Остров

За опыт приходится платить. Этот обошелся мне в двадцать пять евро. Поддалась на уговоры надоедливой рекламы, и купила по интернету «умные часы» китайского производства. Давно хотелось избавиться от мобильного телефона в кармане, но иметь при этом шагомер, быть в зоне доступа, и, конечно, знать о капризах погоды.
Все это, плюс возможность измерять давление и пульс обещал мне ретивый поставщик. Удивило правда, что стоят в пятнадцать раз дешевле фирменных. На что я надеялась?
Часы прислали по почте. Они работают, но только вблизи включенного телефона с обязательным подключением Блютуз(беспроводной персональной сети).
То есть носить их на руке нужно вместе с телефоном в кармане.
Давление и пульс у меня намерились медленнее и ниже положенного.
Зато теперь постоянно знаю, какая погода была в Шанхае 15 ноября 2014 года. Переориентировать на здесь и сейчас не удалось.
К тому же, ночью перевели время на час вперед. Теперь весь день пошел вкривь и вкось из-за смены внутреннего часового графика, и предсказанной Шанхайской погоды.
Долго собирались, и вот приехали в старинный парк, принадлежащий некогда графской усадьбе, излюбленное место гуляний. Пруд все еще покрыт льдом, но у берега уже открылся, и в оттаявшей воде с шумом плещутся обрадованные утки.
Растоптанный налет последнего снега на дорожке у кромки воды раскис, и разбит колесами велосипедов. Едва ступили в эту хлябь, сразу повернули обратно, дальше идти не хотелось. И почти столкнулись с бодро шагавшей навстречу девушкой, одетой по моде в кедах на босу ногу, и брючках в обтяжку, доходящих до косточки. В открытые участки её голых ног стремительно затекала слякоть. Девушка бесстрашно удалялась. А мы вернулись к машине.
- Куда же теперь?
- Поехали к морю!
Туда, где можно сидеть на деревянной скамейке, прислонившись спиной к стене маленького подсобного домика рыбаков, и слушать, как медленно и ритмично шлепаются о берег легкие волны, и, в навалившемся вдруг тумане, слышна то тут, то там перекличка чаек, и беспокойные позывные корабликов: «Я ТУут! ТУут! ТУтут! Не наТкнитесь на меня!»
Ничего же не видно в двух шагах, такой туман!
Невдалеке загадочными контурами проступают очертания маленького острова. Там мы гостили летом по приглашению Ульфа и Моники. Всего в нескольких сотнях метров от большой земли царит истинно патриархальная жизнь.
Двери домов не закрываются, жители хорошо знакомы, предельно вежливы и любезны, всегда помогут друг другу, здороваются, разговаривают при встрече, и запросто приглашают зайти совершенно незнакомых людей.
Ульф и Моника пенсионеры. Машины у них нет. А на острове нет ни одного магазина, так что продукты, и все необходимые вещи приходится таскать в передвижной на колесиках сумке, можно сказать в руках. Сначала до автобуса, который подвозит к лодке, потом загрузить все это, и забраться в лодку самим, а от пристани до домика тащить по узкой извивающейся тропинке в горку, бывает и в дождь.
Маленькая их лодка сильно раскачивается каждый раз, когда в нее залезают, и требуется почти акробатические навыки, чтобы выбраться из нее на берег.
Ульф предусмотрительно выбрал спуск поудобнее, чтобы встретить нас, и перевезти на остров.
Деревянный широкий стол на веранде уже накрыт. Сливы, яблоки, виноград, сыр, хлеб… Моника разливает из термоса крепкий кофе в тонкие фарфоровые чашечки, и пододвигает молоко.
И, если слега прищурить глаза, подставляя солнцу и теплому ветерку лицо, то все вокруг кажется нереальным, сказочным миром, пронизанным мерцающими яркими лучами: сады на камнях, аккуратные домики, и блестящая бесконечность неподвижной синевы.
- А теперь мы покажем вам остров!
Невдалеке дом сына.
