Попутчики гл. 22 Част 7 Родное гнездо

Рассказ отца Серафима.
(Родное гнездо)
 В надвигающихся вечерних сумерках, за дорогой я нашёл пустырь, поросший кустами жимолости и репейника. Из пожухлой травы  выглядывали остатки догнивающего обугленного забора, цепко переплетённого диким, высохшим вьюном. На заднем дворе, где раньше был разбит сад и огород, ещё сохранилась одинокая, одичавшая яблоня, неизвестно как выстоявшая в наши морозные зимы без надзора и ухода.
Солёная, горькая слеза затаилась в уголке глаза, при воспоминании о таком далёком теперь детстве. Хотя, впрочем, со мной ли всё это было? Ужасно захотелось курить, хотя  никогда у меня не было к этому привычки. Даже на фронте, где жизнь - копейка, а табак на вес золота, я так и не стал заядлым курильщиком. Но папиросы были всегда, их в любой момент легко можно было выгодно променять на что-то более необходимое. Достав беломорину и прикурив от трофейной зажигалки, я сделал пару затяжек в кулак, прикрывая по привычке огонёк папиросы, закашлялся и выбросил окурок, вдавив каблуком в землю. Смотреть было не на что, даже русскую печь, оставшуюся после пожара, кто-то разобрал на кирпичи. Не пропадать же зазря добру? Складывалось впечатление, что всё, что когда-то напоминало о живших здесь людях, должно быть стёрто навсегда, вычеркнуто из памяти, как никогда не существовавшее. Увековечивая себя, великих, в монументах из гранита и мрамора, эти самые гуманные гуманисты и человечные человечища умудрялись превращать в  тлен и лагерную пыль всё,  до чего касались их «трудолюбивые» руки. 
Так, печально размышляя, вернулся я назад к дому Агафьи. С задворок тянуло дымом топившейся бани. Аким сидел на крыльце в своей кургузой тележке, опираясь на куцый, обрезанный костыль и дымил махоркой. Некогда чёрные, точно смоль кудри, поредели и поседели. Огонёк козьей ножки вспыхивая, освещал плохо выбритое, прорезанное ранними морщинами землистое лицо. Казалось, что он заранее встал передо мной на колени и ждёт справедливого возмездия, а дымящаяся самокрутка всего лишь последнее желание приговорённого.
Я вдруг, ощутил себя на месте палача, оправдывающего наказание величием и справедливостью цели. Нужна ли такая великая цель, если несправедливы средства её достижения? И какое имею я  право карать и миловать, судить и оправдывать? Что значат мои притязания на справедливость, если есть высший суд, уже свершившийся над этим человеком, и даже приговор уже приведён в исполнение.
- Больно самосад у тебя ядрёный. Бери, я всё равно не курю. «Беломор», папиросы - первый сорт, Погарская фабрика, - сказал я присаживаясь на крыльцо и протягивая пачку.
Аким как-то съёжился, поднял голову. В темноте блеснули белки глаз. Состояние человека в ожидании удара молнии, но гроза по какой-то непонятной причине прошла стороной, даже не громыхнув раскатами
- Как собутыльники твои? Небо не закоптили? – задал я вопрос.
Аким выбросил смрадную «козью ножку». Прикурил папиросу, и смачно глубоко затянулся.
