Попутчики гл. 21 Часть 6 В деревне

Рассказ отца Серафима.
(В деревне)
На границе нас долго не задержали. Таможенники  опасались  связываться с демобилизованными фронтовиками, а те, как правило, возвращались на Родину целой компанией, в том счастливо-радостном состоянии, какое бывает только у человека, выжившего в кровопролитной бойне. Таким уже, как говорят, сам чёрт не брат.
Вокзалы кишели народом. Возвращались в родные края из плена, из эвакуации, искали потерянных родственников. Теперь не надо было прятаться от бомбёжек и артобстрелов, не резала слух, завывая, сирена. Наступила послевоенная тишина, наполненная слезами радости от встреч и слезами отчаяния от утрат.
Деревня встретила меня хмурыми, подслеповатыми оконцами, невысоких изб, смотрящими  на чернеющие вдали не паханные поля. Ветер сдувал с деревьев остатки старых, прошлогодних листьев, под ногами хлюпала раскисшая от растаявшего снега и конских копыт колея дороги. За околицей четверо мальчишек разного возраста и две девочки играли в чижа.  Старший, лет тринадцати, в затёртом бараньем треухе и широких портах с заплатами на коленях, прикрыв глаза козырьком ладони, пристально смотрел на меня.
- Ты, дядька солдат, к кому идёшь? – задал он вопрос по праву старшинства. Остальная ватага была значительно младше.
- Да, собственно говоря, ни к кому. Ищу место, где поселится. Нет ли у вас какого брошенного дома, или хозяйки с углом?
- Почему нет? Есть. Наших мужиков на войне сильно побило, одни бабы да старики в деревне остались да Акимка-татарин, чёрт безногий, что у тётки Агафьи живёт.
Парнишка по-взрослому, сплюнул себе под ноги, подтянул порты и спросил:
- Хотите, покажу? Только, может у вас случайно, куска сахару не найдётся? – и через не большую паузу продолжил: – Да не мне, а мелким, они ещё отродясь сахару не пробовали. А мне папироску бы, если не жалко.
Сунув папиросу за ухо, а отсыпанный из кулька сахарин отдав малышне, которая тут же,  облизнув грязные пальцы и толкаясь, стала с наслаждением тыкать их в неожиданно свалившееся на них, как манна небесная, лакомство, пацан  засеменил впереди меня, показывая до последней колеи знакомую мне дорогу.
Изба соседки, совсем почти не изменилась, только больше почернела от времени, да забор покосился. Навстречу мне вышла ещё нестарая, но побитая жизнью и тяжёлым мужским трудом, женщина,  с ранней проседью, в волосах, выбивающихся из-под потравленного молью и временем, пухового платка - остатка былой роскоши, в безрукавой, засаленной телогрейке, широченной юбке и торчащих из-под неё огромных кирзовых сапогах.
- Чего, служивый,  ищешь в наших краях? К нам, кроме как что-нибудь отобрать или забрать кого, никто не наведывается. Да и зачем? И так уже, почитай ничего не осталось, разве что баб вдовых да стариков с детишками.
- Родственники, -  ни чего не придумав лучшего, брякнул я. Хотя, вроде и прикидывал, как всё может быть, а вот растерялся, – дальние родственники, Найденовы, в ваших краях проживали. Может, слышали чего?
- Во, нате-ка, хватились. Их ещё в тридцатые всех повывели, никого не осталось. Да и родственников у них, ни дальних, ни близких, ни ещё каких, отродясь не было. Никто никуда не уезжал из нашей деревни по своей воле, все туточки на одном погосте лежат, - потом соседка хитро прищурилась, пристально вглядываясь мне в лицо, и продолжила:- Оська!? Ты что ли? Вылитый отец Иван, и усы такие же, ну одно лицо, такой же красавец был, когда Маланью сватать ездил. Хотя почему был? Батька-то как? Здравствует нонче?
- Отмаялся батяня, ещё до войны, да и матушка в муках представилась. Земля им пухом. Один я.
