Мотивация к продолжению

Стоило Сене провалиться в сон хотя бы на полминутки, как он тут же начинал в нём падать спиной назад, вздрагивал и мгновенно просыпался от боли. Болели его свежие переломы. Их было много. Никто – ни Сеня, ни больничные врачи – точно не знал сколько. Не до того было...
...Сеню привезли в больницу днём раньше на попутной «Буханке», предназначенной для перевозки овощей. По бортам внутри «Буханки» скрипели узкие металлические лавки с открывающимися под сидениями ёмкостями, над ними по два узких окошка и больше ничего. Дороги Сеня не помнил. В памяти остались лишь склонённые над ним лица его спасителей – крымчан-скалолазов. Лица смотрели на него сочувственно и серьезно. С них капал Сене на лицо горячий пот. Похоже – скалолазы так и держали его всю дорогу на весу, растягивая самодельные носилки по бортам. Носилки были сработаны из пары сучковатых, неровных сосновых стволов, сквозь которые были продеты в рукава брезентовые и хабэшные куртки и штормовки, которые ребята сняли с себя во время спасработ. Машину трясло на ухабах, и при каждом подбросе Сеня приходил в себя от боли и собственного стона. На особенно резких подбросах Сеня кричал от боли. Тогда один и тот же голос отзывался эхом:
– Эй; Командир, полегче! Не дрова везёшь!!!
– Так поспешаем же ж! – отзывался «Командир» и сбавлял газ.
– Нет, ты гони-гони, а то не довезём!
– Вас не поймёшь – то гони, то полегче, – огрызался «Командир» и снова разгонял «Буханку».
Сеню довезли живым. Он мало что помнил, поскольку начал проваливаться в мутное и безликое забытьё. Всякий раз из провала его возвращала одна и та же жёсткая и горячая ладонь, которая легонько била его по щекам.
– Не уходи! Смотри на меня.
Сеня открывал глаза и видел над собой лица своих спасителей. Тогда он ещё не знал их по именам. Но первым всегда возникало это лицо – запылённое, с травинками и ветками, застрявшими в густой черной бороде. Ребята звали этого парня Дан и слушались его беспрекословно.
В те далёкие времена в приемных покоях больницы, во-первых, спрашивали не про то, кто будет платить за поступающего и даже не про его документы и страховые полисы. Спрашивали, что случилось и когда случилось. Счёт шёл не на рубли или доллары, а на часы. У Сени, как потом выяснилось, счёт шёл на минуты.
День был предпраздничный, и в приемном покое кроме сестры и дежурного врача никого не было. Поэтому спасатели не расслаблялись и не расходились. Пока Дан отвечал на вопросы «Что?» и «Когда?», кто-то подогнал каталку. Тут только врач обратил внимание на самодельные, сосновые носилки, где до сих пор лежал Сеня. Вид у него был должно быть жалкий, чтобы не сказать жуткий – изодранное трико, такая же футболка с ослабленной грудной обвязкой. Всё это было перепачкано кровью и грязью. Сам же Сеня покоился на штормовках и куртках, привязанный за ногу к свежевыломанной ветке, на которой зеленели еще апрельские дубовые листочки.
– Это что такое?! – врач в изумлении поднял очки на лоб, но они не удержались и свались ему на кончик носа.
– Иммобилизация, – ответил Дан, поправляя репшнур, которым Сенина нога была прикреплена к ветке. Продолжал тихо, чтобы Сеня не слышал. – Там, похоже, перелом бедра в средней трети. Закрытый.
– Значит, так, – сказал врач, возвращая очки на переносицу, – перекладываем его на каталку, отвязываем это безобразие и свободны.
Пока Сеню освобождали от грязной одежды, верёвок и обвязки, а потом перекладывали на каталку, врач строчил протокол приёма.
– Хотя погодите ещё минуточку. Сколько вашему другу лет? – деловито спросил врач, не отрываясь от письма.
– Да кто ж его знает? Молодой ещё. Но на пальце уже кольцо. Женатик.
Врач снова задрал очки на лоб и, прервав запись, взглянул на Дана внимательно.
– Так вы что же, не знакомы с ним даже?
– Ну, как... – замялся Дан, – примерно часа полтора уже знакомы. Как он грохнулся – так сразу и познакомились. Я же рассказал. Мы тренировались как раз недалеко, когда они лезли на стенку. Смотрели на них даже. Я ещё думал, чего он туда полез, в этот камин. Место там вонючее...
– Скалолазы, значит? – Врач тяжело вздохнул, покачал головой. – Ненормальные вы люди!
– А по-моему – мы-то как раз нормальные! – ответил Дан с достоинством. – А насчёт возраста вы его сами спросите. Он как раз снова очнулся.
– Разберёмся, – ответил врач и посмотрел на Сеню. Потом он перевёл взгляд на сестричку, которая мерила ему давление, и вдруг как-то сразу посерьёзнел. – Что там, Люба?
– Пятьдесят на ноль – ответила Люба одними губами.
Но Дан услышал и вздрогнул.
– Кровь! Какая у него группа крови?
Никто не знал ответа на этот вопрос. А Сеня тем временем снова отключился. Внешне он всё больше превращался в худенький трупик с заострившимися крыльями носа.
Группу определили и донорскую кровь нашли к удивлению скоро. Тут же, ещё в коридоре, поставили капельницу для переливания. А вот определять, что ещё, кроме бедра и таза, у Сени было поломано, не стали, справедливо рассудив – пусть вначале выживет. Его перевели в общую палату травматологии, положили на наклонный щит головой вниз, чтобы хоть мозг получал кровь в достаточном количестве. Поломанное бедро закрепили на вытяжке, чтобы не усугублять смещение. Таз не трогали. Перед уходом из палаты доктор подозвал к себе единственного ходячего. Им оказался непутевый мотоциклист Степан с оскольчатым переломом правого плеча и ушибами лицевых костей. Несмотря на свой экзотический вид – голова его перевязана была так, что видны только нос и глаза, правая рука зафиксирована плечевой шиной с отведением («вертолёт») – Степан свободно перемещался в пределах этажа и вообще готовился к выписке.
– Слушай, Стёпа, – обратился к горе-мотоциклисту врач, доверительно привлекая его к себе, – тут тяжёлый поступил, – он кивком указал на Сеню, – приглядывай за ним. Сам понимаешь, на майские праздники в отделении только дежурный врач. Если что – зови его.
– Если что «что»? – переспросил Стёпа, отстраняясь от врача, а заодно и от такой своей миссии.
– Ну, что я тебе объяснять буду? – врач увлёк Стёпу в угол палаты к рукомойнику. – Если вдруг чего... Он дышать перестанет. Ну, окоченение начнется. Сам увидишь.
– А сейчас дышит? – Стёпа недоверчиво выглянул из-за плеча в белом халате, – по мне так он уже «того». Ни кровиночки...
– Он много крови потерял. Видишь – переливаем ему.
Стёпа кивнул и сам наклонился к уху врача:
– Поножовщина?
– Если бы... Скалолазание рассудку вопреки!

Сеня брёл по мокрому песку пустынного пляжа. Волнишки лениво лизали пологий песчаный скат, оставляя на нём широкие быстро высыхающие языки. Босые ноги почти не оставляли следов. Касание песка было мягким и воздушным. Сам не замечая того, Сеня перешёл на лёгкий бег трусцой. Тела он не чувствовал. Оно было послушным и невесомым. Захочешь – взлетишь. Неожиданно для себя Сеня перестал касаться песка. Полет «включился» так естественно, как будто Сеня взлетал по многу раз на дню.
«Слава Богу, не разучился!» – пронеслось в голове.
Из всех переживаний, охвативших его в этот момент, наиболее сильным было ощущение возвращения к чему-то приятному, родному, давно и несправедливо покинутому. Оно обволакивало, захватывало его полностью, вдувало в его невесомое тело подъёмную силу. Восторг и эйфория полета были вторичны. Первичным оставалось чувство ВОЗВРАЩЕНИЯ. Реальность полета была неоспоримой. Можно было усомниться в чём угодно – в реальности моря и пляжа, в реальности мокрых ног, отталкивающих от себя мокрый песок, в реальности всей предыдущей жизни, но только не в реальности этого всё ускоряющегося полета.
«Господи, отчего же я не делал это прежде?! Где я бродил? Чем я всё время был занят?»
На этой мысли полёт неожиданно и резко прервался. Сеня падал отвесно и неотвратимо. И снова спиной вниз. Тело вздрогнуло. Переломы отозвались белой молнией боли. Сеня очнулся на больничной койке общей палаты травматологии. Прямо над собой он увидел незнакомое, небритое лицо и руку занесенную, как для удара. Лицо было совершенно незнакомым. Никакой агрессии в нём не было. Наоборот – был испуг, который всё больше сменялся сочувствием. Никакого удара не последовало. Мужик распрямился над ним. Рука его так и осталась отведённой в сторону. Теперь Сеня ясно видел, что она была забинтована от кисти до подмышки.
– Ну, ты, паря... – Произнёс мужик и снова приблизился к Сене и наклонился над ним. – Больше так не делай!
– Как? – хотел произнести Сеня. Но вышло хриплое «крак»...
– Я уже хотел Витальича звать. Думал, ты помер.
Сеня отрицательно замотал головой.
– А чего не дышишь? Ты хоть изредка вздыхай – выдыхай. А иначе мне не понять, ты уже там или ещё здесь... Извини, конечно.
Сеня хотел объяснить мужику, что дышать ему больно и потому он делает это тихо-тихо. Но говорить оказалось ещё больнее. Он лишь кивнул одними ресницами – мол, договорились. Хотя ничего обещать Сеня не мог. Его охватило незнакомое ощущение отчуждённости от тела. Память ещё хранила взлётный восторг, лёгкость, с которой он летел, всё набирая и набирая высоту и скорость, и самое главное – облегчение от того, что он вспомнил что-то самое важное, смутное и отчего-то почти полностью стёртое из повседневной осознанности. Теперь возвращение в тело он воспринимал не иначе как насилие над собой, вполне обходящимся без него. В ловушке тела на него сразу же набросились перебивающие друг друга, вопящие на истерике сигналы тревоги. Все части его молодого ещё скелетно-мышечного механизма, ещё недавно такие послушные и незаметные, вдруг превратились в мешающие друг другу, вышедшие из зацепления шестерни. Их острые зубья проворачивались теперь, терзая и кромсая плоть, пытаясь вернуться в зацепление, снова стать слаженным, смазанным и подогнанным во всех узлах механизмом. Но ничего не выходило. И теперь каждая шестерня истерично вопила Сене об этом на одном доступном для понимания языке – языке боли. Принимать эту какофонию болевых сигналов было выше человеческих сил. Сеня отключался. И всё повторялось сначала: мокрый песок пляжа, бег, переходящий в подпрыгивание и, наконец, полёт, обрывающийся падением.
Ночью, когда сосед по палате, который его присматривал, лёг спать, Сеня решил не возвращаться больше из полёта. Где-то на краешке сознания он понимал, что означает такое решение. Но ни мысли, ни образы смерти его совершенно не пугали и не останавливали теперь. Смерть была страшна ему здоровому. Там, в прежней жизни, когда тело подчинялось ему, а из всех болевых ощущений самыми значимыми были зубная боль и мышечная крепатура, мысль о смерти казалась ему пугающей и дикой. Как и все мальчишки его возраста, он примерял на себя различные сценарии гибели. Чаще всего это, конечно, была героическая смерть в бою. На худой конец можно было погибнуть, спасая какую-нибудь симпатичную девочку. Но как-то так выворачивалось всегда в его фантазиях, что он выживал и возвращался героем с забинтованной рукой или, в крайнем случае, головой. Страдания раненного тела Сеня никогда на себя не примерял, руководствуясь известными строками комсомольской песни:
И родная отвечала:
Я желаю всей душой
Если смерти – то мгновенной,
Если раны – небольшой.
А так, чтобы от боли невозможно ни пошевелиться, ни вздохнуть... Чтобы лежать вот так – замершим полутрупом в бессонной ночи, с ужасом ожидая любого внешнего отправления своего истерзанного тела: от кашля до освобождения кишечника. Нет! На такое Сеня был явно не готов. К тому же теперь он ясно понимал, что смерть – это вовсе не старуха с косой, а как раз наоборот – восторг отрыва от земли и всего, что с ней связано, включая тело и даже память о себе прошлом. И никакого ужаса от такого отрыва Сеня больше не испытывал, поскольку он уже попробовал вкус полёта и почти что вспомнил что-то намного более важное о себе, чем эти земные рудименты и телесные причиндалы. Он точно знал, что его бег по песку, переходящий в полёт, был не сном, но как раз напротив – явью. Причём еще более явной, чем всё, что он переживал прежде, находясь в бодрствующем состоянии сознания. Оставалось только как следует разогнаться и больше не сомневаться и не тревожиться ни о чём.
...Разгоняться и отталкиваться даже не пришлось. В этот раз не было ни моря, ни пляжа. Сеня летел, закручиваясь волчком, не прикладывая к этому никаких усилий. Точнее, его выносило из тяжести и мрака в лёгкость и свет. Он был пузырьком воздуха, всплывающим с илистого дна темного озера на поверхность, к солнцу. Туда, в воздушный океан, откуда он был родом. Но в отличие от пузырька, который выталкивался бы из воды неумолимой архимедовой силой, он чувствовал, а вернее знал отчего-то, что в любой момент сам может повлиять на скорость своего всплытия. Даже прервать его, а возможно, и обратить вспять. Но только до тех пор, пока Сеня-пузырёк не пробьёт поверхность воды и не перестанет быть шариком воздуха в чужеродной ему водной среде. Дальше никакого Сени-пузырька не будет. Дальше он вернётся Домой и станет этим Домом, в котором ни место, ни имя уже не будут иметь ни значения, ни смысла.
