Эбби-Уголёк и Матушка Хиппити Хоп

викторианская рождественская сказка


Эбби подула на угли, тлеющие в очаге, и ненадолго исчезла в туче золы.
Пока зола оседает, усядемся поудобнее на поленнице из буковых дровишек и как следует осмотримся в её владениях.
Вот прокопченная кухонька. Ставни открыты, за окнами бледнеет зимняя ночь. От каменного пола и стен веет холодом. А в очаге пунцовеют угли. Жалкая горстка. В темноте они похожи на почерневшие сердца. И кажется, что Эбби оживила их своим дыханием, чтобы окунуть в исходящее от них сияние озябшие руки.
В углу за очагом витает зловещий призрак из тех, что охраняют пиратские клады. Или же это тонкая, как паутина, занавеска колышется от сквозняка. Не похоже, чтобы за ней скрывался тайный ход или сундук с омытым кровью золотом. Приглядеться – всего лишь бок тюфяка, из которого лезет солома.
Соломой этой обильно усыпан пол перед очагом. А на том полу сидит Эбби, шумно чихая, шмыгая холодным носом и сморкаясь в передник. Как и всё вокруг, Эбби кажется серой. Унылая вышла бы картина. Но вот Эбби достает свечной огарок. Спичка шипит, обжигая кончик фитиля.
Теперь видно, что на полках, под потолком, над ставнями, да всюду, куда ни глянь расположились пучки, венки и гирлянды. Из плюща, омелы и снежноягодника, из сосновых ветвей и шишек, из клюквы, румяных яблочек и ягод остролиста, напоминающих о добровольно пролитой крови. Чулки, подвешенные над очагом, не оставляют сомнений: скоро Сочельник. Пахнет смолой, хвоей и немножко сидром.
Апчхи! Доброго здоровья, мисс Эбигейл. Да благословит вас Бог.
Эбби беседует сама с собой. Что поделаешь? Больше некому с ней любезничать. Эбби – прислуга за всё. Одна на весь дом, значит. Стряпай, стирай, латай, то да сё подай, тут и там прибери, сапожки зашнуровать помоги – за всё Эбби в ответе.
За работой, бывает, и словечком не с кем перемолвиться. А работе не видно ни конца, ни края.
Еще солнце не встало, а Эбби уже выпорхнула из своего соломенного гнездышка и гнет спину, собирая тёплую золу, чтобы после вычистить ею котел.

Надо сказать, прислуживала Эбби не кому-нибудь, а собственной мачехе и сводным сестрам. Не повезло бедняжке с родственницами. Мачеха злая-презлая, сестры – одна ленивица, другая спесивая. Всю работу взвалили на Эбби, а сами только в свете красовались и важничали. Во всяком случае, так говорили между собой соседки, которым до всего есть дело, когда приходила охота посплетничать.
Однако положимся вперед на суждения самой Эбби.
Стала бы она жаловаться? Вот уж нет, добрые господа.
Разве это мачеха настаивала, чтобы Эбби всюду ходила грязная от угля и золы, как трубочист? Боже упаси. Стыд и позор госпоже, у которой служанка – неряха. Мачеха грязи решительно не одобряла: "Этак, душа моя, ты весь дом перепачкаешь".
И разве её вина, что Эбби спала на худом тюфяке за кухонным очагом? Она оставила за падчерицей её красивую спальню, обитую шелком, с персидским ковром, трельяжем и прелестным видом на рощу. Правда, к ночи Эбби так уставала, что у неё не оставалось сил, чтобы подняться к себе. Но мачеха об этом не знала. А то уж, наверное, возмутилась бы: "Ты это, душа моя, прекращай. Что люди подумают?"
Да, тяжело быть прислугой за всё. Но и тут мачеху не упрекнешь в жестокости. Она не уставала повторять, что с радостью наняла бы умелую кухарку и, разумеется, судомойку, двух, а лучше трёх опытных горничных и рослого лакея для тяжелой работы.
Да вот беда: денег едва хватало, чтобы кормить одну Эбби.
Об этом мачеха не говорила. Из деликатности, вероятно. Ведь причина денежных затруднений была в том, что батюшка Эбби, некогда богатый торговец, не оставил своей семье ни единого пенни.
Всё его богатство осело на дне морском. И как будто мало бед принесло внезапное разорение, батюшка занемог и вскоре предоставил своей семье выпутываться из затруднений, как им будет угодно. Да если бы не мачеха и скромное её наследство, оставшееся от первого мужа, кто знает, что сталось бы с бедняжкой Эбби?