Тётка Агафья всплеснула руками, широко, по-мужски перекрестилась и, распахнув настежь калитку заторопила:
- Что же мы всё через забор, как не родные. Ты в дом, в дом ступай. У меня и молочко козье свежее, утром надоила, а коровы как раньше-то бывало, - нет. Да и тяжело без мужика одной с коровой-то управляться.
В тесноватой, деревенской избе пахло кислыми щами, старым деревом, портянками с лёгким ароматом махорки. На подоконнике дремал пегий кот с порванным правым ухом,  стыдливо прикрывая его когтистой лапой. От натопленной печи тянуло теплом и домашним уютом, о котором я уже почти забыл, столько лет скитаясь по  казённым пристанищам.
 На дощатый, струганный стол, вывалил я из вещмешка всё своё богатство, полученное при демобилизации: банки с тушёнкой, сахар, муку. Да и кому везти мне эти дорогие подарки.
Агафья запричитала, увидев белую пшеничную муку.
- Пирогов напеку! Ой, напеку! У меня и грибы солёные, с нынешнего сбору есть,  и малина сушёная,  и огурчики уродились. Драников нажарю, самогонки пол-литра от Акимки припрятаны на праздник, – и вдруг как-то тяжело опустилась на лавку, горько  вздохнув. – Это ведь Антип с Ефимом да Акимка – паскудники, деда вашего сгубили, а вместе с ним и всю семью вашу. Анонимку написали по пьяни. Злость их взяла, что другие лучшее их живут. Мне Аким потом уже, когда с финской без ног приполз, под самогонку покаялся. Не хотел – говорит подписывать – бес попутал. Да и так всю жизнь за грех свой мается, сполна заплатил, отпилили ему ножки вместе с примёрзшими валенками, в аккурат выше колен, после наступления по чухонским болотам. Так ты уж зла на него не держи. Он к вечеру с реки придёт, сам тебе в ноги бухнется. На рыбалку пошёл, может, пескаря какого словит или плотву, так у нас и рыба будет к столу. Ему после войны-то протезы выдали. Только как по нашей грязи деревенской на протезах ходить? Так он всё по старинке: до зимы на тележке с колёсиками (сам смастерил), а зимой на санках. А я что? Пожалела горемыку, когда он с войны-то той возвернулся. У него никого нет, да и я одна. А он хоть и пол мужика, а всё ж с руками, и смастерить и починить чего – всегда пожалуйста. Вон иные бабы теперь совсем без мужиков, да ещё с детями малыми жилы из себя тянут. А у меня:  хренов плетенёк, а всё затишек. Так уж ты не серчай на него, – закончила Агафья, промокнув набежавшую слезу уголком платка.
Она снова засуетилась у печи,  переживая неожиданно свалившуюся на неё радость. Я же сел и задумался о том, как мы встретимся с невольным злым демоном, душегубом нашей семьи. Пусть и не по своей воле, пусть по неразумению Акимка-татарин повлиял на мою судьбу и судьбы всех моих близких и как относиться к этому, я пока не имел ни какого представления.
- Цел ли дом наш? Сходить бы глянуть хоть глазком, – встрепенулся я.
- А и смотреть не на что, – оторвалась от ухвата тетка Агафья.- Сгорел, дотла сгорел. Как всё ценное вынесли, да новая власть убралась восвояси, деревенские, остатки  поприкарманивали.  Не пропадать же добру? У меня в сарае хомут лежит, дед твой ещё тачал - сносу нет. Вот ведь руки золотые были! А ноне? За что не возьмутся - всё шиворот-навыворот. А посмотреть на пепелище иди, как стемнеет. Незачем лишним глазам да ушам повод давать, итак уже вся деревня, подишь ты, знает. У нас тут сорока на хвосте быстро новости разносит, не ровён час, какая любопытная тварь по нашу душу припрётся – соли, либо струмент какой спросить. Я сейчас, пока опара взойдёт, баньку стоплю, ополоснёшься с дороги. А на пепелище сходи. Чай, гнездо родное было. Да ступай огородами, небось дорогу не забыл?