесткое ощущение раздражения, переходящего в боль, снова заставило меня отдёрнуть голову.
-Железо чует, а палец  нет, -прокомментировал одноклассник. До самого звонка на урок мы экспериментировали на приближение различных предметов. И, как выяснили, лоб ощущал остриё, какое бы оно не было, и из чего-бы не было сделано.
Потом как-то всё это забылось.
А припомнилось  в ситуации, когда через несколько секунд  в висок должна была попасть моя собственная пуля. За несколько сотых долей секунды, перед тем как раздался выстрел, по совершенно  необъяснимому наитию резко отдёрнул голову.  Висок огладил ветерок от пролетевшей пули, а так как выстрел произошел снизу, а чуть выше в темноте на борту катера стояла целая шеренга людей.
 Стало страшно.
 -У всех всё в порядке. Никто не пострадал, - что-то плёл я.?
 -Ты чего палишь,- донеслось сверху.
 - Так у вас всё хорошо?
 -Да хорошо. Поднимайся наверх.
Выстрел произошел из выпавшего из не застегнутой  оперативной  кобуры  табельного пистолета. Что меня заставило за долю секунды от выстрела резко отдёрнуть голову? Было неосознанное и чисто судорожное движение, а вместе с ним прозвучал выстрел. Самое смешное, что и дёргаться мне было вовсе не с руки.  Ведь стоял в неудобной позе,  но  висок был  точно на траектории   пули?  Это уже днём  разглядел по месту,  где стоял, и по пулевой пробоине на потопчине борта дюралевой лодки.
А потом была в  жизни ещё одна ситуация. Мы  с приятелем  неожиданно оказались в зоне обстрела    расстроенного чрезмерной дозой спиртного незадавшейся лосинной  облавы  охотника.
Он палил со стоящего неподалёку у пирса катера. Палил в темноту на голоса увещевавших его  людей.  Пули грохали по рубкам  катеров. Смачно шлёпали по речной воде, разбивали остекления на рубках, сгрудившихся у причала судов.
У нас  с приятелем тоже было оружие, и мы могли пальнуть в ответ, но стрелять по человеку даже в голову не приходило. Мы почти одновременно крикнули стрелку, чтобы он бросил оружие. Во время  начавшейся стрельбы мы схоронились у  реки  за высоким земляным валом. По необъяснимой причине я после нашего выкрика неожиданно для себя оттолкнул приятеля  в сторону. От толчка  как бы откатился с места сам и в этот же момент  валик  взорвал пулевой дуплет. Сами же пули же срикошетили и с  жужжанием,  и смачным фырчанием ушли куда-то вверх. А пока незадачливый охотник в очередной раз перезаряжал свою  двуствольную фузею - получил от кого-то из  экипажа катера по голове обрезком доски. Естественно, не до смерти его огладили, но до полной потери оружия и сознания. Потом мы слышали, как со смаком мужики  колотили этого идиота.  Брякнул о палубу приклад,  металл ствола. Милицию не  вызвали, но  рожа стрелка и его двустволка оказалась серьезно поврежденными.  Что тогда меня заставило  из лежачего положения и почти ударом отшвырнуть с места  будущего попадания пуль приятеля и оттолкнуться самому - непонятно до сих пор. Но это было, как и была за спиной отца та самая зыбкая тень. Она вибрировала. Колебалась в пространстве, появлялась и исчезала.


До столетия отца оставалось чуть больше четырёх месяцев. В этот вечер, он был прощальным, на завтра уже были билеты. Мы с отцом готовились чисто символически порюмашить. Галина Михайловна, его жена, накрыла  стол. Когда я из заветного и всегда полного графина налил спиртное его жене и себе  - он возмутился,
 -А мне почему не наливают? Это как понимать?
 -Батя, а тебе можно? Ты же на лекарствах!
- Наливай. - Отец был категоричен.
  Налил я ему водку в  тонкоталийный рубчатый лафитник-раритет из прошлого века, который   тут же  достала  из шкафчика Галина Михайловна, его жена.
 -Мне всё можно. Сколько есть ресурса - столько и можно. - Он опрокинул лафитник. Пальцем указал дозу при очередном разливе, - а в третий раз попросил ещё чуть на донышко.
 -Ну, вот теперь  по норме.

   Именно в тот момент, как мне показалось, и появилась над ним  чуть подрагивающая и зыбкая, будто из дыма - тень.
Сразу как-то не дошло, что я видел. Батя в свои девяносто девять с копейками вроде бы особо ни на что не жаловался. Разве что очки надел по настоянию жены лет десять назад, да вставать, как она мне сказала, стал позднее.
   -В прошлом году еще плавал с весны и до поздней осени. А в нынешнее лето только несколько раз искупался.

    Жили они дружно. Был свидетелем,  знал об их перепалках, когда то один, то другой угрожали друг другу разводом. Обещали принять меры за какие-то виноватости. Но в соседний магазин за покупками  хлеба, чего-то там  еще  вскоре шли вместе. Иногда отцу становилось не по себе, возраст, но врача он категорически отказывался вызывать.
-Мне-то что, кому-то может быть хуже! А я на себя буду доктора отвлекать! Сколько «моего» - столько и проживу!
    Хотя три года назад летом отлежал почти три недели в больнице с пневмонией, а по выходу оттуда тайком от жены снова стал отправляться  на реку, где начал купаться. Теперь, правда утром и вечером.  Как и раньше, как и было заведено им в последние тридцать лет.
И нельзя сказать, что батька был фаталистом. Скорее всю жизнь он оставался безудержным оптимистом по отношению к самому себе. Как все, кто вышел из большой семьи - всегда оказывался снисходительным к проштрафившемуся сотруднику, мог понять и простить все, кроме лжи и откровенной подлости. В этих случаях становился безжалостным и не допускал никаких компромиссов. Казалось бы, что долгая жизнь, события дней минувших должны были его как-то переделать. Но не раз и не два, оказываясь с ним при его встрече со знакомыми, с друзьями юности я слыхал.
      -Ну, Витя, ты каким был - таким и остался. Вот встретились и я, - говорил этот человек, - вроде бы в своей юности побывал. Сколько всего вспомнилось..!

      В тот вечер мы говорили о многом. Кое-что я записывал. В основном это были даты рождений и имена его братьев, моих дядьев, братьев моего деда, а его отца, родословную бабушки   по отцовской  линии.  Перед моим отъездом мы договорились, что я совершенно обязательно приеду в декабре к нему на столетие, что встретимся за столом, как и в этот раз и еще поговорим о многом. Он только недавно стал рассказывать мне о своей юности, о событиях, свидетелем которых он был, о его детстве в маленьком украинском городке, который в смутное время того самого переворота, что был устроен в стране, оказался на перекрестье  не только множества самых различных вооруженных формирований, но и человеческих судеб. Когда сосед мог подстрелить соседа или написать на него кляузу, донос, когда вчерашний лодырь, продемонстрировавший новой и еще совершенно неопытной власти свою преданность,  мог стать крупным воротилой от той самой власти. Пусть не долго этот хмырь оказывался вершителем  человеческих судеб, но, тем не менее, он им был какое-то время и за эти дни и месяцы, а иногда и годы множество людей  превращалось им в полову, в щепки на лесной вырубке. И самое обидное было в том, что щепки эти, раз отлетевшие с государственного дерева, невозможно было не только вернуть на место поруба, но даже использовать. В большинстве своем эти самые щепки не выдерживали дичайших условиях тех мест, где по велению какой либо полуграмотной тройки судей и с подачи какого либо служаки из-за следственного стола  были отправлены в места, где и нищему  Макару с телятами нечего было делать. Тогда прощались, а подчас просто списывались  на события мирового масштаба убийства простого люда. А обычного, любого  человека можно было обвинить  чем угодно,  заявить его «бывшим», заговорщиком, что сотоварищи замышлял власть свалить, убить её вождей и даже самого отца народов. Батьке было что рассказать. И  так уж получилось, что договорились мы с батей о встрече через  четыре месяца и я с легким сердцем уехал домой. Вышел на работу и уже через неделю встал  в привычную колею.
      Ночью позвонила  сводная сестра и сообщила, что папы больше нет.
      Мы с дочкой вылетели на следующий день и к похоронам оказались на месте вовремя. Так я ещё раз убедился, что тень тогда мне виделась над батей - неспроста. Что та самая тень виделась или видится не одному мне, имеет она  свой исторический облик и пасёт та тень свою жертву задолго до отбытия души  из тела восвояси. 

    В моём детстве темы родословных были  непопулярны. Да лучше тогда было быть Иванами, родства не помнящими. В самом деле: кому  тогда нужны были неприятности. Хотя родословные  те были  богатые трудами, а ещё раньше воинскими подвигами. за которые, к примеру, воин от Лебедевского куреня, мы  не родственники с генералом Лебедем, но однокуренные  с покойным, получил при расформированием казачьего войска Екатериной, боялась этой силы матушка-Императрица, жалованную грамоту вместе с земельным наделом в селе-местечке Гуляй Поле. А вместе со всем этим и наказы были, есть они в архивах:
     -Блюсти честь воинскую в цивильной жизни. Не  обижать крестьян, что на том наделе жили и хозяйствовали  до пожалования их в собственность воину казацкому. Надлежало по  тому же наказу способствовать обучению грамоте крестьянских детей, поддерживать всемерно церковно-приходскую школу, почитать веру, что сопутствовала каждому русичу от   деревянной колыбели и до деревянного креста. Растить для пользы  державы хлеб и всякий продукт, что около него мог быть.  Скотину разную на кожи и шерсть разводить, лен на мануфактуру,  и, особенно, приобщать крестьянских детей к воинской грамотности, дабы в трудный для Родины час,  кроме призванных в армию очередных рекрутов, и другие  мужики   деревенские  могли встать   на защиту Отечества от любого супостата. А главное - те  местечки, в которые подселялись  кадровые казацкие  воины, становились  своего рода   оборонным ожерельем, второй линией  обороны от забугорных вандалов, от  задавленной  силы затаившегося ханства, пасшегося  невольниками с Окраин, золотым убранством православных церквей и всем, что могло успешно реализовываться  вместе  с  пленниками на  крупнейшем невольничьем рынке в  центре полуострова. Тот полуостров, уходящий   в  море, всегда был удобен для  высадок заморских гостей. Еще  древние генуэзцы  его освоили. Греки  расселились в  крупнейших и удобных бухтах. Вот и организовала Катя по   собственному, может и  по  потемкинскому  разумению - вторую линию обороны с опорными точками. Одной из которых было будущий городок Гуляйполе, куда на  живописную речку Гайчур в небольшое  село стали  селиться направляемые по  плану   в различные подобные места казацкие  сотни, сотни польских воинов, оказавшиеся  на территории Империи после  восстания Костюшко. Да  мало ли! И хотя   в тот час  было очередное   смутное  время, а когда оно у России  не было  смутным, но все-то было  неплохо организовано и легко поддавалось  войсковой  регулировке от   казацкого воинского центра, от того самого войска Донского, опорный  и командный пункт которого, Новочеркасск, в  свое  время создавал легендарный и незаслуженно  забытый   историей душа  казачьего воинства легендарный  атаман Платов. 
Наказы те, само собой, попадали под своего рода  Присягу, в казачьем войске - Обещание,  что давалась  Богу,  Государю и Отечеству. И девиз наш семейный из поколения в поколение по мужской линии был: - «Отечеству - верность и милосердие!»
    Не знаю, может  тот девиз был  и общекуренным, но в семье, как мне казалось, он был   чемто  обыденным и одновременно  торжественным, как бы   плавая   всегда над ординарными обстоятельствами  ежедневной и ежечасной жизни. И вроде был   растушеванным во всей  жизни, но всегда находился   сверху. Хотя разве только для  моих предков именно он или подобные ему девизы  и составляли те самые  внутренние ядра  в душах  для  единоверцев. И никакими  силами, смертями и другими горестными событиями те девизы, как опорные  точки, нельзя было вытравить из казачьей общины и её  исконного уклада, а значит и из   сознания или, как  мы  ныне   говорим, из менталитета других семей.
     И не важно, что  казачья  народность, сословие, общность в  целом  была отчасти конгломератом не только оренбургского казачьего племени, но и черкасов,  выходцев из  тех самых окраинных казаков, которые отказались от  вынужденного бандитства, своего рода  борьбы  со  своим  паном и местной  властью, приняли Устав и все сложившиеся  расклады того самого конгломерата. И от сибиряков, что так  или иначе  были в  рядах  казачьего войска.   
      Не хочу, чтоб кто-либо усмотрел в  моем определении что-то оскорбительное. Но ведь  если копнуть  родословные - кто только не  был изначально в родовых казачьих  поселениях. И ведь  объединились, обособились, оказались жизнеспособными в  историческом  отрезке. И Устав  на  собственном  разбойном  опыте   выработали, который  был  принят и  стал неукоснительно соблюдаться. Ибо за  его нарушение   меры   казаки принимали  именно те, что  в  нем  были  обозначены. И  редко, крайне  редко  каким либо особым атаманским   решением  те  меры могли быть смягченными. И не   для  каждого  мог явиться  тот атаманский  приказ или, скорее, ходатайство перед  казацким обществом. А все к  тому, что жизнь  свою обустраивали тем самым Уставом, состоящим из выработанных временем пунктов и диктовавшим через казачьи Круги и сам образ жизни.  То уж от Бога было дано, если хотите: -Объединяйтесь, в мире  со всеми живите, но себя  блюдите  дабы  честь казацкая  не была  ничем запятнана!
     Как отличились  дети лебединой стаи в турецкую кампанию - не сохранились  ведомости, но  семейные хроники  донесли,  что с завидным постоянством из пяти сыновей, допустим, а их  почему-то во всех поколениях было не менее пяти, практически все становились военными или были каким-то образом  связаны незримыми нитями с воинской  службой.  Двое или трое обязательно погибали в войсковых столкновениях. А которые выживали, - в основном  после   малых и больших кампаний на земле хозяйничали, девчёнки  замужнились,  а  те, кто   входил в церковную линию или  в учительскую оставляли по себе добрую память среди  друзей и соседей.  Семья и предков  моих не избежала  всех перипетий, в целом была тоже отчасти  военизированная. Да и как могло быть иначе, если в том городке, где жили они, других просто не было. Все жители происходили из тех самых военных, которых Екатерина Великая, боясь поворота оружия недовольных  против  Двора, одаривала, обнадеживала, вроде бы  ласкала, хотя в целом  садились на эту землю бывшие воины, становившиеся хозяевами по Катиным рескриптам, не просто так. Они были нужны именно в степной зоне, что отделяла Крым, Порту от центральных районов. А потому дарование  земельных наделов,  переселение носило практически военизированный характер. Переселялись теми самыми  воинскими   сотнями.  Потому кроме непосредственного подчинения членов семьи старшему - было еще возрастное  обязательное отбытие установочных начал военной грамотности в Донском войске. Это и вовсе по Н.В.Гоголю. Только там воины вырисованы, а в целом именно там и происходила за несколько месяцев своего рода специализация. Там же после краткого обучения азам воинских тягот и искусства приносилась и Присяга-Обещание на Верность. Потому и пишу  слово Верность  с большой буквы.
Там же, в войске Донском казацкие старшины определяли в молодежи способности и назначали, с письменным тому подтверждением, кого в писари, кого в рядовые, кого в служки или в денщики однозначно определить. А кого заслать  в  дальнее-далеко для   обучения  высшим воинским наукам. Но то старшины  решали совместно  с  прибывавшими столичными  чинами. Но общую воинскую грамотность всем прививали однозначно. Для моих предков это не было в тягость. Всяк человек был в казацком войске в надобность. А лебедевский курень исторически был в отличии особенно.

    Невелик был он по численности. Слыл интендантским. Вызнавали его люди  на походах первыми, где и какой фураж  можно  взять, запасы, кто  и  что  утаил, припрятал, где  лучше бы располагаться полкам, кто верен, а кто предать может. Само-собой, именно это и было главной задачей куренных казаков.   Естественно, если попадал какой из того куреня служивый в руки неприятелю во время военных действий - пощады ему  ждать было нечего. Ибо казак того куреня  слишком  много знал и если уходил он из плена, добирался до своей линии - многие сведенья о неприятеле мог принести. А все-то значило, что пребывание в плену казака было кратким и с единым концом. Если не  шкуру срывали с разведчика - могли на кол посадить. Могли и в растяжку пустить в надежде, что когда кони в разные стороны тронутся - все же расскажет казак о своем войске все. Но, как говорится, Бог миловал! Редко-редко оказывались казаки лебедевского куреня в плену. А ежели  и оказывались - вроде бы и не было их там. Уходили души их в небеса к звездным садам молча. Может и кричал из них кто истошным криком, но от боли, а не откупался воинскими тайнами. Уходили в молчании о главном - воинской тайне. И мои далекие предки не оказались исключением. Вояки были, хотя по родительскому велению и на земле парились до изнеможения. А как же! Ведь по тем самым Катиным рескриптам  хозяин на земле в мирное время обязан был не только знать воинскую грамоту, обязан был со своего хозяйства, за свой кошт, приходскую школу поддерживать, как и церковь. Обязан был запасной, запасный воин войска Донского не обижать крестьянина-земледельца. Обязан был хозяин дарованной земли выполнять поставки для  Донского войска  хлебные. Сколько-то бочек в год солонины, сала, смальца, кож разных, другой продукции, что была необходима войску. Даже деготь в том списке был. И, соответственно, хранилась казацкая форма в доме, как и оружие. А ко всему этому свято сохранялся и тот самый родовой девиз, с которым далекий предок на государевой службе пребывал и в сражениях побеждал или погибал.  Думаю, что добрым и крепким был тот наш семейный девиз. Раз хранился он в душах членов семьи много лет, передавался от старшего - младшему, то и на его почве не могло быть в жизни другой Присяги-Обещания, окромя один раз свершенного. За дикость бы сочли мои родичи-вояки, ежели-бы кто предложил одну Присягу отменить, позабыть, а другую кому-то принести. Ибо присягали воины не столько царю, сколь Богу и Отечеству. И не могло быть даже в мыслях у казацкого  общества выбирать  Присягу повыгодней, что могла дать какие-то блага,  дважды присягнувшему. 

