Морская песня

- Всё, что подлежит открытию, должно иметь удобные ручки, - сообщил дяденька с папочкой, и для пущей убедительности постучал по папке ручкой без колпачка; затем растерянно посмотрел на свою ручку, - я имею ввиду окна. Завтра же поставим вам новые шпингалеты. Так что, дорогие женщины, ждите шпингалетов! - тут он игриво расписался в воздухе залихватским вензелем и загадочно добавил, - а может быть, и жалюзи будут… посмотрим, посмотрим. Ну, выздоравливайте!
Дяденька с папочкой стоял посреди женской больничной палаты; на нём был слишком тёплый для весны ворсистый свитер, густо раскрашенный яркими орнаментами; дяденька был похож на сладкую бархатную сердцевинку цветка, обрамлённую вялыми лепестки - шестью постелями с помятыми и измученными женщинами.
- Жалюзи - то, что нам нужно, ага. Ждём-с, - саркастично отозвалась моя мама, которая лежала как раз под окном без надлежащего шпингалета.
Моя мама умеет быть язвой. Отсутствие шпингалета привело к тому, что весенний ветер, врываясь в палату, не только проветривал, но и продувал: теперь мама кашляет, пьёт антибиотики, а когда ей легче, язвительно ругается на всех виноватых и не очень, - лечусь, лечусь, а толку никакого, - цедит мама сквозь зубы, - ничего мне не помогает..
Женщины в палате терпят молча, моя мама терпит вслух.
Умела бы мама терпеть письменно, как я, - насколько ей было бы легче!
Ведь обычной ручкой без колпачка можно расписать целый мир: в нём много боли и весны, которую я не заметила из-за боли; в нём паруса бумажных листов раздуты и натянуты, как почки на деревьях, готовые лопнуть, явиться лепестками, завязями новых рассказов, а потом оторваться от веточек и обстоятельств, и улететь, как и полагается всему раннему, не своевременному, расцветшему до того, как на тех же ветках проклюнутся липкие зеленые складочки, этот дым весны, - ведь до зелени мы и не знаем, началась ли она, и принимаем белое за снег, за град, за порванную записку, которую выбросили вместе с фрагментом драмы, причины которой мы не ведаем, ибо ловим лишь порванный конец рассказа, летящий мимо весенних людей. А людям светло и жарко, и они, перекинув зимнюю куртку через руку, подставив бледные шеи обветренным небесам, устремляются в парки, на набережные, по магазинам, то ли за обновками, то ли за вербой, то ли за куличами…
Когда я увидела заячьи хвостики вербы, то поняла, что пропустила мой Песах: ночь, вино и ожидание; тайна, зловещей красной волной проплывающая над столом, маца, свечи, чтение, песни,  - все прошло! прошло без меня!  «Я пройду по земле Египетской в ту ночь…» - это летят мимо меня страницы Пасхальной Агады.
Вышел из Египта народ, пока мы с мамой воюем с болезнью и больницей: «Море увидело и убежало, Иордан обратился вспять. Горы скакали, как бараны, долины — как ягнята..», - вот что было! Но мы, обессилев, проспали ночь Песаха, и тот момент, когда в каждом доме преломляли "лепешки опресноки, ибо оно еще не заквасилось, так как были изгнаны из Египта и не могли медлить, и даже припасов не приготовили себе», тот момент я пропустила, пропустила…
- Мам, я завтра не приеду, на работу надо.
- Не приходи, отец придёт. Заодно принесёт пол-пачки мацы, ты послезавтра заберешь.
- Не надо, поздно…
- Надо.
Мама знает, как я люблю мацу; я её не ем, я её щупаю.
Квадратные листы мацы покрыты ровными рядами золотистых пупырышков, похожих на письмена книжек для слепых: их может прочесть тот, кто свою слепоту признает, кто по новым приметам уясняет неочевидный мир.
Возможно, в руках, что пекут белые листы, - самая горячая, самая честная мольба о выходе, который невозможно найти, если В-шний не разведёт тревогу так, как Он развёл море..
Позвонил мой друг из Иерусалима:
- Напиши имя мамы, я сейчас к Стене пойду, помолюсь за неё.