- Труднее всего было привезти строительные материалы, машина-то сюда не проедет. Зато, посмотрите, какой бассейн красивый!
- А где же все?
- Купаются в море. К ним сегодня гости приехали, друзья с детьми. Но дом разрешили осмотреть. Пойдемте!
Моника распахивает дверь, и повернувшись, говорит через плечо.
 – Они такие молодцы вместе с женой, участвуют в спортивных забегах. А младшая дочь живет на севере, работает врачом, безвозмездно помогает беженцам изучать язык, и устраиваться.
Мы ведь должны помогать людям!
Тропинка уводит на противоположный берег.
- Ульф построил на этом острове практически все. Ну вот, например, это помещение для общих сборов.
Во дворе детская площадка. А взрослые приходят сюда танцевать вечерами.
В открытые настежь окна видно, как солнечные зайчики поблескивают на стенках старинных фужеров, гостеприимно расставленных на столах. В свободном углу сгрудились стулья, и музыкальная аппаратура.
- Еще он построил будку для ожидания парома… он труженик, у него золотые руки.
И поздно вечером, после того, как мы вернулись домой на той же лодочке с «капитаном» Ульфом, я получила от Моники сообщение. Она писала, что перед сном долго, и с теплыми чувствами вспоминала весь этот счастливый день, как хорошо нам было всем вместе, и как хочет, чтобы мы приехали снова.
Теперь этот островок добрых воспоминаний проступал несмелыми контурами из тумана. А туман сгущался, подступал, оставляя в поле зрения лишь деревянный парапет, по которому гордо прохаживалась огромная чайка. Навстречу ей плыл белый лебедь, высоко подняв красивый изгиб шеи. И, когда они поравнялись, то лебедь поплыл дальше, а чайка повернула обратно, и так же неторопливо, как прежде, пошлепала прочь.
Лебедь же, увидев, что я достала из кармана аппарат, послушно приблизился, и дал себя сфотографировать сколько угодно, и так и сяк.
Как жаль, что в кармане не оказалось ни корочки хлеба. Надо бы завести такую привычку. Ведь часто встречаются прожорливые птицы, или проголодавшиеся утки.
Что до последних, то мы просто перестали останавливаться у залива, где обычно гуляли. Почему? Просто невозможно смотреть в глаза всем собравшимся у берега уткам, уже приученным к россыпям хлебных крошек, и набрасывающимся на них еще до того, как они упадут в воду, вытягивая шеи, подхватывая их прямо на лету открытыми клювами. Ну разве можно прийти туда с пустыми руками? Вот и проезжаем мимо, от стыда подальше…
Но лебедь ничего не просил, и не ждал от нас. Он словно застыл в отвоеванном у тумана пространстве.
Так же плавно, не нарушая вещей благодати, плавали в пруду золотые рыбки, и лебедь, много лет назад, когда мы приехали отдыхать в Новый Афон. И я чисто вымыла пол, и переставила мебель в комнате. А потом мы любовались, как степенно и важно наклоняет высокую шею лебедь, чтобы поймать в воде каждый кусочек брошенного хлеба.
И, если отплыть чуть подальше от усыпанного серыми гладкими камешками берега, то из прозрачной неги морской воды можно любоваться белоснежным куполом монастыря, выступающим, словно царица из пены, из густой зелени, покрывающей гору. Казалось, все это вечно, и мы в раю.
А на следующий день началась война.
И администрация турбазы, спасаясь от выстрелов, ушла в тот самый монастырь, оставив ошарашенных туристов без продуктов, в полном непонимании кто и с кем воюет. Завсегдатаи посиделок на центральной площади старожилы-старики опускали глаза, и замолкали в нашем присутствии, или шипящими голосами быстро переговаривались о чем-то на непонятном языке.
В фойе главного корпуса не смолкал колченогий телевизор, его не выключали в ожидании сводок новостей. И вот дождались. Нам сообщили об окончании эвакуации, и показали, как последний российский турист ступил на палубу увозившего в безопасность корабля. Какое-то время собравшиеся еще тупо смотрели в беспокойное мелькание на экране, пока осознали, что нас просто нет, не существует больше, мы должны выбираться сами!
