А это - родина моя. Как я гостил у бабушки

    На днях мне из Питера позвонила тетя и поведала, что дом, куда они ездили на лето, разрушился. От старости и одиночества, - подумал я.
Свидание с малой родиной - это бальзам на души моих тетушек, и ехать им теперь некуда.
    Это был добротный, обшитый тесом дом, с резными наличниками, пятистенок с зимней и летней половиной.
    Дед с бабушкой умерли, дети разъехались, и дом стал дряхлеть: скособочился как старичок, становился все ниже и ниже, и уже окна его были рядом с землею, и из них можно было рвать одуванчики.
    И вот этой холодной и снежной зимой дом не выдержал и рухнул под толщей снега. И теперь на месте дома большой сугроб, с торчащей из него трубою.

                Вокзал - прибытие.

Вокзал. Где и поезда то не все останавливались, - ничего необычного: перрон со стоящим на нем памятником Ленину и указывающему рукой: верной дрогой едите, товарищи.
    Внутри здания вокзала, на выкрашенных серой краской стенах, висели огромные – от пола и до потолка – портреты Ленина, Маркса и Энгельса, этакие бородатые боги того времени.
    И теперь представьте: сижу я  не один час, скучаю – жду поезда в зале, где облезшие скамейки, газетный киоск и они – великаны, смотрят на тебя и на других людей, входящих и выходящих, и разговаривающих между собой тихо, порой шепотом. Если слышны звонкие голоса – это или милиционер, или уборщица.
На вокзале зимой - холодно, летом - прохладно, но всегда скучно. Можно пококетничать с незнакомой, но обязательно симпатичной девочкой, украдкой переглядываясь с ней. Но чтобы показать себя настоящим и независимым мужчиной, надо непременно выйти на улицу, чтобы пройтись по перрону и подышать свежим воздухом, а не быть привязанным к большому чемодану.

              Волшебный чемодан и русская печь.               

   Это был не простой чемодан… С наружи это был обычный с металлическими уголками чемодан. Внутри он был волшебным, потому что  до отказа был набит дефицитом. И чтобы закрыть чемодан приходилось вставать на него коленями, чтобы потеснить придавленный друг к другу дефицит. И чтобы чемодан стал волшебным, и от него вкусно пахло дефицитными продуктами питания - матери приходилось тратить уйму времени, бегая по Питеру в поисках чего-то вкусненького.
   Я с трудом тащил этот тяжелый чемодан от своего до бабушкиного дома, пересаживаясь с автобуса в метро, с метро на поезд, с  поезда на автобус, с автобуса на попутку…
Я отдыхаю, а бабушка колдует у печи. И вообще,  русская печь – это чудо, зимой она грела и кормила, и была одушевленным, живым и теплым существом.
   Лежишь бывало на печи, положив под голову валенок, и слушаешь: как в трубе ветер холодный завывает, а в печи угольки потрескивают. В такие минуты и приходит она – муза, на печи погреться и тебя околдовать и тумана напустить:
              - «Мчаться тучи, вьются тучи,
                Невидимкою луна
                Освещает снег летучий;
                Мутно небо, ночь мутна»…
   И тут бабушка гремит ухватами и отгоняет сентиментальные воспоминания.
   Бабушка достает из печи противни с пирогами, начиненные черникой, творогом, капустой… И ты слетаешь с лежанки и, облизываясь, ждешь – не дождешься: когда бабушка помажет куриным пером, обмакнутым в масло, румяные пироги. И наконец-то даст тебе их отведать.
   И для меня бабушкины пироги были намного вкуснее привезенных мною деликатесов. Но это были ленинградские гостинцы, и бабушка с  благоговением принимала от меня колбасу, сыр и  конфеты из чемодана.
   А меня распирало чувство гордости, как чемодан от дефицита. Ведь это я привез гостинцы из Ленинграда.
   Дедушка к чемодану не подходил: его тоже, как и чемодан распирало от собственного достоинства. А достоинства у деда были: дед воевал с немцами, он много чего умел делать своими руками, и в те времена достоинством считалось то, что ты – просто мужик.
   И недостатки у деда были, и главный из них: дед любил за воротник закладывать, поддать, то есть – выпить. И тогда в пьяного деда вселялся бес, а на утро бес-дед становился обычным дедом. Но не мне осуждать дедушку, который всю войну прошел.
   Наблюдая в сторонке, за происходящей церемонией вручения подарков, дед мог бросить:
   - Завизжала колбаса: иго-го, давай овса!
   Дед так шутил, но колбаски ему очень хотелось – пахла она очень вкусно.
Бабушка, тем временем, с умиленной улыбкой принимала подарки и бережно укладывала их в ящики кухонного шкафа.

