Между седьмым и восьмым апреля

В конце марта 1978-го папа вдруг засобирался к себе на родину – в Амурзет, село на берегу Амура – проведать родителей. Мама удивлялась: куда ехать, когда уже отпуск вот-вот кончится, да и дрова недоколоты? О чём раньше думал человек? Но он всё-таки уехал. Вернулся дней через пять – немногословный, хмурый, выпивший. В поезде задушевные собеседники обчистили карманы его пиджака.
 
– А нечего с кем попало пить! Хорошо, хоть паспорт не взяли, – сказала мама и замолчала. Обиделась. Понятное дело – после отпуска и так денег кот наплакал, а тут ещё такое.

Мне было жаль папу. Он сидел на табуретке у кухонного стола, поникший, как будто точило его что-то изнутри, и казалось, что случившаяся в поезде кража была для него совсем не важна, и существует что-то другое, и от этого другого папа стал таким неузнаваемо хмурым.
 
В начале апреля он вышел на работу, а уже через три-четыре дня они с напарником должны были поставить автобус на плановый техосмотр. Ехать нужно было в соседний Лесозаводск – до него минут сорок езды. Неизвестно, управятся ли они за один рабочий день, поэтому папа, уходя из дома, предупредил:
– Если часов до одиннадцати вечера не приеду – значит, закрывайтесь, меня не ждите. Там народу много, можем за день не успеть.

Сквозь сон я услышала папин голос и открыла глаза. Свет из кухни падал в проём, занавешенный шторами. Штора отодвинулась, и в дверном проёме показался папа. Он стоял, одной рукой придерживая занавеску, чтобы свет не бил мне в глаза. Я спросила, зевая:
– Ты что, уже поехал?
– Да, пора.
– Угу. А зачем ты этот свитер надел? Он же белый! И старый!
Папа засмеялся:
– Потому и надел, что он старый. Я ж на техосмотр еду.
– Какой-то ты в нём странный, пап. На себя совсем не похож, – сонным голосом пробормотала я.
Папа вошёл в комнату, наклонился к дивану, перегнувшись через меня, поцеловал спящую Свету, потом чмокнул меня. От свежевыбритой щеки пахло кремом «Флорена». Я улыбнулась и закрыла глаза:
– Всё-таки сегодня приезжай. Как-то непривычно без тебя ночевать.
– Я постараюсь.

Засыпая, я ещё слышала голоса мамы и папы, потом открылась и снова закрылась дверь. Тишина. Мама выключила на кухне свет и, проходя к своей кровати, поправила одеяло на детской постели.
– Сколько времени, мам?
– Без пятнадцати пять. Спи.
Я снова занырнула в сон, счастливая от мысли, что можно спать ещё целых два часа. Представила, как папа из домашнего тепла вышел в пять утра на холод. Мурашки пробежали по телу. Бррррррр!

Подходила к концу первая неделя апреля. По дороге из школы в тот день я увидела на мосту рядом с домом толпу мальчишек. Они глазели на залив и что-то оживлённо обсуждали. Около моста залив сужался, превратившись в ручей, который протекал под мостом на другую сторону дороги, где находился их дом. Приблизившись, я замедлила ход и пригляделась.
 
Батюшки! Было что обсуждать! Лёд на заливе частично растаял, и по поверхности мутной пенистой воды плавали мёртвые ондатры. Их было не меньше десятка. Один рыжий мальчишка авторитетно заявил, что из-за слишком холодной зимы залив промёрз до самого дна, вот ондатры и задохнулись. Зрелище было ужасное. Я почувствовала тошноту и поспешила удалиться. До самого вечера в окно было видно, что толпа на мосту не убывает. Одни уходили, другие останавливались и, жестикулируя, бурно обсуждали увиденное.

Мама подождала до одиннадцати вечера, потом накинула пальто, вышла на веранду, прислушалась. Было тихо. Ни шагов, ни звука работающего мотора.
– Ну что? – я подняла голову от подушки.
– Тихо. Я закрыла уличную дверь, наверное, папа не приедет уже. Завтра приедет. Спи.