Её в ту пору учили рисовать розы, петь о любви и отличать бонтон от моветон. Она собиралась замуж за прекрасного, как ангел, викария, и торопилась поскорей вырасти, опасаясь, как бы ушлые дочери пекаря не обольстили её избранника своими пирогами и пышками. Других бед Эбби в будущем не предвидела.
Пока она горевала по батюшке, её не заботило, что значит "признан несостоятельным должником". Но вот ушли слуги, явились неумолимые оценщики. Когда из дома вытолкали фортепиано её матушки, Эбби с некоторым удивлением поняла, что учитель музыки к ней, видимо, больше не придет.
Мачеха растолковала ей, дурехе , что вскоре она останется без средств и крыши над головой. И Эбби расплакалась, как маленькая. Она шила для бедных и носила им корзиночки с едой, но себя бедной не представляла. Она и позаботиться о себе толком не умела, куда уж ей бороться с нищетой!
Что же мачеха? Могла бросить чужую, ни на что не годную девчонку. Однако, не пожалев своего наследства, сохранила за собой дом и лучшую мебель, а падчерицу обучила вести хозяйство, чтобы та могла честно зарабатывать свой хлеб.
Да, не сразу Эбби свыклась с тем, что приходится мести полы и стелить постели там, где раньше прислуживали ей самой. Немало слез пролила она тайком, вспоминая былое.
Однако и тут мачеха пришла ей на выручку. Раз услышав, как падчерица рыдает в чулане, она дала ей совет. Женщина практичная – таковой мачеха, без сомнения, считала и саму себя, – должна избегать, как заразы, всего, что не приносит пользы. Если Эбби желает себя изнурять, пусть займется стиркой. А после приберется в этом безобразно пыльном чулане и смажет петли на двери. До чего же противный скрип!

Эбби так и не научилась быть настолько практичной, чтобы всё измерять пользой, но изо всех сил старалась отплатить своей благодетельнице за доброту и участие.
Поначалу она работала из рук вон плохо. И практичная женщина, конечно, не могла не раздражаться, когда пирог получался сырым изнутри, а белье портилось после стирки. Но она никогда не бранилась. Во всяком случае, вслух. Несколько угрюмо, но щедро она хвалила неумеху за старание. Терпеливо объясняла, как надо стирать и печь пироги.
И в конце концов, усилия практичной женщины были вознаграждены.
Эбби стала полезной. Без Эбби уже нельзя было обойтись.
Только ей, первой и единственной своей помощнице, мачеха призналась, что её скромного наследства им не хватит до конца дней. Обе знали, впереди маячит зловещий призрак нищеты. Эбби боролась с ним усердием и бережливостью. Мачеха же намеревалась изгнать его совсем. С тех пор, как её дочери повзрослели, она только о том и пеклась, как бы повыгоднее их сосватать.
Но людей богатых во все времена прельщали девицы, если не столь же богатые, как они сами, то уж во всяком случае респектабельные. А всякому семейству, которое желало выглядеть респектабельным, полагалось вести соответствующий образ жизни и держать прислугу.
Все это было доведено до сведения Эбби. И она, разрываясь между уборкой, стиркой и готовкой, горда и рада была, что приносит так много пользы.
Когда соседки жаловались на нерадивых, вороватых, дерзких служанок, мачеха подзывала Эбби и с возмущением спрашивала, почему другие девушки не могут быть такими честными, работящими и почтительными, как она?
Эбби смущенно улыбалась. Стремление к выше названным добродетелям поддерживала в ней память о мрачной участи, от которой мачеха её избавила. Но из скромности Эбби не упоминала о своих лишениях, а только нахваливала свою добрую хозяйку.
Отчего соседки смотрели так недоверчиво, Эбби не понимала.
В жизни она придерживалась правил, которые почерпнула из трех источников. Первым была матушкина Библия, вторым – наставления помянутого викария, а третьим – подаренная мачехой брошюра с многообещающим названием "Лучший друг служанки".
И, как уже было сказано, никто не слышал от неё жалоб.

Едва начали таять сумерки, Эбби потушила свечу, ибо Лучший друг с доброжелательной суровостью наставлял её: "Не оставляй свет гореть без надобности!"
Эбби шла от окна к окну, открывая ставни. Где окна смотрели во двор, там она останавливалась на минутку и любовалась своими садом.
Ранним утром сад казался заключенным в синее стекло, разрисованное морозными перышками. Всё в нём утопало в голубом снегу, но Эбби видела ягоды, налитые соком, на кустах крыжовника и ароматную мяту, и яблони в цвету, и кружево ромашек у мшистой оградки, за которой высилась сосновая роща.
Там, в пышных кронах, знала Эбби, живут корольки.
Совсем еще крохой гуляла она среди этих сосен. И ей хотелось поглядеть, что за пташки поют так сладко. Батюшка, чтобы порадовать её, заказал столяру кормушку.
В глубине сада, за ржавой калиткой, увитой сухими стеблями винограда, стоял дом, напоминающий замок, с башенками, зубцами и рядком круглых окошек – точная копия дома Эбби, только из дерева, и на столбике. "Замок для корольков твоих!" – смеялся батюшка.
Корольки, правда, чести им оказанной не ценили. Сколько Эбби ни приманивала их пшеном и орешками, в её замке столовались обыкновенные воробьи, да синицы.
Но спустя годы только этот дом и перешел ей в наследство. С нежной скорбью смотрела Эбби сквозь матушкин вензель, украшавший калитку, на побитый непогодой замок для птиц.
Впрочем, теперь на уме у ней были не собственные полузабытые горести, а корольки, живущие в сосновой роще за домом.
Из года в год Эбби печалил злой обычай убивать этих птиц, потому что они де предали святого Стефана. После Рождества, в день памяти святого, мальчишки ходили по домам с крошечными тельцами на шестах и меняли перышки на мелкие монеты.
Матушка Эбби встречала этих менял сурово: "Дикость какая, вот уж право! Да ежели и правда, что королёк привел римских солдат к святому Стефану, добрым христианам того королька давно простить пора. Не грех ли, из года в год изводить его безвинных деточек?"
Маленькие душегубцы были глухи к проповедям. От поверья, что перышки королька защищают от сглаза, им шел хороший доход. Даже тем, кто не боялся сглаза, приходилось вознаграждать птицеловов. А то еще похоронят птицу возле дома. Не к добру это!
Матушка Эбби не верила этим россказням, а все же с мертвой птицей, зарытой у порога, пришла в дом беда. Не стало матушки. С той поры повелось, что накануне Рождества в соснах за домом мальчишки охотились на корольков, а Эбби – на мальчишек.
Вот наполнила Эбби дом синим утренним светом, притащила наверх короб с щетками и лоскутами. Пока выгребала из каминов золу, чистила ковры и натирала до блеска решетки, то и дело в окно поглядывала. Только заметит охотников, бежит во двор.
Девица она рослая, крепкая. А как же? Без силы в руках со стиркой не справишься. Не раз видели сорванцы, как Эбби умеет жать, давить, колотить белье мешалкой в ступе. Ей прикрикнуть довольно, чтобы они разбежались. Смелые-то они только маленьких обижать, да из-за угла кричать. Пугалом обзовут, негодники, так что ж, ей того и надо, чтоб они пугались.