                А это - родина моя.

Уезжал я так же с подарками, и бабушка бережно подавала мне свертки и банки, и я укладывал их в чемодан.
   На вокзале чемодан можно было поставить в камеру хранения, и, выйдя на улицу, с вальяжным видом отъезжающего, прогуливаться по перрону станции  Никола – Полома. С надменным чувством превосходства над теми, кто остается в Николо – Поломе, Шарье или Галиче, а я еду туда – к большому городу.
И старушка, подойдя ко мне, попросит:
   - Сынок, купи на дорожку пирожки с черникой, или баночку груздей соленых возьми?
   А у меня, у самого в чемодане: и грузди и черника -  гостинцы от бабушки и дедушки. И я пройду мимо старушки – мимо своей малой родины.
   Но ты пой жаворонок для одинокой старушки, которая вернется с вокзала в свою покосившуюся избу, и будет смотреть в окно своими невинными глазами.
Бабуля, ты моя – костромуля…
   Голубое небо с жаворонками, и в окне морщинистое лицо старушки… Оглянись и помолись: это родина твоя.

            Станция Николо - Полома. Убытие.

   …Я на вокзале… Ни там, ни здесь…Часть жизни впереди, часть жизни -  позади. Это же, здорово! Можно мечтать… А меня пирогами не корми – дай помечтать… Но, вообще-то, и пироги бывают мечтою…
   - Поезд «Ленинград – Челябинск» прибывает к первой платформе, стоянка на станции Николо-Полома, - пять минут, - этот женский голос с металлическим скрежетом репродуктора и который было трудно разобрать с первого раза – у меня крепко сидит внутри.
    Поезд, обычно, не доезжал до платформы, стоял пять минут и с грохотом и свистом уносился к следующей станции.
    Помню, как меня увозили родители с нашей малой родины. Я впервые находился внутри вагона. И для меня этот вагон ассоциировался с космическим кораблем. И это была не банальная поездка в плацкартном вагоне, это было для меня путешествием в другой непознанный мир. И космические полеты были для меня знакомым делом: я летал и был космонавтом… во сне. Космос только начинали осваивать: первый искусственный спутник земли, первый полет Гагарина, выход Леонова в открытый космос…Но я летал: открывал и закрывал люки между отсеками. На этих кораблях всегда что – то ломалось, и я чинил их, как, будто это был списанный, разобранный трактор.
    Я наверно не один летал – тогда все бредили космосом. Это была национальная идея. И Гагарин тогда был богом. В бога – не космонавта, хотя бог тоже живет в космосе, - верили одни старухи, да и то крестились украдкой. А для нас, детей, боги были только на иконах и сурово смотрели на нас, и никогда не улыбались.
    Гагарин улыбался своей потрясающей, лучезарной улыбкой. Это было смеющееся  солнце. Это была улыбка моей родины. И Гагарин, наверно, был похож на бога – когда бог улыбался.
    Как рассказывала мама: когда я был совсем маленький и заболел пневмонией, я лежал как бревнышко, и меня кололи пенициллином – а я лежал без признаков жизни. «Где же вы так Гагарина застудили! - отчитывал доктор родителей.
И мне было бы лестно это слушать – но я ничего не слышал, чуть было не улетел по-настоящему, в космос – дальше, чем Гагарин.
    Я думаю, что нехорошая сущность ставит нам подножки, чтобы мы носы себе расквашивали, а бог поднимает нас, чтобы мы шли дальше.
И бог пожалел меня, ведь я еще не ездил даже на поезде…
И вот я стою в вагоне, вцепившись в перила -  сейчас поезд полетит по России.
   - Внимание! – слышится неразборчивый голос. – Поезд «Свердловск – Ленинград» отправляется от второй платформы.
Я лечу в Ленинград! Ленинград – это галактика. Я уезжаю, и мне не жаль Кострому – я еще маленький. И мне нет дела до тех, кто остается жить в Шарье, Галиче или Николо-Поломе.
   Исчез вокзал. Исчез дедушка Ленин – памятник Ленину стоит до сих пор, приветствуя и прощаясь вечно поднятой рукой. Пусть стоит, он никому не мешает  -  бронзовый Ленин.