     То всё рассказал мне  батька раньше ещё,  когда я стал вопросы эти ему задавать, что и почему, так или иначе,  сложилось в  нашей жизни, в  нашем семейном древе. Да и события моих детских лет он тоже мне в чем-то прояснил.
     После отцовских рассказов и начал я рыться в архивах.  Хотя не привожу здесь архивные документы и выписки из них, а передаю суть своими словами. Кто захочет - найдёт всё. Слава Богу, что многое сохранилось в церковных книгах! Правда, не всегда с пониманием нынешнее поколение хранителей церковных архивов относится к  просьбам нас, рыскающих по архивам поисковиков.  Мало ли какая корысть за этими поисками стоит! Но все же иногда находится взаимопонимание. И это дорогого стоит. Уверен, что практически за каждым  из нас разные дела  есть. У одного  в поколения осталась на руках невинная кровь соседа, или  брата, по временному ослеплению или по затмению разума глупостью. А у других, не согласившихся на дурь  временщика, на исполнение  преступного приказа  власти или её властишки - память сохранилась о потере близких людей, о петле или пуле, высылке в разные края  из родных мест. А ещё остались могилы. Кто-то хотел бы о них позабыть, что и делает, а я могу гордиться могилой в далёком забугорье, хранят ведь, поди-же ты, французишки на своей территории нашу память казацкую. Ибо не хоронят могилы ничего, кроме нас  с вами. Нет у могил карманов, сейфов, подвалов со златом. Есть только то, что быть может в последнем человеческом приюте. Что совестью и Честью зовется. Но хранят могилы еще и то, что мы, может быть, и не хотели бы сохранить. За что может и стыдно быть. Потому не хотелось, как говорил батька, чтобы люди вспоминали ушедшего плохим словом. Хотя, с другой стороны, приятно ведь, когда о тебе помнят. И есть в детстве моем и юности тому его убеждению прямые подтверждения. Но, это, опять же, к слову. Может,  дальше вернусь я к этой теме. Видно будет, как разговор пойдет. Хотя и враз, как говорится, в лет, можно словцо-другое на эту тему замолвить.
      Спасибо вам, неизвестные други-французы, что смог  я  прикоснуться к могильному камню на кладбище Сен Женевьев де Буа, где мой  двоюродный дядька  Степан, казацкий полковник - таксист парижский    приют нашел последний. Был в жизни горячий, и вояка, наверное, тоже был знатный. Из простых же казаков по сословию. Одно только не смог я сделать, будучи  во французской стороне: выяснить не сумел, а не оставил  ли дядька Степан в той самой стороне  родственников? Что таксёрил - знаю, что часть своего скудного заработка отдавал на Белую Гвардию - тоже знаю. В большинстве своём они, те самые, раз присягнувшие Отечеству воины, так и поступали. А вот остались ли его потомки - родичи мои в той  самой  Франции - вопрос особый. Ну да ладно. Может, не последний день живем, и что-то ещё прояснится. А тогда? Как оно было всё, тогда? Знать бы до тонкостей!

     Но вернёмся на время ещё раз к тому предку, что жалованную  землю в пользование получил. Знатность екатерининской жалованной Грамотой не поддерживалась, а токмо стала результатом того, что воинской доблестью выделялись  мои дальние  предки в  сражениях, где России пришлось поучаствовать.
 
      Курень Лебедевский сам по себе по числу воинов, как говорил уже, был  невелик, но в казацкой жизни занимал место не последнее. С виду тот курень в казачьем войске всего-ничего  не значил. Занимались куренные старшины вроде бы только квартирмейстерством,  а по настоящему делали   лазутчество - разведку по сегодняшнему. Оттого и могли члены той стаи лебединой по жизни с одного взгляда  оценить, что и почём и кто при чём. Разведка - она и в Африке разведка. И, видно, не  среди последних был в том курене мой дальний предок, раз получил отличие в виде  надела земли. Вот и его потомок, Степан Алексеевич,  чей я племянник внучатый, брат он был деда моего Петра Алексеевича - получил  за что-то от Державы через Государя дарованное дворянство, и не зря видно ему его дали, а по способностям и воинской доблести. Ведь в охрану Персоны не просто было попасть человеку из простого  сословия. Вот и происхождение того самого дарованного дворянства, с которым он попал в тот уровень охраны Государя, во многом понятным становится. Да чин казачий в тот момент у него должен был быть не ниже полковничьего. И способности войсковые должны были соответствовать чину, что допускался до самой сановитой особы в державе. Но рекламу Степану Алексеевичу делать не буду. За что купил за то и продаю  то, что мне стало невзначай известно.
      И дядька мой Степан Алексеевич Лебедь самим Государем, а он для него Государем и после отречения остался, просьбу сановитой особы не мог не выполнить.   И  в соответствии с тем последним Государевым приказом-наказом должен был   сотоварищи по  службе во взводе охраны  уйти подальше от казенного дома, где Персона содержалась до отбытия в Екатеринбург.  Уж  потому даже, как  сильно раздражать стала  истово идейную  властишку  казачья  форма взвода охраны, хотя она и носилась офицерами без знаков различия  там, куда Государя с его верными людьми власти препроводили. И потому, наверное, единожды, незадолго до кровавых событий, собрал Государь взвод верный по вечеру  и предложил казакам  разойтись, куда глаза глядят, и сказал, наверное.
 -Раз отрёкся я от власти и трона - не Государь я  вам больше, я такой же, как и вы, офицер, да еще и саморазжалованный, а вы теперь сами себе Государи и Господа.  Потому не командую, но прошу, Господа офицеры, по возможности незамедлительно  и не  очень чтобы это заметно было - разойтись. Уходить по одному, по двое, куда кто сможет.
    -А Присяга,- невольно, думаю, задали вопрос офицеры?- Ведь мы её не только Государю приносили  Обещание наше, но и Отечеству. Да Богу!
    -Не смогу освободить вас от Присяги Отечеству  и Богу,  раз отрёкся я, тут сами решайте всё по собственному разумению, но от Присяги мне, бывшему, прошу вас считать себя свободными.  А  потому, здоровы будьте и живы, а там, как Бог даст! Может ещё и свидимся!
Это, наверное, и было сутью последней аудиенции Николая  Александровича собственному взводу охраны.
Может, так и было? Но, думаю, что до и после прибытия в Екатеринбург Персоны -быт невольников не так уж и прост был. Видать кое-какая надежда, если не на милосердие - так на побег у семьи была. Не зря так много ниток закупалось ими на рынке для постоянного шитья. Всё это со стороны выглядело, как женские занятия со скуки. На самом же деле, наверное, готовилась к чему-то, жила надеждой Семья, считала, что если отпустят её с миром, или если вызволят и переправят  в какое либо другое место, то надо будет жить на что-то. И не зря по тому  зверскому убийству Семьи и всех,  кто был с ней, доктора-Боткина-то за что стрелили, а повара! - и при подготовке тел убиенных к сожжению, после   кислоты  и при самом сожжении  сыпались из горелой  одежды детей и женщин Семьи драгоценностив  вде  каменьев и небольших золотых изделий. А кто бы иначе поступал при  побеге в никуда, или в забугорье далёкое? Все мы люди и Государь с Государыней не исключение. Думали, надеялись  детей на чужбине вырастить. Жить хотели. Всё-то еще  История и Время  рассудят. Хотя, как мне кажется, уже рассудили. Кто где похоронен тому уже свидетельство. Один Рим спалил, другой половину мира поработил. К одному на могилу идут - убедиться, что прах его землю не разворошит, что никогда  кроме имени ничего больше от  ушедшего под землю на поверхность её не возвратиться, а к другому как к канонизированному идут на поклонение и с молитвой. Один в погостном дворе   с  камнем  могильным, а над другим купол  храма и колокольня  со шпилем. Есть разница?! А набравшие сверх всякой меры добра люди, часто-густо забывают, что ничего унести с собой  в мир иной не получится. Что   остаётся от каждого из нас после последнего события в жизни? Дела. Постройки. Дети. Обработанные земли.  А с собой, как  понимаем мы, ничего не взять кроме фамилии да имени с отчеством. Еще даты с количеством прожитых лет. Ну, разве что сорочку, пиджак да брюки с туфлями. Так и пиджак тот, какой бы новый не был - разрезан сзади окажется. А еще останутся холмик с надгробьем под тенью камня или креста, а когда горсточка пепла в сосуде разного вида, пусть она даже в какой-то там самой  респектабельной  стене. А вот память людская, что может быть разной,  доброй, а может, и нет - но дорогого стоит. А отрёкшегося и тем самым свою вину или бессилие признавшего добивать, что павшего ногами пинать. Не было никогда этого в натуре у русича. Пришло от  азиата или коварного и вероломного выходца  с  Востока. Так там коварство с вероломством, испокон века в крови и в большой чести всегда было. И на  кончиках кинжалов  жизни разыгрывались. Да на любое, выгодное верующему азиатскому человеку дело его святейшая книга со всеми сурами не помеха была, а помощь. Ибо Фетфа на экстраординарные меры, даже на убийство себе подобного, могла  стать  одобрением. Своего рода индульгенцией, на преступление общего Закона Божьего. Там ведь, на том самом ближнем Востоке, и Христа распяли две тысячи лет назад, правда, по сей день   всё каются, а в то же время в мире с  соседями  жить никак не могут. Моё - отдай и точка. А вместе пользовать землю, воду, ну никак невозможно. Вот только воздух пока что человечеству  поделить не дано. Так его же испортить можно! Запахом пролитой крови, дымами пожарищ и  пороховым тем же  дымом, пакостью всяко разной. Но,  об этом можно много  говорить,  хотя сколь уж переговорено, и сколь ещё  будет той самой пакости  вытрясено из разного рода  загашников, пока люди Земли, самого лучшего   творения Высшего Разума во Вселенной, не осознают, что в согласии  и мире им  жить надо. Что  уважать друг друга, как Посланник того самого Высшего Разума просил, убеждал словом и делом своим - надо. Не воевать, а договориться раз и навсегда и тогда  Высший Разум сможет что-то изменить для самых высоких творений своих - чловецы земных в очень скором времени.

    Думаю, что решение и сама  команда разойтись затронуло за  ество живое каждого офицера из того казачьего взвода. Ведь там были  офицеры в основном не из простых семей, как мой дядька двоюродный, Степан Лебедь, допустим. По свидетельству очевидцев офицеры очень спокойно, с виду, может быть, правили свою караульную и хозяйственную службы, не отвечали на оскорбления,  регулярно  приходившего с проверкой коменданта, или Бес  его знает, кем был тогда этот разговорчивый и этакий угодливый с виду человек. Но он был от новой Власти, и в его поведении читалась постоянная готовность потурнака* к любым и самым разным действиям. Мать бы родную за ноги подвесил, только пусть прикажут. Истовость идейности его так и сияла  ему звездой  путеводной. Хотя именно эта самая  демонстративная   искренность  и могла в любой момент предать и ту самую идею. Ведь от любви и до ненависти шаг всего один и преодолевается он в самый неожиданный момент, иногда и по совершенно необъяснимым причинам для самих любящих или ненавидящих друг друга людей. Живчик тот угодливый  поначалу своего появления всяко-разно  заговаривал с офицерами взвода,  а те вежливо, но однозначно ему отвечали, но в основном отмалчивались.

     Хотя, возможно, так   или,  похоже   могли складываться тогда  диалоги действующих лиц.
    -Вот ты, Степан Алексеевич, - как-то в очередной раз начал разговор этот самый Живчик в потрёпанной кожанке явно с чужого плеча. - Что тебя сподвигло здесь оказаться…
Как, сучёнок, разобрался, что я не от белой кости. Что  батька мой из простых казаков. Видать и у них тоже контра работает,- мгновенно отметил про себя Степан. Хотя в том убедился раньше ещё, когда этот самый Живчик только появился. А сейчас тот нагнулся низко над перекуривавшим после  распиловки дров Степаном, что сидел на чурке.
- Ты, Степан Алексеевич ведь из Гуляй Поля? Там ведь у тебя семья? - Эдак доверительно заговорил Живчик. Обдал чесночно-луковым придыхом и пОтом, что навечно поселился в его засмальцованной  кожаной куртке.
     - Батька с матерю там, а  семьи у меня нет, - отрубил  Степан. И  ничего не оставалось делать
     - подтвердить это в  самую рожу краснопузика.
     - Из Гуляй Поля мы.
* Потурнаки (укр яз.)  - «слепые» исполнители воли вышестоящей особы. Способны были на самые неординарные поступки по отношению к родным, близким, к соотечественникам. Появились в период господства захватчиков отдельных территорий украины.  (прим Е.Л.)
     От  Живчика, как сам для себя назвал его ещё раньше Степан, всегда пёрло чесноком, луком жареным, перегаром вчерашним. А главное - потом кислым, телом не мытым тянуло. В корпусе меж офицерами, да и меж простыми казаками такое отродясь  было не принято. Хоть как загуляй с вечера - поутру  мыт и брит,  конь упоряжен, сыт и ухожен быть должен. Чтобы шерстинка в шерстинку переливалась.  Иначе не воин ты, не казак. Так было всегда, а при Государе в особенности мужики блюли себя, аки женихи перед свадьбой. Да и Государь при разговоре с этим, играющим в святую простоту контриком, едва заметно отстранялся, когда тот слегка и как бы невзначай переступал  в разговоре расстояние и границы общения денщика с генералом. Хотя выдержаны были Николай Александрович всегда. Только в разговоре с  супругой, с Государыней, он мог настойчиво в чём-то возразить, чуть голос  иногда повысить, да кулак невольно сжать, когда та слишком много требовать от своего нынешнего положения начинала.
      -Да подожди уж, Саша, что-то образуется, решится, наконец. - И она замолкала, как бы переходила на одну известную только им волну. Они глядели друг на друга, понимая положение.  Ещё с доктором Государь мог отпустить на волю всегдашнюю сдержанность. Иногда они даже спорили про какого-то там  Гейне, или Фауста, о чём-то ещё, что от Степана было далёким и ему не совсем понятным. Сам-то, Николай Александрович, как он просил иногда себя здесь называть, всего-то раза два или три и коротко говорил со Степаном. Был вежлив, как и со всеми,  учтив  и внимателен.  Но Степан с первого же разговора понял, что даже в общем нынешнем их положении пленников, полупленников, что старался им при каждом удобном случае внушить тот самый  Живчик в кожанке, и при видимом равенстве перед тем пространством, что начиналось за высоким забором - между двумя офицерами пролегала пропасть. И даже сам взвод как бы делился на три уровня. Первый, что был самым близким к Государю, мог быть чаще других в покоях-комнатах купеческого особняка утром и перед вечером. Вторая  его часть могла заходить в те самые покои с дровами и водой, с  разными и вещами, что при обслуживании гостей или заболевших близких требовалось и на ту, третью часть взвода, которая те самые дрова разгружала с подвод, пилила и колола   дрова, складывала их в поленницы. С Интендантом, как называли промеж себя  офицеры любящего угостить и покушать повара, эта часть взвода  выходила поначалу два раза в неделю на рынок за продуктами, но в последнее время, а особенно перед переездом в Екатеринбург, разрешалось  им и на рынке бывать только один раз в неделю. Как бы денег не было  лишних на содержание Семьи. Да  торговцы, откуда только узнали, кому продукты покупаются, наперебой старались угодить Интенданту, не называя адресата, и были готовы за полцены, а иногда и бесплатно отдавать всё  самолучшее. Правда, этот, в вонючем кожане с гнилой портупеей потом так увещевал торговца, что тот надолго исчезал с базара, если не съезжал вовсе. Живчик самолично обязательно сопровождал закупочную артель. И вроде близко не был, но  первобытной звериной чуйкой улавливал Степан, что не всё так просто, что Живчик, хотя и находится поодаль  от закупочной артели, но глаза его рядом, совсем рядом. А уши и вовсе чуть не на воротниках тех с кем  торгуется  Интендант. Да и покупки уже на телегу  Живчик  всегда старательно укладывал сам.  При выезде телеги с базара он цепким взглядом, а иногда и руками, ощупывал всё, что покупалось, и затем доставлялось на придомовый двор, где проживали пленники. А вдруг  чего  провезет!  Чего такого  провезти могли - Живчик  вряд ли  знал. Но… а вдруг…

      Дня два после той команды Государя Степан и другие офицеры кипели. Втихую обсуждали дальнейшую свою жизнь.  А дня через три взвод уже недосчитался троих, а затем ещё двоих человек. В воскресенье и Живчик забеспокоился.
     -Что-то маловато народу во дворе? – спросил, между прочим.
     -Дак, баня же вчера была, отдыхают, - успокоил его кто-то из офицеров.
Но после отъезда Живчика, а он теперь стал приезжать на чихающем и трещащем мотором автомобиле, офицеры снова как бы невзначай во время  перекура во дворе  обменялись мнениями о своём дальнейшем бытие и порешили, что так или иначе, но надо всем уходить. Да и команда всё же была отдана.
     -Может мы здесь, и мешаем кому-то,- заявил один из старших по чину. Остальные знали, что этому офицеру нет-нет и знакомый телеграфист - сын его фронтового друга ещё по японской войне, иногда чего-то подсказывал. Где кто из полководцев рубится с частями Красными, какие там силы заняты и что они сдали или заняли в последние дни и часы.
     Уходить тогда же решили  поодиночке, а встречаться - кто с кем и где договорится. Осталось за малым - одёжку сменить. Ведь шинели и френчи приметны, как  и сами лица, руки офицерские. Но и тут всё решилось. Всё же недослышали уши Живчика и глаза недоглядели, как удалось договориться на рынке про одёжку почитай для всех сразу. А кой у кого она и так оказалась припасена. Вот с копейкой, что каждому на дорогу нужна была - тоже поначалу заминка вышла. Так Интендант выручил. Экономил. Чуть в чём-то цены уминал, как знал, что денежка нужна будет и припас. Разделил всё на всех.
    В ту дату майскую, когда Степан покидал двор - днём Государя увидать не удалось. Николай Александрович  прихворнули, а он хотел ещё раз так много сказать Государю. И пришлось вечером выскользнуть в темень за ворота - за рекой телега ждала. И воз с железом там же  оказался, что  для вывоза  назначен был с завода, чтобы никакой задержки в дороге у путников не произошло.
    Вышли поутру благополучно из города, отъехали и там уже полностью одежонку сменил Степан. Оставалось одно решить: на Восток или на Запад его новый путь лежать мог. Поначалу выбрал Восток, а затем, уже в пути, на одной из подстав, тоже адресок  дали заветный, встретил сослуживца и сошлись они в том, что  на Западе они полезней могут быть. Что на Востоке почти никого из знакомых, а на Западе всё ж свои люди есть, а значит  и дело найдётся.
    Что нашлось для Степанов, Андреев,  других казаков  в тот период - знать в деталях не могу, но, когда нежданно-негаданно перешла Красная Армия Сиваш, ветер крепкий воду согнал с пролива, и вышла  она неожиданно в тыл барону Врангелю - дёрнули мужики морским ходом на Турцию, а  затем после Галиполлийского  непонятного  почему  сидения оказались кто где. Одни в Испании осели, другие во Франции, как они считали, задержались на время, третьи в Польше и Германии расселились. Тогда россиян, русичей, особенно военных во многих странах радушно принимали, считая пострадавшими от переворота, но самой гостеприимной оказалась для многих вояк именно Франция. Она же стала и своего рода центром формирования войсковых соединений, которые планировалось направить на покрасневшую от мировой стыдобы, а затем и пролитой крови Россию. И тут я  потерял нить пути Степана. И нашлась только единственная точка. Могильный холмик на том самом французском кладбище, где навсегда поселился один из моих дядьёв в третьем от меня восходящем вглубь прошедшего времени колене - Степан Алексеевич Лебедь. Да и нашел я эту точку почти случайно и только благодаря отцовскому рассказу о дальнейших событиях в жизни многодетной семьи успешного земледельца из маленького села-городка Гуляй Поле, что вблизи от Запорожья расположен и по сию пору живёт, и если не процветает, то и не бедствует. А произошел тот самый городок, опять же, от военных, что Катериной  Великой были туда переселены. Была она  озабочена укреплением южной части России от набегов крымчаков. И потому  в 1783 году после полного возврата территориального и подчинения  Крыма  Российской  империи начинается планомерное государственное и помещичье заселения территории южных степей.