Так вот что он вспомнил, оказывается! Вот в чём было дело, как оказалось!
По мере приближения к поверхности становилось всё светлее и теплее. Одновременно с этим Сеня как бы терял субъектность. Спроси его сейчас кто он и откуда – он вряд ли бы ответил. Ни возраст его, ни имя, ни тем более амбиции и начинания уже не имели никакого значения перед предстоящей ему долгожданной Встречей. Вот-вот, и он готов был распахнуться навстречу Дому, теряя при этом всё, что было в нём персонального от имени до черт характера. Но вдруг что-то пошло не так. Какая-то мысль, а может, образ, а может, воспоминание, а точнее всего – всё это вместе взятое – вдруг прервали его блаженное кружение и всплытие, обратив его в привычный уже миг падения. Мгновенный испуг, переходящий в белую молнию боли, сотряс Сенино тело.
В палате было душно и пахло больницей. Где-то совсем рядом тишину южной ночи нарушал дуэт храпунов. Сеня отдал команду пальцам рук пошевелиться. Не сразу и неохотно, но они послушались. Левые медленно поскребли по холодной простыне. Правые прилипли. Видимо, сорванная при срыве со скалы кожа на кончиках пальцев всё ещё обнажала кровоточащие ранки.
«Зачем? Зачем я снова сюда вернулся?! – стучал в висках немой вопрос, порождая истерику. Сеня мучительно пытался вспомнить, что именно прервало его блаженное всплытие к свету. Какая мысль? Или это было чувство? Или чья-то жесткая, подавляющая воля? Но чья? Из внешних складок прикрытых глаз по вискам на подушку медленно сползали горячие капли. «Неужели кровь?». Он собрал их указательным пальцем левой руки, потом лизнул его кончик. Он был горько-солёный. Это была не кровь...

Днем в палату пробрались Сенины друзья, с которыми он еще накануне ночевал в палатках на склоне Святой горы. Был среди них и его вечный партнёр по альпинисткой связке Жора Жуков по кличке Жура. Вид у всех был совершенно невесёлый. Но особенно хмур был Жура. Его молодая жена, Алиса, пыталась улыбаться. Но улыбка у неё получалась какая-то вымученная. Вскоре ее губы и вовсе задрожали и разошлись. Алиса быстро развернулась и направилась зачем-то к рукомойнику в угол палаты. Плечи её заметно дрожали. Сеня, который себя не видел вот уже скоро как сутки, отчётливо понимал, что вид у него, должно быть, был не самый бравый. Он попытался улыбнуться, но и его слипшиеся за ночь губы не слушались.
– Что, так всё плохо? – прошептал Сеня, ни к кому не обращаясь.
Алиса вернулась с мокрым бинтом и начала молча оттирать его правую руку от крови. Жура прятал глаза и сопел.
– «Ну, и видок у тебя, Шарррапов...» – пробасил Олег, подражая Высоцкому-Жеглову.
Шутка разрядила гнетущую паузу. Сеня попытался усмехнуться. Но тело опередило его попытку, помня о том, как это больно. Вместо усмешки вышла вялая гримаса. Наконец Жура перестал сопеть и заговорил, обращаясь к Сене, но глядя куда-то поверх его головы, в окно, которое было прямо за кроватью.
– Тут сейчас в больнице из медперсонала только дежурный врач. Но не тот, который вчера тебя принимал. Тот сменился. А этот... Короче, кукла. Задницу себе прикрывает. Нас не хотел пускать. Хорошо, что какого-то урку побитого привезли. Он отвлёкся. Ну, мы и проскочили...
– Жура... – произнёс Сеня, тоже глядя не на друга, а куда-то мимо, в потолок.
– Чего...
– Жура, я никак вспомнить не могу, я хоть крикнул «держи», когда улетал?
– Крикнул, да. Ты как за выступ ушёл, я тебя уже не видел. Только камни сыпаться начали. Потом верёвка перестала уходить. Я выбрал. Слышу – ты крюк бьёшь. Потом снова верёвка пошла. Потом снова провисла – я выбрал. Ты, похоже, вернулся к крюку и снова его стал забивать.
Сеня кивнул. Он вспомнил, что уже тогда предполагал, что этот проход может окончиться срывом. Слишком разрушенными оказались скалы при том, что крутизна их там была близка к отвесу. Сил всё это объяснять сейчас у Сени не было. Он только прошептал в ответ:
– Сыпуха там... была...
– Ну, я понял это. И потом, когда ты дальше полез, всё продолжало сыпаться. А потом я услышал, как ты посунулся. А потом ты крикнул «держи». Я стал быстро выбирать, – Жура взмахнул рукой, показывая, как он это делал. Сеня заметил на его локте повязку. – Жаль – не успел всё выбрать. Я видел, что ты идешь вниз спиной, но сгруппированно. Ты на полку пришел, с которой мы начинали. Она наклонная. Там тебя и поломало. Дальше уже ты сыпался как мешок...
Сеня кивнул.
– Жура, что с рукой у тебя?
– Ну, так рывок же был, – ответил Жура и спрятал руку за спину. – Фигня.
Олег с Олей, засевшие в ногах у Сени, вдруг засуетились и зашелестели пакетами.
– Слушай, мы тут тебе редиску притащили и соков разных...
На тумбочке рядом с кроватью стала вырастать разноцветная кучка провианта.
– А дальше? – спросил Сеня одними губами.
– Ну, дальше-то всё закрутилось. Ты везучий! – Жура на этом слове как-то ожил и даже заулыбался. – Точнее, ты – просто счастливчик.
Сеня хотел сказать, что это включился его Ангел-спаситель, о котором он знает с детства. Но подумал, что всю историю про своего Ангела рассказать не сможет, не хватит сил, и он ограничился кивком.
– Там просто рядом местные скалолазы или туристы оказались. Крымчане. Они первыми прибежали. А чуть ниже тренировались дончане-горноспасатели. Вот там уже была команда!
– Дан и его команда, – пробормотал Сеня и вдруг улыбнулся, удивляясь самому себе.
– Ты помнишь, что там было? – спросил Жура, всё больше погружаясь в события вчерашнего дня и оживляясь при этом.
Сеня замотал головой.
– Плохо...
– Ну да, ты уже начал тогда отрубаться. Но там же девка эта, Маня или Аня, ну местная, высокая такая. Она увидела тебя и грохнулась в обморок прямо рядом. Первые, которые подбежали – давай ее откачивать. Крымчане им орут – это наша! Мы сами с ней разберёмся! Вы вот этого парня берите! Короче, суета началась. Крымчане свою Маню-Аню водой отпаивают, а мы тебе носилки лепим из штормовок. Но в итоге-то хорошо всё успели. Пока тебя сносили, там ребята его уже машину где-то раздобыли. Ждать даже не пришлось. Часа через полтора ты уже под капельницей был.
– Чудеса... – прошептал Сеня.
– Чудеса! – согласился Жура.
Он хотел развить свою мысль, но тут дверь отворилась настежь и в палату вкатили нового клиента на каталке. Видимо, того самого урку, о котором говорил Жура. Везли его два санитара. Вслед за ними в палату вошел, точнее сказать, тоже вкатился, но не на колесах, а на коротеньких ножках, человек с кипой бумаг, прижатой локтем к круглому боку. «Вот он – новый дежурный врач», – догадался Сеня.
– Почему посторонние в палате!? Да ещё в таком количестве?! Да ещё и без бахил и без халатов?!
Тон маленького кругленького врача не допускал никаких переговоров. Ребята засобирались.
– Вы бы хоть кровь ему смыли! – огрызнулась Алиса. – Лежит в углу весь в коросте уже.
В ответ маленький врач начал шуметь уже фальцетом.
– Мы ещё постараемся заглянуть перед отъездов – пошептал Жура, склонившись к Сене. – Сменится этот пузырь, полегче станет...
Сеня хотел придержать друга за рукав, но пальцы не слушались. Впрочем, Жура уловил его движение, и пригнулся ближе.
– Слушай, Жура – прошептал Сеня в самое его ухо, – ты там пока моих не ищи. Им сейчас меня нельзя видеть. Потом...
Жура кивнул, но как-то неуверенно. Договорить не удалось. Маленький, но очень шумный дежурный врач уже выталкивал ребят в двери.
Сеня снова надолго остался один. Прямо над собой он видел светло-серый, в выщерблинках потолок и краешек пыльного плафона. Плафон напоминал Сене его школьный класс. Как давно это было! Полжизни назад. Половина Сениной жизни казалась ему космическим сроком – почти 12 лет... Но дело было не в годах. Теперь между тем юным Сеней – наивным романтиком и неугомонным непоседой – и нынешним – растерзанным, осунувшимся от боли и бессонницы, вмиг постаревшим пацаном – пролегла нестираемая граница. Нынешний Сеня, даже если и выживет, то уже никогда не сможет вернуться к своим беззаботным, граничащим с безрассудством, выходкам вроде пробежек на спор по коньку крыши или ночным прыжкам с велосипедом на дальность. Сейчас эти выходки совершенно не казались ему подвигами. Больше того, из всех своих выходок в прошлой жизни подобные «героические истории» вызывали в нём горчайший стыд. Потому что на оборотной стороне такой медали «за отвагу» всегда были испачканные кровью, грязью и прочими сопутствующими красителями простыни, ужас в глазах близких, пот на лицах спасателей, забывающих о себе, включаясь в безмерно тяжелую и рискованную спас-работу. И это ещё далеко не все возможные картинки... Неважно, что оборотная сторона медали за такую отвагу открывалась не всем. Луну тоже видят лишь с одной стороны! Важно, что она всегда потенциально существует.
Сеня с ужасом представил себе что сейчас начнётся дома, если (не дай бог!) весть о плачевных последствиях его последнего «подвига» как-то долетит туда. Как собьётся с колеи худо-бедно налаженный быт его близкого круга людей. Потом он вдруг понял, что весть эта долетит, конечно же, и причём очень даже скоро. Праздники окончатся через два дня, и он снова должен будет выходить на работу, а перед работой забросить дочку в ясли. Ведь Жура и все остальные вернутся на круги своя, а он нет! «Боже, о чём я прошу Журу?! Как это «не ищи моих и ничего им не говори»!? Что же он, скрываться должен теперь? Значит, всё... Максимум через три дня всё это на них обрушится, а ещё через день после этого кто-то уже будет здесь... Какой ужас!». От этой мысли даже боль, разлитая по всем осколкам его разбитого тела, затихла. Точнее она уступила место горчайшему стыду, обжигающему, казалось бы, не пострадавшую его душу. Бессознательным движением Сеня надвинул на себя пододеяльник. Благо, лежал он под наклоном так, что ноги были выше головы. Поэтому спрятаться под одеяло было легко.
«Горовосходитель хренов. Проходимец заоблачных троп», – шептал Сеня под одеялом, сглатывая горячие слезы. Жизнь его оборвалась, но не смертью (ах, если бы!), а позором. Cвежеиспечённый инвалид неполных двадцати четырех лет от роду будет теперь ягодкой на торте «безоблачного» существования его большой семьи, которая и без этого едва сводила концы с концами...
Сколько часов длилось это Сенино самобичевание под одеялом, никто определить бы не смог. Его соседи по палате забыли о нем совершенно, отвлечённые новым лежачим кошмаром. В отличие от Сени, этот кошмар был громким. Он орал, ругался, плевался, постоянно норовил встать с кровати, сбрасывая босую ногу на пол. Урезонить его словами не удавалось. Пришлось связать, а потом еще и уколоть успокаивающее, чтобы он притих хоть на какое-то время. Лишь к вечеру мотоциклист Стёпа вспомнил о своей обязанности присматривать за скалолазом, который подозрительно затих. Вспомнив об этом и отметив подозрительную тишину в том углу палаты, где тот лежал, Стёпа на ватных ногах подошел к кровати скалолаза и отдернул одеяло, которое наползло на его лицо. Внутренне Стёпа готов был увидеть покойника, поэтому он вздрогнул от неожиданности, обнаружив, что сосед его не только не умер, но и не спит. Запавшие глаза его смотрели на Стёпу двумя колючками. Было в этом взгляде столько отчуждённости и боли, что мотоциклист отпрянул.
– Не дождётесь... – прохрипел Сеня тихо, но очень внятно, и вновь надвинул одеяло на голову.

О том, что праздники окончились, Сеня догадался на утро третьего дня своего великого лежания на щите вниз головой. В палату стремительно вошел небольшого роста человек. Поля белого халата развевались за его спиной, как крылышки кузнечика. А чуть позади их следовала его свита из двух врачей и двух сестер. Лица у всех были серьезными. В руках у каждого были папки с бумагами, среди которых выделялись черные вставки рентгеновских снимков. Если бы Сеня не был так измучен болью, недосыпанием и недоеданием, то он бы сразу догадался, что в палату вошел хозяин всего травматологического отделения. А поскольку первым, к кому подошёл заведующий вместе со всей своей свитой, был именно он – Сеня, то нетрудно было догадаться, кто тут самый тяжёлый. Увы, но, несмотря на наклон щита, призванный обеспечить нормальное кровоснабжение мозга, ни о чём таком Сеня в то утро не догадывался и даже не подозревал. Все, кроме одной сестры, остановились перед его кроватью. В руках у хозяина замелькали снимки. Их было довольно много (не меньше пяти штук). Хозяин вскидывал их над головой, смотрел на просвет из окна, потом о чём-то говорил с врачами, переходил к следующему снимку и так, пока они не закончились. Потом он озабоченно покачал головой, передал папку с бумагами врачу, который уже держал снимки, и наконец, взглянул на Сеню. Взгляд из-под кустистых бровей был цепким и всепроникающим. Так, должно быть, смотрит глазок рентгеновской камеры перед тем, как засветить фотопластинку.