Я взяла инициативу на себя. Посылала с местной почты тревожные телеграммы, в том числе правительству, кому и куда? Никто не ответил, и не помог. Возглавленный мной комитет из немногих оставшихся родителей занимался поиском путей выхода из зоны военных действий, продуктов, и даже обороны здания турбазы, где теперь разместились местные молодые люди, вооруженные палками, служившими им единственным средством борьбы с мародёрами, активно вытаскивающими из опустевших комнат кровати, стулья, настольные лампы…
От голода спасались как могли: найденными в придорожных огородах помидорами, фруктами, сухим черствым хлебом, который случайно завез сбившийся с пути, потерявшим дорогу хлебный фургон. Водитель пытался было уехать, но ему не дали, силой оттолкнули, взломали замок, и вытащили столь ценный хлеб. Кто-то съел того самого лебедя, зажарив его на костре.
Мой маленький сын, пока я выбивала в местной администрации транспорт для эвакуации, повредил ржавыми качелями ногу, да так сильно, что ткани на ноге развалились. Рану нужно было срочно сшивать.
В самодельном полевом госпитале, развернутом в помещении школы, на покрытом клеенкой столе молчаливый врач в грязно-белом халате готовил его к операции.
Плеснул в небольшой стаканчик спирт, протянул мне.
- Наркоза нет. Пусть выпьет!
И принялся зашивать рану, а я держала в объятиях, и утешала перепуганного, кричащего от боли ребенка, и потом на плечах выносила его из этого ада к наконец-то данному нам для перемещения автобусу, где в тесной компании с вооруженными палками абхазами, мы мчались под выстрелами, то и дело выскакивая, прячась в придорожных обочинах, и возвращаясь обратно, пока достигли ворот военной базы, откуда нужно было еще добираться в лодках к пришвартованной плав-базе.
Толпа неистово рвалась к этим лодкам, безумствуя, сметая на своем пути всех и вся. В воде, раскачиваясь, плавали тяжелые чемоданы, кричали дети. Раздались выстрелы в воздух. На миг все стихло.
Вещей никаких не было, оставили на турбазе. Лишь паспорта, и какие-то деньги. Но за спиной ребенок, с перевязанной после операции ногой, которую ни в коем случае нельзя было намочить. Во мне проснулся звериный инстинкт защиты. Волной исходящей от меня ярости толпу отбросило прочь, расступившись, нам дали пробраться к лодке. И вот уже по веревочной лестнице взбираемся на борт корабля, который увезет в Сочи. Обессиленные, измученные люди вповалку лежали в трюмах на полу, и на палубе. Выстроившимся в долгую очередь детям, а потом и взрослым матросы раздавали по куску невероятно мягкого, пахнущего теплом белого хлеба, с намазанными сверху рыбными консервами.
Никогда в жизни я не ела ничего более вкусного!
Это была наша личная встреча с войной.
Ради чего убивали друг друга бывшие братья абхазы и мингрелы? Кому нужна была эта война?
А дома, в Минске, в кромешной ночи испугал телефонный звонок. Каким-то чудом смог дозвониться мой абхазский друг Гиви, с которым мы должны были встретиться там, в Новом Афоне. Из страха, что его могут убить просто потому, что он не той национальности, я слала ему с местной почты телеграммы, чтобы он не приезжал, и боялась, переживала, что его могут найти по указанному мной адресу … С ним тогда ничего не случилось, слава Богу. 
А теперь я не узнавала сама себя: отвечала ровным механическим голосом, словно робот. Страшная душевная усталость, и неутоленная еще боль сделали меня чем-то заледеневшим, без эмоций и чувств. Не позволяла отпустить себя там, пришлось долго выходить потом из шока, как из транса. Гиви больше не звонил. И я тоже. Война развела нас по разным сторонам. По-иному и быть не могло. Он навсегда остался для меня в той войне, ее неотделимой частью.