      Про Гуляйполе. А то все  название знают, а  что оно  такое   то  самое  поле  - кого  спроси плечами  пожмут. Это там  где… -Именно там  где…
Территория входила в Кальмиускую  паланку Войска Запорожского Низового. К 70-м годам  XVІІІ столетие эти земли были не заселенные через близость к турецкой границе. После сооружения Ново-Днепровской укрепленной линии крепостей (от устья г. Берды к устью г. Мокрой Московки с центром в крепости Александровск (современный город Запорожье) в балке Калмычке, на реке Гайчур возникают стихийные поселения. Здесь поселяются бывшие запорожцы, отставные солдаты, беглые крестьяне и гайдамаки.
     В 1785 году правления Екатеринославского наместничества обязало Новомосковский земский суд основать и обустроить возле Гайчура при балке Калмичке государственную военную слободу Гуляй-Поле. Название дали переселенцы из села Гуляй-Поля (современный Златополь - районный центр Кировоградской области), крестьян которой князь Г. Потемкин продал в казну для заселения в Новороссию. Они и дали название новому населенному пункту "Гуляйполе" в память о родном селе.
Поселение носило военный характер, заселения проводилось сотнями. Сотни постепенно превращались в административные единицы. Так заселялись Подолянская, Пищанская, Гурянская, Вербовская, Бочанская, Херсонская и позднее Польская сотни*. О Польской сотне вообще разговор особый. Ибо в роду моем так намешано - не разбери поймешь. И все то от  восстания  Костюшко еще, от  той  вольности, которую он хотел  народу своему. Однако, Гуляйполе!
    В 1794 году поселение имело 150 дворов. Соседствовали друг с другом народы разные. Жили в мире, и не было ненависти национальной, расхождений  среди разноверцев. Всех мирила земля, общее хозяйствование*.
*(Земля наша, твердь её  вообще живая и  для нас всегда и во всем  старается, да только мы особо не желаем  этого заметить с высоты  собственной хозяйской  поступи. Слишком  велика разница  в  масштабе  самой  тверди земной, в её  возрасте и нашем. Потому  и  процессы  земные нами никак не  соотносятся сразу и видны лишь со временем и наши опрометчивости, и необоснованные глобальные с нашей точки зрения  решения.   Отвечает Земля, когда лелеем и холим, возделываем её. И зарослями крапивы  метит Земля те места, где особо  тяжко оказалось  людям, где  ими боль и  слезы, могилы  оставленные в забытьи оказались. И это не придумка моя, а многолетние мои наблюдения, если хотите. Именно крапива, она   собой  метит эти скорбные  участки! По этой заметке  вопросы к  автору возникнуть могут.  Так  сообщаю  сразу, что  неоднократно наблюдал густые заросли сей Королевы  Скорби в местах, где  лагеря были, где остатки БУР-ов  еще сохранились. А ведь сколько лет прошло с  великой, допустим,  стройки железной  дороги Салехард - Игарка.)
Но продолжим.
     В 1797 году в поселении построено деревянную православную церковь "Воздвиження Честного и Животворящего Христоса Господнего", а Гуляй-Поле становится волостным центром Александровського уезда Екатеринославской губернии.
     В начале ХІХ столетия заселяется территория, которая составила в будущем территорию современного Гуляйпольского района. В 1800 году основывается село Туркеневка (ныне Малиновка)*, в 1802 - село Успеновка, а в 1806 году село Санжаровка (ныне Полтавка). Образовываются Туркеневская и Успеновськая волости.
     Жители края активно занимались земледелием и животноводством. Развивалась торговля. Уже в  1859 году в Гуляй-Поле состоялась первая ярмарка. Действовало больше полусотни торговых предприятий с общим оборотом 1 млн. рублей. Существовало большое количество торговых лавок. Торговля оказывала содействие притоку населения. Если в 1810 году здесь проживало 1852 чел. то в 1859 - 2521 чел.
Со середины ХІХ на начало ХХ столетия село Гуляй-Поле превращается в торгово-промышленный городок.
    В 1913 году здесь проживает 16150  лиц.
В то время в Гуляй-Поле работали 2 завода сельскохозяйственных машин, четыре винокуренные и один пивоварений завод. Две паровые мельницы были в Гуляй-Поле и одна в Темировцах. Кроме них вокруг было большое количество крестьянских "ветряных мельниц".Простое    устройство  с  виду, а надежность - если настоящим  мастером сделано - выше   всяких похвал.  Кроме этого в Гуляй-Поле работало два кирпично-черепичних завода и двенадцать по селам и хуторам.
А что? Хлеб растёт, картошка от Петра Великого в обиход русичей крепко вошла. Прочие  овощные яства заморские  в  виде  подсолнуха и томатов произрастают. Скотина от земли питается, а люди своим трудом всё это направляют, как было все то сто и двести, и более трехсот лет назад. И  по сей день живут они, там, на своей родине, что и отстояли и защитили её в  трудные годины всяческих пертурбаций, как и везде на Земле.
 
   *Была в армии Шамиля  Польская сотня. Тысячи поляков были сосланы на Кавказ еще после Второго раздела Польши и подавления восстания  Т. Костюшко 1794 года. Затем в 1812 году к ним прибавились еще тысячи депортированных за поддержку  Наполеона. Одни служили в действующей армии, другие работали в каменоломнях на строительстве крепостей. Паскевич, подавив новое восстание, тоже отправлял пленных поляков на Кавказ. (Ш.М.Казиев, Имам Шамиль.)
    *Та самая Малиновка, что классиком воспета. А.Корнейчук. Свадьба в Малиновке. (Прим.Е.Л.)

    Любят, растят детей, надеются на то, что их дети будут лучше их самих. Надеются,  что  правительства и правители образумятся, и будут делать всё не для мифического народа, а для конкретного человека из него. Чтобы ему на  земле комфортно было, чтобы он  на завтрашний день смотрел не с опаской,  и не с подозрением, а с уверенностью, что не предадут его и не продадут никогда и никому, ни в какие  забугорья и никаким  забугорным дядям и по местам жительства. Что к престарелым родителям дети их и внуки будут ездить не только для того, чтобы овощи и всякий другой продукт собрать и вывезти в город, а  просто проведать батьку с матерью, поговорить не торопясь, не загружая мешки. А может и глаза им закрыть родной рукой да  родной земле  предать останки?!
Да и последнее их жильё, а мы рано или поздно наше временное на земле меняем на постоянное и защищённое толстым её слоем, организовать по всем статьям. Чтобы ухоженным оно было и видным издалёка. Но я что-то о грустном, хотя, простите, неизбежное  не должно вызывать излишнюю грусть, а оставаться тем самым неизбежным, вторым главным событием в нашей жизни. Все остальные события, кроме рождения и смерти - второстепенны, производны от главных, и появляются  после первого и забываются в большинстве своём окружающими после второго.  Но, давайте продолжим отцовский разговор.

     Как-то так получилось, что неотделимо от замеченной мной за спиной отца тени в последнюю мою побывку у него, воспряли к жизни и другие тени.

                Тени моих предков.

     Отец рожден был в 1910 году в Гуляйполе  и в двадцатые  пусть  и в детском, но в  сознаваемом себя возрасте оказался, если можно так выразиться в  событиях о которых   и в  пестях поют и в  сказах  сказывают.
    -Повидал я летучую конницу батьки Махно, что могла налететь на красных, порубить всех подряд, кто с оружием или с лентой красной  на папахе оказался, за час или два перековать лошадей на обратный рисунок подковы переставить и раствориться в предрассветном утре. Ищи ветра в  поле у города Гуляй Поле! Повидал и тех красных, что грабили местное население и тех красных, что своих однополчан могли расстрелять прилюдно за грабежи народа простого.
    И кого из предводителей  мелких банд отец только не называл. Одно стабильно было, как он говорил.
    -Ворвётся дуроватый и полупьяный эскадрон на окраину со свистом и с гиками, пропоют свою кровавую песню шашки,  потыркают тишину над городом или селом  пулемёты с тачанок, вчерашних  летучих пулеметных точек. А  когда до разборки дела доходят - надо же тому эскадрону с  чем-то уходить, а может и дневать - первым делом в здание школы заглянут. Убедятся, что никого там нет, кроме ровных радов парт и директора, что рядом жил - отца  моего, деда  твоего.  Пётр Алексеевич директорствовал в тамошней маленькой школе.  Уйдут рубаки из школы и двери за собой аккуратно позакрывают.
     Что к церкви, что к школе при всех тех рубках и перестрелках уважение оставалось. Не трогали вояки этих заведений. Да и у моего деда, как я понимаю, в школе  был порядок. Подбелено всё, подкрашено, стёкла ламповые начищены с вечера, полы вымыты. Раз как-то конники решили бивак в школе сделать. Так отец комиссару пожаловался и тот постояльцев среди ночи матюгами на мороз повыгонял.
Раньше же - волостное начальство приезжало - не раз директора хвалили и в пример другим ставили.
Сохранились в семье брата моего двоюродного документы, которыми удостоверялись дедовские полномочия по школе, как сельского учителя, директора, и бабкины квалификационные аттестаты об окончании училища при семинарии и присвоении ей квалификации учительской. Вот те самые документы  и спасли  единожды деда  моего от короткого пути к  стенке или  от длинного пути в Томскую губернию или волость, как теперь сказать - не знаю. К слову, практически во всех поколениях, что осели по Екатериненскому указу в Гуляй Поле, меньше  пятерых  детей в семьях не бывало. Правда,  по военной линии обычно выходили двое или трое, один мог оказаться в просвещении или в духовенстве, а было, что и двое по тем линиям  подавались. Но все без исключения в сознательный возраст и к военной службе приходили  грамотными. А военные к  тому же  еще  и гибли в  сражениях. Бывало, что из троих двое  погибали, а один мог возвратиться увеченным. Но это к  слову.
-Время моё детское было такое, - говорил отец, - не разбери-поймёшь, кто воюет, за что воюют! Воевали и точка. Да и мы в том не пытались разобраться.
     Чуть где заваруха - мать нас, как наседка в кучу сгоняла и в погреб прятала. Там и отсиживались. Отцу  школа была в постоянной заботе. Что-бы не спалили, не развалили чего, не растащили её скромное  майно. Там он и был постоянно при всех перестрелках и набегах эскадронов конных. Пару раз чуть не пристрелили сгоряча чужаки проходящие. У него своих  и чужих не было. Были те, кто мог школе урон нанести. Хот красные, хоть белые, хоть непонятно какие. А непонятно потому, что  назывались все по разному:  козолуповцы, григорьевцы, махновцы, семеновцы, бело и красноармейцы, другие всякие и зачастую непонятные вооруженные люди, но, как  уже  говорил, храмы и школы  эти  вояки  не трогали. Они, почитай, и район своих действий отлично знали. А вот залётные грабители могли,  но всё как-то обходилось. 
     Хлеба в регионе, как уже говорил, было много. Скотины тоже. Самогона, если захотеть, залейся. Всяк желающий для себя курил вино в нужных ему количествах. И, знаешь, говорил отец, пьяного можно было увидать только в праздник и то люди  точно знали, кто может непомерную дозу принять, или, как говорилось, на большой стакан упасть.  А само по себе  пьянство вне праздника или без какой-либо уважительной причины  не приветствовалось, порицалось прилюдно в том самом селе-местечке Гуляй Поле.
    С церковного амвона поп мог пьющего прилюдно пригвоздить, в исповеди и в причастии отказать. То ж и наказание еще какое было! Вот, голытьба окрестная, бездельники записные и сбивалась в банды, и добывали себе неправдами у  окрестного люда вспоможение к жизни беззаботной. Помашут шашками, постреляют, коров, бычков приберут, свиней побьют, овец пять десять освежуют из чужих овчарен-стаек. Самогоном хозяйским сдобрят и… Кто был? Кого только не носили кони по земле! А вот части красные или части белые - если приходили - там мужики бывали серьёзные. Да и бои со временем становили всё кровавее. И по времени года  стычки в основном учащались весной, летом и ранней осенью, а зимой только при хорошей погоде да  в населенных пунктах.
Кроме дневников - записал я отцовские воспоминания о тех годах, и теперь они, как мне кажется, могут пригодиться. Правда, это было за несколько лет до его ухода.

       
                Из отцовского дневника.
       (Написанное не  редактировалось)

     «-Когда перебираешь в памяти далёкое детство, отрочество и юность - являются разноцветные картины и невольно задумываешься: откуда начался ты, как человек? И приходишь к выводу: что не с рожденья начинается твоя жизнь. А определяет нашу жизнь в будущем  прошлое. Далёкое прошлое. У нас, к сожалению, как и у всех простых людей труда слабовато с ведением, с запоминанием родословных. Как и девизов семейных. Думаешь, что только у книжных рыцарей в Европе такие девизы были? Как бы не так! У всех, кто шел кровь проливать, был свой девиз, осознанный или не осознанный, как у монахов подвиг, которому обет давался. А это было-бы не только интересно, но и полезно. Как-то уже в очень преклонном возрасте  моя мама о социальном происхождении  своём и моего отца подробно рассказывала.
   
    Батька, надо сказать,  практически большую часть своей жизни прослужил учителем в начальной сельской школе. Но любил садоводство, пчеловодство, не чурался агрономии. И успел многое в этих делах. Лично был знаком, дружили с  Семиренко. Распространял его садоводческий опыт среди крестьян окрестных сёл. Будучи сыном своего отца - земледельца и зажиточного потомка  реестрового казака, сумел уйти, убегом и немного хитростью, от военной службы на учительскую стезю  сбежать. У деда, Алексея, было тоже пятеро сыновей, и четверых он родительской волей определил в юнкерское училище, а отец мой, Пётр, нарушив его волю, сбежал в духовную семинарию и оттуда вышел  учителем сельской школы. Как велось в  более ранних поколениях - кто-то из пяти детей обязательно увиливал от военной службы. Так и мой дед, питая отвращение к любому насилию от оружия,  через семинарию от военной  службы и открестился. Хотя   был в  табные  деловоды  или в  производители   по   приписному   свидетельству записан. И открестился. А четверо его старших братьев вышли из военного училища офицерами и все попали на фронты с первых же дней той самой Империалистической войны 1914 года.
Отца, (деда моего вст. авт.), тоже было забрили: помню, как он стригся, брился и купался, перед тем как ему было идти на призывной пункт. А мать в это время лежала в спальне в полуобморочном состоянии от горя. Была она тогда в положении, должен был родиться через два месяца младший мой брат Борис. Ведь отец, как и многие другие, имел обязательства перед   Областью войска Донского на случай войны…
     Утром он отправился на призывной пункт.
Вернулся домой с призывного пункта (в волостном управлении) поздно вечером. А дело было в том, что следом за ним на призывной пункт приехала группа крестьян, дети их учились у отца в школе, и уговорили они воинского начальника, не без ощутимой пользы для последнего, лишняя телега  была с  собой  у тех ездовых со всякой  снедью, не брать учителя в армию. Что он у них один, а призывников-новобранцев много. Начальник и сдался на эти уговоры. Так, до времени, отец и остался с нами. Его братья провоевали всю Империалистическую, были участниками Брусиловского наступления. Самый старший
     - Митрофан там же был ранен, изувечены рука были  и  бедро, а по излечении, демобилизован. От участия в Гражданской войне, как инвалида, освободили. Однако, как офицера в прошлом, его впоследствии дважды ставили к стенке, но в самые критические минуты ему везло, выручали неожиданные  обстоятельства: один раз знакомый солдат оказался в расстрельной команде с Западного фронта, - Хлопцы! Да не вредным он был на фронте, наш мужик, солдата жалел, отпустите… с ним   воевал я…
     В другой раз посадили Митрофана в сарай на ночь, чтобы поутру шлёпнуть, а утром забыли, не до того оказалось. Пришла хозяйка, открыла дверь: -Уходи, дядя, все ускакали, бой за селом, слышь, клекочет…- От этих перипетий дядя Митрофан преждевременно поседел. Остаток жизни проработал на ликёро-водочном заводе, был  такой  в  Гуляйполе, дегустатором-салье  по теперешнему. Гриша - брат отца старший, в чине штабс капитана по  армейскому в канун  революции поддерживал революционное движение и с первых же дней создания оказался в Красной армии вместе со  своим  полком.  Был уважаем солдатами и погиб под Перекопом во время штурма Крымского вала. Но об этом ниже. Двое других дядьёв моих - Алексей и Степан были явные монархисты. Судьба  Алексея   неизвестна. Затерялся где-то на  фронтах.
      Алексей и Степан исповедовали единственную заповедь: -Россия единая и неделимая! Само собой и  фамильным девизом руководствовались. Главный гимн был  у них - «Боже, Царя храни!». И однажды, когда Степан появился в доме после долгого отсутствия, и увидал на фуражке Григория звёздочку - будто с цепи сорвался вовсе. Дядья неистово разругались. Степан  грозился перевешать взбунтовавшихся хамов, что грабили всё вокруг, ратаскивая даже камни с разрушенных построек крупных хозяев, которые покинули свои имения, палили их дома.
Незадолго до исчезновения Степана, а его, как мы поняли однажды, власть разыскивала, съехались братья, мои дядья,  и то была кошмарная ночь. А это был, кажется, 1919 год. В вечер под Рождество мы, невзирая на не очень хорошее отношение властей к празднованию Нового года, каждый год устраивали ёлку. Собирали её, всей семьёй. Любовно делали игрушки. Главной игрушкой был  Дед Мороз. Его белая фигурка  поблёскивала прозрачным лаком, как льдом. Мама в самый последний момент  распаковывала бумажный свёрток, где он хранился, когда ёлка уже  стояла во всей красе. И эта фигурка оказывалась тогда для нас каким-то особенным знаком чуда. Естественно, фигурка эта много лет в тайне жила у нас от Рождества и  до Рождества на  самом дне  сундука  с  отцовской военной  формой  вместе. И хотя мы, дети, знали, где мама хранила Деда Мороза - никто и никогда не тронул неурочно это белое, поблескивающее холодными блестками творение  российской  фабрики игрушек.
В предрождественский вечер раздался стук в ворота. Это неожиданно приехал дядя Гриша. Его часть, кавалерийский полк, расквартировался на постой в соседнем селе. Заехал он в Гуляйполе с разведкой, отпустил однополчан и остался на часок погостить у брата. Одет был в гражданскую одежду, только звёздочка на фуражке подчёркивала его принадлежность к Красной армии.
     За ужином и чаем он рассказал массу интересных новостей. Хмурился лишь, когда говорил, что случалось брать в плен бывших сослуживцев, белогвардейских офицеров. А вообще он был весельчак, крупный  ростом и физически очень сильный. А в полночь, совершенно неожиданно, как снег на голову, во двор заехал ещё один гость. Самый старший из братьев - Степан. Вот тут и состоялась горячая встреча двух братьев…
    -Ты что же, жидобольшевикам продался?!-Вместо приветствия начал Степан.
    -А ты что, до сих пор не понял, что народ хочет!?
    -Какой народ! Лентяи и грабители! Кто у сохи - тому некогда по имениям лазить,  красть и поджигать добро чужое!
    Что один, что другой были неумолимы в своей правоте. Поначалу вроде бы начал их крутой разговор стихать.
    Потом вроде сошлись братовья в том, что прогнило все, что министры - ворье, а дума все под себя грести стала, что и Государь под немца ушел, что вольготно слишком губернаторам стало, что войны заводы разорили, хлеборобов повыбивали, что купчики и в армии гнильем и всяким бросовым товаром  промышлять начали. Другого не было уже. Что надо бы делать что-то… А затем, когда Степан в который раз упрекнул Григория в продажности, а Григорий Степана в том, что он не знает, что народу надо - дошло дело до нагана и маузера.
    В перебранке загорячились оба  дядьки до той степени, что стволами замахали друг перед другом.
    Бабушка, встала между  разъярёнными противниками,  но не успела развести дядьев и когда грохнул Степанов маузер - её легко задела пуля взбесившегося офицера. Легко, как потом  оказалось, грудь навылет прошла.
    Отец, до того только увещевавший братовьев - горячим самоваром, что до этого  хотел на  стол поставить, сбил Степана с ног. Григорий обезоружил брата, а затем с отцом они связали его и затолкали в чулан, где он орал, выл, плакал матюгался и угрожал всем и вся карами почти до утра. Открыли чулан и выпустили Степана, когда Гриша уехал в часть.
Больше мы Степана и Григория никогда не видели.