Утром следующего дня я умылась, почистила зубы, позавтракала, проверила содержимое портфеля и уже собралась идти в школу. Мама торопливо доваривала суп на обед. Она подошла к окну, сказала мне:
– Люди на мосту собрались. Что-то случилось там.
– Мам, ну там же ондатры дохлые, я же тебе говорила вчера.
– Может, сходишь, посмотришь? – не унималась мама. – Ты говорила, что там дети вчера стояли, а сегодня вон сколько машин. Сходи, посмотри.

Я вздохнула, прислонила портфель к дверному косяку и вышла на улицу. Утро было яркое, солнечное, во дворе пахло весной. Я вдохнула полной грудью и подумала, что запах весны – это запах оттаявших свежераспиленных дров. Я вышла за калитку. До моста – каких-то два десятка метров.

Приблизившись, я вдруг поняла, что люди сразу перестали разговаривать. Говорили-говорили, а при моём появлении вдруг замолкли. Что-то нехорошо шевельнулось в груди. Я прошла по мосту, остановилась у перил и глянула вниз. На узеньком островке среди ручья, на грязном, ещё не полностью оттаявшем снегу, на боку, согнув колени, лежал папа. Около него никого не было. Только огромные следы мужских ботинок на сером, доживающем последние дни снегу.

Меня вдруг обуяла дикая злость на всех этих зевак. Цирк им тут, что ли? Чего не бывает в жизни? У человека техосмотр, может, удачно закончили, отметили, так сказать. Он же спит! Просто он не рассчитал силы и эти два десятка метров до дома не дошёл. Я начала спускаться по насыпи с дороги, а мозг уже гвоздём сверлила мысль: «Как же так? Зачем он спустился к воде? До дома-то осталось всего ничего!»

Я приблизилась к отцу почти вплотную, ещё пара шагов – и я растормошу его и помогу дойти домой. Лицо его было бледное, глаза закрыты, нижняя губа прикушена, и на ней видна запёкшаяся кровь. Сутки назад папа был брюнетом с лёгкой проседью на висках. Человек в белом свитере и чёрной болоньевой куртке был почти полностью седой. Я присмотрелась: он не дышал! Этого не может быть! Вязкая пелена застлала глаза, ноги задрожали в коленях. Я усиленно моргала, стараясь выбраться из окутавшего меня густого тумана. Последним, что я слышала, был женский голос с командными интонациями:
– Ребёнка уберите с места происшествия!

Дальше в памяти зияет провал. Потом я медленно шла к дому по обочине дороги и думала, какие слова скажу маме. Казалось, что если ей сейчас ничего не сказать, то произойдёт чудо, и окажется, что всё это только приснилось. Сзади слышались голоса:
– А жена-то знает?
– Девочка вон ихняя, скажет.

Ноги не слушались, под шагами хрустел прихваченный морозцем ледок на лужах, и какие-то чужие женщины говорили про меня. Я вдруг отчётливо поняла, что чуда не будет. Седой человек в белом свитере, лежащий на подмёрзшем за ночь грязном снегу, – мой папа. Он больше никогда не придёт домой, не постучит в окно условным стуком – раз, раз-два-три, раз-два, раз-два; не будет мыть испачканные мазутом руки стиральным порошком «Лотос», не сыграет на баяне полонез Огинского, не возьмёт меня с собой в автобусный рейс, не будет в свете красного фонаря проявлять и печатать фотографии, не прокатит нас со Светой на мотороллере, не включит пластинку с песней «Есть только миг»… Он любил нас больше всего на свете, а теперь его положат в гроб, забросают землёй, и мы никогда не увидим его, не сможем пошутить, поговорить, посоветоваться. Никогда…

Пришла соседка, тётя Надя. Мама попросила её сходить на почту, чтобы отправить телеграмму родителям папы. Она нашла маленький блокнотик в голубой обложке, раскрыла его на странице, где был адрес бабушки Таси: ЕАО, село Амурзет, ул. Калинина… И начала писать рядом на чистой странице: «Валера ум…». Больше ничего она не смогла написать. Рука её опустилась, и мама заплакала навзрыд. Тётя Надя торопливо взяла блокнотик:
– Не надо, Галя. Я сама, – и ушла, еле сдерживая слёзы.