- Недолго по земле ходили. Помёрли - оба. Антип на вторую зиму, как вас свезли со двора.  Возвращался из города с заработков, да в подпитии был. Упал в сугроб и замёрз. По весне его мужики, как снег сходить начал, нашли с километр от деревни.  Не дошёл. И бутылка при нём початая. А Ефимку-одноглазого в лесу деревом пришибло. Пошёл колхозный лес воровать. Сосну подрубил,  начал заваливать, а ствол  спружинил.  Да и заехал ему,  с той стороны, где глаз не видит, в аккурат в голову. Может, был бы глаз, увернуться бы успел, а так бабах - и нету человека. Остался я без собутыльников. А председатель говорит: «Один ты остался, Акимка. В колхозе от тебя проку мало, а тут разнарядка пришла, в Красную армию мобилизация. Так ты собирайся, может, из тебя в Красной Армии человека сделают». На беду мою, в самое время война с Финляндией подвернулась, гори она огнём. Бросили нас на Карельский перешеек линию Маннергейма штурмовать, быстро я там отгеройствовал. После госпиталя вернулся обратно в деревню. А куда ещё? Дома-то у меня отродясь своего не было. Вот с Агафьей сошлись. Пожалела безногого. С тех вот пор на заднице по земле и ползаю. За грехи плачу полной мерой. Антип-шайтан нас тогда сбил с пути. Нехороший человек был, завистливый. Наслушается в городе пропаганды всякой и давай нас агитировать под зелёного змия. Всё, говорит, общее должно быть, коммунизм! От каждного по способностям, каждному по потребностям. Это когда хошь – работай, когда не хошь - отдыхай. И заставить тебя никто немогет. Потому, как прав таких не имеет.  Бери, что хочешь, и жри от пуза.  И бабы, говорит, общие. Какую захотел, ту и бери, не спрашивая.  Свобода полная от буржуазной морали.  А мы,  дураки и ухи поразвесили, слюни распустили. Кто ж знал, что так всё получится? Одна брехня…
Аким зло затянулся. И  злость эта была непонятная – то ли на судьбу свою, то ли на Антипа, то ли на советскую власть.
На крыльцо вышла тётка Агафья, всё это время, слушавшая наш разговор, притаившись в сенях,  по-бабьи  переживая,  как бы чего не вышло. Увидев, что ничего и не выйдет и гроза миновала, она явилась нам, замахав руками:
- В баню, соколики мои ясные, в баню скоренько давайте. Что дрова-то зря жгли? Не ровён час, вода простынет. А ты, Осип Иванович, пару вёдер из кадки черпани, моему то коротышке не с руки будет.
И я вдруг остро ощутил себя самим собой,  тем, кем был я на самом деле - в единении с тем местом, которому принадлежал по праву рождения, по праву высшей духовной связи. Не отроком без роду и племени, не Иосифом Владимировичем Октябрьским, не Евгением Петровичем Васильевым, а тем, кем был я на самом деле и о ком стал забывать по прошествии лет – Осипом Ивановичем Найдёновым, потомком крестьян, веками поливавшими эту многострадальную землю своим потом.
                ***
После бани пили самогон, настоянный умелой хозяйкой на лесных ягодах, заедая пирогами и картофельными данниками, закусывая  солёными огурцами. Тело млело от домашнего тепла русской печи.
- А как тётка Варвара? – вспомнил вдруг я.- Что с ней стало? Жива ли? И где схоронили дядьку моего, Прохора Авдеича?
Соседка потемнела с лица, глаза намокли.
- Я тебе, соколик, ещё налью. Потому как слушать то, что я тебе поведаю, сердце не надорвав, сил ни каких не хватит. Ждала, что спросишь, да думала, пронесёт.  Ан нет, не пронесло. Прохора-то, на следующий день на кладбище зарыли. Дед Амвросий свою домовину, что себе на смерть готовил, пожертвовал. «Я, - говорит, - ещё успею новую  справить, а Прохору тепереча нужнее мово будет».  Даже не отпели по- христиански, да и где попа взять коли всех разогнали. Как нехристя какого закопали, крест токо что деревянный поставили. Да господь не осудит, он всех прощает, – тетка Агафья широко, с поклоном перекрестилась, на икону Спасителя, прилаженную под кружевным рушником. – А Варварушка, сердешная, воистину мученица. Её от такого потрясения удар хватил и в ту же ночь выкидыш случился, девочка не доношенная мертвая вышла. Всё это как на неё, голубку, свалилось, она умом и тронулась. Как сичас помню, очнулась она от бреда  вот на энтой самой постели, взгляд безумный, бесовской искрой играет.  А тут ещё и дом ваш ночью как полыхнёт алым пламенем. Люди говорят, что Антипкиных рук дело, он красного петуха подпустил, лютый человек был, одним словом - ненавистник. Но не пойман - не вор, а люди говорят, что видели, как он у вас отирался в тот вечер. Так это Варварушку совсем доконало, в огонь прыгнуть хотела – люди не дали. Так она после этого, стала на кладбище на могилку к Прохору ходить. Возьмёт полено из поленницы, в тряпицу завернёт и сидит у могилы качает. «Я, - говорит, – тебе Проша ребёночка родила, дочка у нас с тобой. Посмотри, какая кареглазенькая, ну вся в тебя». А потом ляжет на могилу и скулит, как побитая собака или песню запоёт заунывно так, что душа слезами захлебывается. Бабы её под белы рученьки да обратно в деревню, накормят, напоят, а она  шасть, - опять на кладбище. Потом приехала из города машина с красным крестом, кто-то похлопотал, видимо, в больницу для душевнобольных увезли. Я навещала её пару раз, да город-то далече будет, не наездишься. Так что помянем, давайте, не чокаясь, сроственников твоих упокоенных, земля им пухом.