    Погиб дядя Гриша  под  Перекопом. Или на Литовском. Там, вроде бы  на  памятнике  фамилию среди фрунзевцев видели. И лишь через год получили мы о том подробное письмо от комиссара его полка, что… «красный командир Григорий Лебедь, будучи тяжело раненым, и не в состоянии сидеть в седле, попросил у отступающей под контрнаступлением белого полка регулярной части оставить его с пулемётом для прикрытия отхода. Ждали подхода подкрепления и надо было, во что бы то не стало сдержать наступавших. Регулярная часть белой гвардии, профессионалы, крепко потрепала их соединение. И осталось их, на пути наступавших на  высотке, что над балкой  господствовала двое: он да тоже раненый солдат, который провоевал с ним всю Империалистическую, который  при нем долгое  время  чем-то вроде ординарца  был. У солдата того погибла вся семья и ему терять было нечего. Они устроились на той высотке и двумя пулеметами долго сдерживали противника. Уложили несколько десятков наступавших навечно. А когда закончились патроны, пулеметы ли заклинили - белые уже выкрикивали, как расстреляют пулеметчиков - обнявшись подорвались гранатой. Так или иначе, но, если бы попали в плен - в любом случае были бы убиты.».

      Это донесение впоследствии, а особенно  подпись комиссара, который его написал так подробно, в  1925 или в  1928 году, спасло семью моего отца, Петра Алексеевича, может быть, от расстрела,  остальных от высылки - точно.
      «А парой  лет ранее 1925 года отец батин, дед, получил письмо из Парижа от шофера такси, которым стал там Степан,  в котором тот грозился в самом скором времени прибыть и разобраться во всем и со всеми, кто служить стал новой власти.

    Село Гуляй-поле находилось в самом центре событий. Здесь пересекались не только пути банд, всяких. Деникинцы, козолуповцы, врангелевцы, петлюровцы, махновцы, немцы, чехи - все побывали здесь мимоходом. И все с обязательными атрибутами: огнём, плётками и виселицами. И чем оголтелее обирали население этого края бандиты всех мастей, тем радостнее, как оказалось, жителям всегда были приходы красных частей, которые, в отличие от первых, не грабили население, не обижали.
     Село, однако, как-то ухитрялось выживать. Кто прятался, мужчины, кто был забракован от призывов по инвалидности. Деда, как единственного учителя с аттестатом об учительском  образовании  не трогали. У него была главная ценность мы, а ещё книги, которых в доме было множество. А вот один из его дальних родственников, мечтавший всю жизнь разбогатеть, в преддверии  всех событий второго и третьего десятилетия нового века - мучительно копил деньги на покупку земли, хотел детей  в люди вывести. Собирал деньги, скопидомил, и почти в канун революции купил-таки  неподалёку большое имение с двумястами десятинами земли. Ахнула революция, плакали денежки. Не было у крестьянина земли в собственности дотоле и после революции её не оказалось. А бедолага, тогда запил с горя, и замёрз зимой в степи в бричке, возвращаясь из гостей. А вот любовь отца моего к школе, книгам, садоводству, трудовое сельское окружение, очевидно отразились и на моём отношении к жизни. Но по семейной традиции казацкой, отец раньше отбыл какое-то время в  той самой Области войска донского. Приехал оттуда со званием, мундиром и шашкой. Шашка оказалась на стене, а мундир с бумагами в сундуке. Куда потом  всё это пропало - не знаю. А шашка мне очень нравилась и, хотя была тяжелая для моих детских рук - думалось, что я тоже мундир сумею получить, а шашка - вот она, уже есть. Но игрушкой шашка казалась мне  до поры и до времени.

      Школьная усадьба с садом и различными службами была обширна. В школе нас кормили всю зиму. Ведь я  жил практически в школьном дворе, а у нас учились ребятишки из дальних сёл. В школе готовили простенькую еду. Свозили родители понемногу каждый, в зависимости от количества учащихся из семьи, муку, крупы, мясом  и салом баловали. А картошку, свеклу, тыквы, яблоки, морковку и капусту и все другое мы  выращивали в школьной усадьбе. То была наша обязанность и, если хотите, праздником коллективного труда на собственной деляне. Праздником объявлялся в школе день вспашки и посадки, праздником был и сбор урожая. И яблочный Спас, когда яблоки бережно собирали, закладывали на хранение, и сбор овощей, и выкапывание картофеля облекалось моим отцом, (дедом твоим. прим авт.) в праздничную атмосферу.
      Дрова и уголь для печей тоже завозились городской общиной. Готовились летом и осенью растопочные дрова, и в нашу школьную обязанность входило после уроков занести всю эту атрибутику к печам на завтрашний день. Яблоки и груши стояли у нас на специальном столе почитай до весны. Ели по желанию. Не зря отец дружил с украинским Мичуриным - Семиренко.
Рядом со школьной усадьбой, за высокой живой изгородью, начинался огромный, незнакомый и знакомый, манящий к себе мир. А за  фасадным забором и воротами была проезжая, зачастую  по вечерам и в непогоду пустынная дорога. За дорогой кладбище, за кладбищем начиналась гора, просторная площадь и три ветряка, а далее сельские хаты.      
Рядом с кладбищем зияли ямы-карьеры, где население брало глину и песок. Они соседствовали с большим оврагом.
В десять-одинадцать лет жизнь моя была похожа на сказку. Каникулы иной раз начинались раньше на месяц и затягивались в начале осени по причинам кровопролитных схваток. Нам, детям, в те времена уже была известна жестокая правда жизни. Борьба, перестрелки, насильственные смерти…
Ноябрь у нас - поздняя осень. К этому времени кончаются дожди. Грязь непролазная. Лошади на черноземных дорогах вязнут чуть ли не до колен. Дни пасмурные, ветер сырой… Сидим как-то   мы, мальчишки-приятели стайкой у самой школьной усадьбы, под защитой  забора от ветра… Из-за поворота дороги, от центра села, сквозь туманную завесу мелкой водяной пыли движутся три всадника. Хорошие кони несут на себе выкормленных, раскрасневшихся ездоков в шикарных приметных папахах.
-Махновцы,- ахнул наш вожак Ванька Заяц! - Где взялись?
К седлу каждого  всадника  был привязан верёвкой за шею человек. По одежде было видно, что это красноармейцы. Кони под сёдлами были добрые и шли бойкой рысью. Заарканенным беднягам со связанными за спиной руками и разбитыми лицами  ничего не оставалось другого, как бежать, чтобы не быть удушенными.
-На карьер ведут. Убивать!- Затрясся самый малый из нашей стайки.
Страшное чувство овладело мной. Появилось какое-то непреодолимое желание увидать, что будет дальше. Видно Зайцу другу моему этого тоже хотелось и когда он, молча осторожно двинулся в обход карьера, где на его другой стороне был густой кустарник с остатками густых зарослей бурьяна - потянулся за ним и я. Всего в двадцати шагах от ям, возле которых спешились бандиты, были густые заросли пожелтевших бурьянов. Там мы и схоронились.
 Всадники были уверенными в себе. Добротно одеты, откормлены и беспощадны. У карьеров сняли петли с шей обречённых. Двое из троих пленников были в обмундировании попроще, видно рядовые, тоже видно кавалеристы. Потом нам стало известно, что пленные, это была конная разведка. Их подкараулили на окраине села махновцы. Во внезапной, из засады схватке - пятерых изрубили, троих взяли в плен. Один был выше среднего роста, с густыми курчавыми волосами. Одет добротно. На нём была бекеша и ладные сапоги. На голове выше уха кровоточила сабельная рана. Его взгляд был безразличным. На лице кровоподтёки. Бандиты  между тем стали спорить между собой, кто одним ударом начисто срубит пленному голову. Разрезали путы на руках одного. Старшего остальных по возрасту.
-Раздевайся! Одёжки ваши пригодятся. Становись на колени мордой к яме!
Ахнул бедняга, всплеснул руками и пополз на четвереньках к ногам бандитов, молил о пощаде, обнимая, целуя грязные сапоги. Просил, рыдая, во имя детей своих, стариков родителей не убивать. Хватался руками за колени, ранил пальцы об острые клинки шашек.
       Был жалок в своём унижении беспредельном. Да так и умер от удара шашки в грязи и на коленях. Второй - молодой, тоже со следами жестоких побоев, не пожелал раздеваться и становиться на колени, пошел прямо на своих убийц, плюнул кровью в лицо ближнего, попытался схватить второго мучителя. Двое ухватили за руки, растянули в стороны. Рубанул его третий, как молодое деревцо. Не получилось голову отвалить одним ударом и на моих глазах его молодое тело, с фонтаном крови из разруба шеи, с поникшей на бок головой, но вдруг  с поднятыми руками еще сделало несколько шагов  в сторону бандитов, которые в панике стали отступать  и стрелять в него сразу из троих наганов. Прекратили стрелять в уже лежащее на мокрой земле тело, когда пустыми барабанами защелкали наганы. А потом взбешенные бандиты развернулись к третьему, кудрявому.
Медленно и с расстановками, с матом разрезали веревку на руках. С трех сторон окружили его.
    -Раздевай, комиссарская сволочь, барахлишко!
Тот спокойно стянул бекешу стал обминать её руками и приговаривать: -Денежки мои, камешки! Кому достанутся?! Зажал бекешу под локоть и стал брюки расстегивать. Расстегнул брюки и сел на бекешу. Стал неторопливо снимать френч. Ощупал его, будто проверил что-то. Тоже приговаривал, то же говорил  когда  бекешу снимал.
    -Сапоги тоже стаскивай. Тебе будет смерть наособицу. Неча добротную одёжку марать!
Кудрявый как бы с  сожалением ещё раз пробежался руками по френчу, ощупал его с сожалением, прижал к себе. Что-то в его действиях насторожило  бандитов. Вытянули головы в сторону пленного.  А тот неторопливо свернул френч  и   вдруг откинул его  чуть в сторону от себя.
    -Пропадай все..! Пропадом пропадай!
Втроём кинулись махновцы к френчу.
    -Добрая одежонка!
  А комиссар в это время, выхватил из голенища сапога небольшой никелированный пистолет и, методично, пулю за пулей всадил в каждого конвоира. Потом, уже катающимся по земле, добавил по второй пуле.
Френч и бекеша были им одеты мгновенно. Снял с ещё подергивающихся тел два нагана, накинул две портупеи с шашками  на себя. Подхватил третью шашку. Вскочил на коня, двух других коней подвязал поводьями к седлу и с места взял в галоп на тройке сквозь дождевую морось в степь.
Мы с Ванькой Зайцем тряслись от увиденного. Бились в головокружительном ознобе. Валялись без сил в мокрых и хрустящих кустах бурьяна. Чуть отлежавшись на подгибающихся ногах, а местами едва  не  ползком двинулись в сторону кладбища.
      Молча и по очереди через пятнадцать двадцать метров пути блевали. Казалось, что от нашей одежды разит той самой дымящейся и даже на расстоянии солоноватой кровью,  что ярким фонтаном била из разрубленного почти до ребер плеча. И если бы не те самые звуки, что сопровождали периодически остановки  каждого из нас - ничего мы не слыхали вокруг себя. Ни щелчков дождя, ни голосов друг друга. Добрели кое-как до  кладбища. Там посидели. Молчали и на школьном сеновале, где отсиживались до глухой темноты. Казалось, что пойти куда-то совершенно невозможно, как и  согреться, остановить этот внезапно начавшийся озноб. Ванька еще дважды начинал блевать. У меня  долго  непроизвольно безостановочно тряслась челюсть  так, что цокали зубы. Челюсти ломило.   
А на рассвете городок наш взяли в клещи два кавалерийских полка. Вошли тихо, а будили перепившихся с вечера бандитов выстрелами, гиками и свистом. Скакали полусонные люди из окон, вынося на себе рамы со стеклянными брызгами. Вопили сонные под  потягами шашек. Зарубленные оставались лежать у окон и дверей хат, где заночевали. По коням во дворах определяли  наступавшие, где те махновцы заночевали.  И вырубили, перестреляли  эти два  полка  метавшихся в панике махновцев  до единого. Искали главного бандита, что вроде бы с ними прибыл к родителям. Да так и не  нашли.
А ведь он тоже казацким сыном был. Хотя и отродьем бандитским оказался. Соседа через плетень прибрал, своими ли руками, чужими - не важно. И всего лишь за то, что тот, старше его намного был - сказал ему, что только бандиты людей убивают за понюх табака, а не воины в честном бою.
А к вечеру нашли того соседа, отца многодетной семьи, зарубленным за стайкой. Когда и как расправились с тем поляком сам ли Нестор или его прихлебатели - никто сказать не мог. Но рассеялась со временем семья без кормильца, потомка той самой Польской сотни по всей России.  И дети его оказались просвещенными. Потому как далеко не простые люди в Польской сотне были, а  происходили от тех, кто почти столетием раньше примкнули к Костюшко в его восстании против узурпации народа польского властью.»
(*Аджей Тадеуш  Бонавентура  Костюшко 1746 - 1817 прим. Е.Л.)
 
     Позднее, после того восстания  в  Жечи Посполитой, в истории российской будут  декабристы. Тоже ведь не от хорошей жизни сознательно поднимались образованные, просвещенные офицеры, дворяне против существующего строя  для его переделки-перестройки. И где только не оказались потом. И кем только не стали в России и за рубежами  дети - потомки той семьи! Но то не моя тема. И на её раскрутку полномочий не имею. Хотя  и меня, и моей  семьи в  чем-то она, тема эта, тоже касается. А люди те были неординарные, и в большинстве своем им есть чем гордиться. Упоминаю  же здесь это только лишь потому, что раньше оказалась моя очень близкая родственница, жена деда, Петра Алексеевича, тоже из известного  в Польше  рода.  Нет, никак не стараюсь к тому роду примазаться. Просто, если представить себе то самое дерево, которое мы зовем генеалогическим, одной из ветвей общего ствола она по женской линии и являлась. И пути её, как и деда, отказавшегося от традиционной военной службы - привели девушку или девочку в  духовную семинарию, Ну не  учиться же  дочери … где попало. Вот она и прошла  курс обучения в  том  самом  монастыре, где и дед учился, и получила свидетельство школьной учительницы. Есть эти документы в семье. И всю жизнь отдала самым младшим школьникам. Учительствовала в «началке». И даже когда вышла на державный пансион - не оставалась без учащихся. Матери, что у неё   ы началке учились, к ней водили своих трудных чад для наставления на учебный путь. Выучила она брата моего двоюродного, который не только стал специалистом в избранной еще в школе профессии, но и в науку своей отрасли вклад внес своими изобретениями. Тем горжусь.

    Не сыплю на голову пепел, но сожалею, горько сожалею, что пару десятков лет назад, бывая периодически в городе Новосибирске не знал, что наша  Буська, как мы с братом двоюродным её называли, живет и доживает  свои последние дни там. В семье у одного из своих сыновей, моего дядьки Бориса. К сожалению, тоже его не знаю, не знал тогда  этого, а  сейчас   смогу только, если  доля  позволит, может быть на  её могиле побывать.  Вот так  и  рвутся   связи в  поколениях. Слыхал, правда, что есть такой человек, но в связи с тем, что пути мамы и папы в определенное  время разошлись, и мы на определенный  период даже  как-то  теряли друг друга с отцом - мама никогда не препятствовала нашим контактам - обстоятельства так складывались, повторяю, не знал, что она там живет. А ведь она была тоже в моём детстве светлым пятном, как и дед Петя. Детей назвал своих Ангелиной, Виктором и Петром в память о том, что были у меня мама, папа, дед. А вот еще одной дочери Бог не дал. Назвал бы Лидией. Буська была наша Лидия Филипповна Лебедева ( В девичестве Рембиевская) А фамилия та в один прекрасный день едва не оказалась ей путевкой в  те самые области, куда никакой Макар телят не гонял. Ладно, что при том  или тех событиях оказался человек рассудительный, которого не смутило происхождение бабушкино. Да и вывернулись другие обстоятельства, что спасли из под ареста деда Петра и бабу Лиду. Но с другой стороны не популярными были те фамилии, и биографии. Даже за упоминание  той темы можно было загреметь под фанфары пресловутой тройки вершителей судеб миллионов людей. Выжили, одним словом, предки. И на том спасибо Отечеству.
Но вернемся к дневнику отца.

