Да, будь моя воля... Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая
Друг мой Васька, откровенно побаивавшийся присутствия отца Иннокентия и сидевший все это время молча, встал, немного развернул плечи, прошел в мою комнатуху и твердой рукой закрыл окно. Потом порылся в коробке на моем столе, достал оттуда лупу мульти десять и, вернувшись к столу, взяв в руки магендовид, принялся его разглядывать. Всматривался долго, а закончив, хмыкнул:
- Иврит, говорите? Вот никогда не подумал бы… - раздраженно проговорил он и в поисках поддержки посмотрел в глаза сыну.
   Тот перехватил лупу и подвеску и тоже посмотрел, тоже хмыкнул и передал сестре. Она долго приглядывалась, крутила подвеску всеми сторонами, но потом углубилась в изучение отпечатков царской золотой пробы. А закончив, повернулась вдруг к моему приятелю:
- Дядь Вась!  Как же это вы меня в такое неудобное положение сегодня поставили. Я ведь, и правда, вам поверила и всему вашему Заонежью. Что же это такое у нас получается. Что раньше старики «путнии» были, как вы утверждаете, а теперь что-то в этом деле коренным образом поменялось?
- Не поменялось, а изменилось. – глубокомысленно отпарировал Васька, после чего встал, прокашлялся и достал из кармана трубку. – пойду я, однако. Девятины мы справили, почитай, с маленькими огрехами, но в целом-то нормально. Так значит и отдохнуть немного следует. Завтра вы по своей программе работайте, а я, пожалуй, на могилку утром прогуляюсь, посижу, поговорю с Родей. В смысле – побеседую. Видите, какая она жизнь короткая. Так ведь наговориться и не успели. Я только вот себе тоже хотел бы в память одну вещицу заиметь. – и Васька протянув руку к середине стола подхватил ею шнурочек с камнем. - Если вы не возражаете. Мне он по Коктыбели памятен. Мы отдыхали все вместе там, и Родя его, этот камушек, нашел в прибое на Карадаге. Золотисто коричневатый, сердолик, называется. И с тех пор, с 1977 года, сорок лет уже, носил он его, не снимая. Вы не будете против?
- Ну что вы, дядь Вася. – вскочила со своего места доча. Она подошла к другу моему, взяла шнурочек и сама же на шею ему одела. И на груди поправила. А потом потянулась, обняла и поцеловала, добавив. – Спасибо, родной.
   Васька до слёз смутился, но быстро взял себя в руки. Сказал: «Ну, бывайте!» - и, пожамкавшись с ребятами, вышел. При этом успел ещё показать рукой на ключ, а глазами на задвижку, мол запереть, не забудьте. Заботливый, все-таки, друг мой Васька человек…
- * -
Порядок они, мои ребята, в комнатухе у меня навели только часам к десяти.  Сын мусор всякий собрал, стекло-осколки замел и на поселковый мусорник снёс, а доча мокрой тряпкой замыла-затерла последствия черноплодного «наводнения». Немного наливка по щелям на полу подцвечивает, но тут уже ничего не поделаешь, так как есть. И сели они снова старые бумаги и фотографии черно-белые досматривать. И тут она, малая, брата старшого спрашивает:
- А что ты меня погодить малёк просил и о чем-то рассказать потом обещался.
