Попутчики гл. 20 Часть 5 Возвращение в строй

Рассказ отца Серафима.
(Возвращение в строй)
Пробирался к своим дня три. Фронт начал откатываться на запад. Ночами  было видно, как идут колонны немецкой военной техники, отводимые на новые рубежи обороны. Брала досада, что так вот без боя, организованно, без потерь утекают агрессоры, оставляя после себя только опустошённую, выжженную огнём землю. Сплошной линии фронта больше не было, и вышел я  к своим совсем не героически, а как-то обыденно просто, как будто из леса вернулся, в который по грибы ходил. Просто увидел идущую мне навстречу цепь солдат с оружием наперевес, они тоже меня заметили и даже вначале пальнули – шинелька-то на мне немецкая была. А потом покричали друг другу, обнюхались можно сказать как собаки, - тут я и побежал навстречу со всех ног. И впервые после всех мучений и мытарств покатились слёзы.
Проверок особых не было.  В общей эйфории наступления было не до мелочей, репродуктор захлёбывался, докладывая о всё новых и новых успехах Красной Армии, зачитывая длинные списки освобождённых населённых пунктов.
Привели в штаб, накормили, расспросили: Что да как? Потом выдали новое обмундирование и документы, поставили на довольствие - в общем и целом зачислили в полк без сучка и задоринки. Два месяца я воевал в составе пехотной части и горя не мыкал, осваиваясь и привыкая к новой своей жизни в качестве обычного советского человека с незапятнанной репутацией. И тут, как говорится,  «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…».
Вызвали меня сначала в штаб полка и вручили приказ прибыть срочно в штаб дивизии, а оттуда  я был командирован в отдельный резервный полк, где сразу оказался на допросе в СМЕРШе. Вся история с командировкой оказалась сплошной липой, просто завуалировали мой отзыв с передовой. А уж после СМЕРШа - под белы рученьки и в фильтрационный лагерь НКВД, где такого брата как я, пруд пруди. Кого там только не было: и бывшие полицаи, и дезертиры, и окружены - иначе говоря, все те, кто вступал в непосредственное соприкосновение с противником вне поля зрения специальных органов.
К подследственным относились довольно сносно, не записывая огульно  в «предатели Родины». В день давали 500 граммов хлеба, утром – черпак овсяной каши, вечером варёную капусту. Многие сидели при орденах и медалях и даже знаках различия, с каждым разбирались отдельно. Особо старалась армейская контрразведка, выявляя агентов завербованных и засланных к нам в тыл противником. Но и здесь были свои нюансы. Особо прессовали тех, кто вышел из окружения без документов и без оружия, а так же офицеров среднего звена задержанных при подозрительных обстоятельствах вне расположения своих частей. Спец. проверкой занималось пять сотрудников, из них непосредственно оперативной работой только двое, остальные проверяли документы и запросы. На проверку одного военнослужащего давалось максимум три месяца. Математика простая: при наличии в лагере контингента численностью в три тысячи человек, работая в две смены, в месяц можно было отработать пятьсот человек (это по семнадцать человек в день), тратя на одного проверяемого всего сорок две минуты. В эти сорок две минуты входила вся бумажная работа, проверка данных от внутри лагерной агентуры плюс сам допрос проверяемого. Запрашивали воинскую часть и военкомат, сверяли со списками разыскиваемой агентуры. О тщательной проверке в такой обстановке не могло быть и речи, тем более путь у большинства в итоге был всегда один, на передовую в штурмовые подразделения.
Господь надо мною опять сжалился. Вышел я к своим с оружием и документами; часть в которой я воевал - вся полегла, опознавать на очных ставках было не кому, командир новой части хорошую характеристику дал, комар носа не подточит. Но что делать с акцентом? Ну не московский у меня выговор хоть ты тресни. Хорошо ещё, когда настоящий Васильев был не в бреду, порасспросил я его о житие-бытие в столице. Оказалось, что и сам он никакой не москвич, а приехал по разнарядке из Мышкина поступать в сельскохозяйственную академию, да поучится даже не успел. Из родственников, одна матушка в съемной московской комнатушке осталась. Мне потом следователь сообщил, что и она-то погибла при бомбёжке Москвы в октябре месяце, когда налёт продолжался  два дня подряд,  по восемь часов непрерывной бомбёжки.