Я очень ждала бабушку Пашу. С ней не так страшно. Мне казалось, что вот зайдёт она в дом – и беда отступит.
Она приехала ближе к вечеру. Я не знаю, кто ей рассказал. Мама ей позвонить не могла, у нас не было телефона, у бабушки тоже. Выслушав сбивчивый мамин рассказ обо всём, что случилось с самого утра, бабушка заплакала. Мой мир рушился. Она никогда не плачет. С ней ничего не страшно. Она не должна была заплакать сейчас. Мне страшно, когда плачут взрослые. С изумлением я поняла тогда ужасную истину: бабушка, как и мама, не всесильна. Никто из них не может изменить смерть.

На следующее утро приехали родственники. Сначала мамины сёстры – из Владивостока, чуть позже – родители папы и две его сестры с мужьями – из Хабаровского края. Бабушка Тася – маленькая, невесомая, с высоко прихваченными шпильками волосами. Дед Гриша, беспрерывно курящий «Беломор» и кашляющий. Когда на пороге появилась тётя Маша – средняя мамина сестра, у меня немного отлегло от сердца. Казалось, что с её приездом всё изменится. Но опять – второй раз за эти дни – чуда не случилось. Всегда очень весёлая, деятельная, тётя Маша то и дело прикладывала платок к заплаканным ярко-голубым глазам. Вокруг неё, конечно, сразу закипела работа, ведь нужно было готовить поминальный обед. Но всё было не так, как всегда: не звучал её заразительный смех. В доме повисла тягостная тишина.

Ждали машину из морга. Сестрёнку отвели к соседям. Мама плакала. Гроб привезли только в день похорон – из-за загруженности морга вскрытие пришлось отложить. Говорили, что судмедэксперт, близко знавший отца в бытность его участковым милиционером, перед вскрытием не мог сдержать слёз. По сельскому обычаю, гроб с покойником принято заносить в дом и прощаться – всю ночь. Шёл уже четвёртый день со дня смерти, и было ясно, что обычай этот соблюдать уже нет времени. Гроб поставили во дворе на две крашеные коричневые табуретки.

Множество людей – знакомых и незнакомых – собрались у дома. Из колонок, прикреплённых к багажнику «Жигулей», звучала траурная музыка Шопена – та самая, разрывающая сердце любого человека. Когда-то очень давно Шопен написал эту музыку, уезжая во Францию и навсегда прощаясь с любимой Польшей. В тот день все прощались с папой – он тоже уходил навсегда.

Всё дальнейшее было как в тумане: скорбная пешая процессия через весь посёлок; дождь, внезапно прекратившийся; засиявшее вдруг солнце – такое нелепое в своей солнечной радости среди огромного, безбрежного горя; множество людей, идущих за гробом; длинная вереница автобусов – все свободные от рейсов водители ехали вслед за траурной колонной по дороге, которая для папы стала последней. Вот первый из автобусов дал протяжный сигнал, остальные тут же подхватили, и несколько минут разрывало воздух это общее автобусное рыдание. Я обернулась: конца и края не видно было людям, которые пришли проститься с моим отцом. Слёзы с новой силой хлынули из глаз. Шедшая позади меня незнакомая женщина сказала со вздохом:
– Солнце-то какое выглянуло.
И её спутница ответила:
– Хорошего человека хороним.

Происшествие это наделало много шуму в посёлке и вызвало не только много разговоров, но и большое количество сплетен.

Однажды я приехала к бабушке и зашла в магазин занять очередь за молоком. Дожидаясь, чтобы кто-нибудь за мной занял, я стояла у витрины с канцелярскими принадлежностями и от нечего делать рассматривала наборы шариковых ручек. В магазине витал смешанный запах селёдки, хлеба и ванильных булочек. Тихонько переговаривались три старушки, ожидающие, когда привезут молоко.

Хлопнула дверь. Я обернулась и увидела, что, тяжело шаркая валенками с надетыми поверх калошами, в магазин вошёл старик, высокий, плечистый, с пустой хозяйственной сумкой в руке. Я удивилась: он жил на нашей улице, то есть на другом конце посёлка. С чего бы ему приезжать за хлебом или молоком так далеко от дома? Я поспешно отвернулась и снова остановила взгляд на витрине, где лежали карандаши, ручки и блокноты.