– Болит? – спросил он, и вдруг крепко по-хозяйски схватил Сеню за колено поломанной ноги чуть выше скобы, которая протыкала кость и обеспечивала вытяжку.
От неожиданности Сеня даже не сразу почувствовал боль. Но потом она накрыла его так, что пришлось заскрипеть зубами, чтобы не закричать. Вмиг зажмуренные глаза транслировали в мозг белые и зеленые кольцевые молнии. «Зверюга!» – пронеслось в голове.
– Это хорошо, – неожиданно продолжал «зверюга», – значит, в позвоночнике, кроме компрессионного в двенадцатом грудном и боковых отростков поясничного отдела, проблем нет.
– Филипп Мансурович, а что с костями таза бум делать? И со спиной? Его как положили тридцатого, так он и лежит...
– Переводим его в седьмую. Там подвес костей таза на штангах, вытяжка правого бедра. Общий наклон сохраняем. Перед этим обработать спину. И дайте ему шарики. Пусть уже надувает, прокачивает легкие...
Перед тем как уйти, хозяин наклонился к самому Сениному лицу и произнёс строго, но сочувственно:
– А как ты хотел? Летать и не разбиваться? Теперь терпи. Будет болеть. Это больница. Она от слова боль! И радуйся, что болит. Болит, – значит, хочет жить!
В этот день за Сеню взялись не шуточно. Будь он хоть чуть-чуть сведущ в травматологии или хотя бы в физиологии, – это не могло бы его не радовать. Раз начали трогать, обрабатывать содранную спину, складывать переломанные кости, – значит, опасность «летального исхода» отступила. Но всё это «трогание» отдавалось такой острой болью, что Сеня отступил по эволюционной лестнице вниз на пару ступенек. Из человека разумного он превратился опять, как и в первый день, в существо скулящее и выживающее. На каком-то этапе он даже отключился, а когда пришел в себя, то обстановка вокруг поменялась радикально. Прямо над собой он обнаружил пару параллельных металлических штанг, закреплённых за спинки спереди и сзади. Штанги были ориентированы вдоль кровати на ширине контактной линии троллейбусных проводов. К ним на уровне копчика, крепился жесткий подвес из плотной ткани. Вся конструкция закрепляла его таз в висячем положении, одновременно сжимая его с боков. Дальше виднелась скоба и кронштейн с тросиком вытяжки, переброшенным через пару блоков. Самого груза Сеня не видел, но судя по усилившемуся натяжению, груз сейчас утяжелили раза в два, по сравнению с начальным. Сколько часов человек мог провисеть на такой дыбе, было непонятно. Но незнакомый холодок под ложечкой подсказывал Сене, что срок этот для него будет измеряться не часами, и даже не днями. Голова всё ещё не соображала, а в горле застрял горький и сухой комок. Сеня поискал глазами товарищей по несчастью, чтобы попросить у них воды. Стараясь не вызывать в теле сотрясений, он скосил глаза в обе стороны, но ничего кроме стен не увидел. Пришлось наклонить голову, чтобы увеличить сектор обзора. Так и есть – Сеня бы перемещен в палату-одиночку... Если бы не временный спуск вниз по лестнице эволюции, то он должен был больше обрадоваться, чем огорчиться. Одиночная палата предполагала повышенное внимание со стороны медперсонала и комфорт. Но, сейчас Сеня хотел пить, и без посторонней помощи не мог даже дотянуться до тумбочки, где была (должна была быть!) бутылка с водой. Сеня попытался изогнуться, чтобы всё-таки дотянуться до тумбочки. В самый последний момент, когда пальцы его уже касались стекла бутылки (бутылки в те далекие времена еще были из стекла, а не из пластика), незнакомая прежде боль в основании позвоночника прошила его автоматной очередью. Он вздрогнул, вскрикнул и опрокинул бутылку на пол. Она, к счастью, не разбилась, но залила его новую простыню и укатилась куда-то под кровать, орошая пол на своем пути.
Почти одновременно дверь в палату, которая была как раз напротив его глаз, распахнулась. Сеня ещё лежал с зажмуренными от боли глазами, слегка изогнувшись, с вытянутыми за голову руками. Он решил, что на грохот бутылки отреагировал кто-то в коридоре, собрался уже прошептать заветное: «Пить». Но прежде всё же открыл глаза. И тут же обмер, забыв и о воде и об упавшей бутылке. В дверях стоял его отец. Сомнений в этом не было – окно за Сениной головой хорошо освещало его лицо. Но всё же Сеня на секунду засомневался...
За всю свою жизнь Сеня видел отца во всем диапазоне его настроений: от безудержной весёлости до каменной суровости. Отец был чаще весел, чем суров, больше многословен, чем молчалив. Как южный мужчина он был достаточно сентиментален и мог даже всплакнуть от пронзительно жалостливого сюжета. Он закусывал губу и играл желваками, если был чем-то сильно расстроен. Но таким Сеня его точно ещё никогда не видел. Так, очевидно, должен выглядеть человек, о котором в русской разговорной речи говорят: «На нем лица нет». То, что осталось от лица, выражало сложную смесь ужаса, жалости и беспомощности. У Сени даже мелькнул мысленный вопрос: «Это ж как я должен выглядеть, что от одного моего вида незнакомая девка падает в обморок, а родной отец теряет лицо?!»
Они смотрели друг на друга, не отворачивая взгляды. Длилось это мучительно долго. Может быть, минуту, может быть, пять минут. Первым заговорил Сеня:
– Ты, главное, не паникуй и матери не сообщай! Всё будет нормально. Нужно время...
Отец от этих слов как бы пришел в себя, поправил на плечах белый халат и, главное, вернул себе лицо. Теперь на нём читалась крайняя озабоченность. Он интенсивно закивал головой и даже попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалкой и какой-то извиняющейся. Он всё ещё не решался войти в палату и что-то ответить, когда сзади на него вихрем налетел заведующий. Приобняв отца за плечи, он втолкнул его внутрь и сам ворвался следом.
– Ну, вот он – ваш герой. Узнаёте? – голос хозяина звучал бодро и как-то совершенно обыденно. – Лежит тут, а точнее, висит над кроватью, как кум короля и сват министра.
Отец вдруг заулыбался и оживлённо закивал в ответ.
– Да-да, вижу. Спасибо вам огромное, Филипп Мансурович!
– О! Уже обживается. Бутылками швыряется, – с этими словами заведующий без видимых усилий и кряхтений наклонился и извлёк из-под кровати бутылку, на донышке которой еще плескалась вода. – Ему надо трубочку сообразить для питья. Они одинаковые, что у катетера, что для питья. Зайдёте к сестре-хозяйке.
Он по-хозяйски поправил одеяло, которое сползло с подвешенной ноги, поправил тросик на вытяжке, расправил ткань подвеса на штангах. Сеня, памятуя его сильные пальцы, весь сжался, приготовившись к новой болевой атаке. Врач заметил или почувствовал это его напряжение.
– Не дергайся, – сказал он строго. – Я зря тебя мучить не стану. Ну, а когда придется – помучаю. Терпи. От какого слова больница?
– Боль, – прошептал Сеня и попытался изобразить улыбку.
– О! – заведующий поднял указательный палец. – Начинаем принимать реальность. Давай-давай. Включайся и помогай нам... Ладно, пообщайтесь. Только недолго. Минут через десять будем капельницу ему ставить.
Они остались вдвоём. Отец всё никак не садился. Заходил то с одной стороны кровати – гладил рукой продольную штангу, то с другой – поправлял одеяло.
– Как ты узнал? – спросил Сеня.
– Случайно. На автостанции Витю встретил. Он спросил: «Вы в больницу?» – Ну и дальше понеслось...
– Так ты не знал ничего?!
– Нет, конечно... Я даже не знал, что ты не дома. У нас испытания тут недалеко. Вот вызвали. Сегодня приехал семичасовым.
У Сени пересохло в горле. Он вспомнил, что так и не отхлебнул из бутылки. Перехватив испуганный взгляд отца, сказал:
– Мне бы попить...
Отец заозирался, засуетился.
– Да, я сейчас. Спрошу трубочку там у сестрички.
– Потом, – прошептал Сеня. – Дай пока из стакана.
Взглядом он указал на угол палаты, где была раковина с краном. Отец нашёл там стакан, сполоснул его и поднёс к Сениным губам. Припав к скользкому холодному ободу, Сеня заметил, что руки у отца дрожат, а на щеках поблёскивают подозрительные брызги. Он жадно высосал весь стакан и закатил глаза. Спросил, глядя в потолок:
– Что они тебе наговорили?
Отец не ответил. Зачем-то вернулся к рукомойнику и снова начал мыть стакан. Наброшенный на спину халат от движения его рук съехал. Сеня испугался, что сейчас увидит, как у отца дрожат плечи, и быстро отвёл взгляд.
– Не верь. Они всегда сгущают краски. Работа такая...
– Да я знаю. Но всё это так неожиданно... Витя сказал, что у тебя сломана нога и всё. А тут... – Он запнулся.
– Срастётся, – как можно более бодрым голосом ответил Сеня. – Главное, позвоночник не перебит. Вот, – Сеня показательно зашевелил пальцами обеих ног. Правая слушалась его не очень хорошо.
Отец осторожно прикоснулся к пальцам на поломанной ноге. Остановил шевеление её пальцев и сразу отдернул руку.
– Конечно, срастётся...
– Слушай, а когда меня можно будет забрать домой? Они не говорили?
– Пока рано, сынок. Пока не время. Полежишь тут...
– Плохо...
Сеня не стал продолжать. Даже думать на эту тему ему было больно. К горлу и глазам снова подкатило знакомое уже отчаяние.
– Хорошо, что я первый приехал, а не мама. Вот этому радуйся.
– А можно так сделать, чтобы она не приезжала?
– Это вряд ли, – честно ответил отец. – Да, и потом... Ты же совершенно беспомощный. Вот даже воды сам попить не можешь. Кто-то должен быть всё время рядом...
– Тут сестры хорошие. И нянечка есть ночная. Замечательная.
– Ты тут один. Даже соседей нет, если вдруг что-то надо. Джумаев сказал, что можно будет рядом с тобой кровать поставить, когда мама приедет...
– Только не это!
– Что ты заладил? Она и не приедет сейчас. Она в Армении сейчас, ты же знаешь. Я ей ничего сообщать не собираюсь. Да и куда писать – непонятно? А уж когда вернется – сам понимаешь... А вот Лизу жди. Она уж точно сорвется. Может, и уже сорвалась и едет.
– Только не это, – повторил Сеня и откинул голову на подушку.
За эти дни Сеня уже познал весь натурализм лежачего больного, умноженный на адские муки при его малейших шевелениях. От одной мысли, что кто-то из близких (а тем более молодая жена!) станет свидетелем и – хуже того – соучастником все этих операций по жизнеобеспечению, Сеню стало мутить. Отец продолжал объяснять ему что-то, всё больше размахивая руками и всё чаще ссылаясь на Джумаева. Сеня выставил вперед ладонь. Это всё, что у него было для сопротивления. Отец осёкся. Повисла пауза.
– Кто это Джумаев?
– Это твой доктор. Филипп Мансурович Джумаев. Он сам тебя ведёт. Очень хороший человек. И врач, наверное, тоже хороший. Говорят – он фронтовик. Представляешь, какой опыт?
Сеня, отвыкший от вербального общения, сосредоточенный все эти дни лишь на подавлении криков и стонов, почувствовал вдруг, что теряет сознание. Он успел лишь прошептать: «Ладно. Потом», и уронил голову.

Когда Сеня очнулся, были ранние сумерки. Окно позади него выходило на запад, и закатное солнце роняло на дверь и стены сиреневые блики. В палате никого не было – только он и обещанная Джумаевым капельница. Сеня не слышал ни ухода отца, ни прихода сестры, ни установки новой капельницы. Но сейчас, очнувшись на закате, Сеня отчётливо ощутил, что здесь в палате он не один. Безболезненно в его теле могли двигаться только глаза. Он пошарил ими: вот умывальник, маленькое прямоугольное зеркальце над ним; левее – дверь, прикрытая неплотно, ещё левее что-то новое, чего прежде не было. «Ага – панцирная сетка! Затащили всё-таки кровать», – с тоской подумал Сеня и вдруг вздрогнул. Да так резко, что от боли чуть не закричал. На сетке, в самом углу, почти у окна, докуда взгляд Сени уже не доставал без поворота головы, кто-то сидел. Сеня осторожно вывернул голову влево. «А-а! Так это сон», – с облегчением решил он. На сетке, умостившись с ногами, подогнутыми в коленях под себя, сидела незнакомая ему девушка в цветастой явно самодельной ветровке. А может быть, это был и юноша. Бывают же юноши с длинными волосами! Но вот цветы в руках... Это уже слишком. Сеня утвердился, что спит и видит на удивление приятный сон. Он со спокойной совестью вернул голову на место. Он лежал тихо с прикрытыми глазами и невольно прислушивался. Если бы не саднящая боль, разлитая по всей спине, то Сеня возможно бы и в самом деле заснул. Возможно, он впал в забытьё, а когда снова очнулся, было уже почти темно, и слева на новой кровати уже никто не сидел. «Вот теперь я проснулся. А кровать всё-таки не приснилась», – с тоской подумал Сеня. Он отвернул голову, как бы отказываясь принимать эту новую реальность. И снова вздрогнул, хоть уже и не до такой боли, как прежде. Справа на тумбочке, у самой его головы, в литровой банке стояли те самые белые цветы, что держала в руках таинственная незнакомка. Это были тюльпаны. Похоже – срезанные совсем недавно.