- Да собственно, все оно и само собой прояснилось. – это он ей отвечает. - Насчет папиного иудейства. Хотя, конечно же, отец Иннокентий только наполовину прав. Дед-то наш на полные сто процентов русско-славянское происхождение имеет. И сам отец всю свою жизнь за русского себя числил. По паспорту, я имею в виду. Ты вот себе подумай. Прабабка у нас с тобой, Рахэль которая, та чистая еврейка со всех сторон была, но вот замуж она за русского вышла. Где-то они там в предреволюционных вихрях пересеклись, дочку, ту, которая Мириам, в гражданском браке зачали, а потом он «на той неведомой гражданской…» и сгинул. С похоронками тогда дела были не налаженны. Где, как? Один Бог знает. Так что был у нас прадед, и нет его. Только вот фото одно с прабабушкой Рахелью и осталось. А Мириам, бабушку нашу, баб Маню, её Советская власть Рахэли вырастить помогла, на ноги поставить. И за совсем молодого лейтенантика Мириям эта перед самой войной замуж вышла. Звали его Матвей Сазонов. Это уже наша с тобой линия отсюда просматривается.  Первый ребенок у них довоенный, в войну по болезни умерший. А второй – это наш папка, Родион, он только вот девять дней как… Мама наша, по имени Клавдия Шахова, она по рождению каких-то славянских кровей, а вот с отцом, видишь ли, такая незадача вышла. Хотя почему незадача? Сам-то он ведь по всем статьям генетическим человек вполне русского замесу. Еврейских тех кровей в нем не более, чем на четверть получается было. А в нас с тобой, так дай Бог, чтобы на одну лишь восьмую найти. Но мне отец всё же кое-что еврейское по наследству, я считаю, передал.
    Батя мне объяснил тогда, что закон еврейский, он издавна в истории был построен и очень мудро сформулирован. У них, у евреев, всегда считалось, что бычок, он какой ни есть, наскочил и соскочил, но это значит одно, телятка-то всё равно наша. Я иногда в охотку, когда попадались, книжки про евреев почитывал, так там пишут, что жизнь у них нелегкая, непростая была. Но вот народ свой они так в целости и сохранности держали. И смотри, что у нас с тобой получается. Рахэль – еврейка, Мириям (баб Маня наша), она тоже еврейка, и отец наш – он по еврейскому закону тоже еврей. И чтобы он там себе в паспорте не писал, это наш российский закон так глаголет. А ихний – иудейский, он по-своему считает и говорит, только по матери, и ему никто и нигде не в указ. Он сам всегда себе голова, получается. Оно, как ни поверни, точно, что мозги у евреев намного правильней, чем у прочих других устроены. Я вот, зная это, иногда даже внутренне гордился таким тайным знанием. Всяко, конечно, в жизни случалось, но вот когда что-то удавалось лучше, чем у других, я себя где-то внутри похваливал: «О! Еврейская голова.»
   А насчет цепки этой… Я её помню. Мне отец лет в 13 её показывал. Он мне тогда сказал, что это баб Манина виселка. Что она её от предков получила, как национальную святыню семейную. Вещь эта, как символ, в истории к временам аж царя Давида поднимается. Всю свою жизнь баба Маня её хранила, а как она умерла, то по завещанию её наш батя должен был в законное наследственное право своё вступить. А после него - я. Так что вот сейчас я это и делаю в твоем присутствии. – и сын накинул цепочку через голову себе на шею. И магендовид на груди поправил, ровненько так расположил. – Я тебя этим обстоятельством не сильно смущать буду?
А доча смотрела на это, смотрела, и вдруг, да и говорит ему:
- Да уж, меня смутишь… Брат, ты бы снял ту кожицу. Это ж они, предки наши, под ней веками магендовид-виселку прятали. А тебе-то чего сейчас бояться. Времена-то уже другие. А то она у тебя прямо, как «крайняя плоть» там смотрится.
- Ты думаешь? Значит все-таки что-то смущает? – засомневался сынуля.
 - Ну ты заладил, насчет смущать… Ты что не соображаешь, что ли, что сегодня отец- еврей, да по иудейскому канону, это же просто счастье на голову нам с тобой свалилось! Это же «транспортное средство»! Я в своей Чехии живу на птичьих правах. Ты в этой Черногории со стройки на стройку перебиваешься… А мы, оказывается, могли бы, как люди, жить!... Ты подумай только! Израиль! Великая страна! Сказочный Левант! Средиземноморье лазурное!
- Великая, говоришь? Оно-то, конечно, так! Но она ведь для нас чужая в каком-то смысле. Там ведь долго приживаться нужно. Ты свои первые годы в чехах вспомни, как вы с Серегой и детьми там мыкались. А тут все с начала начинай. Да и евреи мы с тобой на одну восьмую, что тоже может оказаться не самым приятным. А ещё, говорят, страна очень религиозная. Обрезаться придется.