Так становятся чужими близкие некогда люди.
Так распавшийся Советский Союз в одночасье оставил миллионы людей иностранцами в ставших вдруг независимыми государствах, которые раньше были общим домом.
От чьего-то недомыслия, от неполноты знаний, от недоговоренности… Не решили до конца при подписании договоров, не закрепили территории и права, сделав врагами бывших друзей.
И теперь то ли Крым наш, то ли Украина навеки с Россией.
И война, и санкции, и разлука.
Жить приходится с разорванной навек душой. Повернуть бы вспять, возвратиться…
Но судьба Марины Цветаевой, испытавшей все ужасы одиночества и скитаний, дабы в последний год своей никчемной, и постылой нищенской жизни на родной земле искать крюк, на котором повесится. Она ведь плыла на пароходе на Родину, чтобы унять тоску в сердце.
Плеск волн в густом тумане. Гудки корабликов. Крики чаек.
Дивное, чудесное, волнующее ощущении жизни.
Кому известна боль расставаний, скитаний и утрат, тот навсегда сможет сопереживать ближнему, узнает его по тайным знакам легких морщинок у глаз, потусторонности взгляда, или тихой участливости в разговоре, если речь заходит о главном.
Многие судьбы сталкивает печаль, растворяя их в поступательном движении повседневности. И, кажется, есть уже и семья, и дом, и сыновья... Но неисчерпаема боль, безгранична.
Так и назвал свою книгу мой друг- мигрант, курд из Ирана. Написал о том, как тяжело оставлять Родину, уезжать навсегда в незнакомые края, о том, что и здесь, в Швеции, он с изумлением встретил те же проблемы, безнаказанность применения так называемых «законов чести» среди выходцев из мусульманских стран. И один из немногих восстал против этого, навлекая на себя возможную месть, призывая защищать право каждого конкретного человека, а не культурного образования, наделенного своими традициями. Ибо демократия, порой, из-за боязни навредить национальному меньшинству, поступается проблемами отдельной личности, что пагубно для той же демократии.
- Я знаю, что ты вырос в семье муллы, в строгой мусульманской вере. Как же получилось, что однажды оставил ее, стал социалистом, не подчиняющимся законам религии? -  спрашиваю я его.
Он внимательно смотри сквозь огромные линзовые очки, охватывающие половину худощавого лица, с крылатым размахом бровей, и впалыми щеками.
- Я был младшим в многодетной семье. Все мои дяди были мусульманскими проповедниками. Отец мулла. Так что, подражая любимому отцу, послушно молился, и годам к двенадцати – тринадцати уже прочитал весь Коран. Не было в округе другой такой верующей семьи, мы соблюдали все законы веры, и вели самый добропорядочный образ жизни. Но мы были безнадежно бедны. И я, став постарше, понял, что Бог не помогает, не замечает моего послушания, не слышит наших молитв. И тогда воспротивился, ушел, стал писать стихи против религии, и их читали в те годы начала исламской революции в мечетях, и около мечетей, но они, как и стихи многих моих друзей, были запрещены. Я вынужденно покинул Иран, и с тех пор не могу навещать родных. Отец никогда, ни одним словом не упрекнул меня в этом, он принял мое решение, как должное, с уважением. И, когда через десять лет приехал сюда, чтобы проведать меня, то сказал, что я живу красиво, достойно своих мыслей, но нельзя ли, в тоже время, чтобы я помнил и Бога?..
Сквозь мутное окно трамвая виден вечерний город. И на фоне мелькающих оград, огней, домов, размытыми пятнами отражаются в темном стекле лица пассажиров. Мы как будто вместе. Но у каждого своя судьба, своя картина происходящего.
Следующее поколение, те, кто придут на смену, они уже будут едины, они будут шведами, а не тем смешанным состоянием человека, который живет на разрыв собственной души, говоря на оном языке, думая на другом, и проецируя себя не в настоящее, а в оставленное.