Ночью Сеня снова не спал. Его провалы в странную, отчётливую реальность, где он летал или всплывал к смутно блистающему свету, прекратились. Вместо них к нему являлось короткое забытьё без сновидений. Девушка с цветами, как выяснилось, была хоть и таинственной, но вполне настоящей. А вот полноценного или хотя бы короткого сна не было уже давно. В своем глубоком одиночестве, неподвижности и какой-то нереальной оторванности от прежней жизни Сеня терял ощущение времени. Он стонал и уже не слышал свой стон. Иногда к нему возвращалось отчаяние самой первой ночи, когда он захотел взлететь и не возвращаться. Но теперь это были скорее короткие мгновения беспамятства. Лишь только сознание возвращалось к нему, Сеня гнал от себя это состояние. Специально шевелился, чтобы вызвать боль. С болью к нему возвращалось сопротивление состоянию безразличного умирания. В такие мгновения он стонал громче, как будто пробуждаясь к борьбе за жизнь.
В одно из таких мгновений Сеня различил перед собой силуэт. Похоже, это была женщина. Она стояла, опираясь сложенными руками о спинку его кровати там, куда уходил тросик вытяжки. Сеня внутренне замер, решив, что перед ним появилась его мама (он бы не удивился теперь и этому). К счастью это оказалась не она, а ночная нянечка – женщина удивительно для больничных условий спокойная и безмерно добрая. Сеня заметил её сразу, лишь только она появилась, Ещё тогда, когда он лежал в общей палате и его проверял Стёпа-мотоциклист – не отлетел ли. Имени он её не знал, но называл про себя «Мать Тереза». Поэтому не удивился сейчас, приняв ее за собственную мать.
– Что, бедолага, не спишь? – произнесла нянечка, скорее констатируя факт, чем спрашивая.
Сеня кивнул и даже попытался виновато развести руками – мол, не выходит...
– Ночью-то оно всегда больнее. Ночью Вагус власть берет над человеком. Ничего. Сейчас я тебе боль-то заговорю. Ты главное мне доверься и расслабься.
Сеня кивнул с благодарностью.
То, что происходило дальше, наверное, точнее всего описывается термином «шаманство». У Матери Терезы местного травматологического отделения голос оказался на удивление молодым. А может быть, таким его делала тихая песня, которую она выводила, казалось бы, совершенно не напрягаясь, на одном бесконечном выдохе. Или это была не песня, а заговор? А может быть, магическое заклинание? Да это и не важно! Целительная сила шамана охватывает того, на кого она направлена, всецело. Но, во-первых, она изменяет состояние его сознания. Сеня вдруг почувствовал себя снова малышом в колыбели. Мощь материнской заботы была настолько несокрушима, что его измученный болью и страхом гибели организм мгновенно ослабил напряжение борьбы за жизнь. Зачем за неё бороться, когда она теперь оказалась в руках неизмеримо более надёжных, любящих и главное, знающих, что делать сейчас и что будет дальше! Все вместе взятые спазмолитики не смогли бы произвести такого расслабляющего и успокаивающего воздействия. Сеня заснул почти сразу, провалившись в глубокое и целительное забытьё.
Утром он долго не мог понять, где он и что с ним. Во всех своих предутренних снах Сеня неизменно куда-то шёл или даже бежал. Возвращаться оттуда в кошмарную явь своего подвешенного (не в переносном, а в прямом смысле!) состояния было невыносимо. Наверное, поэтому, Сеня всякий раз, открывая глаза и наблюдая над собой штанги тазового подвеса, снова зажмуривался и пытался убежать обратно в сон. Он слышал, как заходила сестра и меняла ему капельницу, как потом дневная нянечка протерла его лицо и руки теплой и влажной марлей. Кажется, были и уколы в посиневшее от уколов бедро, которое всё больше походило на плохо натянутую тряпку. Возможно, Сеня так и продолжал бы пребывать в состоянии равнодушного отупения, если бы внезапно в дверном проеме не мелькнуло бы лицо отца. Сегодня в нём уже не было вчерашней убитости и испуга. Это был уже вполне себе нормальный Сенин папа в состоянии повышенной озабоченности. Он помахал Сене рукой, но отчего-то не вошёл, а продолжал стоять в открытых дверях. Потом подался назад, пропуская перед собой женщину в халате, а потом вдруг закрыл позади неё дверь, так и не войдя в палату. Окна позади Сени смотрели на запад, поэтому утром, особенно таким пасмурным, как это, в помещении был полумрак. Не удивительно, что из полусонного своего состояния Сеня решил, что отец дал дорогу какой-то новой сестре или врачу. Он с облегчением прикрыл глаза – не нужно будет делать бодрого выражения лица! Прошла минута или две, прежде чем Сеня почувствовал неладное. А может быть, он услышал всхлип. Но, скорее, всё вместе взятое заставило его вздрогнуть, сжаться от боли, снова разжаться и уже окончательно прийти в себя. Перед ним, не подходя близко, словно бы не решаясь переступить невидимую черту, стояла его молодая жена Лиза. Она пыталась улыбаться, но лицо её не слушалось. Из глаз ручьём текли слезы, подбородок и губы кривила гримаса с трудом сдерживаемого рыдания. И чем отчетливей она понимала, что плакать при первом свидании в больнице – не лучший способ приободрить больного, тем меньше ей удавалась улыбка. В конце концов, она бросила бороться за «good face», плечи её затряслись, а лицо стало безутешно детским.
– Ну что ты... – только и смог прошептать Сеня. Ком сдавил ему горло изнутри.
Лиза замахала на него рукой:
– Молчи-молчи, я сейчас...
«Господи, да что же они все ТАМ видят, что так реагируют? Что же ТАМ от меня осталось?!» – думал Сеня, не в силах хоть что-то произнести вслух.
Он открыл глаза. Картинка была смазана влагой. Лиза несмело держала его за руку, перебирала его истерзанные пальцы с оторванными подушечками. До кончиков она не дотрагивалась.
– Болит?
Сеня помотал головой – не болит.
– Как ты приехала? А где же малявка?
– Всё нормально. Пристроила ее к молочному братцу. – Лиза взяла себя в руки, и голос её постепенно окреп. – Я вечером обратно. Договорилась всего на один день.
– Я хочу с тобой...
– Я тоже так хочу.
Вскоре Лиза овладела собой и принялась реализовывать свою обязательную программу. Во-первых, она навела порядок в палате, и кажется, даже протёрла в ней пол. Потом она извлекла из сумки какие-то продукты и даже попыталась накормить Сеню творожком на том основании, что в нём содержится много кальция, так необходимого для срастания костей. Несколько раз в палату к ним заходил и снова уходил отец. В нём проснулась обычная его деятельная натура. Он даже приволок откуда-то маленький, похожий на утюжок, черно-белый телевизор. Ставить его, правда, было особенно некуда, да показывал он в основном только помехи, сквозь которые иногда проявлялась рамка – экран настройки качества изображения. Сеня, как мог, сопротивлялся этому благу цивилизации, понимая, что ничего кроме дополнительного раздражающего фактора в нём нет. К счастью, на каком-то этапе суеты вокруг телевизора в палату заглянул Филипп Мансурович и мгновенно разрешил спор в пользу Сени.
– Что это за цыганский табор вы тут устраиваете? Не захламляйте мне палату! – он сгрёб пакеты с провиантом, какие-то кастрюльки и злополучный телевизор в угол пустующей у стенки кровати. – Всё убрать! Я вернусь – проверю. Не доводите дело до выговора.
Впрочем, до вечера он так и не появился. Наверное – к счастью, потому что иначе в тот день выговором бы дело не ограничилось...
Сеня к тому моменту уже совершенно выпал из сетки календаря, и в частности, не ведал, что это был предпраздничный вечер перед Днём победы. Его родне тоже было не до праздников. Лиза уже собиралась уходить, чтобы успеть на поезд, когда дверь в палату беззвучно приоткрылась, и в нее бочком прошмыгнул небольшого роста ладный парень в мотоциклетном шлеме. Парень, прищурившись, вглядывался в лежащего на кровати Сеню, потом, наконец, улыбнулся ему, снял шлем и помахал им над головой в приветственном жесте. Потом он быстро оглядел палату, и убедившись, что тут все свои, выглянул обратно в коридор и негромко просигналил туда:
– Всё правильно – он здесь. Заходим по одному!
После этого он вернулся вновь, зачем-то вытер ноги о порог и сказал, обращаясь одновременно ко всем, кто был в палате:
– Здрасьте. Я Коля, – с этими словами он подал руку отцу и добавил: – Целый.
Отец пожал руку и представился в ответ. Лиза спросила:
– В смысле?
В это время в палату по одному просачивались остальные члены команды. Их было человек пять. Ещё один парень с мотошлемом в руках. Остальные, хоть и без шлемов, но тоже спортивного вида ребята. Последней зашла высокая девушка в разноцветном ветровке «анорака» с букетиком белых тюльпанов. Тут только до Сени дошло, что это его спасители – крымские скалолазы. А девушка, видимо, та самая Аня или Маня, которая упала в обморок от Сениного внешнего вида прямо там, где начинались спасработы. Теперь таинственная история про молчаливую девушку с белыми цветами окончательно потеряла свою мистическую составляющую.
– Целый – это его фамилия такая, – пояснил парень со шлемом, обращаясь одновременно и к Лизе, и к Сене, и к его отцу. – А я – Костя. А это вот Витя, Боря и Аня. А сейчас еще Пушкин придет. Это тоже фамилия, а не кличка.
– А Дантес не придёт? – спросил отец, всё более располагаясь к неожиданным гостям.
Ему ответил дружный взрыв хохота.
– Нет, Дантеса не держим... Есть Дан, он же Витя.
– Эй, парни, прекращайте мне кисть ломать своими клещами! – Возвысил голос отец полушутя-полусерьезно, И добавил, обращаясь к Сене: – Сеня, скажи им уже.
Сеня между тем испытывал двойственное чувство. С одной стороны, душа его ликовала от встречи со своими новыми друзьями. Его переполняло чувство благодарности, но ещё более чувство, которому он не мог пока подобрать названия, но которое было глубже и мощнее всего, что он прежде испытывал по отношению к окружающему его миру. Скорее, это было даже не чувство, а переживание. В присутствии этих ребят Сеня внезапно пережил себя как частицу чего-то неизмеримо большего. А тут ещё эта фамилия – Целый. Каламбур в тему! С другой стороны, Сеня готов был провалиться под кровать и даже глубже от стыда за свое беспомощное и даже жалкое состояние. За то, что поводом к этой встрече и к их самому первому знакомству был его совершенно необязательный срыв, в результате которого он стал центром всеобщей заботы и внимания. Трудно было объяснить отцу, что этих ребят Сеня, по сути, видит так же точно первый раз, как и он. Тот, действительно самый первый раз, был не в счёт...
– Ребята, как классно, что вы есть... – сказал Сеня совершенно без пафоса.
– Мы есть, – согласился Коля Целый – И поесть мы любим! Это ты в точку попал. Троглодиты ненасытные. А некоторые и выпить не прочь. Сам понимаешь, после тренировки...
Очередной взрыв хохота потряс стены палаты. Лиза сразу отреагировала на это замечание пирожками, приготовленными для Сени и себе в дорогу. Пирожки разошлись в одно мгновение. Только Аня отказалась. Она, сохраняя серьёзный вид, устраивала тюльпаны в банку, на тумбочку. Тем временем в палату просочился еще один посетитель – розовощёкий пацан с гитарой в руках.
– Скорее доедаем! – скомандовал Коля Целый – Пушкин появился.
Пушкин и в самом деле был кудряв, но, в отличие от своего великого однофамильца, африканских корней явно не имел, судя по курносому, в веснушках, лицу.
– Так тут ещё и песни будут? – спросил отец.
– Как пойдет, – ответил Коля, интенсивно жуя, – может, и потанцуем.
Пушкин прислонил гитару к стенке, прижал руку к груди и поклонившись сказал:
– Саша.
Снова взрыв смеха.
– Кто бы сомневался... – отреагировал отец почти серьёзно и подал руку кудрявому гитаристу.
Сеня между тем вдруг интенсивно замахал руками перед своим лицом.
– Ты чего? – испугалась Лиза.
– Прекратите смешить! – просипел Сеня – Смеяться больно....
Ребята притихли. Повисла неловкая пауза. Тогда Сеня продолжил, уже обычным голосом.
– Не-ет.... Так ещё хуже. Продолжаем. Потерплю...
Неловкость однако не рассосалась, и смешинка была утеряна. Тогда слово взял тот, кого представили Виктором, на вид самый старший из компании. Сеня вспомнил его по густой черной бороде, в которой тогда застряли сосновые иголки. И ещё он вспомнил, что там, на спасах, все называли его Дан...
– Да нет, всё верно. Налетели, нашумели, как татарская орда. Парень тут не с чиряком завис. Я же говорил, давайте не все сразу, а по одному. Думать надо! – он обвёл своих товарищей довольно грозным взглядом. Потом обернулся к страдальцу, и взгляд его сразу потеплел. – Главное дело, – ты на поправку пошёл, Сеня. Так что срастайся поскорее и к нам. Мы тут все тропки и маршруты знаем. На сыпуху такую тебя больше не пустим. Это тебе от нашего стола.
Дан извлек из внешнего кармана ветровки небольшой узелок, подбросил его в ладони и передал Лизе.
– Тут мумие алтайское. Ускоряет срастание. Растворять кусочек в спичечную головку и пить каждое утро натощак. Здесь месяца на полтора. Меня так склеивали четыре года назад. Вот теперь бегаю, даже не хромаю, – при этих словах Виктор неожиданно улыбнулся. Улыбка преобразила его суровое лицо, превратив на мгновение в пацана.
– Спаси-и-ибо! – Лиза на радостях обняла Виктора и поцеловала его в щетину на щеке, от чего тот совершенно смутился.
Отец пожал руку каждому и приобнял Аню, всё ещё стоящую как-то особняком.
– Замечательные у тебя друзья, Сеня!
– Нас из одной глины лепят, – ответил Сеня, готовый вот-вот прослезиться.
