Попутчики гл. 19 Часть 4 За линией фронта

Рассказ отца Серафима.
(За линией фронта)
Сколько времени прошло с того момента, как покинуло меня сознание, одному богу известно. Очнулся я в предрассветных сумерках в кроваво-грязном месиве, заваленный  безжизненными, уже окостеневшими телами. Бок саднило. Немецкий пехотный нож попал в спину, скользнул по рёбрам и не причинил сильного вреда, но болело отвратительно, мешая дышать, наверняка где-то в ребрах была трещина.
Прислушался. Вдалеке грустно играла немецкая губная гармоника. Куда идти? Где свои? Где чужие? Где линия фронта? Ничего не понятно. Котёл - он и есть котёл: чего в нем только не варится. Одно было ясно как божий день: надо тикать к лесу, на открытом пространстве находится - верная смерть. Но ползти надо ночью, а уже начало светать, и не дай бог увидит какой дозорный наблюдатель шевеление на поле. Хорошо, если пристрелят. А если плен? Видел я в колонии побывавших в плену и окруженцев. Их за людей не считали, к уголовникам и убийцам лучше относились,  а на этих клеймо «предатель Родины» огнём алым горит и душу испепеляет.
Притаился я, лежу под телами смрадом дышу, жду темноты, у рядом лежащего трупа подкладку с мундира потихоньку отрываю, рану заткнуть. Вдруг слышу, идёт кто-то в мою сторону, нагло, не прячась. По говору слышу – немцы. Раз не прячутся, значит наших поблизости нет. Замер я, под трупы глубже зыбился, лицо кровью вымазал, от страха пот холодный под гимнастёркой по спине течёт. Не приведи господи, обнаружат, а у меня даже гвоздя ржавого нет – немца напоследок пырнуть.
Оказалось мародёры. Пошарились по карманам там сям, да и пошли в сторону окопов, стрельнув  для развлечения по воронам, клюющим мертвечину.
С наступлением ночи я пополз – медленно, вжимаясь в землю, влажную от росы и липкую от человеческой крови, вслушиваясь в каждый шорох и замирая при свете сигнальных ракет. Полтора километра я одолел к рассвету, в кровь изодрав колени и локти. В лесу расслабился, прижавшись спиной к берёзе – родимой, русской.
Отлежавшись, пошёл глубже в лес, где перебежками, где крадучись: найти бы глухое пристанище, отдышаться, выспаться после бессонной ночи, а заодно решить, что делать дальше.
Утром, напившись из лесного ручья и заполнив фляжку, перемотав кое-как раненый бок,  я двинулся на восток. Ужасно хотелось есть. По дороге собирал всё, что годится в пищу, и ягоды, и грибы. Не брезговал ни чем. Ближе к полудню услышал впереди людской шум, повернул на звук  толпы. Чуть не напоролся на минное заграждение у дороги, но любопытство взяло верх,  полез на дерево. То, что я увидел, было лучше не видеть, хотя многое и без этого хотелось бы забыть, как страшный сон.
По дороге двигалась серая бесформенная масса военнопленных, стенали раненые, лаяли собаки, раздавались оружейные выстрелы – немцы добивали немощных и отставших. Как эти, вчера ещё солдаты, так быстро превратились из боевой единицы, готовой дать отпор завоевателю, в рабски покорную, ведомую на забой серую массу? Что могло случиться с «непобедимой и легендарной»? Куда пропал великий русский дух? Откуда столько «предателей Родины», бредущих под прицелом небольшой горстки охранников, стыдливо потупив взор? Хотя, что я говорю?! Я сам бегаю по лесу, как трусливый заяц, больше похожий на дезертира, чем на солдата доблестной  красной армии. Даже оружия при себе не имею.  Да меня самого можно под расстрел без суда и следствия, по законам военного времени.
  Господь не оставил меня. На вторые сутки скитаний набрёл я на небольшой хутор. Долго прислушивался, лёжа в огороде среди ботвы: нет ли немцев или полицаев. Расхрабрившись, осторожно прокрался в дом. В нос ударил запах деревенской избы, знакомый с детства и, казалось бы, уже давно забытый. У печи возилась с ухватом молодая женщина, в ногах мешался ребёнок – трёхлеток.
Женщина испуганно вскрикнула, но увидев мой окровавленный бок, зажала рот ладонью. Я поплыл, в глазах потемнело от голода и домашнего тепла,  я потерял сознание. Очнулся от острой боли в боку. Я лежал на широкой лавке, а хозяйка промывала мне раны, каким-то отвратительно пахнущим настоем, приговаривая:
- Терпи, хлопец. Бог терпел и нам велел. Поживёшь ещё. Главное, чтобы не загноилось. А рана у тебя не глубокая, быстро затянется. Вот с рёбрами хуже, повязку тебе тугую надо, да шевелится поменьше. У меня в сарае ещё один такой прячется. У него дела похуже будут. Студентик из Москвы. Совсем плох. Пуля в животе, а фельдшера нет. Да и где его возьмёшь - фельдшера-то. Немцы кругом. А я что? Перевязать, да травку какую дать, а больше помочь не чем. Давай очухивайся да к нему в сарай – сиделкой; видел около опушки стоит? Упаси господи, полицаи нагрянут.
Так я сделался ещё одним жильцом в сенном сарае. Скотину  немцы ещё в сорок первом всю порезали. Хозяйка выживала, стирая немецким офицерам бельё, которым был завешен весь двор, сушась на растянутых верёвках. За это хозяйке перепадали объедки с полевой кухни, которыми на свой страх и риск сердобольная спасительница делилась с нами.