И тут старик начал вещать. Именно вещать – громогласно, стремясь привлечь внимание всех окружающих. Он говорил о моём папе. О том, что утопился он с горя, потому что мама не открыла ему, «выпимшему», дверь. Слыша удивлённые охи и вздохи, он поспешил заверить собравшихся около него в кружок покупательниц, что живёт рядом и, дескать, по ночам мучается бессонницей, выходит во двор подышать, поэтому «сам всё слышал».

Это была наглая ложь. Меня затрясло от ярости. Я пулей выскочила из магазина, прибежала к бабушке и разрыдалась, размазывая горячие слёзы по щекам. Бабушке стоило больших усилий расспросить меня, в чём дело. В конце концов, я выложила всё, и тогда бабушка, не сказав ни слова, накинула пальто и платок и скорым шагом отправилась в магазин. Вернулась она минут через двадцать. Щёки её горели, она дышала так тяжело, будто у неё случился сердечный приступ.
– Он больше не будет трепать своим поганым языком, слышишь? Я ему всё сказала! – отчеканила бабушка и больше никогда не возвращалась к этому разговору.

Сорок дней отмечали в мае. Всё вокруг зеленело, в воздухе был разлит густой запах цветущих садов. Вечером накануне поминального обеда муж маминой младшей сестры – дядя Витя – от наших знакомых, живущих по ту сторону залива, тащил на себе в общем-то не слишком тяжёлый, но громоздкий обеденный стол. Нести его одному было не с руки, я в помощники не годилась. По пути туда показывала дорогу, обратно плелась где-то сзади. Ножки стола торчали в небо, cтолешница упиралась в дяди Витину голову, он шёл пружинистой походкой, стремясь сохранять равновесие, и обеими руками придерживал стол. Миновав мост, дядя Витя остановился передохнуть и посмотреть назад, куда я запропастилась. В этот момент с ним поравнялся рыжий верзила и прошипел:
– Несёшь? Неси-неси. Да не вздумайте копать – что и как, а то всем будет худо. – Он помолчал и добавил, – не ровен час, тебя поминать придётся.

От неожиданности дядю Витю прошиб пот, он хотел опустить стол на землю, чтобы лучше рассмотреть незнакомца, но тот быстро зашагал вперёд и вскоре скрылся в сгущающихся сумерках. Дядя Витя оглянулся, ища глазами меня. Заметив меня неподалёку от моста, махнул рукой. Я прибавила шаг.

Весь вечер дома обсуждали это происшествие. Папина мама – бабушка Тася – рассказала то, что в прошлый приезд на похороны ещё было им с дедушкой неизвестно.
Незадолго до смерти, во время последней поездки к родителям, отец помогал по хозяйству – пилил дрова. Работали на пару с соседом, семья которого занимала вторую половину двухквартирного дома. После работы, за ужином в доме родителей, отец, изрядно выпив, рассказал малознакомому соседу своих родителей то, чего не мог открыть никому из родных.
Когда-то, ещё во время работы в милиции, он принимал участие в поимке и аресте человека, осужденного некоторое время спустя за растление несовершеннолетних. Отец вместе с другими милиционерами накрыл притон. Состоялся суд, организатора притона упекли в тюрьму. Прошло несколько лет, и вот примерно полгода назад он освободился и разыскал моего отца. Папа мог, конечно, предполагать, что встреча эта рано или поздно состоится, и он был не робкого десятка. А вот то, что увиделись они во Владивостоке, для него, вероятно, стало неожиданностью.

Рейсы междугородных автобусов во Владивосток были ежедневными, дорога занимала почти весь день, и, выехав из курортного посёлка в десять часов утра, автобус прибывал в краевой центр только вечером. На машине можно было добраться до города быстрее, продолжительность же пути автобуса увеличивалась за счёт долгих остановок в Спасске-Дальнем, Манзовке и Уссурийске. Поэтому, прибыв во Владивосток, водители ночевали в «Доме колхозника», а утром выезжали в обратный путь. В тот злополучный вечер, после того как они высадили последних пассажиров, напарник отца куда-то отлучился по своим делам. Они договорились встретиться в гостинице. Отец поставил автобус на стоянку, сделал последнюю запись в путевом листе и вышел из автобуса.