– И обжигают в одной печке, – добавил Коля Целый. Он подошёл поближе к Сене, накрыл израненные пальцы его руки своей смуглой ладонью, но сжимать не стал. – Давай, Сеня, поправляйся. Я тут недалеко живу, да и на колёсах постоянно. При случае загляну, проверю, как идёт процесс.
За Колей к Сениной руке потянулись и все остальные. Сеня узнал на ощупь тёплую и крепкую, как приклад, ладонь Дана. Последней подошла Аня. Рука у нее оказалась холодной и немного деревянной. Сеня придержал её в своей и спросил чуть слышно.
– Ну, что, Аня, я уже не такой страшный, как в самом начале?
Аня еле заметно улыбнулась и отрицательно покачала головой.
– Тогда приходи.
Аня кивнула.
– Погодите! – Сеня как смог возвысил голос, и даже попытался приподняться на локте, но не удержался и съехал на подушку.
Ребята, уже выходящие в дверь, приостановились.
– А как же гитара? А песню?
Этот призыв остановил процессию окончательно. Из коридора послышались тихие переговоры, переходящие в пререкания.
– Ща! – Костя, замыкавший строй, вернулся обратно и присел на корточки у стены, – Пушкин немного поломается и сыграет. А мы споём.
– Эх, если бы не сорванные пальцы, так и Сеня бы сыграл, – вздохнула Лиза, – Он умеет.
– Здорово! – откликнулся Костя и прокричал в коридор:
– Слышишь, Пушкин? Будешь ломаться, – Сеня сам нам сыграет!
Наконец вернулись все. Последним снова вошёл Пушкин, подстраивая на ходу гитару. Затем он прислонился спиной к стене, скрючился в три погибели, и, упирая грифом в пол, зазвенел металлическими струнами. Заметно волнуясь, безбожно путая мелодию, ритм и слова, Пушкин стал выводить «Барбарисовый куст»:
Мне не забыть той долины,
Холмик из черных камней...
И ледоруб в самом центре в середину
Воткнут руками друзей.
Постепенно к нему присоединились все, кто знал слова, включая Сеню. Голос Пушкина окреп, и аккорды зазвучали увереннее.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст...
Парень уснул и не слышит
Песен сердечную грусть.

...Вид из окна довольно быстро надоедает тому, кто смотрит на мир из этого окна постоянно. Даже если это не стена соседнего дома. Даже если вы счастливый обладатель окна на верхнем этаже и можете лицезреть какой-нибудь парк, или вид на город с высоты птичьего полёта, или даже водоём с отраженьями облаков и солнечной дорожкой. Всё равно надоедает. Сене с видами из окна везло по жизни. А может быть, везение тут и ни причём было – просто они ему никогда не надоедали. Но вид из окна его одноместной палаты определённо был вне конкуренции. И дело было даже не в том, что открывалось из этого окна Сениному взору, а то (а в том), как именно оно открывалось. Сеня, прикованный к своим подвесам, смотрел в окно через зеркальце. Круглое дамское зеркальце, которое Сеня выпросил у мамы на следующий день после ее появления, чуть-чуть дрожало в руках, но от этого пейзаж, который оно открывало, только выигрывал. Сеню не покидало ощущение, что зеркало открывает ему в отраженных лучах мир Александра Грина, а вот если бы он смог когда-нибудь развернуться и посмотреть в окно, как все нормальные люди, то и пейзаж бы немедленно стал «нормальным». Так Сене открылся первый плюс его страданий. (Он и не представлял, по молодости лет, сколько еще плюсов ему откроется!)
Чуть дрожащий в руках, круглый, с выщерблинкой экран зеркальца открывал Сениному взору пустырь, поросший жёлтыми цветами дрока. За пустырём наверное был обрыв, потому что за обрезом желтого поля, в легкой дымке проявлялись черепичные крыши старого города, а дальше, уже на самом краю, подёрнутое маревом, скорее додумывалась, чем в самом деле блистала, синева моря, переходящая в голубизну неба. То, что там, на самом краю, виднелось именно море, Сеня не сомневался. Однажды пасмурным и ветреным утром, оно открылось ему ярко-синей полоской, освещённое косым солнечным лучом из-под тучи, зацепившейся за берег. Но самое главное было даже не в полоске далёкого моря. На самом краю пустыря, прямо из пятнистого одеяла майского разнотравья, укрывавшего пустырь, поднималась почти целая крепостная башня с пустыми глазницами бойниц и неравномерным частоколом зубцов. Левый в зеркальном отражении угол башни был сильно разрушен, как будто его снесло гигантское ядро, выпущенное гигантской катапультой сотни лет тому назад, когда крепость подвергалась штурму. Вот только непонятно было, с какой стороны атаковали её штурмующие. Рва перед башней со стороны больницы не наблюдалось, зато наблюдалась просёлочная дорога, по которой очень редко проезжали грузовики. Гораздо чаще по ней проезжали местные на велосипедах. Иногда Сеня видел стайки коз, блуждающих по пустырю. Иногда он провожал глазами пацанов, которые бежали за козами или ехали на велосипедах, поднимая за собой дорожную пыль. В такие минуты одна и та же мысль приходила ему в голову: «Вот и я ведь так бегал или ездил. Ещё совсем недавно. И не подозревал, какое это счастье – просто ходить по дороге!»
Кончался май. На смену отцу и Лизе в больницу приехала из Армении Сенина мама. Ему удалось уговорить её не ночевать рядом с ним на пустой кровати. Курортный сезон в Крыму еще не начался, и мама легко нашла недорогое жильё недалеко от больницы. Поздним утром она приходила к Сене в палату и приносила в термосе «испуганный супчик» из куриных потрохов или крылышек. Сеня старательно поедал супчик прямо из кастрюли, изображая волчий аппетит. На самом деле есть ему по утрам не хотелось совершенно, но ещё меньше хотелось расстраивать маму, для которой его самочувствие почти на сто процентов определялось его аппетитом. Этот нехитрый Сенин обман поддерживал мамину веру в торжество ее кулинарно-целительского гения и в скорое окончательное восстановление прежнего Сени. Своей верой она пыталась заразить и Сеню, принося вместе с супчиком очередные обнадёживающие новости из ординаторской: «Завтра обещали снять катетер» или «Костная мозоль у тебя растёт сказочно быстро». Мама по образованию была актрисой, так что дурачить публику было её первой профессией. Но и Сеня, с детства впитавший систему Станиславского, умел хорошо прикидываться, хотя в душе его чаще всего звучали слова классика «не верю!». В больнице, как нигде, крылатая фраза Шекспира насчёт жизни, в которой все мы актеры, приобретала многослойный смысл. Здесь врачи при постановке диагноза и прогнозов излечения не жалели чёрной краски, чтобы подстраховать себя на случай неудачи. Больные (за исключением конченых нытиков и эгоистов) перед своими гостями делали максимально бравый вид, чтобы не расстраивать близких людей. Гости платили больным той же монетой. И лишь обитатели общей палаты друг перед другом никого не разыгрывали, а если и пытались поднять соседу настроение, то в ход шёл отборный чёрный юмор...
Сеня, заточённый в отдельную палату, был лишён этой последней возможности объективного взгляда на себя. Сёстры все его вопросы про перспективы выздоровления переадресовывали врачам, врачи не поддерживали подобных разговоров, наконец, последняя инстанция – Джумаев, как правило, отделывался шуточками вроде: «Неужели тебе у нас плохо?». Только однажды в сердцах он обронил, выходя из палаты и бросая на Сеню прощальный взгляд: «Спасибо скажи, что живой! Языком и конечностями шевелишь». Сенины новые друзья-скалолазы заходили не часто, но густо. Они продолжали хохмить и дурачиться, поднимая Сене настроение, а частенько даже доводя его до смеха, при котором его переломанные конечности и рёбра напоминали ему о своем существовании. Кстати, именно благодаря смеху и редким приступам чихания, Сеня догадался, что у него, ко всему прочему, ещё и ребра были переломаны. Но судя по всему, костные мозоли, питаемые подарочным мумиё, действительно развивались быстро. Подвешенный страдалец мог смеяться всё дольше и азартнее без заметного вреда для здоровья. Пальцы его зажили, и ребята однажды заставили его взять в руки гитару. Сеня вначале несмело перебирал металлические струны правой рукой, и не очень качественно зажимал их на ладах левой. Но постепенно вошел во вкус и даже стал себе в такт стучать целой ступней левой ноги о спинку кровати. Ребята были в восторге. Репертуар у Сени, как оказалось, был хорошо знаком и любим в их компании, поэтому подпевали дружно, хоть и не всегда в лад, зато с душой. А строчки
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною...
находили отклик и за стенкой. Не исключено, что эти «лежачие концерты» приобрели бы популярность по всему отделению, если бы однажды в палату к Сене не вбежал знакомый ему по первым дням маленький кругленький врач, очевидно дежуривший и тем злополучным вечером. Он очевидно разгонялся под звуки гитарного боя ещё в коридоре, поэтому на пороге палаты был уже вне себя от бешенства...
С тех пор прекратилась не только целительная песне-терапия, но и массовые посещения крымчан-скалолазов. И только Аня, облачённая в белый халат, продолжала упорно появляться вечерами в Сениной палате с неизменным букетиком пионов, нарциссов или тюльпанов. Что происходило за стенами палаты, какие тайные механизмы влияли на режим его лечения, питания и посещений Сеня не знал. С мамой он предпочитал общаться на отвлечённые от травматологии темы; Джумаев заглядывал к нему редко, но всякий раз был озабочен, куда-то торопился и в лучшем случае подмигивал Сене заговорщически; возможно загадочной девушке Ане были открыты неведомые до времени линии Сениной судьбы, но девушка Аня продолжала загадочно молчать....
Однажды днем к Сене зашел незнакомый парень в байковом халате, на костылях. Был он худ и бледен. На бритой голове виднелась громадная клякса побледневшей уже зеленки. Похоже, ему недавно снимали швы на затылке. Свою ногу, закованную в гипсовом сапоге, и оттянутую чуть вперед за счет подвеса к шее, он нёс бережно и церемонно. Сеня напрягся, предчувствуя нехорошее. Парень между тем оглядел палату, увидел пустую кровать и приблизился к ней.
– Я присяду. Не возражаешь? – голос у парня был под стать его виду – такой же бледный и глуховатый.
– Садитесь, конечно.
Парень аккуратно приставил костыли к спинке и очень медленно, держась обеими руками за спинку, зашел на посадку.
– Толя – представился гость, продолжая озираться.
– Сеня.
– Да, я знаю, что Сеня... – парень прекратил озираться и вздохнул. – А где ж гитара твоя, Сеня?
– Унесли её. Не разрешают здесь песни петь...
– Козлы, – заключил Толя и как-то сразу помрачнел и осунулся.
– Козлы, – согласился Сеня и тоже вздохнул.
Минут пять они сидели молча, погружённые каждый в свои мысли. Будто бы додумывали только что высказанное частное определение больничным властям.
– Когда операция у тебя? – наконец спросил Толя.
– Какая операция? – вздрогнул Сеня. Предчувствие начинало оправдываться.
– Как какая? Металло остосинтез бедра, – Толя устало кивнул в сторону вытяжки, на которой болталась Сенина нога, точнее то, что от неё осталось.
– Не знаю... Врачи вообще ничего не говорят.
– Они и не скажут, – мрачно сообщил гость. – Они только не пущать и запрещать могут, да задницы свои прикрывать еще. Тут они мастера.
– Они мне вообще-то жизнь спасли, – нерешительно вступился за врачей Сеня.
Толя наконец отвлекся от неведомой никому точки пространства, в которую был погружён всё это время, и посмотрел на Сеню с любопытством. Поймав его испытывающий взгляд, Сеня вдруг понял, что не так уж и молод его сосед, и скорее всего, знает, о чём говорит. Он стал ждать его возражений и продолжения наезда на врачей, внутренне готовый их защищать. Но его гость ничего не ответил. Вместо этого он кряхтя приподнялся с кровати, ловко подхватил свои костыли и снова навис над Сеней во весь свой рост.
– А ты молодец, Сеня, – он доковылял до двери, слегка пнул ее головой, и уже переступая порог, снова обернулся. – Не тяни с ногой. Неправильно срастется – придётся снова ломать. Ты давно уже на вытяжке?
– Скоро месяц.
– Козлы... – сказал Толя с какой-то обречённостью в голосе. Постояв, добавил, уже не оборачиваясь. – Я сам из медицины. Знаю, что говорю....
Сеня ничего не стал рассказывать маме о визите товарища по несчастью, но для себя решил, что пора начинать спрашивать докторов с пристрастием. Увы, встать с кровати и зайти в ординаторскую он не мог. Да, и в ординаторской бы с ним никто разговаривать не стал. Нужно было идти к зав. отделением, а в его ситуации – ждать, когда тот сам к нему зайдёт. Ждать пришлось недолго. Джумаев зашел к вечеру следующего дня, будто дожидался, пока мама уйдет со своей дневной вахты. Он был без свиты врачей, но с большим конвертом в руках. Сеня сразу понял, что расспрашивать его не придётся. Ссудный день (точнее, вечер) настал. Так и вышло.
– Ну, что страдалец, срастаешься ты быстро, вон какая костная мозоль уже вымахала – с этими словами Джумаев вытащил из конверта здоровенный рентгеновский снимок и вытянул его перед собой в сторону окна.
Сеня, конечно, ничего не увидел. А если бы и увидел – вряд ли бы понял что там к чему.
– Смещение небольшое осталось, правда, – добавил Филипп Мансурович, – но с этим жить можно.
– Я ещё в горы хочу ходить, – тихо вставил Сеня.
– Ходить будешь с палочкой первое время. А там – как приспособишься, – продолжал Джумаев, разглядывая на просвет следующий снимок. Он как будто и не слышал Сениных слов. – Если хорошо будешь разрабатывать, то по дому и без палочки сможешь ходить. Там искривление небольшое. Под брюками ничего и не видно будет.