Растопила Эбби камины, вытряхнула золу из волос и одежды, смыла сажу с лица. Вот уже и солнышко в окна заглядывает. Пора воду греть для умывания, чай, масло и гренки на стол подавать. А наверху зазвонят колокольчики . Проснулись сестрицы, значит.
Лентяйка и гордячка, так о них соседи отзывались.
Ну, а Эбби что же?
Нянчила сводных сестриц с той поры, когда сама была девочкой, и за всеми заботами о малютках успела к ним привязаться. А уж как она их жалела! Ведь им, бедняжкам, тоже выпало приносить себя в жертву на алтарь пользы.
Тяжелы были ведра с углём, которые Эбби таскала по чёрной лестнице, но куда тяжелее, думалось ей, заискивать перед всяким, кто богат и знатен.
Как ни болели у Эбби колени, а все же она предпочла бы день за днём скрести пол, лишь бы не идти за того, кто не мил сердцу.
Богатство может пропасть, уж она-то знала.
Если думать о пользе замужества, так не в титулах и поместьях её надо искать.
Не раз Эбби тихонько предостерегала сестёр, чтобы не смотрели, у кого больше денег, а слушали и примечали, равно ли учтив человек с сильными и слабыми, верен ли он своему слову, не проявится ли как-нибудь в делах и речах его злой нрав.
А сестры знай себе посмеивались: "Много ли ты понимаешь!"
Эбби вздыхала. Возразить нечего. Семь лет миновало, а ей по-прежнему казалось, что все мужчины на свете и вполовину не так красивы и благородны, как её викарий.
О мельниковых дочерях она больше не тревожилась. Стоило ли? Батюшка-негоциант вряд ли позволил бы ей выйти за бедного приходского священника.
Знал бы батюшка, какими драгоценными станут для Эбби слова этого священника, когда она будет сидеть в церкви на задних рядах вместе с другими слугами.
Ей ли помышлять о замужестве? Все вокруг, казалось, забыли, что когда-то Эбби была румяной и пышной, как пшеничная булочка, нарядной барышней, которая носила сложенные вокруг головы короной блестящие косы. Имя её прежнее и то забыли.
Из-за чёрных от угольной пыли рук пристало к ней прозвище "Уголёк". Даже викарий звал её так. А она до того перед ним робела, что не осмеливалась поправить.
Добрый к сиротам, викарий порой навещал её, чтобы справиться, не нужно ли ей чего. Но Эбби, глаза опустив, твердила одно: "Спасибо. Всё есть, слава Богу".
По правде сказать, ей пригодились бы новые башмаки, ибо те, что она донашивала за сестрами, натирали до крови. Но муки еще более страшные Эбби терпела от мысли о том, чтобы попросить викария о милостыне.
Что она, попрошайка? Сама скопила на башмаки. Почти скопила. А впереди День подарков. Сочельник же! И нынче вечером в доме у лорда-наместника будет бал. Со всего королевства съедутся именитые гости. Принц и тот, говорят, обещался быть.
Эбби нарядит и причешет сестриц так, что на бал они явятся первыми красавицами. Пойдут к ним свататься лорды и графы. Им, конечно, не сравниться с викарием, но уж, наверное, отыщется на балу пара достойных джентльменов.
Пребывая в таких вот приятных мечтаниях о счастье сестриц, Эбби бегала от одной к другой, накрывала на стол и в сторону сосновой рощи поглядывать не забывала.