       «Оказалось, что Кудрявый был комиссаром этой части.  Полк стоял несколько дней в селе. Комиссар оказался голубоглазым весельчаком, заводилой. Был прост. Дивно играл на гитаре и пел песни. О доме, о прощании ямщика со своими товарищами в заснеженном поле. А через одну повторял свою любимую песню о России, Волге.,
Провожали полки и подтянувшуюся в село затем казацкую кавалерийскую часть всем селом. Одаривали. Кто овсом, кто хлебом, кто чем  мог на  дорогу.
Прошло много лет, а я и теперь вижу перед собой то, о чём рассказываю.
Как долго, в печали тоске и отчаянии умирал тот боец, первый! И как мгновенно умер молодой и смелый воин! Как он, уже с почти отрубленной головой пошел на бандитов, посеял в них ужас.
    Причудливой иногда бывает судьба человека!
    А отцовская шашка, такая недостижимая в моих детских мечтах, теперь так и осталась сиротливо висеть на стене. И у меня не стало никакого желания не только брать её в руки, ощущать её тяжесть, но даже смотреть на изогнутый клинок совсем не хотелось. Она стала мне противна, как и любое другое оружие.

    Но было и другое.

    Как-то перед вечером зататакал пулемёт на околице, ахнули одна за другой две гранаты. Где-то неподалёку вскипел бой…и затих. Схватка была короткой.
Вдруг во двор вбегает хромая, в разорванной шинели, волоча за собой винтовку за ремень, раненый красноармеец. Бежит через двор прямо к сараю, рвёт дверь и исчезает в темноте.
Мы всей семьёй стояли на крыльце дома, не зная, что делать. Бежать в укрытие - прятаться в погреб. Или к соседям за огород в бурьянах искать убежища!
И тут во двор с руганью ворвались трое вооруженных бандитов. Подбежали к отцу: 
«-Куда краснюка спрятал, говори, не то к стенке поставим!».
Мать в ответ им,-Да откуда же мы знать можем, ведь только-только из погреба вылезли, прятались там во время боя!
    -Обыскать всё, -орёт старший.  - Смотри, хозяин, найдём - шлёпнем и тебя за компанию!
Двое в дом ворвались с маузерами. Осмотрели всё. В чулан заглянули, в погреб - нет беглеца. В здание школы побежали. Старший по двору ходит, наганом поигрывает. Осмотрели и помещение школы, напрасно всё. Нет никого.
     -Ну-ка, Семён, загляни в сарай!
Побежал бандит через двор, открывает в сарай двери, а навстречу ему…корова! Да с  ревом яростным!

     Тут надо рассказать, что была у нас корова, Красавкой звали. Почему Красавка? А вот почему. Была эта корова ярко красной масти, прямо таки огненная. Рога аккуратно вытянутые вперёд. Прямо, как два кинжала. Стройные ноги в белых чулках до колен, а на лбу белая звёздочка. Быстрая была, резвая, как только её привели и поставили в стойло - Красавкой её тут же и назвали. Продавала её женщина. Она же её и привела с ярмарки к нам, передала из рук в руки матери и тут же призналась, что доится корова хорошо, а вот нрава  чуть не дикого, кроме хозяйки никого больше к себе не подпускает. С тех пор в загородку в стайке, где Красавка стояла, никто не заходил. Кидалась она на всех кроме матери, беспощадно бодала. Вот, видно, раненый красноармеец, быстро шмыгнувший у неё под брюхом, зарывшийся в сено, сваленное в углу сарая, и разозлил её. Кинулась она на бандита, что ворвался в сарай. Тот от неожиданности и про маузер на боку и про винтовку, что в руках была - забыл. Бежит от неё по двору, а она за ним, мычит глухо. Глаза кровь налиты. Видно понял бандит, что догонит его это рогатое и разъярённое чудовище, а деваться некуда.
     Почти на  средине двора был у нас колодец. Махновец на сруб прыгнул и на ворот верхом сел, а винтовку уронил возле сруба. Сидит сверху без шапки, злой и кричит:
      -Дайте мне винтовку! Пристрелю, скотину!
    А Красавка ходит вокруг сруба, не сводит глаз с непрошеного гостя, и всё так же глухо зло мычит. Два напарника бандита в стороне чуть не по земле катаются, хохочут. Тот случай, как говорят - до упаду.
Взяла мать Красавку за обрывок верёвки и, ласково уговаривая, повела на место. Тут и бандюга слез с ворота, спрыгнул со сруба. За винтовку и к сараю.
     -Застрелю!
     А старший из бандитов и говорит ему: -Не трогай скотину! Её в цирке показывать надо. Разве к такому чёрту чужой сунется? Запорет, ведь, на рога поднимет. Пошли дальше искать. Далеко не убёг, стреляный. Где-то поблизости он.
И ушли дальше обшаривать соседние дворы.
Раненого красноармейца отец и мать вечером втащили на чердак школьного здания и устроили в углу за разной школьной рухлядью. Там и лечили его, пока не выходился.
 

                ГУЛЯЙ-ПОЛЕ

     Городок не велик и не мал. Вроде бы и не село уже, но еще и не город. Так, поселение с милицией и властью, что и конфликты разбирала и законы правила.
Две церкви там тогда было. Большая и малая. Они перезванивались по воскресеньям разными голосами. Большая басовито, а малая имела голос чуть потоньше, как бы более певуче прозванивала свои призывы к людям.
     -Бом! Бом! Бом! - Говорил колокол одной басом.
     -Бом, бом, бом! Подхватывала малая колокольня другой церкви.
     -Идите к нам! Идите к нам! Идите к нам! - призывал большая.
     -Идите к нам. Идите к нам. Идите к нам! - Зазывала церковь маленькая
     Само село-городок наш было местечкового типа. В центре традиционно располагался  базар, многолюдный по воскресеньям и средам и  дежурный с  местными торговцами-завсегдатаями.
      По воскресеньям и средам на базар выезжали со всеми товарами крестьяне окрестных сёл. Купить можно было всё необходимое, что сопутствовало крестьянскому быту. От яств из Крыма и до местной колёсной мази. В рядах, где продавали телеги, колёса, хомуты, гужи резко и в то же время приятно пахло дёгтем, кожей, сеном, лошадьми.
     В рядах, где торговали пасечники,  стоял одуряющий запах мёда, дерева из которого были сделаны ульи, которые можно тоже было купить. Различного сбора и сорта мед продавали свои и приезжие хозяева, прополис, перга, маточковое молочко. Продавалась там же пасечная утварь - иногда удивительно остроумные, но выдержанные в лучших традициях пасек изделия.
Продавалось в сои рядах зерно, а рядом обязательно сопутствовали фурам с его мешками снопы с колосьями. Покупатель должен был знать, что он покупает, каким  стеблем и колосом  выставленное на продажу зерно вскормлено. Так же было и с просом, и с чумизой. Здесь же были изделия из соломы, из просяных стеблей. Кукуруза во всех видах. Вязанки початков и мешки с вылущенными зернами.
      Горох, фасоль, крупы различного помола, отруби, высевки, лён, мак, в головках и с семенем. И никто тот мак  не изымал. А пользовали  его при выпечке  домашних булочек, для  кутьи, а  в отдельных  случаях он еще и лечебным  был. Растирались  зерна, семена  его  в  специальной  посуде, макотре, во, название, с молоком. Затем эта  кашица  заливалась  парным молоком, настаивалась часок-другой и пользовались  тем  молоком, как  успокоительным  снадобьем. Особенно оно было лекарственным для  крох-детей до шести месяцев от рождения, что могли  плакать часами без видимой  причины. Маме  стоило  того молока  попить - засыпало дитя   после  кормления.  И, вроде бы, отступала   необъяснимая никем  детская боль. И наркоманами  не  становились те  дети, а что-то приобретали такое, что, как  говорится, можно было приобрести  только  с материнским  молоком. Не парадокс-ли? Здоровьем это называлось  и по сей день называется. Ибо  ребятишки, которые  вскормлены    тем  самым материнским  молоком  зачастую большие долгожители, чем искусственники. И хворают  меньше. Меньше заразой  всяческой прихватываются. И чуда  в  том нет никакого, а  так  во Вселенной  устроено, чтобы  отпочковывались  дети от  родителей  своих, а не  появлялись по  случаю.
 
             Но я отвлекся.

      А в  цветочном ряду меня особенно всегда поражали цветы бессмертника, сохраняющие свой цвет, блеск среди зимнего снега в те дни, когда лёгкие морозцы градусов в пятнадцать-семнадцать, казались в детстве очень кусачими.
      А сапоги! Изделия были - заглядишься! А кожи, которые были выделаны, а  замши, что пахли тем же дёгтем, но запах этот был легким, как бы почти незаметным. И кожи те  не плесневели, не загнивали при неоднократном  намокании.
Ряды с мясом и салом поражали своим разнообразием. Тут же были колбасы хозяйских заводов. От ливерки, кровянки и до копчёных сортов с разным количеством сала, с кониной, особый вкус. Выкладывались кольца-горки свежих, в ночь с субботы на воскресенье изготовленных колбас, которые оставалось дома только поджарить или  в  коптильню в  чердачном  стояке подвесить и закоптить на  свой  вкус. У   каждого хозяина дома  были в  чердачных стояках  такие  подвесы оборудованы, которые, к  стати, сверху  специальными сетками против  любителей  посещений дымоходов - галок, малых врановых птиц, коих было в любом  селе и городке  множество, а затем можно было лакомиться этим изделием с горячей картошкой, с керченской или азовской селедкой.
Были ряды, где можно было купить разную птицу. Вплоть до павлинов и различных видов кур. Больших и маленьких. Белых леггорнов, цветастых галаганов, гребшкастых или кочмоногих, или бойцовых петухов, или маленьких, совсем миниатюрных кур, которых привозили из дальних стран. Не правда-ли, фантастически звучит это.
 Гуси продавались крупные малые и средние. Те, которые могли сами летать на  озеро или речку, что могли быть расположены неподалёку от дома. Крупные мясные, которых за месяц до забоя надо было принудительно откармливать. В последнюю неделю или две этих птиц вообще не выпускали на пол. Они размещались в  специальных лямках, которые подвешивались. Их кормили насильно и после  такого кормления через недели две  эти птицы  не  могли даже ходить. С такого гуся хозяйка могла собрать  две с половиной  литровых банок целебнейшего и сытнейшего жира.
     Утки, индюшки необыкновенных видов. Кролики и всякая другая живность.  Отдельно  располагались еврейские ряды, где продавалась особая, кошерная пища. Там же работал забойщик, что особым образом забивал приобретённую птицу.
И никто никогда ни на кого не показывал пальцем. В любом ряду не определял продавец или обыватель в покупателе еврея или грека, кацапа или ещё какого не украинца.
     В городке,  так и хочется назвать  тогдашнее  Гуляй-поле маленьким городком, была и синагога, которую никто не поджигал и не шкодничал на её аккуратных стенах и невысокой изгородью. В синагоге по большим еврейским праздникам выступали иногда знаменитые канторы-артисты. Всяк мог зайти, смотреть, слушать что-то диковинное и незнакомое. Надо только было вести себя соответственно, не нарушая традиционного уклада верующих.
Село-городок  лежал в низине. Через его середину протекала речка Гайчур, заросшая по берегам лозняком, вербами, тополями, а в районах мелководья - камышом и тростником, лепехой. Пахучими листьями последней обязательно устилали полы в доме на Троицу.

(*Городом   Гуляйполе стал в 1938 году. Е.Л.)

     Речка была сказочным местом. Мы, подростки, знали, кто и что живёт в её воде и у берегов. Прошли десятилетия, а я до сих пор вспоминаю, как самолично вытащил свою первую краснопёрку собственноручно сделанной удочкой из речки Гайчур. Всего в  ста тридцати километрах плескались волны тёплого Азовского моря. Оттуда привозили удивительно вкусных копчёных или вяленых чебаков, бычков, осетрину. Купить можно было и живого осетра. Он доставлялся   в  мокром облачении и обязательно  в пьяном  виде. После  отлова и перед тем, как  пуститься  с  ним   в  путь той  рыбине  под жаберные крышки  вкладывались   тряпичные  салфетки , которые  смачивали  водкой. Рыбина засыпала, не  брыкалась и не  дрыгалась  в  пути, не расплескивала  воду в  которой  её  могли перевозить и прибывала на  рынок, на  базар, в живом  виде. Про всякую другую азовскую не говорю. Её  тоже было в  достатке.
      В какое-то время я оказался во власти огромного желания повидать море. Оно мне снилось днями и ночами. Иногда я вылезал на крышу нашего относительно высокого дома и мне казалось, что  вижу я в дали синие волны и слышу шум волн.
Я бредил морем. И хотя вокруг было всё: сады, река, два пруда, ветряные мельницы, шумящие и скрипящие днём и ночью во время ветра своими деревянными крыльями - я в один прекрасный вечер положил в карман тайно собранные деньги в умопомрачительном для меня количестве и пешком отправился за семь километров на вокзал.
О, какое это было важное слово - вокзал. Место, где пахнет дымом проходящих поездов, дальними далями, где змеятся отсвечивают стальным блеском  рельсы, где звучат прощальные звуки вокзального колокола от которых ёкает сердце, шипя и ахая, выбрасывая клубы пара и дыма движется чудо техники - паровоз, что тащит за собой вереницу вагонов. И всё это было, включая тонкий серпик луны, после того, как сердце было переполнено жестокими картинами гражданской войны, прокатывавшееся своими кровавыми валами через иногда пьяную столицу батьки Махно. А ещё, наверное, это заканчивалась для меня безудержная романтика детства,  детская рыбная ловля, проказы. И начиналась  романтическая и тревожная  юность.
Нас, сверстников, было ровно десять. Где вы теперь, друзья?

     Знаю про Лёву Монду. После окончания трёх классов гимназии и семилетки в шестнадцать лет, год проработал кассиром, а весной в горячий день мая вышел к реке, сел на ствол старой сваленной водой вербе и написал: - Даже кассы всего мира не сделают меня счастливым, а мою жизнь… и выстрелил себе в сердце из маленького плоского пистолета.
Давид Гуревич…о, этот Дюдя, как мы его называли…бабушка, мать и он, сын и внук. Бедная еврейская семья. Сказочно богат был мир этого юноши. Много курил. Молчал и удивительно умел слушать. Да как же мы нуждались в таком слушателе! Он ведь на поверку был умнее всех нас вместе взятых!
Во время учёбы в профтехучилище, куда мы пошли учиться после семилетки, за какую-то коллективно учинённую проказу нашу компанию, как босяков и отпетых хулиганов, судили общественным судом.
     Перед сценой на скамье подсудимых нас десять. В зале, битком набитом народом, сидят на подоконниках, стоят в проходах. Идёт процесс по всей форме. Допрашиваются подсудимые, свидетели. Низко склонив голову, что-то пишет в тетрадке Давид Фельдман. Долго выясняются обстоятельства произошедшего. Процесс «десяти» это «законное» выступление обывателей против буйной встречи молодых сорванцов и мечтателей, нарушающих тихую болотную жизнь местечка. Вообразить только, утром одни идут на работу, другие копаются у себя на огороде или в саду, а вечером готовятся ко сну…церковь, синагога. Простая ярмарочная карусель. Это тоже своего рода праздник под чудесные неслыханные дотоле хриплые звуки шарманки…
Подошел к концу разбор дела «десяти». Звучит это по всей форме суда: Подсудимые! Вам последнее слово.
     Встают девять. Я говорю: -За всех нас скажет наш товарищ Давид Гуревич.
Дюдя чуть подаётся вперёд. В зале глубокое молчание. Что может сказать этот невзрачный на вид, худощавый с тонкой шеей и густыми веснушками на впалых щеках юноша!?
     Но вот тут-то и услыхали все нехитрую поэму о местечковой скуке, о звонких колоколах волшебном хоре в церквях и о глухих занудных голосах наших учителей.
Это был бунт душ о загубленных годах отрочества и юности. Великолепная рифма.
     Отличный ямб.
     -Вот это да, - сказал один.
     -И всё это правда, неожиданно вдруг подтвердил старый учитель и подошел к нам почти вплотную, как бы разделяя нашу подсудность. - И никуда от этого не денешься!
     -Любя,  всех за уши отодрал!
     -Это бы нам раньше послушать,- вдруг сказал директор профтехучилища. -Какого же мы маху дали!
     Суд принял решение: «десятке вынести общественное порицание за несвое-временное обращение к администрации, дирекции училища, так же за проявленную безинициативность и нарушение  дисциплины».
     А через день дирекция училища  вывесила объявление об организации трёхдневного похода по реке Гайчур с ночёвками и военными играми.
Позднее был устроен конкурс на лучший рассказ на тему : «Три дня в пути». С этого времени повеяло свежим ветром в нашей профтехшколе.
 А тут ещё появился новый преподаватель по математике. Пловец, рыболов, конькобежец, интересующийся всем, вплоть до сапожного ремесла и археологии. Как уяснили мы потом, через годы, он наши босяцкие расхристанные души потихоньку незаметно стал причёсывать. И причесал! А мы это заметили нескоро. Вот, оказывается, был человек! И ничего в нём не было нарочитого. С одной беседы с ним решались для нас по нескольку вопросов и о вдруг становился нужным каждому из нас.

      Назад в прошлое ходу нет. Только вперёд!

      А городок  жил  своей  обычной и обыденной  жизнью.
 