        – Я ещё в горы хочу ходить, – повторил Сеня уже громче.
– Ты, парень, не геройствуй. Выйдешь когда отсюда, пойди в церковь – свечку поставь Господу, что жив остался. В горы он ходить собрался... Не находился еще?!
– Я не хочу с кривой ногой... – Сеня прикусил губу. – Я знаю, что можно сделать операцию, и все правильно сложить.
Джумаев аккуратно уложил все снимки обратно в конверт, придвинул стул к кровати и сел на него. Теперь его глаза, увеличенные толстыми «плюсовыми» линзами, оказались как раз напротив Сениных. В глазах этих Сеня увидел вдруг то, о чём пациентам нельзя было догадываться. Нет, в них не было испуга или растерянности, но не было и уверенности всезнающего целителя, а только безмерная усталость.
– Вот ты капризничаешь сейчас, а знать не знаешь, сколько раз мы тебя уже хоронили тут. Какой металло остосинтез с таким гемоглобином?! Эту операцию делают, поворачивая больного на бок, чтоб ты знал. А тебя еще месяц минимум ворочать нельзя... Я тебя не для того вытаскивал с того света, как карася из ямы, чтобы потом на столе потерять! Понял?
Сеня кивнул. Посмотрел на Джумаева исподлобья. Разговор был окончен, понял он. И одновременно осознал, что в его возвращении к жизни всё только начинается.
Тем же вечером Сеня попросил через Аню, чтобы ребята передали ему резиновый эспандер. А уже на следующее утро Коля Целый заскочил к нему с новеньким, пахнувшим тальком резиновым бинтом. Он пропустил резину через стойки на спинке кровати, припрятал их под простыней, а два свободных конца завёл под матрац, но не очень глубоко, а так, чтобы Сеня мог дотягиваться до них руками. С этого дня Сеня начал делать зарядку для рук. Вначале он таился, но со временем махал руками уже в открытую.
Мрачный медработник Толя продолжал заходить к нему, всё так же церемонно неся свою ногу в гипсовом сапоге на длинной тесемочной петле, переброшенной через шею. Ни мама, ни сестры, ни нянечки его не смущали. Он присаживался на угол свободной кровати и сидел там тихо и отрешённо, как будто отдыхал от шума своей общей палаты. Про операцию больше не напоминал, но, выслушав Сенин отчёт о его разговоре с Джумаевым, задумчиво произнёс.
– Значит, не такие уж они и козлы...
– Филипп Мансурович, между прочим, врачом еще на фронте был, – запальчиво добавил Сеня. – И за меня он болеет, я точно это знаю. И не только за меня....
– Он нормальный дядька. – согласился Толя – Ну, а сам-то ты что решил?
– Как что? – искренне удивился Сеня – Как только смогу ворочаться – буду проситься на операцию.
– Ну, всё правильно... – при этих словах мрачное лицо медработника, неожиданно для Сени и, наверное, для него самого, осветила улыбка.
Тогда Сеня решил задать ему вопрос, который мучил его с самого первого дня их странного знакомства.
– Слушай, вот ты приходишь ко мне почти ежедневно. Но ни о чём не рассказываешь, ни в шашки, ни в шахматы мне играть не предлагаешь. У тебя что там, невыносимая обстановка в палате?
Толя снова помрачнел, кивнул как-то неуверенно, а потом вдруг снова улыбнулся, и пристально посмотрел на Сеню. Сказал, с трудом подбирая слова.
– Ты меня мотивируешь к продолжению, наверное. Смотрю на тебя – в чём душа держится, непонятно. Но держится... А там сплошные нытики... – Толя кивнул в сторону своей палаты. – Я вот думаю, если ты не жалуешься на судьбу, то мне ей в ножки тогда надо поклониться.
– Ты это серьёзно?
– Конечно.
– Мне судьба была отлететь прямо там, на том месте, куда упал. А меня, как видишь, вытащили, сложили и новую кровь влили.
– Это половина дела. Знаешь, сейчас детской смертности при родах практически уже нет. А вот кто дальше вырастает из младенца – человек или человекообразное животное? Это ещё вопрос... Как по мне, то большинство ломается на дальних подступах к человечности.
– Это ты к чему?
– К тому, что выжить полдела, а вот не сломаться...
– Откуда ты знаешь, что я не сломался? – Сеня подтянулся рукой за штангу подвеса, озирая свои мощи с максимально верхней для себя точки обзора. – У меня одних только запротоколированных переломов одиннадцать. А сколько еще скрытых?
Толя кряхтя поднялся с кровати, держась за спинку, подобрал свои костыли. Потом нагнулся и стрельнул припрятанным в простыне резиновым Сениным бинтом по спинке кровати.
– Знаю...

Что значит «мотивировать к продолжению» Сеня прочувствовал очень скоро и довольно остро. На следующее утро была назначена «обработка спины». Видимо, Джумаев решил, что ворочать Сеню уже можно, и дал команду сёстрам и санитарам обработать его спину, на которой давние раны от падения превратились в кровоточащие пролежни. Проблема пролежней у лежачих больных становится головной болью тех, кто должен их ворочать. А когда не то что ворочать – дотрагиваться нельзя – эта проблема превращается в проклятие. Сеня со своим джентльменским набором переломов и спиной, требующей срочной обработки, представлял из себя настоящий кошмар дежурной сестры. Любая из них, проходя мимо такого вот страдальца, мысленно возносила мольбы Всевышнему: «Только бы не в мою смену!»
По закону Паркинсона обработка спины выпала на смену самой субтильной из всех сестёр отделения, Машеньки. В помощники себе она призвала Сенину маму, которая тоже не отличалась богатырской статью. Сеня, как мог, помогал двум перепуганным женщинам. Хватаясь руками за штанги подвеса, он старался держать спину, как можно прямее, а главное, не вздрагивать и не издавать никаких звуков, пока сестричка обрабатывала квачом открытые раны. Пытка болью уже подходила к концу. Сеня стоически выдержал её и уже начинал собой гордиться. Потребовалось последнее усилие, чтобы добраться до поясницы, и тут Сеня подтянулся слишком сильно и резко. Что-то хрустнуло, Сеня успел заметить, что на его перебитой ноге появился еще один коленный сустав, чуть выше основного. Дальше была белая вспышка, и свет в его глазах погас.
...Сеня очнулся от того, что холодная вода затекла ему в уголки глаз, и покатилась ниже, через висок на подушку. Мама меняла на лбу компрессы. На свободной койке кто-то сидел в пол-оборота, погружённый в чтение. Силуэт в белом халате показался Сене очень знакомым. «Кто, это? Жура? Не похож... Неужели Саныч? Но этого не может быть... Саныч же в Азии...»
– Ой, Сеня! Очнулся... – мама прижала ладонью нижнюю часть лица, но дрожащий подбородок всё равно выдал её.
– Это чего тут? – просипел Сеня, зажмуривая глаза и пытаясь стряхнуть с них капли – Это кто, я не вижу?
– Ой, Сеня, это Сан Саныч приехал.
Силуэт в белом халате распрямился, подошел к Сене с другой стороны от мамы, и в самом деле превратился в Сан Саныча, первого и главного Сениного учителя в науках о горовосхождениях.
– Здорово живешь, Сеня. Что-то ты приболел, я смотрю. – Голос у Саныча был такой, как будто они с Сеней расстались вчера вечером, после бани или тренировки. Впрочем, таким он был всегда!
– Саныч... А как это ты? Откуда? – пролепетал Сеня. В глубине души он конечно был рад встрече со своим гуру, но теперь, как обычно, обстановка, в которой эта встреча происходила, смазывала радость, трансформировала её в стыд.
– Кричали... – ответил Саныч в своей манере. – А голос знакомый. Ну, я и заглянул.
– Ой, Сеня, – наконец вступила в разговор мама, – тут такое было. Такой ужас... Нога-то твоя... Она с вытяжки сорвалась. Ну, в общем, нельзя было так уж сильно ее тревожить... Джумаев бегом бежал сюда по коридору. Влетел, весь бледный. Машеньку чуть не матом выгнал. А она ведь не виновата! А ты без сознания лежишь. Надо было тебя снова на вытяжку уложить. А как? Он стал звать санитаров, а тут вот как раз Сан Саныч... Уж как он знал?
Сеня только покачал головой.
– У него нюх....
– Да, запах тоже был, – продолжал издеваться Саныч с лицом непроницаемо серьезным.
Сеня попытался стукнуть его ближней рукой, но не достал. Тогда Саныч протянул ему свернутый в тубус журнал, который он читал.
– На-ка, попробуй этим.
Наконец они рассмеялись оба.
– Я думал ты уже на Памире – прошептал Сеня, быстро теряя силы – Рассказывай. Я лучше буду слушать.
– Нет, на Памир только в июле полечу. Надо положение еще о сборах делать, деньги пробивать. Бумажная работа. Думал тебе её подкинуть как будущему участнику. А ты вон чего учудил...
Сеня не дослушал рассказ своего учителя. Чистка спины с последующим оживлением его переломов оказались слишком тяжелым испытанием. До вечера Сеня так и проболтался между явью и забытьем, как поплавок при мелкой поклёвке.
А ночью ему приснился кошмар...
Вначале-то все было прекрасно. Какая-то вечеринка в общаге. Он был, как и прежде, полон сил и энергии. Веселился и выплясывал вместе со всеми. Но потом что-то вдруг изменилось. Он оказался в пустынном, полутёмном коридоре, и никак не мог вернуться в ту комнату, где только что шло веселье. Он открывал дверь за дверью, но там никого не было. Вернее там не было людей. В полумраке кто-то копошился. Кто-то чужой, страшный, лишённый человеческого. Очередной раз, открыв дверь, он услышал неясный рык, пошёл на этот звук и вдруг понял, что подходит к стае волков. К счастью, они были заняты поеданием чего-то. Сеня попятился на ватных ногах, и вдруг понял, что идти совсем не может. Ноги его не слушались. Совсем. Тогда он пополз к выходу, царапаясь руками о холодные плитки пола. Только бы успеть выйти, пока волки не обратили на него внимание! Он успел. Оказался в коридоре. Но теперь из темноты на него смотрели десятки зеленоватых огоньков, и не было среди них ничего человеческого...
Сеня проснулся от собственного крика и болевого шока. Видимо, во сне он начал дергаться и оживил свой новый, недавний перелом. Подушка под головой была скомканной и мокрой. Сеня замер, продолжая часто дышать. Было тихо. Фонарик полной луны попадал в окошко за спиной и заполнял палату призрачным серебристым светом. Штанги над головой отбрасывали на него два тусклых лунный зайчика.
«Это конец, – подумал Сеня. – Мне не выбраться отсюда. Не убежать. Не уйти. Даже не уползти...»
Потом он вспомнил, что утром придёт мама с «испуганным супчиком», потом заглянет Толя за жизненной мотивацией, днём, может быть, ещё кто-нибудь из скалолазиков заглянет, а вечером безмолвная, как обычно, появится Аня с цветами. И для всех он должен будет продолжать делать вид победителя, на который у него уже нет сил. Они кончились как раз этой ночью...
До утра он уже не заснул. Безучастный, наблюдал за сменой оттенков серого на стенах и потолке. Безучастный, протер лицо мокрой марлей, которую протянула ему нянечка ранним утром. Безучастный, гипнотизировал дверь напротив, готовясь к тому, что она вот-вот откроется и впустит маму, и ему нужно будет тут же спрятать маску безучастности. Но другой маски у него под ней кажется уже не было.
Дверь открылась слишком резко. Сеня даже вздрогнул и сразу скорчился от боли. Так мама не входила. На пороге появился Джумаев в сопровождении Сан Саныча и еще одного незнакомого мужчины. Джумаев подтолкнул незнакомца в спину и обратился к Сене незнакомым возбуждённым голосом.
– Смотри, страдалец, кого мы тебе привели!
Сеня моргал глазами, пытаясь включиться в ситуацию. Ничего не получалось.
– Руслан, – незнакомец подошёл близко, наклонился к Сене и бережно, но крепко пожал ему руку.
Сеня ответил, как мог крепко.
– О! А руки-то работают. Молодец! – смуглое лицо Руслана осветила белозубая улыбка. От этой улыбки с Сеней начало происходить что-то непонятное и неведомое ему до сих пор. Он ясно понимал, что не знает никакого Руслана (никогда в жизни не встречал человека с таким именем). Но так же ясно он осознавал, что этот человек ему знаком. И не просто знаком, но известен давно и очень близко.
– Это Руслан Громко, – подсказал Сан Саныч – Ты его должен знать по альпиниадам в Малых Горах. Мы с ним Рыжий Угол прошли первыми. Когда мы его ходили, Гром? В прошлом сезоне?
Руслан кивнул, продолжая широко улыбаться Сене.
– И Ромб, в позапрошлом сезоне.
– Это не со мной.
– А с кем же?
– Ну, не знаю. Я его уже после вас ходил с братом.
«Ничего себе... – Сеня внутренне обомлел – Сам Громко пожаловал... И Сан Саныч с Джумаевым, получается, знаком... Ничего не понимаю!»
Тем временем хозяин отделения интенсивно похлопал обоих монстров скалолазания по спинам, заставив их отвлечься от воспоминаний.
– Что вы тут устроили викторину – кто с кем, куда, когда? Я тебя, Руслан, для того к нему привёл?
– Да, и для этого тоже! – засмеялся Громко в ответ, приобняв Джумарова. – Вот, Сеня, смотри – Филипп Мансурович – мой второй отец. Собирал меня по кусочкам в семидесятом.
С этими словами Руслан неожиданно прервал обнимашки, одним движением вывернул футболку над головой на изнанку, и повернулся к Сене спиной. Джумаев как будто только этого и ждал.