И можно ли быть счастливым, когда в это самое время в торговом центре незнакомого Кемерово заживо сгорели маленькие дети. Приехали из близлежащих деревень и школ, заботливо собранные своими мамами, чтобы посмотреть в городе мультфильмы.
В свой последний миг они кричали, звали на помощь, писали родным сообщения: «Мы горим. Я вас люблю», и не могли выйти, их же заперли, дверь закрыта на ключ, и свет погас, только дым, удушающий, жаркий, смертельный…Так и погибли в чудовищном кошмаре заживо сожжённые. Простите нас, дети! Но это напишут потом, на тех горах цветов, и мягких игрушек, которые принесут к месту трагедии.
А тогда люди стихийно растаскивали на руках от горящего здания нелепо припаркованные машины, чтобы дать возможность подъехать пожарным, и растягивали неизвестно откуда взявшиеся ковры, и покрывала, чтобы на них прыгали из окон те, кто пытался спастись. И на следующее утро выстроились огромные очереди к центру переливания крови, чтобы помочь. Хотя и не нужна уже был кровь.
Люди есть люди. Они же не виноваты, что чиновники не досмотрели… деньги, безалаберность, авось? И что воспитали оставили, и что охранник отключил сигнализацию, когда начался пожар, а двери не открыли.
Люди не виноваты. Они несчастны.
И в этот час их общей беды Европа проявляет солидарность… в противостоянии России.
Газ-новичок, преступление и наказание, Достоевский, Россия. Словно перебрасывают друг другу легкий мячик кружащихся слов, не содержащих ответа: кто и как. Через живое, сегодняшнее, то, что взывает из пожара детским плачем. Надо ли было вот так, в вдогонку, отстаивая идею?
Те жизни, эти жизни, чужих детей не бывает.
Джон Донн - английский поэт-теософ, в далеком шестнадцатом веке взывал об этом в молитве:
Нет человека, который был бы как Остров,
сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши;
и если Волной снесет в море береговой Утес,
меньше станет Европа,
и также если смоет край Мыса и разрушит
Замок твой и Друга твоего;
смерть каждого Человека умаляет и меня,
ибо я един со всем Человечеством,
а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол;
он звонит и по Тебе.
*(Приведенный текст из Энциклопедии крылатых выражений, составитель В. Серов)
Шведский министр иностранных дел присоединилась к общему демаршу, осуждению России, получается, и от моего имени тоже.
Но я себя ощущаю там, с теми детьми, я говорю с ними на одном языке.
Как же сопоставить все это? Как жить с разорванной душой, наблюдая, как из тумана появляются очертания чего-то давно знакомого, и внешний покой наполняется немым криком, лязгом железных занавесей надвигающейся беды.
Грустная нынче Пасха.
Детский хор поет «Stabat Mater», «Стояла мать скорбящая …»
Джованни Баттиста Перголези написал ее в 1735 году, чтобы донести в сегодняшний день через детские голоса боль и горе скорбящей матери, которая присутствует при распятии сына. Она переживает вместе с ним его последние минуты, до самого крайнего вздоха, до умирания, чтобы через страдание явить миру истину: смерти нет, душа бессмертна. Спасение в любви.
В торжественной тишине огромной церкви мерцают свечи. Медленно, как бы несмело, органист перебирает клавиши, нота за нотой, и послушные трубы гудят в унисон разноголосыми струями воздуха, погружая в 
волшебную атмосферу ожидания чуда, когда из темноты, в полумраке начинают проступать величавые своды высоких стен, и потолка, образуя силуэт то ли солнца, то ли иной звезды, взошедшей в самой высоте купола, чтобы соединить в себе все восходящие линии, и, наконец, воцарится гармония, сила, заполняя собой пространство. Музыка ли? Зачарованные, притихшие люди, кажется, вовсе перестали дышать, замерли, застыли, плененные магией тайны.
Тьма не страшна. Она может стать чудом, если ее осветить живым светом, и наполнить красотой звучания.
И жизнь нескончаема, благодатна каждым дарованным мигом.
Ибо мы - всего лишь начальные строфы в Вечной Книге Всевышнего.