Худая

Худая (Белорукова) Раиса Сергеевна (1900- 1998 гг.) — даже и не знаешь, кем её записать... Человек с даром Божьим - простой рассудительностью. За свою почти вековую судьбу — певичка в храме, чтец, работница с прочими околоцерковными нуждами. Прожила всю жизнь (почти) при церквушках и монастырях.

Родилась в деревне недалеко от Ульяновского Троице-Стефановского монастыря в Усть-Куломском (нынче) районе Республики Коми. Хотя сама она говорила то ли про себя, то ли про свои корни, что родом из Коми-Пермяцкого края. Впрочем, за давностью лет, возможно, она просто провела там своё детство (а уж почему — Бог ведает, может, у родственников, может, родителей туда занесло).
Фамилия её (Худая) досталась ей случайно, при записи в паспортном столе в конце 50-х годов писарь испортил бланк паспорта, написав «Худая», потому что увидел перед собой худую-прехудую женщину.  Тогда толстых было немного, худобой не удивишь, но кто-то что-то сказал писарю под руку, может, он задумался о чём-то.Впрочем, говорила и сама Раиса, что предыдущая фамилия её отличалась от Худой не сильно, только немножко окончанием — но теперь уж что... Исправлять уже не стали, легче было переписать исходные всякие регистрации. В общем, так она стала Худой на оставшиеся 40 лет своей жизни.
В 33 года выходила замуж. Неплохо, но бездетно прожили с мужем до войны. Потом мужа призвали в армию, и он дошёл до Берлина. А потом исчез. Именно — не пропал без вести, а исчез. Война закончилась, но он домой не вернулся и всю жизнь, если был жив (а ей всегда казалось, что он жив), вестей потом не подавал. Раиса вспоминала, что и с фронта он писал редко-редко. Она не обиделась на него, а по-житейски рассудила — видно, сильно война и страх изменили человека. Так сильно, что он что-то другое для себя решил в остаток своей жизни. Или Бог за него решил. И на том успокоилась.

Раисе выпала «благодать» хоронить и отпевать много молодых девчонок и парней (кстати, наверное, правильно написать слово благодать без кавычек в данном случае). Чтец она была... Читала псалтырь и кафизмы ночи напролёт. Потому что батюшки из её Кочпонского храма Казанской иконы Божьей Матери сами падали от усталости, проводя отпевания и совершая другие требы.
Ей всю жизнь помнилась молодая девушка с Вымской земли, которая помогала и пела при храме, работала на уборке капусты, простудилась, и задушило её воспаление лёгких за четыре дня. Помочь было нечем. Шёл 1949 год. Ещё так же недоедали и так же мёрзли на уличных работах полстраны. А  плесень и свойства её , открытые в 1928 году  далёким ученым Флемингом, (но по-настоящему лишь Говард Флори и Эрнст Чейн довели пеницилин до применяемых формул в годы Второй мировой. Это они разработали методы очистки пенициллина. Они стали истинными первооткрывателями и создателями, и поставили его на службу человеку) ещё не скоро придет на помощь больным в Коми, как и большинство антибиотиков придёт тоже не скоро. Придут, конечно. Через десять лет. Но это — 40-50-е — печальное послевоенное время, когда умирали от абортов и за аборты же садились в тюрьмы, да тут ещё и церковь гнала за грех страшный... Сколько их — скорбных, раздавленных, униженных и погибших женщин Коми края и России. Раиса молилась, молилась, молилась... Голос её иногда исчезал совсем. Потом прорезался неузнаваемым — трескучим и жгущим, как дрова в печи... Её совсем не понимали, когда она читала на клиросе — мало того, что коми акцент, так ещё и не пение, а горящий костер! Треск, шепот, ветер, шепот, грохот грозы... Она однажды натолкнулась на укоряющий взгляд немолодого мужчины, забредшего в храм (дескать, не понимаю ничего из вашего чтения). Она просто сказала ему:
- И не понимай... Чувствуй.  Духом. А дальше Господь просветит....
Они лечила кровоточащих, давала приют погорельцам, обворованным на городских рынках, она приютить могла до 20 бездомных или приехавших из деревень с Верхней Вычегды. Порою часть её холодной избушки в Кочпоне (потом она переехала в Чит — и то и другое пригород, а сейчас и вовсе микрорайоны Сыктывкара) напоминала постоялый двор. Но у неё для гостящих было только два правила — мусор и вещи не оставлять, а первое правило - «У меня в доме друг с другом все хлебом делятся». Не могло быть такого, чтобы одна кучка сидела и ела хлеб с картошкой, а рядом кто-то лишь воду хлебал. Означало это, что «хоть маленьким кусочком, но поделись».  И это правило знали несколько сотен людей. Может, и не сотен — может, за двадцать-то лет и десятки тысяч.
Бывали случаи, когда у неё в доме случайно оставляли вещи. Они хранились подолгу. Причём хранились так, как было оставлено. Раиса почему-то со строгостью относилась к этому. Что она в этом видела — Бог знает. Однажды мужик оставил на подоконнике нож в берестяном чехольчике. Маленький, почти перочинный. А потом появился у Раисы через 8 лет. Оказывается за это время и в Воркуте поработал, и три года в тюрьме отсидел. Пришёл, а ножичек лежит ровно на том же месте на подоконнике. Так же лежит — носиком в угол рамы, как положил его он восемь лет назад... Так же однажды родственница той девушки с Выми, которая от воспаления лёгких умерла, — пришла спросить, не осталось ли чего от умершей? Как не осталось - вот её ящичек... За шесть или семь лет ни разу не открывала, только в сам день смерти. Думала, может, платочек есть или крестик с иконкой какой-нибудь. Когда родственница, взяв старенькие иссохшиеся башмачки умершей взяла и ушла, Раиса догнала её у калитки и спросила имя. А потом тридцать лет молилась о ней, вздыхала всё, рассказывая сон: «Башмаки взяла, а про могилку даже ничего не спросила...Ни свечу не поставила, ни молебна не заказала. Ой, повели её башмачки, повели... Непрожитой жизнью, в путанку великую... Всю жизнь, небось, мается — где её шаг, а где не её. Шаг всю жизнь путает... Тяжело ей, наверное. Если жива...».

В 1998 году она тихо-мирно умерла. Её отпели только свои — прицерковные бабушки да молодой священник. Скольких отпела она, скольких согрела, скольких священников проводила  - и в тюрьмы, и со скандалами, и с переводами в другие места. Сколько бодрых проповедей и речей наслушалась... Сколько она сожгла страстей в душе, сожгла так, что трещала её молитва, как костёр. Может, в её лице был Ангел храма? Ведь у каждого храма есть ангел приставленный ему «и присно и во веки веков». И вот она ушла. Ангел-то остался. Он невидим? Или тихо и незаметно опять в лице какой-нибудь бабушки или босяцкого типа мужичке говорит простые мысли и трескуче читает молитву по ночам?