Старшую сестрицу, мачехину любимицу, звали Брит. Она слыла первой красавицей графства. Телом кругла, кожей бела, волосы, точно золотая пряжа, в голубых глазах, ресницами прикрытых, загадка – будто мечтание какое взор туманит. Была она при том не гордая и покладистая. Жаль вот только, что вялая, будто со сна не разгулялась, и страсть до чего скучная.
Пока Эбби её причесывает и одевает, все разговоры у ней о платьях. Все-то она свои платья помнит. По какому случаю шили, много ли за них заплатили, какими были ткань и узор, что было в моде тогда, а что нынче.
Иви, младшенькая, с ехидцей говаривала, что и на смертном одре перед глазами Брит не жизнь пройдет, а все её туалеты.
Сама Иви была смуглой, маленькой насмешницей. Если не считать викария и покойных батюшки с матушкой, Эбби любила её больше всех на свете.
Малюткой Иви была ласковой и проказливой. То в тесто из воды и песка насыплет целый мешок изюма, то шелковые цветы с сестриных шляп посадит в землю, да еще польет хорошенько, то все сундуки перероет в поисках неведомых сокровищ. Набедокурит и бежит к Эбби виниться. Ручонки пухлые протягивает. Прости, мол, сестрица, если любишь! А прощаешь, так дай обниму. Ведь я тоже тебя люблю.
Вот какая была озорница.
Но едва только Иви в отрочество вошла, всё в ней как будто вверх дном перевернулось. Стала она мрачная и ершистая. Слова поперек не скажи, огрызается.
Мачеха уж так с ней намучилась, что почти отчаялась выдать замуж. А на Брит не могла надышаться. Лучший кусочек, кресло помягче, ткань понарядней – всё любимице доставалось.
Эбби извиняла мачехину досаду. Кому же понравится, когда дочь без конца перечит? Однако предпочтение столь явное почитала Эбби обидным и, кроме того, ошибочным.
Ведь Иви могла бы нравиться, если бы не шла во всем наперекор матери из упрямства. Не старшей сестре, а ей с очаровательной её живостью, легче было бы пленить столичного богача, который уже вволю нагляделся на красавиц в модных платьях.
И хотя Иви насмехалась над поучениями Эбби, поступала она в полном с ними согласии. Высокие чины и титулы не замечала, но высоким достоинствам отдавала должное. Потому можно было надеяться, что от её замужества всем будет польза.
Однако мачеха, как верховная жрица, не допускала кощунственных толкований божественной воли. Поэтому Эбби привыкла держать свои мнения при себе. Да и толку в спор ввязываться, если она не умела как следует облечь свои мысли в слова?
День её прошел в обычных трудах. Не за чтением книг и умной беседой, которые могли бы научить её красноречию, а с ночными горшками, подносами, грязной посудой, ваксой и мелом, щетками и метелками, да ведрами угля.


Но уж вечером-то Эбби проводила время с приятностью – готовила сестриц к балу. Вот, когда её умениям цены не было!
Одна Эбби знала, какими цветами и травами переложить их наряды, чтобы они благоухали, как весенние луга. Для Брит, у которой потрескались губы, она готовила бальзам из пчелиного воска и сладкого миндаля. А спутанные кудри Иви расчесывала так бережно, что та ни разу не вскрикнула, а только разок поморщилась.
Кружевом, лентами и бисером Эбби распорядилась до того ловко, что платья сестер выглядели одинаково нарядными, хотя платье Брит было из блестящего полосатого шелка , а у Иви – из простенького лилейного муслина.
Дорого заплатила бы Эбби художнику, который запечатлел бы в этот вечер её сестриц. Брит, похожую на лебедушку в золотой короне, и хрупкую, горделивую Иви с розовыми бутонами в черных кудрях. Эбби хотелось увидеть, как они вплывут в блестящую обитель позолоты и зеркал, обратят на себя восхищенные взгляды и в праздничном сиянии сотен свечей закружатся в танце.
Но она и полюбоваться ими толком не успела. Нанятая по случаю карета приехала, как всем показалось, раньше срока. Поднялась суета. Старый кучер с ворчанием топтался в передней. Мачеха, уже в накидке и капоре, пришла поторопить барышень.
– Ну, дорогие мои, – сказала мачеха так, будто вот-вот начнет браниться, – надо вам поблагодарить сестрицу. Постаралась она на славу. Я, ваша мать, и то никогда не видела вас такими расфранченными.
Эбби улыбнулась. Она привыкла к сердитой похвале. Такая уж у практичной женщины была манера. Сомлевшая от духоты, Брит зевнула, а Иви только фыркнула.
– Сделайте одолжение, маменька, прежде, чем нас поучать, поблагодарите её сами. Вот вам и оказия. Лорд-наместник, как видно, по старой памяти, четыре приглашения прислал. Отчего бы не взять Эбби с собой на бал, раз вы ей так признательны?
Все от души посмеялись над этакой нелепостью. Кроме самой Иви. Она со стоном провела ладонями по лицу, словно кожу с него хотела снять.
Мачеху гримаса не устрашила.
– Ну, душа моя, – грозно обратилась она к падчерице, – отдыхай. Приберись, как обычно, и отдыхай. Одно у меня для тебя поручение. Принеси ёлку. В королевской семье, видишь ли, теперь так принято. Завели моду! Надобно и нам...
– Но как же, матушка? – Эбби до того изумило поручение, что она не заметила, как перебила мачеху. – Как же, ёлку-то? Кругом одни сосны.
– Не знаю, – покосилась на неё мачеха. – Не знаю, душа моя. Соседи где-то раздобыли. Авось, и ты сумеешь.
– Но ведь Рождество, – прошептала Эбби, – когда же я...
– Что это ты выдумала, голубушка? – возмутилась мачеха. – Ведь какой большой праздник! Веселись, отдыхай. Наши добрые соседи непременно угостят тебя пудингом. Но ты уж не забудь о моем маленьком поручении. Разузнай, где они раздобыли ёлку, а после сходи за ней, сделай милость.
– В соседнем графстве этих ёлок тьма, – подхватила Иви. – А самые модные и пушистые произрастают, говорят, в Швейцарии. Ты сходи уж, душенька, сделай милость. Нам без ёлки никак нельзя! Что люди про нас подумают?
Практичная женщина взяла за правило не обращать внимания на её чудачества.
А Брит вдруг захлопала в ладоши.
– Ах, прелесть, прелесть! – восхитилась она, глядя в пустоту затуманенным взором. – У нас будет швейцарская ёлка. Надо украсить её апельсинами и пряниками, а на верхушку посадить ангела.
– И то верно, – хмуро согласилась мачеха, поглядев на часы. – Ну, душенька, нам пора. Счастливого Рождества! Отдохни, повеселись... Боже мой, сударь, да разве же вы не видите, что натворили! Эбби, убери это. Быстро! Не то барышни платья запачкают.
"Лучший друг" настоятельно советовал: "Не возмущайся, если только что вымытый тобой пол тут же испачкали неосторожные люди". Эбби пока не достигла такого нравственного совершенства, чтобы встречать подобные испытания с полным смирением. Но за дело она взялась молча и покончила с ним быстро.
Мачеха, словно в бой ринулась, на ходу поздравляя Эбби, поторапливая барышень и браня кучера. Иви шла последней, как будто не выражая никакой радости от того, что ей предстоит всю ночь напролет веселиться и танцевать.
– Счастливого Рождества, милая, – сказала Эбби. – Постарайся сегодня быть немного добрее ради сестры и матушки.
Иви оглядела её, стоящую на коленях, и не сказала ничего. Только сердито тряхнула головкой так, что из волос лепестки посыпались, и побежала вслед за сестрой к карете по очищенной от снега дорожке.