– Смотри, страдалец! – большим и указательным пальцем он отмерял на смуглой, жилистой спине сантиметров десять выше поясницы – Сюда вставляли титановые скобы. Здесь делали репозицию левой ключицы. – Он переехал пальцами вверх – А правую оперировали, там был открытый, оскольчатый перелом. Ну-ка, Руслан, подними руки!
Руслан набросил футболку обратно, взметнул обе руки, соединил их над головой, потом развел, согнул в локтях, обнажая крепкие бицепсы, и опустил по швам. Потом он развернулся обратно, лицом к Сене.
– Полгода лежал, потом заново ходить учился, суставы разрабатывал, четыре ножки изжевал!
– В смысле? – не понял Сеня.
– Чтобы не орать, когда суставы разрабатывают, полезно закусывать какую-нибудь деревяшку. Ну, мне ребята заготовки для табуретных ножек приносили.
– А ноги тоже были поломаны?
– И ноги, и тазик. Полный комплект. Я шестьдесят метров сквозил. Правда, не свободным, а на лебёдке. Но она так разогналась, что ручка отлетела. Остановить нечем было... Чистили маршрут под соревнования, целыми днями на лебёдках висели.
– И как же?
– Да так. Со стопора сорвалась. А страховщик был один на три лебёдки. Пока добежал, барабан уже разогнался до первой космической. Ну и ручку сорвало. Я лечу и матерюсь. Такой успел четырехэтажный завернуть – не повторю сейчас.
– А потом?
– Потом вот сюда, к Мансуровичу под крыло – Руслан снова приобнял доктора. А тот и не сопротивлялся. Обнял его в ответ. – Бодались тут с ним почти полгода.
– Не хотел операцию делать? – Сеня прищурясь посмотрел на Джумаева.
– Не хотел... – рассмеялся Громко. – Всей федерацией на него давили.
– Ты не сравнивай, Руслан! – голос Джумаева мгновенно приобрел серьезность. – Спица в ключицу и металло остосинтез при несросшемся переломе костей таза. Всему свое время. Вот срастётся таз, тогда пусть идёт на операцию в область.
– И пойду... – затравленно произнес Сеня.
– И правильно сделаешь! – поддержал его Руслан. – Кстати, крепче станешь. По себе заметил. До того, как поломался, я лентяй лентяем был. Кроссы не бегал, не тянулся, силовую выносливость не качал. Только лазал в свое удовольствие. Ну, ты понял. Пока гром не грянул, я и не крестился, в общем. Нас же напугать надо сильно, чтобы мы за себя по-серьёзному взялись. А на разработке научился себя заставлять. Тренироваться стал по два раза в день. По выходным длинные кроссы стал бегать. Не сломайся я тогда в семидесятом, сейчас бы никаких медалей у меня и не было. Точно тебе говорю!
– Сидел бы, пиво пил. Живот отращивал. На серьезного человека стал бы, наконец, похожим, – добавил Сан Саныч в своей иронической манере. – А так – остался пацаном!
– Ладно, пацаны, не разогревайте мне этого героя. Он уже вчера тут чуть с подвесов не слетел. И сейчас – смотрю – заводится, – с этими словами Джумаев энергично развернул обоих снежных барсов и подтолкнул на выход.
В дверях они оба остановились, пропуская заведующего вперед.
– Я для тебя мумиё передал, – заговорщицки понизив голос, сообщил Сан Саныч. – У матери возьмёшь. Натощак две спичечные головки развести в пятидесяти миллилитрах, и залпом.
– Срастёшься и принимайся за работу! – Руслан подмигнул Сене, и добавил нараспев: – Не тот силён, кто не упал, а кто упал, но смог подняться.
Сеня успел подумать: «Вот она – мотивация к продолжению!», и дверь за гостями закрылась.

Впереди у Сени были нелёгкие месяцы. Отец долго сопротивлялся его намерению идти на операцию. Шок первого дня, когда врачи напугали его летальными перспективами сына, не прошел для него бесследно. Но всё-таки упорство, с которым Сеня продавливал свой план возвращения в нормальную жизнь, и его постепенное выкарабкивание из доходяг в перспективные возымели эффект. Отец сдался, отыскал в области хирурга, и приехал за Сеней на скорой помощи. Джумаев на прощанье заковал Сеню в рыцарские доспехи из белоснежных гипсовых бинтов, обнимающих его тело от пятки поломанной ноги до подмышек. Зрелище должно быть было столь эпическим, что когда Сеню перегружали с каталки на кровать в областной больнице, кто-то из страдальцев травматологической палаты прошептал саркастически: «А говорят, рыцарей больше нет. Такого положи с пулеметом – не отступит». Потом были операции с мучительно долгими восстановлениями. По ночам, измученный болью, Сеня жёг спички. Пламя подбиралось к пальцам, и на короткое мгновение боль перемещалась от истерзанной ноги к их обгорающим подушечкам. Эта дьявольская перефокусировка боли приносила ему секундное облегчение. Наконец, спустя примерно полгода, ему разрешили садиться. Ноги, разучившиеся ходить, свешиваясь с кровати, быстро синели и теряли чувствительность. Потом были долгие, безуспешные попытки опереться на здоровую ногу. Холодное отчаяние с запрокинутой головой на смятых простынях после очередной неудачи и тупая решимость встать, несмотря ни на боль, ни на головокружение, ни на дрожь отвыкшей слушаться ноги, больше похожей на верёвку, чем на нижнюю конечность. В такие минуты Сеня напоминал себе ослика на подставке. Была такая детская игрушка, где ножки ослика или коровы или кота набирались из обрезков трубочек, стянутых резинкой, за счёт которой вся конструкция приобретала жесткость. Но стоило пальцем надавить снизу на педальку подставки, как резинка сокращалась, конструкция теряла упругость и все четыре ножки одновременно подламывались. Ослики, коровы и коты смешно падали...
В один прекрасный день, уже после выписки, Сене всё же удалось встать. Он успел удивиться, какими маленькими оказались с высоты его роста прикроватная тумбочка и стул. Верёвочная нога подогнулась, и он грохнулся на пол, гася удар головой и руками об угол кровати. Кровь из разбитого носа и багровеющий синяк на скуле выдали его нарушения постельного режима. Но спорить с ним Лиза не решалась, а чтобы инциденты не повторялись, однажды принесла домой костыли. С тех пор Сеня начал вставать регулярно. Он уже знал, что в конце августа к нему из альплагеря приедут его друзья, крымские скалолазы во главе с Колей Целым, и он готовился встретить их на вокзале. С этой целью он перенес тренировки из квартиры на лестничную клетку. К счастью, соседи пользовались лифтом даже в пределах нижних этажей. Поэтому его согбенная фигура с костылём по левую руку и цепляющаяся за перила – правой, никому не мешала. В один «прекрасный» день за этим занятием Сеню застал его хирург, которого отец привёз на машине посмотреть, как идёт процесс реабилитации. Скандал случился страшный. Сеню уже лет двадцать никто не таскал за уши, а тут – случилось. Пальцы у хирурга, как и следовало ожидать, были крепкие... В итоге костыли у Сени отобрали, и постельный режим восстановили под страхом возвращения в больницу. Впрочем, уже на следующий день Сеня извлек из кладовки лыжные палки, набил на их острые окончания каучуковые набойки и продолжил тренировки. Лиза, обнаружив смену декораций, вернула Сене костыли, вступив с ним в «преступный сговор» против антигуманного, постельного режима. Отец же, не питавший иллюзий по поводу Сениного послушания, больше домой хирурга не привозил.

Настал день «Ч». Сеня надел на себя заранее приготовленный спортивный костюм, ветровку и отправился на вокзал встречать поезд из Адлера. Идти до вокзала вниз, под горку было недалеко, но не на костылях и не тому, кто заново учится ходить. Поэтому Сеня вышел сильно загодя и в тайне от Лизы. У Сени за плечами, ещё в прошлой жизни, были и восхождения на Кавказе, и марафоны в средней полосе. Но тот проход на костылях до вокзала оказался испытанием, ни с чем не сравнимым. Отправляясь в путь, он понимал, что ни при каких обстоятельствах не повернёт назад и не обратится за помощью. Рассчитывать можно было только на себя. Поэтому когда он первый раз почувствовал головокружение и дурноту, он добрался до стены дома и, упёршись в нее головой, просто замер на несколько минут. Дурнота прошла, но дрожь в отвыкшей ходить ноге осталась и, пожалуй, только усилилась. Сеня сделал около десяти привалов по дороге и всё-таки добрался до вокзальной площади с запасом времени. Оттуда предстояло еще преодолеть ступеньки вверх, до зала прибытия. Пот заливал глаза, от головокружения и от жары картинка двоилась. Сеня с тоской смотрел, как люди, в том числе и не самые молодые, шутя взбегали по ступенькам, и морально готовился к своему восхождению по ним. Отдышавшись, он выбрал себе дальний, безлюдный заход и отправился в путь. Выбравшись наверх, он доковылял до колонны у входа и прильнул к ней лицом, распластав вокруг неё руки, которые с трудом удерживали костыли. Так Сеня стоял несколько минут, пока кто-то не тронул его за плечо. Он обернулся и встретился глазами с представителем власти в белой форменной фуражке и темно-серой рубахе с погонами. Милиционер отдал честь и попросил документы. Документов у Сени с собой, конечно, не было. Лицо милиционера сделалось непреклонным.
– Тогда, молодой человек, вам придется пройти со мной в отделение
– Пройти не получится. Разве что доковылять, – ответил Сеня, всё ещё не понимая, что шутки тут неуместны.
Милиционер отступил на шаг, достал рацию, и начал непонятные переговоры. Сеня тем временем отлепился от колонны и вернул костыли на их привычное место – подмышками. Он облизал пересохшие губы и глянул на представителя власти. Что-то подсказало ему, что спорить с ним, проявляя типичную рефлексию, не нужно. Вместо этого он сказал, успев пересчитать полоски на погонах.
– Я готов, товарищ, старший сержант. Только, пожалуйста, не очень быстро. Я ходить ещё только учусь...
Милиционер наконец закончил переговоры и повернулся к Сене. Взгляды их встретились. Парню в милицейской фуражке было от силы лет двадцать. На розовых его щеках не наблюдалось даже признаков мужской щетины. Он обвёл Сеню взглядом сверху вниз, задержался на посиневших пальцах правой ноги, видневшихся из-под ветровых штанов, и снова поднял глаза. Теперь это был уже не представитель власти, а просто парень, скорее всего родом из деревни.
– А чё там у тебя с ногой? – Голос у него тоже изменился до неузнаваемости. Теперь в нем слышалось даже сочувствие.
Сеня вздохнул.
– Да нога ладно, разойдётся через месяц-другой. А вот позвоночник... Пока не знаю. Тело как будто и не моё. Никак не привыкну.
– В аварию, что ли, попал?
– Упал с высоты...
– Так чего ж ты ходишь? Лежать надо!
– Да уж належался... Почти полгода не вставал. Пора ходить начинать, иначе так и пролежу... А тут как раз друзья приезжают. Они меня спасли как раз. До больницы дотащили. А теперь по пути с Кавказа решили заехать, проведать. Ну, и на день рождения заодно... Как же их не встретить? – Сеня несмело улыбнулся.
– А проживаешь где?
Сеня назвал адрес.
– Недалеко. Как раз рядом с отделением. Так ты что, пешком, что ли, шлёпал сюда из дому?
– Ну да.
Теперь настало время улыбнуться сержанту.
– Ну, ты даешь! Я следил за тобой, ещё когда ты только на площадь вышел. Тебя же от ветра шатает, ты в курсе? Я думал, пьяный. Хоть бы взял кого-то с собой...
– Сейчас встречу и буду уже не один.
Сержант махнул рукой – бесполезно спорить. Снова включил рацию, и что-то наговорил туда, повернувшись в сторону от Сени. Потом он вновь развернулся к нему лицом и снова стал представителем власти. Сеня похолодел.
– Короче так, – сказал сержант милицейским голосом, – вон видишь, козёл стоит милицейский?
– Вижу, – потухшим голосом ответил Сеня.
– Встречаешь своих друзей, и ко мне. Сколько их, кстати?
– Должно быть трое.
– В клетке поместитесь. Зато домой на колесах, а не на костылях. Мне всё равно в отделение. Дежурство сдаю.
Сеня обалдело смотрел на парня в милицейской форме, не в силах переварить то, что он только что сказал. А тот, не оборачиваясь больше, сбежал вниз по лесенке и исчез в привокзальной толпе.

Адлеровский поезд пришел почти по расписанию. Сеня устроился на пустынном пятачке под колоннами, с краю от входных дверей. Отсюда ему было хорошо видно всех, выходящих через центральный зал. Те, кто шел через тоннель, выходили ниже лестницы, и тоже попадали в сектор его обзора. Ребят он увидел издалека. Они выделялись из толпы линялыми абалаковскими рюкзаками, со штычками ледорубов, торчащими из-под клапанов. Штычки были спрятаны под смятыми, бумажными стаканчиками из-под мороженного. Первым шел Коля Целый, перебросив через плечо гитару в полосатом матерчатом чехле. Следом, держась за руки, Боря и Аня. Всю в цветастых лоскутах парашютного шёлка Анину ветровку было невозможно перепутать. Сеня выдвинулся им навстречу, да так быстро, что, потеряв равновесие, чуть не полетел носом. Объятия были крепкими и долгими.
– Схуднул ты, старик, – заметил Коля, когда они наконец расцепились.
– Были бы кости, а мясо нарастёт! – вступился Боря.
– Зато ходить учиться легко, – оправдывался Сеня. – Особенно по ветру. Само несёт.
Они болтая спустились на площадь. Коля наперебой с Борей рассказывали Сене об удачной их четвёртой смене в «Алибеке», о новых горах, новых планах и новых друзьях. Аня, как всегда, молчала, но смотрела на Сеню со значением. И только остановившись возле милицейского козла с синей полосой по борту, все вдруг вернулись в настоящий момент.
