Преодоление знака

Сутех, Озирис, Изида, Сутех


1.
...И вот именно в этот исторический период в кругах знатных и образованных египтян возникло развлечение, несколько сомнительное. Геродот ничего не сообщает о нём. А именно: подпоить Сутеха, чтобы затем слушать его излияния на отвлечённые темы, слушать сколько влезет.
– Культура? Культуру на деревянной лошадке не объедешь, стошнит... Культура – это механизм сохранения целого путём повтора, воспроизведения частей. Если целое – условное целое, то целое, что воспроизводится, то части вполне реальные, конкретные. Та же, к примеру, деревянная лошадка. Что же определяет выбор частей? Ведь их много, пусть не бесконечно много, но всё-таки очень много. Одни появляются в поле зрения, другие исчезают, – постоянный процесс!
– И что же это, Сутех? Выпей-ка ещё немного этого ячменного пива!
– Почему же немного? Я и много выпью, ха, ха... Механизм отбора – это привычка формы, то, что Фробениус назвал Paideuma. Эта привычка коренится в определённом, важном для данного народа периоде его истории. Для русских это ордынский период. Для американцев – война Севера и Юга. А для египтян это время правления мёртвых.
– Ты хочешь сказать, Сутех, что создание произведения искусства не телеологический акт?
– Сказать? Кто, я? Да я бы в жизни такого не выговорил! Теле, веле... Произведение искусства вообще не имеет никакого отношения к искусству, это внекультурное событие из области критики. Деревянная лошадка, мать её Геба...
И вот так часами, днями и месяцами, вместо того чтобы присматривать за братцем своим Озирисом, который той порой сбился с правильного пути и пошёл по кривой дорожке, в Египте это запросто.
Потом его за это ругали. Он отбояривался как мог.
– Его на твоих глазах Изида пiдманула, пiдвела. А ты где был в это время?
– Я гиксосов воевал! Я на всех фронтах ранетый по самое не могу!
– Да ведь его на куски порубали. Это ты понимаешь?
– Я за него виноват. Я вину с себя не снимаю, – гнул своё Сутех. – Но кто я, чтобы стоять на пути у высоких чувств? Я не Асуанская плотина.

2.
– Отношения у них трогательные, – усмехался Сутех, когда его спрашивали – какие отношения у Изиды с его братцем. – Он её, она его трогает.
Изида происходила, конечно, из семейства бобовых. Голова фасолевидной формы, с нарезами винтовыми – чтобы проще было себя накручивать... Тоже ноги длинные и руки. Грудь маленькая. Как у всех в этом семействе.
Среди стручков, а к ним принадлежали все Сутехи и Озирисы, от самых первых, она не пользовалась популярностью, возможно, из-за маленькой груди. Варили её и редко, и неохотно. А, ладно: разок-другой, для приличия и когда выбора нет. А так, старались обходить вниманием.
Изида умела привлечь внимание. В компании, если не пляшет без лифчика (а зачем лифчик, с её-то грудью) на столе, то обязательно несёт какую-нибудь пургу, запредельную совершенно. Песков несёт пургу, а эта Пескова за пояс заткнёт.
Ей уже десять раз говорили папа с мамой: Зидка, думай головой, а не жопой, прежде чем открыть рот! А ей как с пуси вода, всё маком.
И вот такую бамбармию нашёл себе где-то братец Озирис.
По этому поводу у них состоялся крупный разговор.
– Да ты меня спроси! Меня-а! – орал Сутех и стучал себе в грудь кулаком, между орденом Красного Знамени и орденом Чёрного Знамени. – Я же их повида-ал!
– Постой, братка... Шукшин? Чего-то там кони в поле?
– В войну-у... А? Да.
– У неё, она мне показывала, с обратной стороны кожи наведена несмываемая история.
– Какая?
– Всякая. Ты тоже есть.
– Приятно... А ты есть?
– Пока да.
– Что значит – пока?
– А я и сам ещё не знаю, братка.
– Береги себя смотри.
И уехал снова на войну.