Ну, а что же Эбби?
Она собиралась гулять с приятельницами, которые служили в соседних домах, распевать "Храни вас Боже, веселые господа!" и угощаться горячим пуншем. Добрые соседи, зная, что мачеха прижимиста, каждый год звали её к себе на ужин. А дома Эбби ждали свеча, грелка и книги. Один из тех романов Брит, где у людей нет других дел, кроме любви. Или, по настроению, рассказы о привидениях, которые нравились Иви.
Королевская семья расстроила её планы своим непонятным пристрастием к ёлкам.
Эбби надела три пары чулок и злосчастные старые ботинки Брит, которые всё равно на ней болтались. Она закуталась в шаль, заткнула за пояс топорик и пошла мимо свечных огоньков в окнах невысоких домов, мимо сельской церкви и кладбища, по охотничьим тропкам, в лес, где по сведениям добрых соседей, произрастали ёлки.
Но либо добрые соседи ошиблись, либо Эбби свернула не туда. Могучие сосны всё плотней обступали тропинку, словно давая понять, что не потерпели бы в своем обществе никаких ёлок. Эбби потеряла счет времени. Уже не видно было света за деревьями, её ноги вымокли, свеча в фонаре превратилась в огарок. Делать нечего, побрела Эбби обратно.
До слез было обидно, что и поручения не выполнила, и веселье пропустила. Но только теперь, отказавшись от поисков, она заметила, до чего темно и тихо в лесу. Сугробы с тихим "Ух!" падали с веток, да снег поскрипывал под ногами. А света за деревьями всё не видно и дорожка, петляя, то и дело теряется. Хорошо хоть ночь выдалась ясная.
Поглядит Эбби на звезды, раскрошенные по небу, словно хрусталики, и утешается мыслями о безграничной любви Спасителя и доброте викария, который на завтрашней службе будет в праздничном белом облачении, словно ангел, посланный ей в утешение.
Вдруг потемнело небо. Послышался сверху треск, повалил снег. Словно что-то огромное там, наверху, продиралось к Эбби сквозь ветви, билось, тяжело дышало.
Девушку, которая трудится по восемнадцать часов в день, не так-то легко пронять.
Но тут Эбби перетрусила. Бежала, не чуя под собой ног, утопая по колено в снегу, на звуки песнопений, на проблески огней за деревьями. Мимо кладбища, через сады и огороды. Вот уже виден дом, круглые башенки, оградка, чулан для угля, кухонька.
Плюхнулась Эбби на пол у очага. Господи, помилуй! Ботинок слетел где-то, а она и не заметила. Дрожа, она нашарила в кармане спички, зажгла свечу. Только успела дух перевести, как вдруг дверь скрипнула.
Видит Эбби, на пороге стоит маленькая женщина. Призрак!
Ну, правильно. Сочельник же. Время особое.
Эбби понемногу успокоилась.
Всем известно, что пострадать от духов могут только заядлые грешники. По совести сказать, Эбби порой засматривалась на викария вместо того, чтобы слушать проповедь. Щеки её вспыхнули стыдливым румянцем, но призрак женщины все же не внушал ей больших опасений.
Женщина не издавала леденящих душу воплей, не гремела заржавленными цепями, не порывалась вытаскивать из-за спины окровавленные кинжалы или предсказывать Эбби скорую кончину.
Это был странный маленький дух. Кругленькая такая леди с седыми буклями, пышно взбитыми на висках, в дорожном плаще горохового цвета и плоской шляпке с оборками. Подбородок у леди был остренький, а нос такой длинный, словно кто-то тянул за него до тех пор, пока кончик не стал совсем тонким. Ко всему прочему на носу покоились очки, ну, точно, как у бабушки Красной шапочки из книги сказок.
Впору этой крошечной женщине самой было испугаться, когда перед ней предстала лохматая великанша Эбби в одном башмаке с топором за поясом.
Эбби немного подождала, не начнет ли она плакать и жаловаться, что её похоронили не там, где надо. Но леди только крутила по сторонам своим длинным носом, поджимала губы и хмурилась, отчего напоминала несколько эксцентричную, но вполне добропорядочную гувернантку.
Эбби прижалась к стенке и попыталась её обойти. Проходить сквозь было как-то неловко.
– Милое дитя, – вдруг заговорил дух округлым, звонким голоском, почти касаясь локтя Эбби кончиком носа, – у тебя здесь холодно, как под землей. Так и в ледышку недолго! Ты в сон, а душа - вон. Нет больше Эбигейл из Сосновой рощи! Разведи-ка ты, милое дитя, огонь. Да поживей! А то ведь этак и я с тобой. Где, спросят, матушка Хиппити Хоп? Извольте, сосулька! Чего ждешь, девочка? Шевелись! Не жалей дров.