Тётка Агафья снова широко по-мужски перекрестилась, с поклоном в пояс в сторону иконы Спасителя. Аким выпил молча, большими глотками, не закусывая, только рукавом утёрся. Сидел на лавке хмурый, не поднимая глаз.
Вдруг на крыльце послышались лёгкие неуверенные шаги, послышался девичий смех и возня.
– Ну вот, принесла нелёгкая гостей, – посетовала Агафья, хотя и обрадовалась такой разрядке напряжённости.– В деревне разве что утаишь?
Дверь скрипнула, и в сени ввалились две молодые женщины с топором под мышкой. Первая, видимо побойчей, начала прямо с порога, с любопытством выглядывая из-за плеча Агафьи, вставшей ей навстречу в отчаянной попытке загородить наше пиршество от посторонних глаз:
- Топор бы вот поточить, дядя Аким? Совсем затупел, а мужиков-то в деревне точно  корова языком слизала. И что это вы,  Агафья Ильинична, от нас такого казака видного прячете? Али других изб на постой вставать в деревне нетути. У вас вон свой мужик имеется, почти целый, так Вы и нам хоть одного оставьте. А то одним всё, а другим от кобылы хвост.
Весть о моём появлении в деревне, видимо мгновенно облетела все дворы, и топор была явным предлогом, чтобы поглазеть на загадочного постояльца тётки Агафьи. А цветные шали, боты и жакеты городского кроя говорили о тщательной подготовке боевой операции под кодовым названием «Топор».
- Кто же на ночь глядя топоры точит, бесстыдницы? Человек с дороги отдохнуть не успел, а они уже под забором скребутся, – заступилась за меня хозяйка.
- А вы на нас, Агафья Ильинична, руками не машите. Время нонче такое: кто успел - тот и съел. Где теперь мужика найти? А тут сам бог послал: и с руками, и с ногами, и с усами, да ещё и при орденах. Сами понимаете, это ж не мужчина, а цельный клад. Мечта, можно сказать, всей моей жизни.
Красавица явно не желала уступать, и вытурить незваных гостей, не представлялось никакой возможности.
- Ну, что с вами делать, садитесь за стол, раз приперлись. Не ухватом же вас выпроваживать, вертихвостки.
Тягостная атмосфера с появлением новых персонажей вдруг неожиданно сменилась пестрыми декорациями праздника. Яркие шали, запах «Кармен», ярко-алые губы красавиц, в буквальном смысле, взявшими меня в окружение, не оставляли даже малейшей надежды на спасение.
- А вы к нам навсегда или так погостить? А может, вы ко мне переселитесь? У меня и изба попросторней, да и на полном довольствии? А вы фрицев много убили? А за что вам орден дали? А вы за границей были? Как там люди живут? А мы вот негде, окромя города, не были, да и в городе всего три раза. А как вас зовут?
Вопросы сыпались один провокационнее другого. О чём рассказывать? Кем представляться? Раскрывать ли своё инкогнито? Переглянувшись с тёткой Агафьей и Акимом, я представился:
- Старший сержант Евгений Петрович Васильев, демобилизован в связи с окончанием срока службы в запас. Родственников не имею, ищу место для дальнейшего проживания, с целью пустить корни.
- Так вы у нас пустите. У нас тут земля, ой, какая плодородная. Кого хошь родит, да не по разу. Председатель такого справного работника вмиг в оборот возьмёт и избу выделит, а не выделит – так Вы у меня живите, не жалко.
Выпитый самогон, тепло русской печи и жаркие, пышущие истомой женские тела,  в благоухании «Кармен», делали своё чёрное дело. Я уплывал, качаясь на этих тёплых волнах блаженства,  в неизведанные дали. Сознание укутывалось ватным одеялом винных паров в пестрой лоскутной расцветке и клубами табачного дыма, от выкуренного за компанию, «Беломора». Начинался праздник тела и души.