Друг не видит, как я заплакала, а я не вижу, как он молится, но под моими пальцами та же каменная шероховатость, которую чувствует он, прикасаясь к Стене: "Из теснин воззвал я к Предвечному…"
..Я крепко держу пакет с мацой, который передала мне мама. Я плетусь к остановке ненавистной маршрутки (яркая маршрутка, разукрашенная цветастой рекламой, в прошлой жизни была маракасом, поэтому к людям внутри себя она относится с жестокой ритмичностью: мощно встряхивает, радуется каждому извлеченному звуку). На остановке злую маршрутку ждет обреченная толпа; все тут мечтают биться о стенки, все ищут повода для истерики...
Рядом со мной стоят два восточных человека. Один из них - чернобровый красавец в чёрной куртке, чёрных штанах и остроносых, мерцающих черным гуталином ботинках. Солнце напрасно заливает красавца медовым светом: он остаётся зловещим и значительным, как черная дыра посреди весны. Я, видимо, слишком внимательно на него смотрю: красавец перестал болтать с другом, посмотрел на меня внимательно и вдруг торжественно заявил:
- С праздником!
- С каким?
- Как?! - сильно удивился красавец, высоко подняв гуталиновые  брови,  похожие на крылья летучей мыши, - вы не знаете, что скоро Пасха?! - Я молча продолжаю смотреть на брови, потом нехотя отвожу зачарованный взгляд: - Ах да… праздник… ну, если у вас праздник, то хорошо. С праздником вас тоже.
Брови так и зависли, будто окаменелые горгульи над Нотр-дамом:
- Что значит "у нас"? А страстная неделя!? А Христа распяли?! - тут, заподозрив что-то, он возвысил голос, - Иуду нашли и побили, вы знаете?
- Да ну?! - я вдруг развеселилась, - по-моему он сам, того… повесился. Но, может, и били, я точно не помню. Вы уверены, что если кого-то распяли, а кого-то побили, то это праздник?
Красавец впал в философскую задумчивость.
- Да, нехорошо как-то…
- Вот, вот, - обрадовалась я, - но вы не переживайте, ведь если подумать, то праздник всё-таки есть.
- Да! - летучая мышь взметнула крыла,  - скоро ж Воскресение! – тут мышь  вспомнила, что она горный орёл, - и вообще: вы прекрасно выглядите!
Красавец не знал, что обычный комплимент произвел на меня большее впечатление, чем благая весть; он просто увидел, как я просияла, - неподдельно, счастливо, устало, победоносно: так сияют те, чьи молитвы услышаны, и чудо уже вершится на их глазах, оправдывая страдания и путь.
Дело в том, что я выгляжу плохо.
Дело в том, что я давно не улыбалась.
«Заблудились они в стране, заперла их пустыня...»
Но с высоты своих небес орёл видит и землю, и путь, и нечто красивое…
- Спасибо, о, спасибо! - радовалась я.
- Да не за что.. - трепыхалась летучая мышь, - это ж не я воскрес, это Он.. я человек простой, мало могу.. вот хотите кофе выпьем?
Я почти впала в религиозный экстаз, ведь мне, измученной, предлагали кофе мужчина, летучая мышь, горгулья и горный орёл в одном лице, исполненном очей!
Я был счастлива; весенний луч, упал, сгорая, на радужку моих глаз, о чудо!.
- Праздник! Ну конечно же! И чего я здесь жду? Не поеду ж я на этой маршрутке! - и я стала вызывать такси. Мне нужно домой, мне нужно  догнать Песах.
Сидя в такси, я звоню подруге, рассказываю про красавца; она смеётся, говорит: ты молодец! Другая подруга говорит: я тебе кофту купила, будешь ещё краше! Третья: ты должна об этом написать!
Наконец, совет друзей и близких решил, что эта ночь хоть и запоздалая, но подходящая: мы зажгли свечи, достали мацу, и в тишине разломили белый хрусткий пласт.
«От твоего дуновения воздвиглись воды, влага встала, как стена, застыла бездна в сердцевине моря…» - тайна всегда ускользает, улетает будто обрывок рассказа, гонимый ветром.
Я не узнаю лекарства от маминой боли, да и от своей не узнаю.
Но у моих близких такие крепкие, такие нежные руки.
Они держат меня, пока я, ослепнув от напряжения, пытаюсь нащупать опору;  они разводят беду и страх, будто это воды Красного моря.
Руки близких открывают весну, воскрешают жизнь.
…Всё, что подлежит открытию, должно иметь удобные ручки.