Маленькая женщина так властно распоряжалась, что и пяти минут не прошло, как в очаге уже потрескивали буковые поленья. Гостья встряхнулась, отчего стала еще круглей, и протянула к огню крючковатые пальцы, а Эбби, так и не встав с колен, оторопело её разглядывала.
Если маленькая женщина и была призраком, то всё делала не по правилам. Неупокоенным душам положено плакать и стонать, а не насвистывать рождественские гимны. Им пристало носить окровавленные гробовые покровы, а не забавные шляпки с щегольскими желтыми перьями. Впрочем, подумала Эбби, может быть, это дух иностранки? У них там, заграницей, как известно, чудные порядки.
– Что? – маленькая женщина поймала взгляд Эбби и улыбнулась. – Не ждала ты меня в гости? Но я-то тебя знаю, Эбигейл из Сосновой рощи. Твоя матушка была моему семейству добрым другом. А теперь уж я постараюсь удружить ей.
Эбби всплеснула руками и засмеялась. Вот уж не ждала! Не чаяла такого подарка! Матушкина приятельница. А она её за призрака приняла. Ну, не дуреха ли?
Захлопотала Эбби, заохала. Чем дорогую гостью угощать? Мачеха и сестрицы собирались отужинать у лорда-наместника, а Эбби – у добрых соседей. Ничем не запаслись к празднику. Бережливость, говорила мачеха, всегда на пользу...
Ох, польза, будь она неладна! В кладовой только крошки от гренков остались.
– Прошу прощения, сударыня, есть у нас нечего, – краснея, призналась Эбби. – Может, от сидра не откажетесь? А я пока сбегаю к соседям.
Маленькая женщина покачала головой.
– Не для того я здесь. Как по твоему, Эбигейл, глядит на тебя с небес твоя матушка?
Эбби растерялась.
– Надеюсь, что так, сударыня. А как вы с ней знакомство свели?
– Соседками были, – гостья нетерпеливо махнула рукой в сторону покрытых снегом холмов.
Хоть Эбби очень интересовало все, что касалось до матушки, больше она гостью о прошлом не спрашивала. Боялась огорчить. Сама она огорчилась бы страшно, исчезни её милый, старый дом вот так, безо всякого следа.
– И что она, по-твоему, думает?– сурово спросила гостья. – Матушка твоя. Спокойно ей? Радуется она тому, что ты прислуга в собственном доме?
Эбби смутилась. Видимо, гостья ничего не знала о затонувших шелках и пряностях. Ожидала, что её сегодня хозяйка примет. А тут темная кухонька, пустая кладовая, пепел, зола, платье поношенное, да еще и ботинка не хватает.
– А мачеха твоя? – гостья сердито нахохлилась. – Ёлку ей подавай, как в королевском доме! Да, милое дитя, я и об этом слышала. Пока они там на балу веселятся, ты по лесу бродишь одна-одинешенька. Куда это годится?
Эбби смутилась еще больше. Обидно, что гостья ополчилась на её благодетельницу. Но следом подумалось ей, что мачеха, наверное, немножко заслуживала того, чтобы на неё сердились. Злая это была мысль, неблагодарная. Хотела было Эбби объяснить всё про корабль, фортепиано и сырой изнутри пирог, да отчего-то стало ей тоскливо.
Вспомнились матушка с батюшкой, которые окружали её любовью, как шелками. Видят ли они, как Эбби падает без сил на худой тюфяк за кухонным очагом?
Эбби немножко поплакала.
– Ну, ну, дитя моё! – гостья усадила Эбби на поленья, пристроилась рядышком и, обняв её за плечи, накрыла краем плаща. – Это мы поправим. Положись на матушку Хиппити Хоп. Всё будет, как надо! Платье, карета, туфельки с меховой оторочкой. Беличий мех, думается мне, подойдет. Терпеть не могу белок. Назойливые прохвосты! Так, о чем я? Ах, да. Всё надо успеть до полуночи. Тебя, конечно, будут приглашать все наперебой, но ты на мелочь не разменивайся. Жди, пока принц позовет танцевать. Сомневаешься? Зря! Поверь, милое дитя, он как увидит тебя, разом голову потеряет...
Эбби не удержалась от улыбки.
– Добрая вы душа, матушка, – сердечно сказала она. – И на бал меня снарядили, и принцу сосватали. Оно и к лучшему, что всё это лишь фантазии. Потому что...
Эбби не стала повторять то, что слышала от Иви о принце. Мол, он записной франт, обжора и ветреник. "Лучший друг" на этот счет был строг: "Не сплетничай!"
– Потому что, – продолжила она, со вздохом потягиваясь, – я до смерти устала и совсем не хочу танцевать. Если уж фантазировать, то я бы сейчас не отказалась от кружечки горячего поссета.
Эбби осталась без ужина, поэтому тут же размечталась о многом другом.
На её воображаемом праздничном столе появился гусь с грибным соусом, политый маслом с растертой петрушкой, горячий ростбиф и румяные мясные пирожки, круглый, как пушечное ядро, пряный пудинг, облитый ромом...
И за праздничным столом Эбби была не одна. Она угощала свою любимицу Иви печеньями с патокой и ямайским душистым перцем, до которых та была большая охотница. И мечтать, так мечтать! Она готовила из красного вина и севильских апельсинов "Дымящегося епископа" для особого гостя. И вот они, веселые и раскрасневшиеся от вина, славили Рождество и обменивались подарками.
Для своей любознательной сестрицы Эбби припасла книги обо всем на свете, чтение которых мачеха не одобряла. Гостю осмелилась преподнести его любимое бузинное вино. Брит за столом не было. Эбби стало немного совестно, поэтому она послала ей в подарок сотню новых платьев. Пусть они с мачехой порадуются возле ёлки.
– И ёлку бы еще! – вслух заметила Эбби. – Самую пушистую! Из Швейцарии! И чтобы она была украшена пряниками, апельсинами и свечами... А на верхушке ангел...
– Странная ты девица, Эбигейл из Сосновой рощи, – перебила её матушка Хиппити Хоп сварливо, но как будто по-доброму. – Ну, что ж, будь по-твоему.