- Ой, ты подумай, испугался он. Не сомневайся, обрежем и мигом! Всех вас, тебя, Серегу и моих пацанов. У меня не забалуете. Ты вот послушай, брат. Ты Лизу Вольнову, подругу мою, помнишь?
- Чернявая такая, звонкоголосая и шустрая?
- Вот-вот. Так у неё наоборот, не бабка, как у нас, а дедушка, евреем оказался. При ближайшем рассмотрении. А сама она, как и мы, на одну восьмую. Так, что ты думаешь, поехала она, ей тут все бумаги ихний Сохнут выправил, что ей по закону все положено, как всем туда приезжающим. У них ведь закон специальный для репатриантов. Это здесь у нас русские из Средней Азии или Прибалтики, которые бегут оттуда, здесь они потом годами мыкаются. А там, в Израиле, там демократия.
- А причем тут демократия.
- Ну, ошиблась я. Не демократия, а закон там специальный, который лет пять тебя наплаву держит с помощью государства. Первый год ваще на полном государственном обеспечении, включая и жилье. А потом льготы всякие ещё года три-четыре.
- А потом?
- А потом – суп с котом. Нашел работу и вкалывай. Они там живут себе и в ус не дуют. Уже пол мира объехали. У них там всего навалом. И дом свой. Где-то северней Хайфы. И Лизка моя теперь Элизабет прозывается. Ты разницу чувствуешь. Лизка и Элизабет!!! И работают, она программистом, а он по химии там что-то такое замысловатое.
- Но мы-то с тобой, не программисты и не химики.
- А она писала мне, что там самая популярная специальность, это инженер-строитель. Тебя бы там с руками оторвали. По газетным объявлениям если судить. Брат её, он сметчиком в строительной компании какой-то пашет. И все в порядке у него. А тебе он и подскажет, и поможет! Да и всяких других курсов образовательных, в смысле переподготовительных просто море.
- А куда Серега твой пойдет с его художеством и мультфильмами?
- Так он по интернету с американами работает, и ему, и им всё равно, где его задница во время работы располагается. Хоть на Луне. Лишь бы картинки слал, как положено по договору, и дело с концом. А я, ты меня знаешь, нигде не пропаду, я и с мылом, и без мыла, и через огонь и медные трубы… Никогда не боялась, и сейчас не боюсь. Подумай, парень. Самое время.
- Это ты не по адресу обратилась. И коли так оно тебе вступило, сама понимаешь куда, то, ты лучше жене моей позвони и обрадуй. Ведь, если так, и вы с ней сговоритесь, то и соседями скоро станете.
- И станем. А чё ты думал. Это вы, мужики, такие нерешительные, а у нас, у расторопных-то баб, все и всегда тип-топ. Если бы не наша решительность, то земной шар бы уже давно обезлюдел. А пока, видишь, всё ещё населён! Что ты смеёшься. Я ведь серьёзно говорю. Я ещё вот что тебе доложу. Серёгина двоюродная сестрёнка, Ритка, она за евреем замужем, и они уже давно, лет пятнадцать там, в Израиле, обитают. И Серега мой к ним туда ездил. Я вам писала, помнишь. Так он же вернулся оттуда – шары на лбу. Ещё как ему там понравилось. Причем и жара не напугала, и арабы там совсем не такие кровожадные, как у нас тут их расписывают. В том смысле, что далеко не все. Так что моя решительность это не от дурости бабской или зависти. У меня там все по порядку продумано. Жильё там немного дороговато, так у тебя ж какой-то подкожный жирок имеется? Остальное ссуду ипотечную там под небольшой процент государство гарантирует. Я ой-как много про все это от них знаю. Главное, что я поняла, так это ломить вперед и не бояться. Это я тебе только два примера привела. А у меня их не меньше десятка будет, и все положительные. И даже то, что пацанам моим в армии служить придется, так и это меня не пугает. Это не у нас тут, там армия - не живодерня, как у нас, не издевательство сплошное. Но зато, девки пишут, из ребят таких крутых мужичков лепят, любо-дорого. И девок там в армии тоже классной фигурой наделяют. Дочку твою немного по бортам подравняют. А то ведь какую корму развесила! Когда прошлым летом с матерью к нам прилетали, так я не поняла издаля при встрече, кто из них есть кто! Что ты улыбаешься, брат.