В человеке, который впотьмах приблизился к нему, отец не сразу узнал фигуранта того почти забытого дела. О содержании разговора отец соседу не распространялся, сказал только, что ему угрожали отомстить и что натравили на него огромную овчарку.
Когда он после рейса вернулся домой, новый дублёный полушубок был порван – половина рукава представляла собой уродливый клок. А когда снял полушубок, то вся семья ужаснулась: на руке от локтя до запястья была свежая рана, которая очень долго не заживала – гноилась и кровоточила. О происхождении этой раны отец толком ничего не объяснил.

И только сейчас все мелкие детали выстроились в понятную цепочку, и картина стала вырисовываться более или менее ясная, но оттого ещё более страшная. Обо всём этом дед Гриша – папин отец – рассказал в местном РОВД. Зацепок – более чем достаточно. Можно было допросить соседа папиных родителей, несмотря на то, что он проживал в Хабаровском крае. Можно было поднять дела начала 1970-х о растлении малолетних, не так уж много было таких дел. В конце концов, легко можно было восстановить, кто из осужденных по делу недавно вышел из мест не столь отдалённых. При желании всё это можно было сделать.

Но сложилось так, что через два дня после смерти нашего отца, вернувшись домой с работы, следователь, которая вела дело, обнаружила труп своего повесившегося супруга. Вскоре она уволилась и переехала в другой район Приморья.

Как бы то ни было, дед Гриша, убедившись, что на этом уровне правды не добиться, поехал в Москву. Результатом поездки стало письмо, пришедшее из столицы в местный РОВД, с распоряжением разобраться в ситуации на месте и доложить по инстанции. Разбираться никто и не думал, «висяков» и тогда хватало. Поэтому в райотдел вызвали маму и напомнили, что её муж утонул в ручье, будучи в состоянии алкогольного опьянения, и что соответствующее заключение судмедэксперта отражено в свидетельстве о смерти, которое гласило: «Причина смерти – механическая асфиксия вследствие закрытия дыхательных путей водой – утопление». А значит, нет никакого смысла добиваться дальнейшего расследования, отвлекая тем самым занятых людей на бесполезные хлопоты.

Мой отец носил 42-й размер обуви. А следы возле тела были огромными, никак не меньше 45-го. Никакие просьбы обратить внимание на протокол осмотра места происшествия, где чёрным по белому было зафиксировано наличие «множественных следов от мужской обуви» вокруг трупа, не подействовали. Просьба объяснить, почему «утопленник» лежал на расстоянии метра от ручья, также была оставлена без внимания. Сбитые в кровь фаланги пальцев, гематомы на теле посчитали признаками, недостойными внимания. Дело было закрыто, отписка на запрос отправлена – всё, как «полагается».

В течение нескольких лет я строила хитроумные планы, как в одиночку вычислить личность убийцы, но им не суждено было осуществиться. Для нашей семьи эта безвременная смерть так и осталась загадкой.

После смерти папы мы ещё больше сблизились с бабушкой. Хотя кажется, что больше некуда. Нас осталось четверо: бабушка, мама, я и сестра Света. Иногда бабушка приезжала к нам ночевать – не по себе было ночью оставаться одним. Непонятная смерть папы поселила в наших душах страх. А вдруг убийца вернётся за нашими жизнями?

Дверь между коридором в квартиру и верандой была дощатая, струганая, покрытая коричневой краской. На ночь она закрывалась на металлический крючок, довольно толстый и прочный. Но и этого нам казалось недостаточно. Между дверью и косяком оставался зазор, через который (теоретически) можно было просунуть нож или ещё что-то плоское, открыть дверь и оказаться в коридоре. Я придумала способ, как нам защитить себя от возможных ночных «гостей». Дверь следовало закрыть на крючок, а потом гибким электрическим проводом соединить крючок с дверной ручкой. Конструкция получалась достаточно прочной. С уличной стороны было невозможно поддеть крючок ничем. Днём мы проводили испытание: сестрёнка Света выходила на крыльцо, а я на совесть связывала ручку двери с крючком. Света пыталась поддеть то место, где был крючок, ножом и тонкой щепочкой, но всё бесполезно. Я сама ежевечерне наматывала провод, а утром снимала и убирала в укромное место.

Когда у нас ночевала бабушка, то я иногда забывала примотать крючок проводом и спохватывалась поздно вечером. С бабушкой мне не страшен был никто на свете.