Эбби пригрелась под плащом доброй женщины и, должно быть, заснула.
Потому что на столе, который она нынче днём выскребла дочиста, было совершенно пусто – да, не мог там гореть синим пламенем круглый, как ядро, пряный рождественский пудинг. Не могло быть в её темной кухоньке пушистой ёлки, украшенной свечами, а в очаге – рождественского полена, оплетенного колючими ветвями ежевики.
Не могло быть Иви в бальном платье с вымокшим подолом, которая расплакалась при виде ёлки и дюжину раз обозвала Эбби дурой. Не могло быть растеряно озирающегося викария, который держал в одной руке апельсин, а в другой – её потерянный башмак.
Не могла Иви всерьез утверждать, что мачеха – подлая обманщица, что она ограбила Эбби, присвоила её деньги. Выдумки, конечно. Но как она плакала, бедняжка!
Все принялись её утешать.
А потом плакала Эбби. Потому что викарий, как оказалось, считал, что Иви права. Он не называл Эбби дурой, но смотрел на неё с жалостью. Иви поведала ему, что пыталась найти завещание отчима. Вот, что она в сундуках искала, оказывается! Настоящее завещание, которое мачеха якобы скрыла, сговорившись со стряпчим. Викарий со вздохом заметил Иви, что такая практичная женщина, как её матушка, вряд ли сохранила бы его на память.
Эбби попыталась развеять их подозрения. Но они не сдавались. Разве мог её батюшка оставить любимую дочь без единого пенни? Нет, он обошел в завещании жену, с которой и года не прожил.
Корабль? Он и вправду затонул. Но батюшка Эбби всегда был известен своей осмотрительностью. Он состоял в Клубе взаимного страхования морских торговцев. А значит, получил за потерянный груз компенсацию. Кто пустил слух о его разорении и карточном долге? Покойный даже для гостей карт в доме не держал.
Мачеха успела сговориться, с кем надо. Состояние покойного поделили. А его дочь, ну, что с ней делать? На улицу не выгонишь. Что люди скажут? Придется оставить. Но от всего должна быть какая-то польза.
Эбби содрогнулась от мысли, что они правы.
Она и рада была выступить в этом деле защитницей, но уж очень все вышеописанное подходило характеру практичной женщины. И, наконец, объясняло её манеру держаться с падчерицей. На словах щедра, а на деле скупа. Всегда хмурая, чем-то недовольная.
Уж не от того ли, что один вид Эбби служил ей упреком?
Всем известно, сироту обидеть – страшный грех. При мысли о том, каково жить с таким грехом на душе, Эбби снова заплакала. Тогда Иви объявила, что не даст матери житья, пока та во всем не сознается. Викарий мягко заметил, что этим она сестре не поможет. Эбби, размазывая слезы по щекам, попросила, чтобы они забыли о своих подозрениях.
Если мачеха виновата, она её прощает. А деньги? Плата за науку! Всё теперь Эбби умеет, везде пригодится. Может жить, как сердце велит, и не зависеть от чужих милостей.
Викарий, заметив, что она в одном башмаке, наклонился, чтобы надеть второй. Он увидел, что башмак ей не по ноге. И Эбби подумала, что она в этом сне умрет.
У неё сейчас разорвется сердце.
Вот уже и в глазах темнеет.
Но нет. Это потухла свеча, задетая сквозняком. Эбби усадили на тюфячок. Иви подносила к её губам кружку с горячим поссетом, а добрый викарий гладил по волосам и говорил такие слова, от которых с души её слетали все тяготы.