-  Да, это я о своем. Все, что ты говоришь я тоже знаю, и много слышал всякого. В курсе, как говорится… Больше хорошего, конечно, но с другим тоже люди сталкивались. Так что - осади. Просто сейчас у меня в башке всё что-то другое крутится. Я вот всё про память как-то… Историческую, генетическую и кровную. Пусть бы она у меня и у тебя осталась. Ты-то баб Маню помнишь уже не очень, а она ведь на еврейку сильно похожа была. Все-таки 50 процентов, куда от них денешься. Меня во дворе жиденком из-за этого тоже часто дразнили. Я ж и был-таки черноватый и курчавый. И картавил немного в детстве. А умерла она, тебе шести лет не было, да и переехали мы как раз в другой район, где нас никто не знал и не помнил. А ты ведь беленькая, вот папа и взял грех на душу, и мне велел язык придерживать, и маме. Ничего тебе такого не говорить, чтобы, не дай Бог, комплексы всякие не вырабатывались. Меня-то он по-мужицки, сурово и строго воспитывал, в ежовых рукавицах держал, а в тебе, маленькой, просто души не чаял, и берег пуще ока. Ты и не помнишь, небось, какой из себя принцессой на горошине ты у нас была. Столько сил родители в нас вбили, столько тепла своего душевного, а видишь, как получилось, оба ушли, с нами не простившись, не повидав. Видишь какой грешок немалый за нами с тобою числится. И ведь, если по отцу Иннокентию раскладывать, то простить его нам с тобой уже некому…
Доча слушала его, скорбная, серьезная и задумчивая, склонив головку и сложив на коленях руки. Потом взяла со стола материнский крестик и, расстегнув замочек, надела цепочку себе на шею. Встала, подошла к занавешенному зеркалу у двери, приподняла тряпку и, посмотрев на себя, вернулась на место. И повернувшись к брату сказала:
- Ты знаешь, что я решила. Я себе копию твоего магендовида закажу и буду носить их оба вместе. И то, что имела, не потеряю, и тем, что приобрела, чтоб тоже похвалиться было можно. «Русский с евреем братья навек!» Помнишь песню такую? Про китайцев, конечно, в ней чаще пели, но это только потому, что их больше раз в сто! И ваще!... Проценты крови, это дело арифметики, но у меня всегда предубеждения к точным таким наукам было. А это вот канон простой, понятный, человеческий.  И пусть память обо всех из них, сотворивших и предваривших жизнь мою и детей моих на Земле, хоть в таких символах, но живет и в душе моей сохраняется.
- Так, значит так, и будем считать. – ответно улыбнулся ей брат.
- Аминь! – с серьёзным видом произнесла доча.
- У евреев говорят не «АМИНЬ», а «АМЭН».
- А ты откуда знаешь?
- В книге какой-то прочел.
- И что это означает.
- Эмуна, это на иврите «Вера», а «АМЭН» - «Верую!»
   Смотрел я на них, слушал и задыхался от счастья. Неужели это мои дети? Последышки наши. Наследники. Продолжатели рода нашего, наконец. И вот именно сейчас понял, что «всё», оно и есть «всё». Все свои дела я в этом доме, в этом мире, на этой Земле и на этом белом свете закончил. И могу теперь легко и свободно воспарить и раствориться малой толикой жившего все эти годы в моей душе тепла, преображающегося сейчас в память обо мне самом. Амэн.

Чикаго, 14 марта, 2018 г.