      Пивная. В ней весёлая драка, где сильный и смелый предстают в ореоле героев. Там заводилой всегда был мужик, единственный мясник в местечке. Коренастый, словно отлитый из красной меди человек, перерубивший за свою жизнь не одну тысячу мясных туш, мясник Григорий, прозвище - Отрепьев, раз в две недели под воскресенье напивался. Затем тут же в пивной находил несимпатичное ему лицо и выбрасывал это лицо в дверь ли в окно. Куда ближе оказывалось. В милиции уже знали, что Гришка пьян и «предъявляет претензии», а так как брать его было трудно, приглашали в качестве эксперта и исполнителя дядю Мишу, бывшего штангиста, борца и водолаза, поднимавшего всё, что он мог оторвать от земли.
Дядя Миша входил вместе с милиционером Захаром в пивную, брал деловито и молча Гришку приёмом «тур де бра». После двукратного повторения этого самого «тур де бра», они оказывались на улице, а затем Гришка тихонько говорил, прикладывая палец ко рту: «И пошли они солнцем палимы!» и мирно шел впереди Захара в каталажку, или «холодную», как называлась тогда полуразвалившаяся избушка за аккуратным частоколом забора, утопавшая в сурепьевых кустах. Где  и размещался на  неопределенное  время возмутитель спокойствия.
Ещё была там центральная мостовая, по которой  вечерами чинно прогуливалась молодёжь местечка. Вот тут то и начиналось главное.
Кто либо из гуляющих по «першпекту»  местного значения, перелезал через запертую калитку, и приоткрывал окно каталажки с её узником.
      За решеткой показывалось лицо Гришки. Но теперь оно было бледным и  выразительным. Из под красивых вразлёт черных бровей отсвечивали, сияли необыкновенные глаза. Вот тут и застывало всё.
Из окошка, как стон невыразимо томящий душу, раздавались первые слова узника: «-Сижу за решеткой…». Голос у  узника был. Просто сказать, что это был красивый баритон - ничего не сказать.
     Гулянье прекращалось. Толпа стояла час и два… Григорий пел песню за песней, отводил  томящуюся душу.
     Всю жизнь звучит во мне этот удивительнейший голос. Последней песней была «Чайка». Слёзы рвались из глаз, когда певец заканчивал эту милую и простую песню.  К концу этого  концерта, под самый занавес приходил милиционер Захар. В милиции слышно было выступление воспитуемого певца и Захар открывал двери арестанту Известно всем было, что сегодня Гргорий ещё получит изрядную трёпку от своей маленькой тихони-жены. А завтра снова будет рубить и швырять на весы мясо.»
      Таковы     оставил мне  батя   свои детские  впечатления в   виде  дневников.

                А теперь о письмах их Парижа.

     Это незадолго до своего ухода мне рассказал мне отец.
    -В двадцать пятом году папа получил письмо из Парижа от Степана, который всё ещё надеялся, что пойдут войска на Россию и всё встанет на свои прежние места.
Письмо было дерзкое и в нём Степан вовсю ругал брата. Обзывал его красным прихвостнем и обещал скорую расправу со всеми, кто служит вновь образованной державе и её власти.
Естественно, что письмо из Парижа никак не миновало чужих рук и на конверте  явно были следы перлюстрации.
     А через несколько дней в школе побывало волостное начальство. Кто-то из этих людей долго говорил с директором, отцом моим. Этот «кто-то» осмотрел хозяйство. Особо внимательно обследовал запасы, которые уже были сделаны на зиму и перед отбытием был задан единственный вопрос.
-Никто ли вам не мешает работать?
Ничего не подозревающий отец сказал, что всё хорошо, но вот книг бы ещё больше в школу надо приобрести.
     С тем  волостные и уехали.
     А через месяц пришло ещё одно письмо из Парижа, в котором Степан ещё больше распоясался и повторил свои обещания в скором времени быть в России. Перевешать на столбах краснопузых, а брата, лично, зерном и землёй напихать!
И снова был приезд волостного начальства и в этот раз  отца вызвали в присутствие и прямо спросили о том, какие связи он поддерживает с Парижем и штабами белой гвардии?
     Отец ответил, что с братом не переписывается, рассказал, как запирали Степана в чулане, когда он учинил в доме погром и чуть не расправу с братом и как матери грудь прострелил.
     А когда пришло третье письмо - отец понял, что теперь его вызывают в волость не просто так. Собрал документы школьные, завязал в платок  школьную казну, печать и прибыл по вызову. И оказался под арестом. Три дня его таскали на допросы, угрожали  «стенкой», но ничего не решили. Ждали кого-то покрупнее для разборки.
    Бабушка ночевала, где попало, но все эти три дня была возле милиции.
Наконец прибыл высокий гость, и бабушка прорвалась к нему.
    Разговор оказался долгим и обстоятельным.
-Ничего не могу пока сделать. - Сказал в итоге большой начальник. -Просто так отпустить не могу. Слишком тяжкие обвинения на него падают. Но, -тут он вытащил из дела деда извещение-письмо от комиссара части в которой погиб Григорий. -Этого человека я лично знаю, знаю его  подпись и не доверять ему не могу. Могу только продлить следствие по поводу…  А вы в это время должны исчезнуть. В противном и в лучшем случае вы все окажетесь там, куда Макар телят не гонял. Вам ясно? Да и ваша девичья фамилия, Рамбиевская, кажется…особой симпатии у нас к вам не вызывает.
     Бабушка Лида при всей своей женской сущности была прагматиком. И в считанные секунды поняла, что надо делать.
     -Так нам надо..?
     -Вас никто искать не будет, -сказал высокий гость. Он как бы не обратил внимания на бабушкину реплику. - На всё про всё вам есть три дня. Езжайте домой, и начинайте улаживать свои дела. А завтра ваш муж будет дома для устройства личных дел. Но…вы меня поняли?
     Как потом говорила бабушка, - В ногах бы у него валялась. - Но, тем не менее,  отзывалась она всегда об этом бывшем фронтовом комиссаре уважительно.
     Отмечала его воспитанность, спокойствие и грамотность по сравнению с теми, кто арестовал и  три дня допрашивал деда. Так гибель брата Григория спасла брата Петра и его, может быть, от расстрела, а семью от высылки точно.

    Ждали бабушку дома соседи и родители  учеников. Коротко сказала им, что деда с работы снимают и надо срочно уехать. А как? Чем? Её поняли правильно. Тогда многие меняли места жительства.
    Вот тут и оказалось, что казацкое сообщество не осталось в стороне. Утром во дворе уже стояла телега. К обеду прибыл из волости дед. Вместе они стали собирать в доме вещи, которые могли взять с собой. Ими стали в основном любимые  книги деда и вечером помощники, которые в темноте стали грузить узлы с книгами на телегу всё возмущались, что, директор, дескать, нет бы какие плошки и кастрюли брать - забил телегу неподъёмным грузом бумаги.
     Дальше-больше. Родственники наказывали родственникам на их маршруте содействовать беглым помощью ночлегом и лошадьми, которые от пункта к пункту менялись. Отец мой, Виктор, остался в профтехшколе,  братья Борис, Георгий отец и мать в несколько часов стали бездомными, согнанными с насиженного места. И только почти через месяц этого путешествия в никуда - остановились в Луганске.
     Дед пошел работать подсобником в литейный цех. Там  были не  нужны  в тот  момент никакие документы, а  в людях была необходимость.
Бабушка хозяйничала в маленькой комнатке рабочего барака. Вскоре профтехшколу покинул и мой отец. Ему передали, что родители в Луганске, и он правдами и неправдами туда добрался тоже. Возвратиться в школу дед больше не смог. Бабушка тоже не сразу вернулась к профессии.  В школу она возвратилась только через год и проработала там почти до шестидесяти лет. А вот бывший, состоявшийся  в Гуляй поле директор школы, никогда больше туда не возвратился. Уж больно заметен он был бы там, а этого  делать было нельзя. Но из горячего цеха он вскоре ушел и оказался подсобным рабочим на областной овощной базе, где существовал цех заготовки и изготовления консервированной продукции. В последствии, через несколько лет, он стал на этой  базе начальником цеха засолки. Через его цех проходила капуста и помидоры, огурцы и яблоки. Всё, что завозилось на зиму, и должно было быть законсервировано -  шло через цех деда. Там же дед выправил паспорт и паспортистка, которая паспорт выписывала, чем руководствовалась только, а может и был то Божий промысел - ошиблась и вместо фамилии названной им - Лебедь написала Лебедев. Переписывать бланк заявления и спорить дед не стал. Принял эту ошибку, как перст судьбы. Далее и бабушкин паспорт получался по специальному «отношению» из школы, где она стала работать и заявлению «от Рембиевской»,  И брак их, венчались еще в Гуляйполе,  был зарегистрирован в загсе позднее, уже  на основе имеющихся паспортов. Тогда таких ситуаций, как я понимаю, много было. А как там оно в деталях сложилось - не удосужился тогда уточнять. Да и   в голову тогда  мне это не приходило  при их жизни. Казалось, что они будут жить всегда.
               
                Казацкому роду нет переводу…

    Я учусь в четвёртом классе школы № 1 в Луганске. Дедовский домик по улице Володарского, неподалёку от центра, построен несколько бестолково, но крепко. Слева от фасада высокое крыльцо, которое пристроено  к  открытой террасе,  что  располагается по всей длине фасада.  Здесь же у перил скамейки и длинный всепогодный стол, который накрыт от дождей клеёнкой. Слева входная дверь,  за ней вдоль левой поперечной стены дома расположен   узкий коридор и за дальней дверью скрывается вход на узкую и  длинную, во всю длину дома, кухню. Здесь есть вода, кухонный стол и на втором низеньком столе располагаются две керосинки, которые дед Петя называет мартенами. На них Буська готовит пищу в теплое время года. Здесь же  и плита, которая  духовками   и телом  грубы с разветвленными дымоходами выходит в две  жилые комнаты.
     Дверь направо от входной   ведет в первую комнату, которая  является гостиной и столовой.  В её центре большой стол, слева от входа объёмистый буфет с посудой и всякими Буськиными припасами в нижней его части. В основном это  различные варенья,  другие лакомства, которые заготовлены её руками впрок  на зиму или к какому-то определённому дню или к  праздникам. Эту часть буфета  мы с моим двоюродным братом Владиславом иногда украдкой и без  труда ревизуем. Если бабушка  находится на огороде, а  из дома, который  стоит на  возвышении, все, двор и огород за ним, хорошо просматривается Трудно ведь дожидаться   часа, когда в доме состоится какое-либо торжественное чаепитие. А ложка-другая варенья, которая прихвачена второпях, имеет особый вкус.
     Мы  дружно  подкладываем   мощный  кухонный  нож под  двери отделения  буфета, где располагаются  стратегические  бабушкины запасы  варенья. Затем очень осторожно кончиком другого ножа  сдвигаем примитивный ригель и дверца открывается. Ура! Доступ к  банкам с  вареньями открыт. Теперь надо очень аккуратно развязать тесемки, которыми завязана  крышка из  специальной  бумаги, которая не размякает, если даже намокнет. Раньше  в  такую бумагу масло  оборачивали в  ящиках, которые привозили в   магазины с  маслозаводов. Она у хозяек  весьма ценилась. По знакомству  у  продавщицы  можно было этой бумагой  разжиться.  Ложка, другая! Ложки обязательно  потом протирались. А то ведь запенится, забродит от  слюней  грабителей  варенье.  Сразу  все  станет известно! И много нельзя, а то ведь заметит хозяйка  убыль. Бабушка  все  так же  ковыряется в огороде. Запиваем  пару ложек варенья вкусной  холодной  водичкой, и все повторяется в обратном  порядке. Банки завязаны, как было, дверка  на  месте, замок  закрыт. Грабители довольны! Запрет преодолен! Да попросили бы   сладкого - нет проблем, конфетная  фабрика неподалеку и на  рубль можно было  в магазине  купить вкуснейшие  конфеты Ворошиловоградской  конфетной  фабрики. Так нет же! Оно, колбаса, в чужих  руках, всегда  более толстой  кажется. А запретное бабушкино варенье, даже  прошлогоднее,  слаще  любых самых вкусных конфет. Да  еще из-под замка! И сам процесс авантюристичен в  своем начале! Адреналин! Операцию провернули! Ходим  гордые!   
      Здесь же, в  импровизированной  гостиной двуспальная кровать и диван у противоположной стены. На двух других стенах несколько небольших фоторепродукций известных картин. Сейчас  понимаю, что две из них были от Куинджи и Айвазовского. Третья - портрет женщины. Автора не знаю и по сей день, но картина была непроста. Еще  в  дедовском  доме  много  цветов. В гостиной  разные  бегонии. Вьется  плющ от стены к  стене. Окна  непривычно широкие. Дед Петя особенно гордится этими окнами и широкими подоконниками, где  весной  проращивается огородная  рассада. Зимой  всегда  есть  проросшие  луковицы с  зелеными перьями лука. Я эту зелень, как и  укроп   с петрушкой,  называю удобрениями. Бабушка  беспощадно  щиплет  всякую зелень и добавляет её мне и Владиславу  в  тарелки  с  первыми блюдами. Её  рассольники, борщи, супы с   домодельной лапшой  неповторимы  по вкусу и виду. А если   она  сготовит суп харче - вообще объедение. Готовка этого супа  известна  еще  у входной  двери по характерному запаху   бараньих ребер, которые она  выбрала на  рынке и  сварила  в  супе. Это что-то! И по вкусу и по  виду! Еще   совершенно неповторимы  её  пирожки. Особенно с  капустой. Тесто легкое, начинка  с хрустом и характерной  кислинкой. Чего  тямы не хватило научиться  её  готовке?
Из этой комнаты через две  створки широких дверей можно попасть во вторую. Она   наполнена стеллажами с интереснейшими книгами, которые я могу читать без всяких ограничений. В этой же комнате живут огромный аспарагус с неправдоподобными листьями-облаками. Весь правый угол занимают фикус-гевея и китайская роза, которая, как мне кажется и сегодня, цвела в любое время года. Фикус же придавал небольшой комнате особую монументальность, как и еще один, обтянутый черной кожей диван.  В этой же комнате было фортепьяно, на котором периодически импровизировал мой двоюродный брат Владислав. Он старше  меня на  несколько лет и его жизненному  укладу, стабильности с  которой  этот уклад им исполняется - можно позавидовать.Но об этом  позднее. А сейчас хочется  пройтись по   набору  тех книг, которые живут  на  стеллажах. Всех авторов  приводить не  буду, но вот  словарь Брокгауза и Евфрона, очевидно  там  было  томов  пятьдесят, я открыл для  себя  во втором  классе. Там были Пушкин, Тургеньев, Д.Лондон и Гоголь. Шевченко, Франко, М.Вовчек, Л.Украинка. А.Фадеев, Л. Толстой,  Державин. Другие  авторы. Были и разрозненные издания. Многие непонятны, но интересны. Но особенно впечатлила, кроме  словаря, шикарно изданная  книга - «История Земли». Сегодня  мы  умеем издавать книги. Ярко, впечатляюще. Что же  такое  знали  полиграфисты  конца позапрошлого века, когда издавали «Историю Земли»? Книга  была та  выдержана  в  особом  формате, в каком-то  особо привлекающем  дизайне, так и зазывавшим   взять объемистый и тяжелый  том  в  руки. Черный переплет. Золотистая  рамка, легкое тиснение на её  поверхности. Внутри негорючая, не разлагающаяся от воздействия  кислорода и времени какая-то особая  бумага. С лощенной  поверхностью, которая  позволяла стереть следы  прикосновения  жирных, допустим, пальцев мягкой  тряпкой. Рисунки и  фотографии, перекрывающие  их полупрозрачные  своего рода занавески из полупрозрачной  тончайшей бумаги. Когда она  оказывалась  в  моих руках - казалось, что кто-то незримый  шептал: -Осторожнее. Ты  держишь в  руках огромную ценность! Положи книгу  на  стол. Листай бережно.
     То, что там было написано - оказывалось очень доступным и понятным. Легко запоминающимся. Мне очень хочется  еще раз подержать  в  руках это замечательное издание. Дело другое - словарь! Тут  статьи краткие, исчерпывающие в  своей информационности. Я листал эти книги без всяких ограничений со стороны  деда и бабушки. Потом  обнаружил две  небольшие. Одна из них - «Десять моделей» Ф.Абрамова. Вот где  десять статей  про десять направлений современной  техники. Она  совершенно неожиданно  повернула  все в  моем сознании второклассника. О дедовских книгах можно говорить много. Не хватит  места и времени.  Вот  почему  он  тогда, при бегстве из Гуляйполя, спасал  книги, а не  пуховики и перины  с  подушками. Для  него  последних надо было всего-ничего, а  вот  книги  нужны  были тем, для  кого  отец  с  матерью были явлением временным, а  вот они, пришедшие  в мир дети, для  них, родителей, были постоянными. Для  моего отца и мамя  я. Для  меня  мои дети. Такова жизнь в своего рода эстафете.
Что же  за  прелесть  все  книги в  целом!
      Еще в  той  комнате, в зале, как  привык  называть  такую комнату  обыватель, хотя  к  определению зал по  своей  величине эта  комната  никак не попадала. Еще  в  той  комнате  было  фортепьяно  весьма  старой  работы. Очень звучное. На нем  иногда  импровизировал  мой  двоюродный  брат Владислав. Он владел от природы этим  инструментом. Так  бывает. Мне лично несколько лет  музыкальной  школы   таких возможностей  не  дали. А ему  за   два или  три года  все  открылось. И его  инструмент  слушался и, казалось, сам  подсказывал, какие  клавиши надо было нажимать, как только  в  нескольких нотах ему заявляли  мелодию. Так бывает!

       На всем этой квартире  были  видны  следы бабушкиных заботливых рук,  которые вели  все с виду  очень небольшое хозяйство. Бабушка уже несколько лет была  на пенсии.  Она была всегда немного авторитарна. Могла  терпеливо и по нескольку раз объяснять мне, окружающим одно и то же. Сказывается её  многолетний труд в начальных классах школы. На Буськином  попечении после инсульта  уже почти девять лет тогда находился   дед  Петя, Петр Алексеевич и сын младшего брата моего отца Бориса, сгоревшего в танке под Прохоровкой, Владислав. Он старше меня на несколько лет  и от того в целом  в шишки ответственный и сознательный. Хотя   адреналин от хищения  варенья иногда  его одолевал. Он уже студент металлургического техникума. Хорошо учится. Много читает. В чем-то он немного педантичен. Встает  утром и  садится за стол уже умытым и причесанным. На занятия он собирается с вечера и все у него получается ладно и вовремя. После занятий  мы обедаем, он час или полтора отдыхает, предается ничегонеделанью, а затем садится за книги. Вечереет. За окнами сумерки и Владислав в  такие  минуты иногда  может помузицировать. К нему обязательно заходят приятели. Ребята что-то обсуждают. Затем они могут ненадолго сходить в город. В субботу или воскресенье кто-то из парней может украдкой пронести в комнату пару бутылок пива, которое прячется за фортепьяно. Обязательно открывается  в комнате форточка и  троица друзей это пиво дружно распивает. Я же в это время  нахожусь вроде бы в карауле. Вдруг Буська зайдет! Но это бывает очень редко. В основном ребята на час два выходят на прогулку.   В целом  Владислав с друзьями на  прогулках бывают недолго и он ложится спать всегда вовремя.

