Антология чувств. Свежий воздух

У меня очень плохая память на лица – практически никого не могу вспомнить с фотографичной подробностью, и потому полюбоваться лицами в памяти мне не дано.

Но совсем иная картина в отношении ощущений и вызванных ими чувств. Тут для меня настоящий рай: помню не только несметное их количество, но и все сопровождающие обстоятельства. Вот, например, запах раздавленной тополевой почки. Было это в апреле 1949 года. Я, первоклассник, вышел из школы в компании моей двоюродной сестры четырехклассницы Таси и ее подруг. И пошли мы не сразу домой по большаку (по хорде), а к краю обрыва, к небольшой тополевой аллее. Там девчонки с трудом дотянулись до нижних веток и обломали их. Сначала Тася раздавила почку и дала мне понюхать. Ах, как она чудно и тепло пахла! А потом две ветки дала мне, которые дома мы поставили в какую-то посуду с водой и каждый день следили за распусканием почек. (Несчастным городским детям такое священнодейство, увы, недоступно...)

Но самое острое чувство во мне вызывал острый запах свежего воздуха. Знать бы, что это будет лучшее из чувств, я постарался бы те моменты запомнить еще и  сознательно. Но в шесть-семь лет такая мудрость человеку не дана, и потому я берегу эти уголки в памяти как святыни. И что обидно, я не могу словами воссоздать тот запах и угостить им читателя! И только тот читатель меня поймет, кто сам знает, что это такое. А так, разбейся в лепешку в своих описаниях, они будут выглядеть пустой бессмыслицей.

О, этот утренний запах воздуха – во времена, когда природа была абсолютно чиста, а обоняние по степени различения было волчьим. Я вспоминаю запах, и он выдает мне даты, где и при каких обстоятельствах это случилось. Вот я вспоминаю запах воздуха в деревне в весенние дни 1947 года, а вокруг этого воспоминания толпятся другие: «И меня вспомни! И меня вспомни!». Всех вспомню, по очереди!...

В школе учат, что вода без вкуса, а воздух без запаха. Да враньё всё это: они пахнут чистотой, свежестью, волей... А описать это нельзя! Вспоминаю и дрожу от удовольствия. Тот воздух пах весной, утешением, что скоро кончатся холода и можно будет пройтись по сухой проталинке, что на насыпи соседнего подвала перед окном!

Не всегда, однако, воздух в удовольствие. Вот, например, декабрь 1945-го. Я сижу в санках, в своем корявом коричневом пальто с сопливым рукавом, укрытый завязанным крест-накрест вязаным платком. До станции два километра. Ночной воздух свеж, но неуютен. Мороз кусается. Скорей бы до поезда...

А вот сероводородный запах тульского привокзального железнодорожного участка, где в марте 1947-го мы с мамой переходили от одного маневрового паровозу к другому, ища тот, что поедет до Плавска. Вонючее, сырое холодное утро. И только в найденном попутном паровозе, сидя напротив жаркой топки, я прихожу в себя...

А потом был сказочный воздух от Плавска до Малыни с запахом тающего под солнцем конского навоза, лежащего между санными колеями. И этот запах переплетался с запахом духмяного сена, которым дедушка обложил меня для защиты от холода.

Потом... потом, когда сани повернут к Плаве, с вершины южного холма нас обдало свежим полевым воздухом, не успевшим из-за кристальной чистоты снега нагреться и на полградуса. И непонятно было мне: то ли это воздух сопровождал окружающие пейзажи, то ли, наоборот, пейзажи придавали запаху воздуха особые нюансы. Но восемнадцать верст я провел в полном блаженстве.

Запах воздуха создавал мне календарь, в график которого ложились все душевные события моей жизни. Вот запах воздуха осеннего леса, в котором было полно берез и черемухи, но воздух источал аромат желтых осиновых листьев под ногами. Это было в 1959-м... А вот запах совершенно сырого, туманного утра в центре еще совершенно глугих в те годы болот реки Дубны. Было это в 1968-м.

Потом жизнь закрутила, завертела и было «не до грибов». А ведь в 70-х мы специально выезжали на первые проталины на Скалбе и на Воре. Сами проталины пахли прелыми листьями, а вот воздух не запечатлился никак.

Своё он наверстал под занавес совейской жизни. Лесное клюквеннное озеро на границе Красноармейского и Воря-Богородского лесничеств я открыл осенью 1980 года. Для обывательской публики то сказочное озеро было малопривлекательным: наполовину оно было заболоченным, а на красивый остров с еловым лесом в незаболоченной части озера пробраться без лодки было нельзя. Разве что романтичная шпана добиралась до этих таинственных мест.

И вот когда в ноябре я пробрался на болотную плавнину, то ахнул: в центре ее был клюквенник с необычайно крупными ягодами, которых я набрал трехлитровый бидон. А помимо ягод, порадовал меня и насыщенный запахом мха болотный воздух.  И был этот запах мудрым, ибо никакая сволочь в такое время года по лесам-болотам не шастает. Погода была солнечная, и два часа и пребывал в тихой благодати...

И еще сильнейший запах воздуха, сравнимый с незабываемым первым – деревенской весны 1947 года, – омывал меня целых три мартовских утра 1981 года, когда я приходил на свою делянку в Воря-Богородском лесничестве для заготовки березовых веток для мётел. Три дня и три незабываемых утра! Три дня, но они затмили все удовольствия последней четверти века! Удивляет меня в этой теме лишь одно: почему обалденный запах чистого воздуха встречается так редко?!

...И вот пятнадцать лет мы живем на берегу Гасконского (Бискайского) залива, и все пятнадцать лет я охочусь за ТЕМ – тульским, марта 1947 года, запахом водуха. И... раз пять такое случалось. Но почему так редко?! Не знаю! И дело тут, очевидно, не в моей обонялке, если пять раз она запах улавливала.  Но тогда что? Похоже, умру, так и не разгадав сию великую тайну.

С 1947-го пролетели 71 год, а я постоянно вспоминаю то мартовское утро с заливистым пением петухов и с пронзительным запахом весеннего ветерка, плывущего с юго-востока, с Чероковского бугра. Года через четыре умрет и сама деревня Чероковка, и никакому археолгу не будет никакого дела до еле заметных бугорков фундаментов на склоне Чероковского оврага. Всё уходит  В НИКУДА...