Вера

В детстве его хотели крестить в загородной церкви, но в ночь перед его крещением она выгорела дотла. Потом это дело постоянно откладывали, а потом совсем забыли про него. В детстве он мало разбирался в религиях и мало знал свою веру, однако его престарелая мать с бледным больным лицом и глубокими морщинами возле губ иногда читала ему библию перед сном. В углу их маленькой комнаты, что они снимали в общежитие, на самодельной полке накрытой белым платком с ажурными краями стояли иконы: Николая чудотворца и Казанской Божьей матери. Рядом пылилась маленькая лампадка и толстая книга Ветхого Завета с черной обложкой и пожелтевшими от старости страницами. Мать иногда вставала раньше обычного и долго шептала что-то, обратившись лицом к углу. В этот момент ее лицо становилось еще более болезненным и бледным, глаза блестели и над верхней губой, что едва заметно двигалась в молитве, на белом пушке светились застывшие слезы. Она просила что-то. Она постоянно что-то просила у бога, а сына заставляла благодарить его. Он с детства знал всего одну молитву «Отче Наши» и будучи мальчишкой, лежа на кровати и уткнувшись острыми и худыми коленками в стену, повторял ее по несколько раз просто так – ничего не прося. Видимо бог услышал его и наградил редким талантом за это.

Талантом он так и не воспользовался и теперь не знал, к какой религии он относится и в кого верит. Раньше ему нравились большие желтые купола церкви Пороскевы Пятницы и маленький купол часовни иконы Богоматери Всецарицы, что блестели золотом на улице Большой Красной. Ему нравились эти белые стены с арками и колоннами, это таинственное молчание святого лика у входа. Ему нравился звон колоколов, под который он вдруг видел самую далекую Россию – ту царскую со стуком копыт по щебенке, с хрустом деревянных телег и с разговорами купцов на ярмарочной площади. Его трогало хоровое пение, и раньше он часто заходил в храм, когда туда привозили благодатный огонь, и когда там пели молодые девушки тонкими и нежными голосами: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ». Он помнил громкий голос батюшки, что носил короткую дымчатую бороду и в эти дни ходил перед иконостасом с кадилом и кричал «Христос Воскресе» а люди ему отвечали «Воистину воскресе». Раньше он не много знал Ислам и каждый день видел его обитель в центре города. Каждый день он проходил мимо мечети Кул Шариф и любовался ее длинными шпилями и высокими окнами и ему нравился тот нежный белый свет, который ночью разливался по зеленым стрежням крыш на шпилях и  по белым стенам. Ему нравились блестящие полумесяцы и зеленые отсветы окон на большом куполе, что ярко блестел, когда его вылизывали октябрьские влажные ветра, неустанно дующие с Волги и приносящие дожди. Раньше он дивился той восточной атмосфере, которая возникала, когда пел мула и его ломанный дрожащий голос разносился по всей округе и закоулкам, и как в этот момент вдруг все умолкало: и ревы моторов красных автобусов, что вереницей толпились на остановке рядом с театром Камала, и разговоры людей на тротуарах и даже серые вороны, сидящие на голых ивах возле озера «Кабан» - молча ежились, не раскрывая клюв. Раньше все это ему нравилось: и церкви и мечети, но теперь он стал другим. Он, кажется, больше не заходил в храм и не обращал внимания на голос мулы. Кажется, в его время стало нормальным – не верить в бога.

Прошлой осенью он жил возле Северного вокзала и мог видеть серые блестящие от дождя крыши прибывающих поездов. Иногда он просыпался от их резких и протяжных гудков, когда забывал закрыть окно на ночь, и тогда все утро стоял у балконной двери, смотря, как суетятся люди на перронах, как спокойно ходят полицейские в черных костюмах, как медленно тянуться вагоны.
Он снимал двухкомнатную квартиру на седьмом этаже и каждую третью пятницу месяца хозяйка ему присылал смс с просьбой оплатить счета вовремя, и каждый раз он про это забывал и платил меньше положенного. Он работал верстальщиком на полставки в одной типографии, иногда подрабатывал грузчиком в порту и почти все деньги пропивал. Ранней осенью, еще до первых заморозков, вечерами он пил в кафе и в шатре, что находились в старом парке с грязным озером и полуразрушенном зданием культуры. Иногда он пил один, а иногда с каким-то стариком в оборванной джинсовой куртке, от которого пахло водкой и дешевым прокуренным табаком. Иногда он пил с бывшим арестантом – высоким и стройным мужчиной тридцати пяти лет, который всегда улыбался самой детской и самой чистой улыбкой, и который отсидел двенадцать лет за убийство отчима и разбойное нападение. Иногда пил с непонятными женщинами, которые одевали короткие джинсовые юбки и имели длинные ноги  и опухшие красные лица и пили в любых компаниях, если за них платили, или всегда были готовы ехать на квартиру, если их там ждала водка и отдельная комната с кроватью. Кажется, они не раз уединялись с арестантом в кустах американского клена и черемухи, что росли за зданием культуры.
Он часто кричал молодой кассирше кафе грубым и пьяным голосом: «Принесите нам бутылочку Мартеля, Мадемуазель!». Тогда все смеялись, кроме кассирши и детей и стариков, что гуляли по парку. Он знал, что их компания выглядит отвратительно и эти дамы, с синими от синяков ногами, и этот арестант, и старик в оборванной куртке – самые настоящие отбросы общества. Он знал, что такая жизнь рано или поздно погубит его, но каждый вечер после работы он напивался до беспамятства. Каждый раз, возвращаясь домой, он огрызался на прохожих и кричал на бездомных собак. Каждый раз он вел себя так, будто хотел показать, что он не боится смерти, правды, и что он не думает о боге и больше не вспоминает его.