                Пастух.

 …Летнее утро. Прохладно. Туман стоит в низинах.
   Со стороны восходящего солнца, слышна барабанная дробь - это Миша Бутин, деревенский пастух, он же  по совместительству – местный дурачок.
   У Миши на груди висела на веревочках деревянная дощечка и он барабанил по ней палочками. Эта барабанная дробь была сигналом для хозяек, чтобы они выгоняли со двора скотину. И Миша гнал стадо в поле. Вечером, когда солнышко начинало дремать, Миша пригонял  стадо обратно, и уже без музыкального сопровождения, потому что коровы и овцы орали так – что за версту было слышно.
Так вот, я был подпаском у Миши. Потому что Мише было одному трудно справляться со стадом, и по очереди с каждого дома кто-то помогал ему пастушить. А поскольку я приезжал на все лето к бабушке и дедушке, роль подпаска доставалась мне.
    Быть пастухом это очень непростой труд. В жару, когда одолевают ненавистные слепни и мухи. В грозу, когда на тебя сверху выливается океан воды, молнии полыхают и  земля дрожит от грома.
    Были и отдушины в бесконечном томлении под открытым небом. Это дневная дойка, когда женщины в полдень приходили в поле доить коров. В поле нам приносили нехитрый, но сытный обед. Мы жуем… Коровы жуют… Дзинь, дзинь – молоко в ведра струится… Полуденная идиллия, если бы:
                - «Ох, лето красное! Любил бы я тебя,
                Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…»
   … Опять Пушкин опередил, ни единой строчки в моей пустой голове. Одно радует - это возвращение домой. Солнышко, уставшее на горизонте. Стадо уставшее, но весело идущее в свои дворы и поднимающее тучи пыли. И ты, пастушок с палкой или кнутом, наперевес плеча с  помутневшим от зноя сознанием. И пастух, устало бредущий позади стада как полководец.
    Пастух – это всего лишь маленький эпизод в моей жизни, и с дурака какой спрос… Только он дураком то и не был – просто  он ленился казаться умным.
    Я уверен и сейчас, где – то в глуши, в неперспективной деревне, в избе деревянной, сидит на печи Илья, зевает, чуб свой почесывает.
    Потянись Илья, разомни свои косточки, покажи свою силушку! Забыли супостаты, чем кулак богатырский пахнет…
    Где ты богатырь? Может в деревне Аносово? А от Аносова до Парфеньева километров восемь будет и  до Николо – Поломы, примерно столько же… А может уехали богатыри с этих мест, затерялись среди обывателей? Россия большая – уедешь так далеко, что назад можешь и не вернуться.

              Здравствуйте, - какая у вас печка!

   В Костроме очень темные ночи: хоть выколи глаз  - ничего не видать. Ночью купаешься как в чернилах. И я боялся ночей не меньше, чем медведей. И потому свет был для меня радостью, а утренний свет восходящего солнца божеством. И пусть даже это будет свет от скрипучего фонаря, на станции Никола – полома. И я встану под этот фонарь, и мне будет достаточно этого тусклого света: это свет моей родины. И пусть свет его не ярок, но если посмотреть из космоса на ночную Россию: Россия – то сияет! И вся планета светится.
    И как хорошо, приехать в гости и сказать:
    - Здравствуйте, какая у вас – печка!
    Так говорил порой мой отец, когда заходил к кому-то в дом, и сам себя укорял, что не с печки надо разговор начинать.
А я, с давностью времен, зайдя, в гости к знакомым, или просто – воды напиться и увидев там русскую печку, с удовольствием бы воскликнул:
 - Здравствуйте, - какая у вас печка…!


                2018 год.