      Я показал ему  книгу  про десять моделей и Владислав  вдруг заявил, что мы  с ним  сделаем кое-что тоже.
Странно, но этому  его заявлению я никак не  удивился. Даже  вроде  и мимо ушей  пропустил. А было это в  одно из воскресений.

     К деду и бабушке я прихожу в гости часто. Притягательны в этом доме  его обитатели. Дед всегда мне что-то рассказывает интересное. О прививках деревьев. О паровых двигателях, о том, как добываются металлы, уголь, как  появляется на магазинных полках хлеб. Как  появляются на  свет птенцы  птиц. Мы с дедом  подолгу и о многом говорим. А еще во второй комнате меня очень после этих наших собеседований каждый раз  притягивают его книги на полках. Они совершенно не похожи на те, которые есть в детской библиотеке и записываются в мой абонемент под номером пятьсот сорок девять. Этими  интереснейшими  книгами, не всегда мне там многое понятно,  зачитываюсь всласть. Иногда, если погода неважная, я остаюсь у Буськи и деда Пети ночевать. Особенно, если бабушка, натоптавшись по хозяйству,  заснет и тогда меня некому вовремя отправить домой. Мы живем неподалеку. Дед из первой комнаты со своей кровати  руководит моим устройством на ночлег. Вот когда можно читать и читать. Особенно  в субботу, когда Владиславу с его приятелями разрешено сходить в кино или на какой либо концерт или вечер. А Буська придремлет на диване или возле деда. Она   никогда не выпустит меня из дома без того, чтобы не накормить. Но это не главное. С дедом у меня  еще и трудовая дружба. У него парализована правая сторона тела. Едва шевелится нога, а рука висит плетью. В каждый свой приход я жду, когда бабушка оденет его по погоде, а потом мы с ним долго ковыляем по коридору и выходим на открытую терассу. Этакий французский балкон. Сегодня мы с ним  опять будем резать большие консервные банки,  ровнять полосы  баночного железа, собирать эти полосы в пачки, подсчитывать площадь заготовок. Есть цель покрыть этим железом небольшой добротно ухоженный сарай во дворе  неподалёку от дома. Между делом дед мне рассказывает о приёмах консервации, о том, как обрабатывается  банка изнутри для длительного хранения в ней продукта консервации. От него я узнал, что консервные банки в те времена изнутри покрывались лаком на основе янтарной смолы. Он  весьма тугоплавкий  и на него  не действует кислота, которая есть в овощах и фруктах, что плёнка этого лака не портится в автоклаве при высокой температуре, когда  происходит сам процесс консервации.
       -А если сверху крышку пушечным салом покрыть, - довольный произведённым впечатлением от словосочетания «пушечное сало» говорит дед. -Никакая ржа не возьмет ту банку или крышку. Разве резинка струхнет, но если не беспокоить… -Режь, режь, -добавил, увидев, что ножницы в моих руках застыли.
       Сегодня мы и так перевыполнили норму и скоро банок почти не останется. Это спешу доложить деду, которому в сарае не побывать до весны.
      -Эт, ещё привезут спецбанки  с базы. В них мы для полярников картофель консервировали. Много среди них было нестандартных. Брак. Всё равно выбрасывать нестандартные. А станки закаточные переналаживать - себе дороже. Вот я и забрал эти банки вместо свалки к себе домой. Отложили ребята  в  угол  склада и теперь  привозят потихоньку эту  некондицию. Будет крыша железная для нашей сараюшки. А на базе, говорят, нестандартные банки еще есть. Обещали ребята привезти.
Обрадовал. Все время, что он  лежит после паралича, с базой своей любимой все так же дружит. Его бывшие коллеги часто новый завоз овощей, по приходу вагонов, консультируют у него. Приезжают обычно  с лукошками огурцов, помидоров. По осени  везут  так же  мешки с  картошкой, свеклой, морковью и капустой.
      Дед пробует помидор, допустим, и безошибочно угадывает, откуда его привезли.
      -Кировоградские. Что-то у них они нынче дождеватые. Так вы, ребята, на эту партию…-Далее шло подробное обоснование небольшого изменения  рецептуры: соль, листья, сахар, спецконсервант. -Отступления незначительные, но вкусовые качества будут сохранены. То же с огурцами и капустой.

      Визит бывших коллег к  деду - вызывает особое беспокойство бабушки. Дед и после паралича не пропустит выпить чего крепкого. Другого не употребляет. Первые слова бабушки при появлении делегации  - не поить больного. Обещания даются,  и делегация допущена в комнату, где стоит кровать деда. Начинается спектакль. Дед вертит в руках помидор, а затем зовет бабушку.
     -Лида, нам бы ножик и тарелку.
     -А так не можешь?
     -Неудобно так. Я же им должен дать тот самый помидор попробовать. Что ж мы его вместе кусать будем? Привезенный  помидор был не один, но бабушка это как-то не  улавливает.
     Всё бабушка давно знает, но и в этот раз покупается. Появляется  тарелка и нож. Дед режет на дольки помидор. Пробует его. А в это время кто-то из делегации жалуется на жару и просит бабушку принести стакан воды. Появляется и стакан с водой.
      -Ну, Лидия Филипповна, вы ж тёплую воду дали, а мне бы холодненькой. Вы уж слейте из трубы подольше.
      Филипповна и на это покупается. Шагает на кухню и слышно, как долго бьёт в мойку струя воды. Но этого только и надо дружному сообществу. С уходом  бабушки мгновенно появляется четвертинка водки, секунда и пробка уже у кого-то из гостей в кармане, а дед быстрыми глотками опустошает четвертинку. Закуска тоже есть! А вот и стакан воды с запотевшими стенками. Пётр Алексеевич, между тем, смакует дольку помидора и между делом рассказывает о поправках в рецептуре для данной партии.
      И тут чуткое бабушкино обоняние наталкивает её на подозрение в пронесенной делегацией контрабанде. Она демонстративно принюхивается и потихоньку приходит к выводу, что её и в этот раз объегорили. Сейчас закатит скандал. Вот пошел словесный ручеёк, который грозит перейти в поток.
     -Лида, -вдруг властно прерывает её тираду дед. Он осмелел. - Лида, у нас же гости, а ты…
      -Так что они тебя спаивать будут, а я молчи!
      -Лида, - теперь уже гремит дед. И Лида понимает, что  мякина на которой её в очередной раз провели оказалась та же,   что и в прошлый раз. Она ворчит и снова отправляется на кухню, а в это время вторая четвертинка кочует деду в подмышье.
      Под подушкой Буська сразу вычислит ненавистную посуду, а вот в этом месте дед сможет с моей помощью позже прикончить и эту четвертинку. Правда, это будет сделано в несколько приёмов. Водка совершенно не действует на него так, как действует такая доза на другого мужчину. После второго или третьего причащения дед становится очень спокойным. Говорит складно и, как ни странно, с нормальным произношением. Этим он, конечно, выдаёт себя жене, но и, соответственно, успокаивает её. Ведь снова ничего не случилось. Ничего не произошло. Дед Петя в полной форме! Не размазался. Теперь её задача нас хорошенько накормить. Перед этим  надо будет  выполнить кое-какие обязательные процедуры,  и я   с  ними успешно справляюсь. Затем следуют  обязательные гигиенические. Я сливаю ему  воду из специального кувшина. Он не  расплескивает воду  и  можно  успешно управлять струйкой  воды по команде  деда.
       -Аж помолодел, -восклицает дед, когда  вытирает перед обедом   помытые руки, лицо.
       Бабушка  хлопочет. Несет нам   свои блюда. Дед с удовольствием  метнёт  тарелку борща, и отбивную. Запросит взвар-компот. А мне тоже в его компании все невероятно вкусно! И на этот раз будет все спокойно. В комнате будет долго пахнуть борщем и бабушкиными котлетами. И мы с дедом опять будем обсуждать прочитанную мной книгу. А может и мои дела в школе.  С началом сумерок я побегу домой. Мама, как всегда, спросит, как поживают старики? Что делает дед и как его самочувствие?
      Эх, казак! Как же  с ним  было  интересно и  уютно! Даже  тогда, когда  от  резки железных банок  на  пальцах образовывались кровавые  водянки. Или после   моего  наведения  порядка ломило спину.
Зато в  это время  дед мне  рассказывал, как их база  готовила  в этих банках картофель для  наших полярников. Как  экспериментировали с  временем  содержания  банок  в  автоклаве. Как  всем  цехом   охлаждали, пробовали тот картофель. Как добавляли и  убавляли  специи. Остановились на  минимуме  всего и как было  трудно выбрать время  автоклавирование  того самого картофеля, чтобы  он  при разогреве не  расплылся  в  кисель или не был  с  сырым  хрустом, но чтоб хранился. Через много лет  я  встретился  с  такой  консервацией  картофеля и несколько дней  вроде  побыл рядом  с  дедом Петей. С моим дорогим  Петром  Алексеевичем.

      Владислав  сдержал  свое  слови и через неделю показал мне    звенящий  сухостью  кусок  дерева. Ну  и  что? Дерево и дерево, подумал я. Да  вот   оказалось, что это  дерево  со сколами на  поверхности, можно обработать, что Владик и  сделал при помощи топора.
      Затем он  долго оттачивал  складешок  с  широким  лезвием и ручкой из дерева.
Затем  в ход  опять  пошел топор. На этот раз  работа  лезвия  топора  была  очень аккуратной и вскоре  чурка стала превращаться  в  странную остроносую заготовку. Затем  в ход пошла  стамеска и в  чурке появилось очень аккуратно  выполненное  углубление прямоугольной  формы. Во время  процедуры  долбления  углубления я  держал  чурку и Владик   мог  спокойно работать.
Постепенно  бесформенная  чурка  стала превращаться  в  лодку.
     -Тю! И  че! Я тоже  так  смогу, - подумалось мне. Хотя, когда  подумал, процесс вроде бы и простой, но вот…
      Дома  попробовал было строгать кусок  дерева, и оказалось, что нож не  слушается. В итоге   нож, тупой  с  виду, вдруг как-то извернулся и слегка  вспорол  кожу на  руке. Оно, конечно, привычно, порезаться или ссадину заполучить. Оказывается, что работать ножом  надо уметь. А не только  хлеб им  резать можно, но и кое- что еще. Уметь надо!
      К субботе у нас  с Владиком полностью вырисовался  корпус  лодки. Затем мы  с  братом  нашли в  сарайке, спасибо порядку дедовскому, небольшой  кусок   цинкованной жести. Из неё Владик  вырезал особой  формы платину, в  нижнюю часть которой  закрепил   железный  прут. В таком  же шахматном порядке он  разрезал и  широкую часть  заготовки и прикрепил её к днищу  корпуса  нашего изделия, которое назвал теперь яхтой.
В бочке с  водой мы  отцентровали балласт в нижней  части, и наш корпус  стал практически не  переворачивающимся в  воде со строгим изгибом  на  корпусе линии, которую Владислав назвал ватерлинией. И опять был объявлен  перерыв  в нашей  работе на  целую неделю.
     -Корпус яхты  должен  высохнуть перед пропиткой  олифой. Иначе все будет нарушаться при его работе  в  воде при намокании, - объяснил мне  он. Когда  в  следующие  входные  мы  опять взялись за  работу  корпус нашей  яхты звенел сухим  деревом.
     Мы долго и старательно пропитывали  корпус яхты  горячей олифой, затем сушили, а когда олифа  впиталась и  высохла до состояния  остекленения - долго  шлифовали  корпус  наждачной  шкуркой. Вскоре он  стал очень гладким и если бы не  так называемый балласт - был бы  вообще  невесомым.
Но и это еще  не  стало  окончанием нашей  работы. Корпус будущей  яхты Владислав  еще раз покрыл  лаком. Теперь это был лак на основе шеллака. Корпус  приобрел совершенно т удивительный  цвет. Как бы  засветился  изнутри.
     -Теперь вооружение, - сказал Владислав  и  мы  начали делать мачту, затем  гик. Вскоре  из скрепок  были  сделаны крепежные  снасти кнехты. А на   швейной  машинке  Владислав отстрочил из  куска настоящего тонкого шелка  паруса.  Тогда же  я  узнал и  понял  слова, которые до этого  встречал только  в книгах.  Фок, гром, гик, степс, ванты, киль, балласт, вымпел. Форштевень, корма…и многое другое.

     Испытывали мы  наше изделие в  фонтане  напротив  главного корпуса гостиницы.
     При легком  ветре   нарядное  суденышко легко набирало ход. При попытке  положить его парусом на  воду - бодро поднималось. Вместо кормового руля Владислав  вставлял с  плавник балласта  лезвие  бритвы и  наше  суденышко бодро разворачивалось на ходу. Гик  перелетал с борта  на  борт, и яхта  меняла  курс на обратный.
     -Это тебе  подарок  от меня,- сказал Владислав и торжественно передал мне   суденышко.

     Когда при нашей  встрече через несколько лет я напомнил ему об этом  подарке - брат был очень тронут тем, что я  помню все это в деталях. А когда  узнал, что у меня  есть и фотографии  модельки  этого суденышка - невольно стал просить дать ему   её  копию. Мне очень жаль, что я  так и не  выполнил этой  его просьбы.

    Но хотелось бы добавить. Наша  игрушка   несколько лет  подряд  производила  на отдыхающих любого пляжа совершенно  неповторимое  впечатление. Особенно, когда   яхта, подгоняемая   ветерком, резко набирала ход и  уходила  в  море.
Сколько  же было сожаления  и сочувствия в  окружающих! Когда это случилось в  первый  раз - сам стал  сожалеть, что отпустил  игрушку. А она  все  уходила и  уходила  от берега. Молодые ребята - спасатели, стали уже  готовить ялик и грести   яхте  вдогонку, как  вдруг, после  одного из порывов  ветра, подброса  корпуса  волной - суденышко резко развернулось и пошло  чуть не обратным курсом к  берегу.
И моя душа  встала на  место, когда   подарок Владислава оказался  на линии прибоя, бодро поднялся из воды, когда  волной  его парус  опять  оказался  в  вертикальном  положении.
      Вернулся  подарок  Владислава. И он всегда  возвращался. Вот только сам Владислав, его душа  теперь  в  том дальнем  походе, откуда не  возвращаются. А фотография  мальчика с  яхтой  есть.
      И, хотелось бы  заметить, что именно тогда Владислав одарил меня  не просто подарком, что кое- что  можно  делать своими руками. Он  сделал мне  своего рода прививку на уверенность в том, что у каждого из нас  есть руки, которыми нужно пользоваться. Пусть руки в  порезах, в  ссадинах, но все это окупается, когда  сделанное  тобой  оживает, начинает  свою собственную жизнь, которую ты лично вдохнул в  собственноручно выполненное  изделие.


                Батя

      Я думаю, что об отце я  уже и так  сказал много. Более того, привел строки  из его дневников юности.   
     Кем он был для  меня?
     Прежде  всего - батей, отцом, папой. Кое в  чем я  на  него  мог и могу  ориентироваться, как на  пример, который  каждый из нас, хотел бы он этого или нет, но в  какой-то части наследует.
     Папу я   никогда не видел  в детстве пьяным. Я всегда   видел его во  взаимоотношениях с  людьми очень выдержанным. Таким  он был даже  с  теми, кто  утром   горячо тряс ему  руку, уверял в   своей  лояльности, в  огромном  уважении, а к  обеду  мог написать  на отца   донос, анонимку. Как-то странно  сознавать, что  во  многих случаях и  ситуациях ему  доверяли следователи на допросах по  поводу  того, что было в  доносе или в  анонимке. И кто был её  автором.
     Возможно, что  это шло от того, что папа никогда не  выражал  какого либо негодования  по  поводу  автора доноса. Он был снисходителен. И дома, когда  мама  говорила  отцу, вернее выговаривала за  общение  с  доносчиком  или анонимщиком - отмахивался.
     -Ну не  мог человек  поступить иначе! Понимаешь! Просто не  мог. Он сейчас  в  безвыходном  положении и  ему  везде  мерещатся  враги. Вот и меня  записал в этот  список. Может, одумается?
    -Да я не  про это, - возражала  мама, - я  про твое  безоглядное доверие  к этому  человеку и против  того, что ты  никак не отдаляешь его от  себя.
     Позволяешь быть в курсе   твоих дел.
 Короче, в  этом  отношении, в  своей  снисходительности к  такому  человеку  он был прям, как лом. И никогда не  старался  каким либо образом постфактум   чьей-то  подлости или предательства - выяснять отношения с  совершившим  пакость по отношению к  нему. В этом  он  всегда  напоминал мне  так-же лошадь, которая  не  может   отмахнуться  от наседающих комаров, но вздрагивает   каким-то участком  кожи, стряхивая кровопийц и паразитов…
В юности он  закончил все же   то самое  техническое  училище о котором  он пишет  в  своем дневнике. Но пишет он  так же и о  своем однокласснике, который невзначай открыл ему   ту  сторону  поэтического  слова, музыку  стихосложения, столкнув  его в  сторону  познания  законов  искусства. И более того, как он мне  сам  сказал, когда  я  спросил его о том, как он пришел в  театр, на  сцену  в  целом. Как  получилось, что провинциальный  мальчик открыл неведомые для  себя  двери в  совершенно новый для  себя  мир? Ответ оказался  весьма  простым, как  всегда, когда  в  какое либо дело или в  чью-то судьбу  вмешивается  Господин Случай.
     -Понимаешь, когда  я приехал к  папе и маме  в  Ворошиловград - оказалось, что  работы  для  меня  нет. Я не был  столяром и не  умел  тесать, работать рубанком, резать   шипы или красиво долбить отверстия  в  досках.    А именно это  тогда  было нужно. И тут  совершенно случайно я  увидал объявление, что  драматическому  театру в  реквизитный  цех требуется  рабочий, знающий, как  работать  с  деревом. Зашел и оказался принятым в  реквизиторский  цех на  совершенно нищенскую зарплату, но с   возможностью   посещения  спектаклей. За кулисами и так  я мог бывать по роду работы. Видеть актеров  вблизи, слышать их мнения  по разным  поводам. И в процессе  работы я  вдруг понял, что смогу  не  хуже  практически каждого из них  так же или даже  лучше  произносить слова на  сцене.
        Я очень легко запоминал  актерские  тексты, монологи и запоминал, разграничивая, диалоги. И однажды, когда  мы  после   какого-то спектакля   собирали  реквизит -  взгромоздился  на  сцену и  попытался представить себя  в  какой-то из ролей, герой  которой  мне очень нравился. Я проговорил  большую часть его роли из  спектакля и вдруг обнаружил, что нахожусь в  полной  тишине, что коллеги-реквизиторщики, столпились в   проеме  между  кулисами и когда я   это обнаружил и замолчал - они стали  мне  аплодироавать.
       -Молодец, Витька! Ты ж готовый  артист! Ты  же…
В мой  адрес  матерыми  сценическими рабочими в тот вечер было сказано много добрых, а  скорее удивительных  слов.
-А из этого спектакля  сможешь? А из этого? Из этого?
Да  мог я, хотя не  учел того, что тексты или диалоги не  всегда  произносятся  стоя в центре сцены и при  полной  тишине  зала. Что зал, собравшегося  зрителя  надо завоевывать.   
     Хотел я или нет, но этот эпизод оказался  известным в дирекции театра и уже к  вечеру я оказался  в кабинете директора, где  был и  главный  режиссер театра.
     -Читай текст. Не сможешь - читай   какие либо  любимые тобой  стихи. Вот я  и прочел  там  монолог  витязя  из Пушкина: О поле,  поле, кто тебя усеял мертвыми костями! Затем  было что-то из Крылова. И в заключение  были стихи о Вещем Олеге. И назавтра  я, параллельно  своей основной  работе, был назначен на  маленькую роль в   репетирующемся  в  театре спектакле. Оно, конечно, тогда  было всякое. И кислые  ухмылки  актеров, которые мое  появление  на  репетиции приняли за  каприз или розыгрыш дирекции театра. А может и как  подкоп  под кого-то из актеров. И многие  из них гадали, кто будущая  жертва этого странного эпизода?  А после  второй  или третей  репетиции ко мне  подошел один из  старых актеров и назначил  свидание  в  соседнем  сквере.
      -Витька, ты  талантлив. Ты не  просто способен, а  талантлив! Тебя, сынок, нельзя  испортить  нашим  смрадным провинциальным дыханием. Да и  постановщики наши … мягко говоря…- Он расспросил обо мне, о семье и сказал, что позвонит в  Киев  своим  друзьям и вместе  мы  решим, что надо  делать в   сложившейся  ситуации. Очевидно он же   переговорил с  ребятами из трупы, но со  следующего дня отношение ко мне совершенно изменилось. Завистливость актеров, постоянное  желание   соорудить подножку возможному  конкуренту  однозначно сменилось  полной  доброжелательностью.