В середине ноября его сильно избили, и он проснулся в больничной палате – в маленькой и убогой, где углы зеленели от плесени и со стен сыпалась краска. Придя в себя, он много думал. Просыпался ночью от стонов стариков и шел по коридору к кулеру с холодной водой и, проходя мимо окна видел там широкую магистраль и фонари, и большой автосалон, и стену леса за ним – черную, немую и непроглядную. В этот момент он вдруг начинал думать о смерти и вспоминать, как умирала его несчастная мать, как умирали его близкие и друзья. Припомнился один знакомый, разбившийся на трассе. Он вдруг отчетливо вспомнил день прощания с ним, и толпу людей, что собрались возле подъезда и черную газель с оранжевой полоской по борту. Вспомнил, как оттуда достали тело завернутое в простыни, и как родные молили открыть лицо, и когда его открыли, как завыл отец и как вздёрнулись от его крика серые вороны с высоких тополей. Он вспомнил, как зашевелилась толпа, чтобы последний раз взглянуть на тело, и как он увидел его бледное лицо и впалые щеки и зашитые толстые губы и слегка приоткрытый правый глаз, под которым виднелся запекшийся сгусток крови. Кажется, он вспоминал это чаще, чем похороны матери в далеком юном возрасте, и когда он это вспоминал, то чувствовал, что смерть всегда где-то рядом. Что она ближе, чем его двоюродная сестра, мелонхоличная и худая, живущая с ним в одном городе, с которой они встречались раз в год на день рождение ее дочери. Ближе тех друзей, что пишут в социальных сетях лишь тогда, когда им нужно занять денег или вернуть долг. Он чувствовал, что она единственная во всем мире, кто не вправе ему отказать в своей помощи. Кажется, в его жизни шло, что-то не так, но даже тогда он не вспоминал про бога.

Его выписали, когда наступила зима и снег уже покрывал крыши ларьков и магазинов, крыши серых хрущевок и фруктовых палаток, возле московского рынка. Он пытался вернуться в ту квартиру на седьмом этаже возле Северного вокзала, но хозяйка ее выставила на продажу, так как у ее семнадцати летней дочки обнаружили рак шейки матки. Он хотел выпить в парке на улице Академика Королева, но его закрыли на реставрацию вместе с кафе. Он узнал, что арестант вновь сел в тюрьму, что деда увезли в больницу с циррозом печени, а непонятные женщины больше не появлялись в этих краях. Ему пришлось вернуться в комнату в общежитии и найти работы, чтобы платить за нее. Он устроился менеджером в кол-центр и продавал второсортные курсы для фотографов, а вечерами мучился от жутких мигреней, и они накатывали с такой болью, что он скрючивался на кровати и не мог разжать челюсти. Сказывалась та травма, которую он получил осенним вечером в подворотне, когда его избили подростки и пытались вытащить из карманов телефон и деньги. В минуты приступов он вновь чувствовал смерть и всякий раз, когда кружилась голова и темнело в глазах, ему мерещилось будто за шторой, что закрывала вешалку возле входной двери, стоял широкоплечий бледный мужчина, одетый в черное и длинное пальто. Видимо, он сходил с ума.
Когда мигрени его не навещали несколько дней подряд, то он покупал разливное пиво в магазине на первом этаже и напивался, и спускался вновь, и так пропивал все оставшиеся деньги не в силах остановиться. Уже потом, когда денег не оставалось и пить было не на что, он мучился не только от мигреней, но от голода и затяжной депрессии. Но даже тогда, когда ему никто не мог помочь, и когда совесть шептала ему на ухо о том, что он неудачник и пьяница, и он лежал в пустой комнате и слушал, как ветер свистел в щелях оконной рамы, а холод зимы пронизывал все его тело до самых костей – он не вспоминал про бога.