Заглянем сквозь снежную завесу в будущее Рождество.
Вот сосновая роща. Могучие стволы, пышные кроны в снежных шапках. Пташки размером с детский кулачок уселись на ветку и жмутся друг к другу, словно укрытые одним большим крылом.
Вот дом, похожий на игрушечный замок. Иви сидит на полу у пылающего камина и читает истории о призраках. А вокруг неё сидят, превратившись в слух, розовощекие пансионерки. Все они то и дело вскакивают и гурьбой выбегают во двор, чтобы поохотиться на мальчишек.
Эти последние смягчились под влиянием благонравных девиц, населяющих пансион, и оставили корольков в покое. Но им явно нравится, когда девицы на них охотятся.
Вот Эбби тихонько напевает рождественский гимн, зажигая свечи на ёлке, и раскладывает по развешенным над камином чулочкам апельсины и пряники.
Вот морозным утром она под руку с Иви идет к церкви, ласково поглядывая на семенящих позади пансионерок. Её волосы цвета янтаря заплетены в косы и уложены на голове короной, а щеки горят от смущения, потому что в эту минуту на неё смотрит викарий.
А викарию, кстати сказать, в его маленьком, холостяцком коттедже одиноко и очень не хватает хозяйки. Но так далеко мы заглядывать не будем. Уж больно викарий застенчив.
Куда, спросите вы, делась мачеха?
Младшая дочь допекла её язвительными намеками, а викарий – красноречивыми проповедями? Всё может быть. Наверняка известно одно: на прошлое Рождество Эбби подарила ей прощение. Тогда она взяла свою вялую любимицу со всем её модными платьями и уехала в столицу. Там Брит снискала благосклонность принца. Правда, он на ней не женился. Но она этого, к счастью, так и не заметила.

***

Примечания:
- Эбигейл (англ. abigail) - нарицательное обозначение для горничной (по имени служанки из пьесы Бомонта и Флетчера "The Scornful Lady")
- Хиппити Хоп ( англ. Hippity Hop) переводится, как "Прыг-скок"
- Иви (англ. Ivy) переводится, как "Плющ". На языке цветов плющ означает: привязанность, верность в дружбе, "Я льну к тебе", "Я нашел верное сердце".
- Матушка, которая смотрит с небес, и туфельки из беличьего меха -  отсылки к оригинальной Золушке, в которой не было никакой феи и хрустальных туфель. Героиня получала помощь от своей покойной матери. А туфельки стали хрустальными в результате неправильного перевода. В некоторых изданиях сказки французское слово «мех для оторочки» было заменено схожим по звучанию словом «стекло». Эта ошибка отразилась и в ряде переводов на другие языки.
- День королька - традиция убивать корольков 26 декабря, в День Святого Стефана, была распространена в Ирландии, Шотландии и на острове Мэн.
- Прислуга за всё ( англ. Мaid-of-all-works) - викторианский типаж, самое низшее звено в иерархии слуг, единственная горничная в семье, почти рабыня, которая разрывалась между стиркой, уборкой, готовкой и уходом за детьми. Самая популярная профессия среди пациенток сумасшедших домов.
- Брошюра "Лучший друг служанки" - реальная брошюра, издававшаяся в 19 веке христианским обществом.
- Германскую традицию наряжать ёлку привез в Англию муж королевы Виктории принц Альберт. В 1848 году в «Лондонских иллюстрированных новостях» появилась идиллическая гравюра, изображавшая королевское семейство у елки. Многодетные Альберт и Виктория олицетворяли викторианские семейные ценности и служили образцом для среднего класса, к которому принадлежит семья героини.
- Принц и его характеристика намекают на старшего сына королевской четы принца Альберта, позднее - короля Эдуарда, который и вправду слыл записным франтом и любителем вкусно поесть, а за свои многочисленные амурные похождения удостоился прозвища "Любвеобильный".
- "Храни вас Боже, веселые господа!" ( англ. "God rest ye merry gentlemen!") - один из самых популярных в Англии рождественский гимнов, первое упоминание которого относится к 16-тому веку.