     Тогда  у  меня  было  одно   увлечение. А с  этого дня их  стало два. Вернее к  имеющемуся, к биллиарду,  добавился  театр, сценические  порталы, арлекины,  задники, запах сценической  пыли, грима, сдержанное  покашливание  зрителя в  зале, аплодисменты. Другими  словами, я  вдруг, сам того не ожидая, вошел в  страну, о которой  не  мог даже  мечтать, хотя  где-то  уже  очень давно  билось, пульсировало явно не исполнимое  желание оказаться  на  сцене, прочесть  монолог из Пушкинских  «Маленьких трагедий», или из «Пиковой  дамы»... Уже  вовсю гремел  в СССР  Маяковский  и я  вдруг открыл для себя  его  голос, но не  громкий, ораторский, а какой-то  больной, страдающий. Открыл я  для  себя и Есенина.
Страшновато было показать   стихи этих авторов коллегам. Но осмелился почитать их   моему  наставнику в  труппе, тому  самому  актеру.
     И через несколько дней  я  уволился из реквизиторов, и  был принят в  трупу  в  качестве  актера-стажера с  небольшой  зарплатой. А в  свободные от  графика  спектаклей  вечера, где я не был занят, стал работать еще и в городском  лектории в  качестве  чтеца на лекциях о поэзии и прозе. Чего только не  читал за  те пару лет, которые отработал  в ворошиловградском  драмтеатре и в  городском лектории! Некоторое  время  тогда же  работал в  цирке, вел там иногда программу. Этим  я  существенно  поправил  свое  финансовое  положение, но, главное, я стал   обминаться в  профессии. Естественно, что и на  биллиард  хватало времени. В городском  парке  я несколько раз выигрывал крупные ставки, как новичек. Но затем маркеры предупредили, что  тем самым вызвал  недовольство у так  называемых  подставок  для  новичков и у  заезжих гастролеров, перебив  неосмотрительно им  крупные выигрыши у «карсей». И на  некоторое  время о биллиардной  надо было забыть. Иначе… Дело могло закончиться   неожиданным переломом  руки или еще  чего-то. Спасибо маркерам, которые предупредили об этом  вовремя.   Так  я  открыл для  себя  еще  один способ зарабатывания  довольно значительных сумм денег. Однако и тут  вовремя  не  сообразил, что  выигрышем надо делиться  с  теневиками, которые в  биллиардной  негласно  «правили бал».      
     И не было бы  счастья, да  несчастье  помогло. Неожиданно вышел на  сцену в  качестве  заменяющего  заболевшего актера. И это совпало с  приездом   в наш город одного из ведущих в  то время  кинорежиссеров, который   искал  нужные  ему  актерские  типажи. Прошел фотопробы на  роль в  фильм режиссера  И. Кавалеридзе «Колиивщина». Но на   съемку  меня   дирекция  театра  не  отпустила. А вскоре в  Ворошиловграде  побывала на гастролях актерская  труппа  киевского  академического драмтеатра со  своими спектаклями и вот тут-то и оказалось, что именно меня  отметили  в  спектакле  в  качестве вводного актера поголовно все  приезжие артисты академического театра. И  таким  образом с  осени я оказался в числе студийцев киевского драматического русского академического театра. 
    Надо сказать, что мы  не  только пребывали  в  студии, где   учили  сценическую речь, произношение, ударения, сценическое  движение, историю театров греческого, русского и мирового, но и другие предметы. Выпускники  студии получали после  обучения и выпуска диплом государственного образца, который  был приравнен к к диплома о   высшем  образовании. Естественно, что математику, как и  иностранные  языки, еще  кое  какие  предметы  мы  не  учили, чем  вызвали протест в  Министерстве  просвещения СССР. И… Именно наш выпуск  попал под  удар Министерства по нашим  дипломам. Однако, он у  меня уже был и по  инерции везде признавался.
     -Вот ты  спрашиваешь, как так  вышло, что  я  оказался  в поле зрения Бориса Андреева? Что хочу заметить? Эти великие  не гнушались бывать в  студиях различных театров, когда  бывали в разных городах. Он тоже как-то во время  пребывания в Киеве на киностудии был у нас на репетиции. Поговорил с нами, студийцами, после неё. Меня  обо всем подробно расспрашивал. В гости приглашал в  Москву. Но, сам понимаешь, я не  мог  там   быть. Потом  мы  встретились еще несколько раз на  киностудии. Тоже  интересовался. Кое-чем он по профессии поделился  со мной, Что-то пожелал. Мне  ведь как-то не  с  руки было  бежать за  ним  хвостиком.
     А вот с Отто Юльевичем Шмидтом все  получилось   сказочно. Задумывался  фильм о полярниках и меня  отметили, как одного из претендентов на  персонаж будущего фильма. Мы  нормально  поговорили. Отто Юльевич  пригласил нескольких нас студийцев  в  ресторан. Он увлекательно рассказывал о  зимовщиках, о полярниках. Я заболел этим  фильмом. Я уже  представлял  себя, если в главной  роли, то в  значительной. Мужество, трудности, Север! Потом Отто Юльевич  еще не  раз приезжал и мы  встречались. Он тоже  неоднократно звал меня  в Москву. Но, знаешь, где  полярники, а  где  камера и режиссер  фильма? Что-то все не  складывалось. Потом  был  театр, полная   в нем загрузка  и  съемки у  Леонида Лукова, у Игоря  Савченко. Там мы  с  мамой позднее и  познакомились. Она  в то время уже  была  студенткой  киевского театрального института, первокурсница. А мы    начинали  приобретать известность у  киевского зрителя. Естественно, не обошлось и без некоторого аферизма при знакомстве  с  институтскими девченками.  И курс  у них был - тот еще.   Часть фронтовиков. Часть очень талантливой  самоделки. Ребята  все  рослые, понимающие, что и почем. Юра Лысенко, Витя Полищук, Ю.Тимошенко, Ф.Березин.Они  своих девченок  в  обиду не  давали. Я был  старшим  из всего сложившегося  гурта. Ну, и к  тому же  актер академического  драмтеатра, да еще и столичного. Вот так  и появились у  меня  контакты с  институтом. Хотя  в тот  момент я  в  театре еще  ничем особенным не  отметился. И, как  во  всяком  театре, там тоже была  скрытая конкуренция. И блатные актрисы, которые в  шесть десятков  лет  играли  шестнадцатилеток. За их спинами  стояли крупные государственные деятели, ответственные работники, военные. Сместить с роли, в  которой  они   сами себе очень нравились - никак. В трупе  театра  образовался  блатной  затор. Интерес  зрителей  к  спектаклям стал резко   падать. И… все-же вскоре  вместо  смещения  шестидесятилетних героинь - явились  миру   новые. Это были, опять же протеже ответственных работников, не блиставшие  ничем, кроме  внешности. Но все  это мне стало понятным  уже потом. И вот  слух пронесся, что в  Ворошиловградский  театр  требуются в труппу актеры. Мы  с приятелем  подходили под  требования. Поехали. Просмотрелись и оказались принятыми в трупу. А мне ворошловградский  театр был вообще, как  мама родная. Оказывается, что актеры  тамошние  отслеживали, что и как  со мной происходит в Киеве. И там тоже  все оказалось, как в киевском  театре. Та же  конкуренция, те же  шестидесятилетки, тот же  репертуар. Рутина, одним  словом. Что-то в нашем общем дома  стало не в  порядке.
     Я не знаю, кому  верить, но наш  вождь того времени вдруг как бы прозрел и заявил регулярные   смотры народных талантов. Они и до того были, но он в свойственной  ему манере понес  культуру по кочкам в целом и  смотры  стали  обязательными для  местных руководителей на уровне  государственного и партийного задания. Самоделка  тогда  влила  много свежей  крови в наше  искусство. Сам  стал бывать на  заключительных концертах и одобренный  им  самодеятельный  артист после  его одобрения  обязательно получал   звание.
В кино тоже  пролилась  свежая  струя. И нас  стали чаще вызывать на   съемки студии. Там  начали обновлять фонды   фототек  актеров. Но  все  убивала  цензура. Чуть что не  было в  сценарии руководящей  и направляющей  роли  партии большевиков и самый  лучший  сценарий  авторам приходилось этим  все напитывать. Иногда  формы  были самые уродливые, как и результат. Талантливые  режиссеры хватались за  сердца.  А те, кто был каким-то образом  приближен к кипящему  котлу  пропаганды - стали снимать  шуточные истории со счастливым  концом. Эти  фильмы  иногда  даже  в  глухих деревнях аудитория  практически не  досматривала. Оставались в  залах единицы, из которых  было по несколько  откровенно заснувших.
Однако! Появились и  картины, которые привлекли всеобщее внимание.  Но то  все   в основном было в  Москве. Мы  откровенно издевались над происходящим. В картине, которую  делал автор на Украинской  студии ни под и каким  видом   нельзя было многого.      
     -Приезжайте  к нам на  галушки! -Звучало, допустим, с экрана   фильма  Украинской  студии и  Москва  сразу  находила  в  концепции  этого сценария национализм, бандеровщину, оуновщину. А вот  если  звали в  сценарии на  пробу тульских пряников  - все  получалось. Но это фигурально, конечно, говорю. Но именно такой  абсурд наблюдался. И все же кино  росло, прирастало инфарктами, инсультами  авторов, их допросами, а иногда и  устрашающими арестами и отлучением от профессии. Кого на время, а кого навсегда. Кино, его авторами руководили следователи из своих кабинетов, а  им  диктовали пожелания и решения прокуроры, партийные органы. В отсидки народ от культуры поехал  эшелонами. Тройки судей штамповали приговор за приговором. 58 статья  собирала обильную жатву. Зато силами заключенных  начал бурно осваиваться  Север нашей  страны. Именно там  постепенно собирался  цвет нации, цвет  великого сообщества  народов, населявших одну  шестую часть  суши.
     Мы  тогда  этого не  понимали. Не разумели  таинственных исчезновений  наших товарищей, коллег. Все  шуточки и шуточки, актерские  панты  процветали.  В тридцать восьмом мы  с  твоей  мамой  и познакомились на  студии во время  съемок  кинофильма «Богдан Хмельницкий». Там был я.А еще тогда была  «Сорочинская  ярмарка», была она.  Многочисленные эпизоды снимались разных фильмов, где  мы   встречались. Так и завязалось наше знакомство. Потом мы стали  ездить в  тот дачный  поселок, где   твоя  мама тогда жила. Что могли - делали с ней  по дому. Подружились с её одноклассниками. Это были Леня и Стасик.     Потом  эта  дружба   оказалась  долгой. Твоя  мама  в  то время  оказалась одна с  шестнадцатилетней  сестрой и десятилетним  братом. Моя  будущая  теща  уже  была  арестована, как  враг народа. Еще бы! Она  не  выдала  справку какой-то из особых знакомых   председателя  поселкового Совета. Паспортов  у  людей  в  большинстве  своем в пригородных селах и  поселках не  было. И  поездка в тот самый Киев  могла стоить пойманному без паспорта или  справки  долгой  отсидки. Пред Совета, неграмотное, но истово  преданное   всем делам существо приказал  ей, секретарю Совета,  выдать справку его подружке на  выезд в  Киев, а она  ему  в ответ возразила, что не далее, как  вчерашним днем   был очередной  циркуляр согласно которого это было еще  раз запрещено. И этот  циркуляр он сам ей  отписал для  исполнения. Ко всему  он сам не хотел эту  справку  подписывать, а это значило, что отвечать за выдачу  такой  справки надо будет тому, кто её  пописал. За  шесть месяцев  до этого уже был осужден тещин  второй  муж на десять лет без права переписки. Это значило… значило, что у  такого осужденного обратной  дороги из мест, где он  отбывал наказание, никогда  уже не будет.
     Особые притязания Преда к секретарю  поселкового Совета начались, когда он  убедился, что приговор  состоялся и генерал-лейтенант, крупный  руководитель целой  отрасли  отправился  «на  курорт» в  дальние  края для  безвозвратного там пребывания.
    Появилось  заявление  от Преда  в Органы по которому, в  связи  с абсурдностями обвинений в том заявлении - арестованной  нечего было предъявить, но можно было всегда что-то накрутить по пунктам 13-14 статьи 58 УК. Я плохо знаю эти материи, но   тогда и сейчас  убежден был, знал, что  шутки с  любыми пунктами этой  статьи неуместны. Но мы  не  могли нашу подружку   оставить один на  один с  бедой. С малолетним братом и  сестрой, которая  изначально  всегда  была  в своих танцах. Она  сразу  после   седьмого класса  поступила  в  балетный  техникум и там  весьма  успешно училась.
     Одним  словом, мы  не  просто  сгуртовались, но в ту лихую годину   крепко подружились.

                А теперь об очень и очень грустном.

    Уходил Пётр АлексеевичДед, из жизни очень спокойно. В тот день он позвал отца, который в этот момент приехал. Спросил где я, где Владислав, сын Бориса. Что пишет Георгий из Владивостока? Владислав в это время заканчивал техникум тяжелой промышленности, затем будут  институт, аспирантура.   Он стал металлургом. Защитил  ученую степень. Имеет несколько патентов на изобретения. Есть сын и дочь. У меня четверо сыновей и дочь. Но тогда это всё было  ещё в будущем.

        А сегодня я  в очередной раз нарисовался в гости к деду и был во дворе. Отец позвал меня в комнату.
        -Это ладно, что ты здесь, -сказал дед, когда  увидал меня. -Любо, внук, любо.
        -Тогда я не понимал значения этого слова, которое он иногда произносил.         
        -Теперь ты  в доме будешь старшим мужиком, - тихо так сказал дед Петя отцу.
        -А этого ты, Морошку, прибереги. -Глазами указал на меня. - А за жену, за казачку я бы тебя нагайкой...ох, нагайкой!Откинулся на подушку.
В это время пути моих родители уже расходились. О причинах я и теперь могу только догадываться. Хотя причина та была яркой…
    В доме повисла звенящая тишина. Иногда этот внутренний звон прерывал сдерживаемый тихий бабушкин всхлип из угла комнаты. Отец по-прежнему полусидел у него на кровати.
    -Береги Владислава, ему доучиться надо. Береги Морошку. - Он попытался приподняться. Отец хотел  ему помочь, но он возразил. -Не надо, сын. Ухожу я. Вот и всё. И весь наш уклад был Отечеству. Ему, Отечеству, и наша казацкая верность. - Пожевал губами, - Казацкому роду не иметь переводу…-А моё время кончилось…-Это сказал отчётливо и твёрдо. - Пожил. Хватит. Любо, сынок, любо! Любо?
     -Любо, батя!- Отозвался вполголоса отец.- И вдруг парализованная рука деда, до этого почти сухая и неподвижная, сжалась в кулак. - Схорони меня, как просил. И чтобы головой на Восток.
Будто что-то крепко взял дед Петя своей  неподвижной до этого рукой. Сжал кулак ещё раз. Закрыл глаза и как-то неожиданно вытянулся. Скрипнула даже кроватная  сетка под ним. С выдохом голова качнулась в сторону. Кулак разжался.  Чуть приоткрылся рот.
     -Батя! Ба-а-тя! -Позвал отец.
     Сдержанно взвыла, часто завсхлипывала в углу комнаты бабушка. Запричитала, как   причитать  могут над  телом  родного человека  по  уходящей родной душе только наши  славянские женщины!
    -Ведь про всех спросил! Про всех всегда беспокоился!
    Тогда я не сразу  понял, что случилось. Попытался было подергать за рукав отца, у него узнать, что произошло.  Он повернулся ко мне, покачал головой. Сказал коротко.
    -Ты иди. Иди! Домой.  А я здесь ещё… ещё с ним  побуду... буду… -Отец    сжатым кулаком  тер  щеку.

    Осеннее солнце ярко заливало террасу, где только вчера мы что-то делали с дедом. Сворачивали свои последние минуты жизни на деревьях августовские листья. Акациевые  золотистые овалы их валялись там и тут. Легкий ветерок гнал по земле их волны.
    Возле террасы возились прикормленные дедом полудикие сизари. Один из них взлетел, звонко проляпал крыльями, набирая высоту, приглашая с собой в полёт остальных, но те всё так же продолжали возиться на земле,  ворковать. И взлетевший вернулся к стае. Зашелся  пронзительным стоном, припадая чуть не до земли перед голубкой.
На ухоженном по осени огороде захлопал крыльями и звонко протянул свою древнюю песню ярко красный петух Кокто, бабушкин любимец.
   Ка-ак лю-у-у-бо!-Послышалось мне в его голосе.
   -Так, так,- как всегда подхватили куры.- Так, так, так…

   -Он ушел, попрощавшись, растворясь в облаках...Но я помню, что всем он кратко бросил: -Пока!