Теперь он жил на третьем этаже обычной серой хрущевки и в окно видел такую же серую и старую хрущевку и он знал, что за ней еще с десяток таких же серых и убогих домов, и что они стоят на одном расстоянии друг от друга. Понимание этого его удручало. Ему казалось, что вся жизнь состоит из этих однообразных дворов с одинаковыми кустами и деревьями, с одними и теми же соседями, с одними и теми же звуками и стуками в стену по ночам. Теперь, каждый раз перед сном его молодая жена с длинными ногами и крепкими бедрами, лежа на кровати в одной сорочке, не раз тихо просила закрыть штору. Она боялась, что кто-то с другой стороны из вечно любопытных квадратных окон вдруг увидеть ее. Она боялась, что кто-то сможет увидеть их ночь и то, как они ласкают друг друга в полной темноте. Ему было плевать на людей, и каждую ночь он просто любил ее тело: ее упругие шелковистые ляжки и большие груди, что едва умещались в ладони. Он любил ее голени и бедра, особенно когда они были в чулках, а на ногах замшевые туфли на длинном каблуке. Он любил эти изгибы и блеск чистой молодой и натянутой кожи. Он часто просыпался посреди ночи, и она всегда спала, откинув одеяло и оголив свою мягкую большую грудь с коричневыми ореолами, закинув голову и слегка разомкнув пухлые губы. От бессонницы  он смотрел на нее некоторое время, пытаясь понять, хочет ли он ее в этот момент, а потом шел к окну и долго смотрел во двор. Это был узкий двор между двух домов, где плотно росли кусты американского клена и молодые тополя. Где светило всего пару фонарей, но их света хватало, чтобы озарить заснеженную площадку с турниками и лавками, где летом собирались местные пьяницы со своими женщинами с опухшими лицами. Слева виднелась дорога и в то время, когда он просыпался - она была пустой. По ней лишь иногда проезжали белые седаны с шажками и машины скорой помощи. Эта картина  без людей и суеты, без взглядов полных отвращения и злости - его успокаивала, и он вдруг чувствовал себя лучше и понимал, что все его трудности – дело временное. Но даже в минуты неожиданного просветления – он не вспоминал бога. Он все чаще думал о своей жене: о том, какая она красивая и изящная и как много она позволяет ему в пастели. Ему нравилось, что он мог брать ее, когда хотелось, когда нагоняли приступы страсти и налетали так же быстро и неожиданно, как налетают  грозы июльскими ночами. Она не отказывала – никогда не отказывала. Достаточно было прижать ее к себе силой или прилечь сзади, так близко, чтобы почувствовать эти упругие ягодицы и эти ровные и гладкие ноги. Достаточно было чуть сжать руками ее груди, оттянуть соски и аккуратно поцеловать шею и мочки ушей. Кажется, это было единственным, что радовало его теперь и служило отдушиной. И когда она гладила его по лицу, сидя на коленях, и едва касалась его рук, и целовала его  – по нему пробегала дрожь и хотелось  многое сказать: хотелось признаться в любви и сказать, что дороже ее у него никого нет, что она одна в этом мире, кто может ему помочь. Иногда хотелось кричать и жаловаться на свою волчью жизнь, и биться в истерике, доказывая ей, что он чистый и искренни любящий человек, которого губит вино и водка лишь потому, что он не может понять себя, что он чувствует себя изгоем, что жизнь оставляет его на обочине. Хотел раскрыть ей всего себя, произнести какие-то главные слова, которые бы она могла вспоминать, но он молчал - молчал и смотрел куда-то вдаль стеклянными холодными глазами.
Теперь он работал в центре города, и часто, направляясь домой, он видел зеленные шпили мечети Кул Шариф, а иногда, когда он ехал на автобусе, и тот забирался на высокий мост – он видел как на горе из-за стен кремля выглядывали синие купола благовещенского собора. В этот момент, где-то глубоко внутри, еще мало осознанно и порой недоумевая от своих потаенных чувств, он благодарил бога за то, что встретил эту женщину.

Как-то раз, июньским пасмурным днем он вышел из офиса на час раньше. Он стоял на крыльце и смотрел на стену дождя и на то, как разбегались пузыри в лужах. Он чувствовал этот огуречный запах и слышал монотонное шипение капель на листве берез. И в тот момент, когда сквозь барабанную дробь дождя стал слышен  дрожащий голос мулы – он вдруг понял, что все это время бог был рядом с ним. Все его детство, всю обездоленную и обиженную сверстниками юность, всю зрелую жизнь с вечным пьянством, больницами, кабаками, депрессией и жуткими мигренями – бог всегда был рядом с ним.