Солдатик был плох. Он постоянно впадал в беспамятство и бредил. При нем, в отличие от меня, была винтовка и даже паспорт. Правда к винтовке была всего одна обойма, но и это была роскошь. Страдалец постоянно просил пить, что ему категорически было противопоказано. Я смачивал его пересохшие губы влажной рогожкой, безнадёжно наблюдая, как жизнь постепенно угасает в молодом не успевшем возмужать теле. На пятый день моего пребывания в сарае он отошёл. Тело вытянулось, черты лица заострились.
Схоронили солдатика за сараем, рано поутру, ближе к опушке. Вырыли неглубокую могилу, завернули тело в старую мешковину. Постояли, помолчали. Могилу сравняли и уложили снятым дёрном, чтобы никто не обратил внимания на появившийся невзначай холмик.
Всю осень я провёл, прячась в сарае. Рёбра заживали, рана затянулась. Раз в неделю появлялась подвода с полицаями, привозили корзины с грязным бельём и забирали  чистое,  уже постиранное. Немецкое чистоплюйство спасало хуторянке и её малому жизнь, иначе как объяснить то обстоятельство, что за всё это время с приходом немцев, посреди выжженных дотла  окрестных деревень, хутор оставался до поры нетронутым.
Всё это время я обдумывал, что делать дальше. Теперь у меня была винтовка и чужой паспорт – великая вещь, да ещё московский.  Да и по возрасту солдатик мне вполне подходил. Что сулило мне в будущем моё не рабоче-крестьянское происхождение и пребывание в колонии? Как я выберусь из всего этого ужаса? Как явиться к своим, что сказать? От роты не осталось ни кого, от ополченцев, судя по всему, то же. Паспорта у меня отродясь не было. Временное удостоверение призывника даже выдать не успели, одна справка об освобождении из лагеря и направление в РККА. Этак мне снова прямая дорога в дисциплинарный батальон на верную погибель. Нет, не зря послал мне господь, этого горемыку, не зря дает возможность начать жизнь заново. Кем я был? Сыном кулака – Осипом Ивановичем Найдёновым; потом - безымянным отроком, пригретым стариком священником; потом - коммунаром Иосифом Владимировичем Октябрьским?! Так почему бы мне не стать бывшим студентом-первокурсником Академии им. Тимирязева - Евгением Петровичем Васильевым? Вопросов больше чем ответов. Ну да бог не выдаст, свинья не съест.
К зиме с началом морозов, я перебрался в погреб. Чтоб не сидеть на шее дармоедом, стирал оккупантам бельё, помогая хозяйке. При появлении немцев прятался в лесу, в приготовленном заранее шалаше, или в доме, в погребе. Немцы всё больше нервничали, им хорошо влетело под Сталинградом и на Кавказе.
В середине февраля незваные гости появились неожиданно и не вовремя. Я еле успел скрыться через задний притвор, прихватив винтовку и немецкую трофейную шинельку, в которой шастал зимой.
Обычно немцы появлялись к обеду, забирали постиранное и, не сильно задерживаясь, перекинувшись с хозяйкой парой слов, уезжали. Тут притащились под вечер, и прилично навеселе. Немцев было двое и три полицая в чёрных шинелях с белыми повязками на рукаве. Они достали из саней бутыль самогона и корзину со снедью, по-хозяйски вошли в избу. Я залёг у стены сарая, где прятался всё лето  и  осень и стал наблюдать.
С полчаса было спокойно. Потом в доме началась возня, и на крыльцо выскочила растрёпанная хозяйка. Следом за ней выбежал в расстёгнутом кителе немец, схватил за волосы и поволок назад в дом. Что я мог сделать со своими пятью патронами против двух автоматов и карабинов? Но тут на крыльцо выбежал трёх летний сын хозяйки, вцепился ручонками в ноги офицера и закричал  пискляво, надрывно:
- Дяденька немец, не трожь мамку! Дяденька немец отпусти мамку!
Пьяный гитлеровец схватил ребёнка за ногу  и что было сил,  ударил его об угол дома. Крик малыша превратился в нечеловеческий материнский вопль. Внутри меня что-то щёлкнуло,  будто сняли предохранитель. Я вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. Когда-то давно, в первой моей жизни, отец учил стрелять меня из берданки. Уроки не прошли даром. Немец рухнул с крыльца, перевалившись через перила. Я уже бежал к дому в озверелой ярости. Выскочивший на выстрел полицай даже не успел передёрнуть затвор карабина, как его настигла моя вторая пуля. Я уже был во дворе, выхватывая на бегу из деревянной колоды для колки дров,  торчащей в ней топор. Что может сделать топор в руках обозлённого русского мужика, рассказывать  не буду. Прежде чем я на век успокоил второго немца, он успел полоснуть автоматной очередью по хозяйке. Два оставшихся полицая бросились удирать с криком «Партизаны!», но тоже далеко не ушли. Самогон и высокий снег сделали своё дело, да и винтовки они с перепугу побросали. Откуда им было знать, что я один. У страха глаза велики.
Стянув с офицера тёплые сапоги, прихватив автомат и патроны к винтовке, я решил пробираться к своим. Теперь я знал, что расскажу особистам.  За моей  спиной разгорался, вишнёвым заревом пожара, обезлюдевший хутор.