- Больно уж всё у тебя кудряво получается, боец Васильев. И свидетелей у тебя нет, и родственников нет, и от полка у тебя ни кого не осталось, – жал на меня особист, покуривая «Беломор». – Ты что, ангел?  Ни одного греха за тобой не числится?
В конце концов, посверлив меня глазами-буравчиками,  особист сдался.
- Эх, любит тебя кто-то там наверху,- многозначительно сказал следователь,  показывая пальцем на потолок, так, что я даже не понял, кого он имел в виду: то ли нынешних руководителей, толи промысел божий. – Не дорубил ты одного полицая на хуторе. Помнит он тебя. До сей поры рассказывает, а сам от ужаса трясётся. Подтвердил он твои показания, так что скоро вы,  рядовой Васильев Евгений Петрович отправитесь в свою часть добивать ненавистного врага и гнать его восвояси с нашей многострадальной земли, – следователь глубоко затянулся, загасил окурок в медной заваленной пеплом обрезанной гильзе от сорокопятки и уже почти по-дружески закончил: – И что это там за кровавую баню устроил ты этим фрицам, если они по сей день заикаются?
- А вы гражданин следователь на фронт рапорт подайте и сами в такой бане напаритесь, вовек не забудете.
- Да подавал. Дважды подавал, а что толку. Говорят: кто шпионов ловить будет, если все в окопах рассядутся? Геройствовать -  дело нехитрое. А выжить да врага победить – тут умение нужно. А выговор у тебя всё равно не московский, нет в тебе столичного гонора, ну да не я тебе судья. И не гражданин я тебе теперь, а самый что ни на есть товарищ.
Возвернулся я в свою часть, которая стала моей новой семьёй, да только опять ненадолго. Через месяц угодил в госпиталь после неожиданно сильного обстрела дальнобойной артиллерией противника. Получил контузию и  осколочное ранение. Полуживого откопали меня товарищи из-под земли, можно сказать - с того света вытащили, так меня засыпало грунтом, от разрыва реактивного снаряда.
Отлежался, в госпитале. Полгода валялся, пока шум в голове не утих да рана от осколка, располосовавшего спину, не затянулась. После медосмотра признали меня годным к нестроевой службе и командировали в трофейную команду, собирать и охранять всё полезное, что от фрицев осталось. А осталось, скажу вам немало. Они же не только нас ограбили, а всю старушку Европу обобрали. Вот по постановлению ГКО от февраля 1943г. «О сборе и вывозе трофейного имущества и обеспечении его хранения», создали такую службу. А председательствовал в центральной комиссии не кто-нибудь, а сам легендарный маршал  Семён Михайлович Будённый.
Пока по нашим территориям продвигались,  собирать и охранять  было особо нечего: в основном брошенную технику, боеприпасы, металлолом и горючее. А как покинули родные края, тут заботы прибавилось, только успевай поворачиваться, иной раз охраны не хватало даже для стратегически важных объектов.
Демонтировалось оборудование целых заводов, бывало и не только немецкое, а и наше, вывезенное с наших оккупированных территорий, продовольствие, новинки западной техники, документы и чертежи, произведения искусства, даже театральные костюмы. Для Родины, обобранной до нитки, любой гвоздь или кирпич был на вес золота. Немцы со своими прихвостнями с Украины даже чернозём вагонами вывозили, не говоря о культурных ценностях.
На войне жизнь у солдата – копейка, а дома родственники с голоду пухнут,  детишкам в школу ходить не в чем, да и не с чем. На газетах одним карандашом на весь класс пишут, по землянкам ютятся. Если от немцев на оккупированных территориях  удавалось хоть что-то припрятать, то румыны с венграми выгребали всё - подчистую.
Перешагнули мы границу СССР и что видим. Наше родное имущество, с заводскими клеймами, наших же заводов на складах лежит. Дома стоят как картинки с черепичными крышами,  дороги прекрасные, чуть ли не в каждом доме радио, кровати с подушками и перинами, предметов роскоши, там разных - навалом. Не у всех нервы выдерживали, крушить начинали всё подряд, часы напольные с зеркалами расстреливать, фаянс коллекционный в черепки превращать. Ну не понимал простой солдат, чего им там в их Европах не хватало, с какого такого жира они к нам, сирым и убогим, припёрлись со своим уставом. Бойцы барахольствовать начинали, мародёрствовать, дисциплину нарушать воинскую.  Да и как устоять перед соблазном? У иной части случалось,  половина обоза забита шелками да ситцами, а сколько по вещмешкам безделушек всяких в виде будущих победных подарков родным заныкано было, у особо ретивых одних только наручных часов больше десятка хранилось. Часы – вещь дорогая, а места занимает немного, не то-что патефон или рулон шёлка.
