Последняя лепта. Пасхальный рассказ

                Рабочие в приют пришли утром, после завтрака, и заведующая сразу увела их в столовую, где они должны были срывать старые, а потом настилать новые полы. Баба Маша, повариха,  неодобрительно качала головой, а заведующая только виновато разводила руками.

                А гневалась баба Маша потому, что сегодня было воскресенье, да не простое, а самый главный  праздник, Пасха, и работать, знал Мишка, в этот день было великий грех.

                Дядьки были смуглые, черноволосые, и разговаривали между собой на непонятном языке, и казались они поэтому страшными, и назвала их заведующая таким же непонятным, а потому тоже страшным словом «гастарбайтеры». А  баба Маша называла их нехристями и басурманами, и когда проходила мимо дверей столовой, то поджимала губы, крестилась  и говорила, что Бог их непременно накажет за такой грех, как работа в святой праздник.
               
                Про Боженьку Мишка уже знал, ему про Него  своя бабушка рассказывала, как его злые люди распяли на кресте и убили за то, что Он простых людей любил, а Он потом воскрес, и поэтому и мы теперь все воскреснем, когда умрем, если будем людям добро делать. Что такое смерть, Мишка тоже знал. У них с бабушкой были гусята, и однажды один гусенок заболел и умер, а Мишка с бабушкой его похоронили в ямке, и Мишка потом сам сколотил из двух палочек крест, как на кладбище стоят, и воткнул его на могилку гусенку. И все собирался спросить у бабушки, воскреснет ли гусенок, потому что он никому зла не делал, а только щекотно хватал Мишку за пальцы, когда тот  с бабушкой кормил гусят рубленным яйцом, да не успел. Заболела  бабушка, и ее увезли в город, в больницу, дом закрыли, а его временно определили в приют, потому что больше никаких родственников у них не было. У других ребятишек были и папы, и мамы, а у Мишки не было, и потому, видимо, баба Маша жалела его больше других – то конфету незаметно сунет, то по голове невзначай погладит. И про Боженьку с ним, как и своя бабушка, тоже разговаривала. Знал Мишка, что зовут Бога Иисус Христос, и эта двойная «и» в имени напоминала ему теперь бабушкин зов и голос, когда бабушка, бывало, звала его, заигравшегося – «Ми-ишка!», и веяло поэтому от Божьего имени чем-то родным и теплым.

                На Пасху бабушка красила яйца луковой шелухой, они становились красивыми и необычными, и они с бабушкой бились ими, только Мишке жалко было губить такую красоту…

                Вчера баба Маша покрасили яйца, отнесла их в церковь, и рассказала, как батюшка их освятил, и теперь они могут целый год храниться и не портиться. За завтраком каждому досталось по два крашенных яйца, а потом баба Маша незаметно дала Мишке – у того аж дух захватило! – яйцо-писанку, с нарисованными на нем картинками – церковью, ангелами, Боженькой. Мишка положил его в нагрудный карман курточки, и теперь косил глаза туда, прижимая к карману руку и изредка приоткрывая клапан, чтобы полюбоваться подарком.

                — А как это – нехристи? — спросил Мишка у бабы Маши. — Бога они не знают, — с сожалением ответила та. — Бог, может, и рад бы о них позаботиться, да они его знать не хотят. Вот  и живут в темноте. И сами, и дети их.

                Мишке вдруг вспомнилось, как у них в деревне однажды отключили вечером свет, и как было темно и страшно, и он представил себе детей этих басурман, и ему их тоже стало жалко.
             
                «В приют бы их сюда, — по-взрослому подумал он, — да далеко, наверно». Нет, все-таки жизнь у Мишки, не в пример нехристям, куда лучше. И бабушка скоро выздоровеет. Игрушки в приюте, правда, чужие, зато играй, сколько хочешь, и тепло, и светло, и Боженька о нем помнит и любит его, а у басурманят ничего этого нет.
   
                Гастарбайтеры вышли на крыльцо подышать свежим воздухом, заведующая тоже вышла, и они разговаривали, а Мишка крутился поблизости и краем уха ловил разговор взрослых. Сначала заведующая расспрашивала мужиков об их житье-бытье, и они рассказывали ей о своей родине, о семье, о своих полуголодных детях, ради которых и поехали они в далекие края на заработки… А потом уже они стали расспрашивать заведующую о приюте, и та им подробно рассказывала, и Мишка, искоса бросавший взгляды на мужиков, заметил, что глаза одного вдруг непривычно заблестели, он откашлялся, что-то сказал  непонятное товарищам и куда-то ушел. А потом принес большой пакет с чем-то и отдал заведующей, и за обедом баба Маша подала на стол яблоки, и объяснила,  что это их угостили дяди, которые делают ремонт, и голос ее почему-то дрогнул.

                И тогда у Мишки тоже что-то дрогнуло внутри, и он после обеда, когда все пошли на сончас, незаметно проскользнул в столовую, где работали нехристи, уже не казавшиеся такими страшными, и подал тому, который ходил за яблоками, свою драгоценность-писанку.

                — Вот, — сказал он. — Это вашим маленьким. Вы не бойтесь, оно святое, целый год не испортится. Пусть тоже играются.


                Мишка лежал в кроватке, и ему было немного жалко подаренного яйца. Но потом он представил себе, как басурманенок где-то в своей темноте возьмет его яйцо в руки, и как ему станет сразу радостно и тепло, как от имени «Иисус», и от бабушкиного «Ми-ишка!», и ему тоже стало тепло и радостно, и он уснул, счастливо улыбаясь.