– А это что? – спросил Боря и как-то затравленно посмотрел на Сеню.
– Мы арестованы, – смеясь ответил Сеня и постучал в форточку справа от водителя.
Из кабины тут же выскочил знакомый сержант с неизменной рацией в руках. Был он серьезен и деловит. На мгновение Сене показалось, что они и в самом деле арестованы. Но только на мгновение... Голос у сержанта снова был человеческим, а не милицейским.
– Что-то вы долго добирались. Рассаживайтесь и поехали, – он открыл задние двери в клетку.
Коля смерил Сеню взглядом, полным восторга и уважения.
– Давно я в клетках не ездывал!
– А приходилось? – спросил сержант через плечо.
– Вообще-то нет.
Все дружно засмеялись.

Очень часто, бессонными ночами, особенно в первые недели своего великого лежания Сеня развивал одну и ту же мысль. Формулировалась она примерно так: «Ну, ведь пройдёт же эта чёрная полоса. И буду я снова ходячим и даже бегающим. Но уже никогда я не буду не срывавшимся...». Он старался представить себя в будущем. Фантазия рисовала, конечно, обветренное и волевое лицо, на котором выделялась какая-нибудь черта его новой жизни после второго рождения – усы или борода. Что-то, отличающее нового Сеню от прежнего, не знавшего вкуса падения и горечи долгого возвращения. Самое сладостное в этой мечте было её начало: «И вот прошло два (или три, или четыре) года...». Что в себя вместит этот промежуток времени, Сеня старался не детализировать. Важно было, чтобы он прошёл. Одно он знал точно. Спустя какое-то время он вернётся в ту больницу, где, болтаясь на ниточке между жизнью и смертью, он выбрал жизнь. Чем этот новый Сеня будет отличаться от такого же, но не падавшего, и не учившегося ходить заново, узнать не представлялось возможным. На развилках Судьбы человек обычно не задерживается, а отмотать в обратную сторону и попробовать другую дорогу не получается. Жизнь отличается от сочинения на вольную тему тем, что в ней всё сразу пишется на чистовик. Зато в жизни можно реализовывать мечты. И если они настоящие, то есть те, которые трансформируются со временем в намерения. И тогда человеку открывается ни с чем не сравнимая радость воплощения.
Вот и Сенина мечта воплотилась.
...Прошло пять лет, и у ворот той самой больницы, что выходила окнами на разрушенную крепость, материализовался молодой человек в не слишком новых джинсах, потёртой ветровке и легкомысленных сандалиях на босу ногу. Тёмные очки защищали его глаза от майского солнца, выгоревшие усы придавали взрослости. Но даже с этими шпионскими атрибутами внешности любой из тех, кто был знаком с этим молодцом не шапочно, признал бы в нём не слишком изменившегося Сеню, склонного к сентиментальности.
У входа в травматологическое отделение он извлёк из рюкзачка заготовленный заранее белый халатик, накинул его на плечи, придал своему лицу непроницаемое выражение и взлетел на второй этаж, перепархивая через две ступеньки. За стеклянными дверями с лестничной площадки на него обрушились запахи больницы. Психологи утверждают, что память запаха самая острая, поскольку является рудиментом пещерной жизни человека-охотника. Рудимент мгновенно перенёс Сеню в прошлое на пять лет. От остроты нахлынувших воспоминаний он едва не задохнулся. К счастью, зрительная память не включалась совершенно. Да и не мудрено, что Сеня не узнавал ни коридора, ни дверей в палаты, ни окон. На секунду он засомневался, узнает ли Джумаева. Ведь глаза в глаза, стоя он его ни разу в жизни не видел. Впрочем, страхи быстро рассеялись. Ему повезло, кабинет заведующего травматологическим отделением был не закрыт. Войти Сеня не решился, а спросил у дежурной сестры, как ему найти Филиппа Мансуровича. Дежурная сестра сняла очки, пристально посмотрела на него, и на глазах из строгой хранительницы больничного порядка, превратилась в сестричку Катю, самую симпатичную из всех, кого Сеня знал.
– Сеня?! – произнесла Катя изумлённо-вопросительно, снова надела очки, сняла и добавила уже совершенно знакомым голосом: – Ой, Сеня!
– Катенька... – ответил Сеня, мгновенно теряя невозмутимость.
Они обнялись, как родственники.
– А Филипп Мансурович в манипуляционной. Гипс накладывает. Уже давно. Наверное, скоро вернётся. Подождите его.
Катя отошла от Сени на пару шагов, осматривая его, как незнакомого.
– А я смотрю, Сеня или не Сеня? Усы зачем-то отпустили... Я же вас ходячим не видела ни разу.
– Так и я вас, Катя, только снизу вверх рассматривал. – Сеня улыбнулся и снял тёмные очки.
– Вы так идёте. Совсем не хромаете. Как новенький... Чудеса!
– А вы, Катя, даже еще симпатичней оказываетесь, если смотреть глаза в глаза.
Сестра смутилась и поправила очки.
– Ну, рассказывайте – какими судьбами к нам?
– Заезжал к друзьям своим. В вашем городе у меня их с некоторых пор множество. Ну а как не зайти в свой второй роддом?
С этими словами Сеня извлёк из рюкзака коробку шоколадных конфет и положил их Кате на стол.
– Ой, зачем вы это?
– К чаю!
Повисла неловкая пауза.
– Катя, а как ту нянечку зовут, ночную, что заговаривать умеет?
– А-а! Это Полина Васильевна. Она на пенсию вышла два года как...
– Жалко... – Сеня вздохнул – Жалко, что не застал. Что на пенсию вышла, это хорошо, конечно.
– Иногда она приходит сюда. Всё-таки двадцать лет тут отработала.
– Божий человек! Поклон ей от меня передайте.
– Да, конечно. Она удивительная женщина... Я передам, только она вас вряд ли вспомнит. Знаете, сколько таких у нее было? Ой, что ж я сижу! – Катя вдруг вскочила и заспешила вглубь коридора. Навстречу ей по коридору энергичным шагом шёл человек в распахнутом белом халате. Полы халата развевались за его спиной, как крылышки кузнечика. Очки у него на лбу сидели косо, сдвигая белую шапочку на затылок.
«Джумаев...»
В груди у Сени что-то сжалось. Да так, что и дыхание перехватило.
На миг Джумаев остановился возле Кати, потом сбросил очки себе на нос и заспешил к Сене, вглядываясь в него близорукими глазами. Шёл он по-прежнему очень энергично, но что-то во всём его облике, в походке и в наклоне головы заставило Сенино сердце сжаться.
«Постарел...»
– А-а-а! Вот и вы, молодой человек. Лежачий гитарист и летающий скалолаз. Сеня, если не ошибаюсь?
Сеня не успел опомниться, как попал под руку Джумаева, которая сгребла его себе подмышку. Он хоть и не был высок, но рука его была крепка, как у молодого парня. Только лицо с поседевшими бровями и морщинами у глаз выдавали его возраст.
– Филипп Мансурович! – произнёс Сеня. Получилось как-то слишком пафосно. Ему не понравилось, и он повторил уже нормальным голосом: – Филипп Мансурович... А я смотрю – Вы или не Вы? Боялся не узнать... Я же Вас только с кровати рассматривал...
– Я это, я. Кто тут ещё летает по коридорам? – Джумаев расхохотался. Не останавливаясь на сестринском посту, он увлёк Сеню дальше, к себе в кабинет. –Рассказывайте, Сеня! Времени у меня как всегда нет. Сейчас готовят очередного в манипуляционную, потом операция. Но чай мы выпьем. Рассказывайте!
Джумаев наклонился к раковине в углу кабинета, отвернул рукава халата по локоть, и стал тщательно смывать с рук остатки гипса.
– Да что рассказывать? – Сеня смутился, не находя слов. – Дочка вот подрастает. Будет старшей сестрой братику.
Джумаев на миг повернулся лицом к Сене.
– Сына родили?
– Да. Зимой.
– Поздравляю! – он наконец закончил мытьё рук и вернулся к столу. Там как раз закипал электрический самовар (были такие раньше). Подвинул Сене чашку, себе взял стакан в подстаканнике. Достал откуда-то снизу маленький заварочный чайник, забросил туда полпачки грузинского чаю и залил кипятком из самоварного краника. – Ну, а сам как? Как родители?
– Родители? Разошлись они...
– Да что ты? Вот уже не ожидал. Такая дружная пара...
– Это они сдружились, пока я валялся между небом и землей. А как только встал и пошёл – дружба снова развалилась.
Джумаев покачал головой.
– Я всё-таки в горы хожу, – перевел разговор Сеня.
– Кто бы сомневался! Я вашего брата скалолаза здесь у себя не раз и не два собирал обратно по косточкам... – ответил врач, и вдруг подскочил, как ошпаренный. – О! Чего ж мы сидим? Ещё успеем в твою палату заскочить, посетить там надо кое-кого!
– А как же чай?
– Да чёрт с ним, с чаем...
Они выскочили из кабинета и почти бегом помчались по коридору. Джумаев летел чуть впереди, и в пол-оборота говорил с Сеней.
– Ты помнишь Руслана Громко? Мы к тебе заходили тогда. Ещё этот твой тренер, что ли, был с нами.
– Да, конечно, помню. Вы с Сан Санычем заходили. Я ещё удивился, откуда он вас знает.
– Да не знает твой Сан Саныч меня... И слава богу! – Джумаев остановился перед дверью.
– Это твоя палата одноместная. Для тяжёлых. Помнишь?
У Сени заколотилось сердце. Он кивнул.
– Сейчас побудешь Русланом, расскажешь, как ходить снова учился, а потом бегать и прыгать. Там – твой родственник по несчастью, только это дельта-планерист, а не скалолаз. Но тоже летающий – с этими словами Джумаев толкнул дверь внутрь, приобнял Сеню и подтолкнул его на вход.
Оказавшись внутри, Сеня ничего не узнал. Только крепостная башня, которую он впервые увидел из окна не через зеркальце, осталась прежней. И ещё – запах страдания – ни с чем несравнимый и не выветриваемый отсюда. Этот запах мгновенно отмотал назад пять лет, пробежавшие там, за окном палаты, на воле, и вернул Сеню в то состояние, когда время течёт по-другому, а угол зрения распахнут снизу-вверх. Свет майского дня, запахи весны, ощущение потока жизни – всё это оставалось там, за окном. А здесь, в палате-одиночке, время текло по-другому, отмеряемое пузырьками воздуха, неспешно восходящими кверху колбы каплеобразования. Здесь менялись только страдальцы, проходящие свое Крещение.

...Вдоль борозды Генуэзского вала
Годы струятся беззвучным ручьём.
Ветер срывает дожди с перевала,
Песенку шепчет Сюрю ни о чём…

– Здравствуй, мальчишка, в подушку уткнутый.
Больно?
– Не очень.
– Досадно?
– Слегка…
Бесится май за окном, перепутав,
Шорох с прибоем, с землёй облака.
Вечер сереет. За окнами башня
Смотрит в затылок безглазой стеной.
Белые простыни. Душно и страшно.
Кто там затих в уголке за спиной?
К выходу в небо приставленный стражник
Держит всю ночь у дверей караул.
Только бы жить – остальное неважно.
Только бы ветер свечу не задул!
Из ночи в день понемногу входящим,
Болью прозренья в дурнотные сны,
Скольким, таким же, на нитке висящим,
Ты был последним виденьем земным?!
Слышите, белые братья и сестры?
Если бы клетки умели кричать…
Хочется ВЫЖИТЬ!
Так остро,
Так просто.
Высадить двери и в поле умчать…

На широкой ортопедической кровати, чуть задранной ногами вверх, лежал очередной постоялец этого чистилища. Из-за вытяжек на обеих ногах с гирьками у пола трудно было разобрать его лицо, тем более, что голова оказалось забинтованной.
Над ним, укреплённая на спинках кровати, отблескивала сталью отполированная поверхность штанги для подтягивания руками. Подвеса для костей таза не было. «И то – хлеб!» – мелькнуло у Сени в голове.
– Спит, похоже... – Джумаев подошел к лежачему, наклонился над его лицом, поправил сползшее на пол одеяло. Потом вернулся к Сене и зашептал ему в ухо – Тяжёлый. Думали, не спасём по началу... Сейчас вроде стабилизировали его. Молодой пацан. Как ты. Должен выжить. Вот только общаться ни с кем не хочет. Замкнулся. Беда...
– Так может, не стоит и будить его тогда?
Джумаев только фыркнул, и снова пошёл к кровати. Посмотрел оттуда на Сеню, как ему показалось, осуждающе.
– Может, и тебя тогда не нужно было будить? – Он легонько повернул голову страдальца, потрепал по щеке. – Славик, просыпайся. Просыпайся! Смотри, кого я к тебе привел!
Веки под нависшей со лба марлевой повязкой чуть дрогнули, медленно поползли вверх. На месте белков глаз краснели устрашающие кровоподтеки. Серые зрачки застыли в тщетной попытке сфокусироваться. Сеня подался вперед, но тут же отдёрнул руки от спинки. Память рефлексов оказывается всё это время жила в клетках его тела. Теперь она напомнила Сене, как больно бывает от малейшего прикосновения к кровати тому, кто на ней лежит. Он обошел кровать, подойдя к Славику с противоположной от Джумаева стороны, наклонился и взял его ладонь в свои руки. Ладонь была холодная и вялая, как будто лишённая жизни. Она не сопротивлялась, но и не отвечала на пожатие. Существовала как бы сама по себе. Страдалец медленно повернул голову в сторону Сени и взгляды их встретились.
«Мотивация к продолжению», – успел подумать Сеня, прежде чем Джумаев стал рассказывать Славику его историю...