Подберёт так вот солдатик безделушку какую и в мешок, а в другой раз ещё интересней диковину увидит, а положить некуда. Вывалит он своё богатство из мешка да другим таким же набьёт, только то и делов, а вот под суд попасть за мародёрство это запросто.
Потом командование прониклось, вожжи поотпустило, разрешило бойцам посылки домой отправлять, правда, в качестве поощрения и в основном из передовых частей. Солдатику разрешалась посылка весом пять килограммов в месяц, офицеру уже десять, а генералам, аж шестнадцать кило. Да и что в солдатской посылке пошлёшь - карандаши, сахарин, иголки швейные, чулки женские, часы, духи - короче всё то, что можно было удачно продать, поменять или использовать в хозяйстве. Но и этот нехитрый ассортимент представлял собой не малое богатство.
 За расхищение содержимого посылки, а такое тоже случалось, можно было пять лет лагерей запросто схлопотать. Но даже это не останавливало жадных до наживы. Получит иной адресат посылку, а там или тряпьё старое или кирпич.
  Поначалу объем посылок был,  конечно, не велик, но потом вес  увеличили, да и при демобилизации командование могло поощрить за хорошую службу аккордеоном, радиоприёмником или фотоаппаратом. Офицерам перепадали велосипеды и мотоциклы, генерал получал автомобиль.
У каждой военной части, у каждого рода войск были свои склады с трофеями, попробуй учесть у кого, что и где заныкано, да ещё смотри в оба, как бы и твоё не растащили лихие люди. Оружия у народа на руках всякого полно, время-то военное. Одни по окопам кровь свою за Родину проливают, а другие – чужую, за цацки да побрякушки, в тылу рекой льют. А завись людская? А обида? Каково тем, у кого кормилец в начале войны сгинул или в плен попал? Тут тебе ни пенсии, ни трофеев, сиди, завидуй чужому счастью.
А победа грянула, генералы вагонами барахло потащили. Вы-то, вряд ли слышали о «Трофейном деле», когда самого маршала Жукова, великого маршала Победы загнали командовать Одесским военным округом. По слухам, вывез он больше десятка вагонов серебряной утвари, мебели, ковров и гобеленов, напольных часов, картин, антиквариата и мехов не считая ювелирных украшений. По меркам того времени, состояние баснословное. И не у одного Жукова так было, - маршалов и генералов хватало, и каждый себе урвал. Святых не было. И представьте себе ни у кого ничего не отобрали.
Эпопея моя военная закончилась, в сорок седьмом  году, и встал ребром вопрос в какой дом возвращаться, к какому очагу. Повидал, натерпелся достаточно, по Европам погулял, пора и на Родину-матушку путь держать. Выдали мне, как демобилизованному, сухой паёк на несколько суток и новое обмундирование, а сверх того 10 кило муки, 2 кило сахара и две банки мясных консервов, да часы фирмы «Selza» - от командира на добрую память. И покатил я воинским эшелоном на восток, где зимы лютые, где дорог нет, а есть направления, где земли вдоволь, а сытно не едали, где руки золотые красоту создадут невиданную, да сами эту красоту и низвергнут в небытие. И пока ехал я в эшелоне, вдыхая паровозный дым, пришла мне мысль навестить истинную свою родину, откуда я был изгнан по воле несчастной судьбы. Узнать меня вряд ли узнают, увозили меня подростком неразумным, а вернусь я человеком бывалым с лихо закрученными усами и медалями «За боевые заслуги» и «За Победу над Германией». Признаваться кто я на самом деле, - незачем, да и привык я уже к новому имени и фамилии, а  демобилизованному солдату, в любой деревне, в любом селе только рады будут. Извела война мужиков, обезлюдели деревеньки, а то и повымерли.
И взял я курс прямиком до родимых мест на свой страх и риск. И чем ближе подъезжал, тем сильнее сосало под ложечкой, и сердце сжимала тоска.