3.
Бесформенный царёк гиксосов Хутухту-нойон, человек неумный и некультурный, прислал оскорбительное письмецо нашему царю. Дискредитируя себя использованием отживших оборотов, выскочка обвинил наших бегемотов, животных трезвых и поведения хорошего, в громких и несдержанных речах (сам ты несдержанный. - ред.), которые якобы доносятся до Авариса и мешают спать некоторым несдержанным выскочкам. "Геосемантические интересы моего народа, – заявил Хутухту-нойон, – требуют установления порядка повсюду, где мой народ ложится спать, будь то днём или ночью."
Другими словами, это был вызов, а значит, война.

"Хороший день, весёлый час, пишу письмо и жду от вас!
Братка, привет. Как сам, как милует тебя Хаммун-терапия? Делаешь ли утреннюю гимнастику лица? Делай, не помешает. А мы тут воюем, бля... Утром встанем, и сразу, первым делом – гимнастику лица. И на врага, даже зубы не почистив. Бьём в хвост и в гриву, как надо.
А между прочим, приезжала к нам твоя Изида с агитбригадой. Никакую агитацию они не проводили, что нас агитировать, а сразу же закатились в сауну с комсоставом. Так что имей в виду и будь осторожен!
Нас перебрасывают на Дальний Восток. Там антисемитская буча в Еврейской АО.
Храни верность знамени. Читаешь ли ты маленькую красную книгу Председателя Мао? У меня она всегда с собой.
До скорого.
Остаюсь любящий тебя брат и красный кавалерист,
Адам Сутехов."

4.
Над крышами Истанбула плывёт азан. Вода свинцовая, тёмная. И небо тёмное – как плащ суфи это небо. Азан плывёт вверх. Правоверный опускается на колени. Воин, купец, раб и господин – все равны в эту минуту. Все смотрят в сторону Мекки. Туда, куда будут и после смерти смотреть, уложены в гроб и в могилу по обычаю. Человек – это глина, адама. Всё оставляем, ничего не возьмём с собой. Кто дал, тот взял. Кто взял – должен отдать.

"В моём теле была тысяча мужчин, знай, тысяча мужчин в каждую минуту в моём теле. Вечность бесформенна, безлика, чтобы напоминать себе о себе, нужно сиюминутное, входящее, чтобы выйти...
Милый, ты умираешь. Твой брат слабый человек – как все слабые, он убивает, чтобы жить. А ты умираешь, чтобы освободить мир от себя.
Что мы будем делать? Мы поступим так, как подсказывает наша отмеченность. То единственно важное, что не принадлежит нам самим в первую очередь.
Я буду вечность над тобой. Как звёздное небо на крышке твоего саркофага, с внутренней – твоей – стороны.
Прощай."

5.
Она потрудилась немало, чтобы в себя, в лоно своё – ввести мёртвый член Озириса. Твёрдый, негнущийся – мечта лицеистки! – половой орган сводил на нет достоинства, все разом, одним-единственным недостатком: он не хотел. Rigor mortis очень мало напоминает любовное возбуждение.
Однако бабу, живую ли, мёртвую, не остановишь. Уж если ей приспичило – считай, всё: курочка в гнезде, а яичко... Изида воссела и задвигала бёдрами, механически, как всё, что делается в этом формате, когда высокие чувства замещаются низкими безотказными технологиями.
Работая, она что-то краем глаза прозрела. Не останавливая движений, повернула по-птичьи, боком – изукрашенную синим и красным, голову благородной удлинённой формы, сдавленную как фасоль с боков, в сторону Сутеха. Он знал, что ей не разглядеть его в царстве мёртвых. Здесь живые не видят живых. Но холодный змеиный ужас всё-таки прополз сверху вниз по спине и застыл в чреслах... "Она видит! Она меня видит..." Не заботясь о маскировке (какая маска, ноги бы унести), братец любовника Изиды скатился с холма кубарем и что было сил пустился бежать по дороге на Запад, где его ожидали, всегда готовые защитить, стражи и привратники.
Изида и не думала гнаться за дурачком. Совершив всё необходимое, богиня поднялась и оправила одежды. Ненужный теперь труп она рассекла на тридцать шесть частей, по числу номов Египта. Служаки-соколы разнесут эти куски по всей стране. Не собраться тебе вместе, Озирис, не собраться никогда.
А свалить на Сутеха.

6.
Всё, что в Дуате не... Нет, не так: я, автор, а лучше сказать – imago author, сюда занесённый невесть каким ветром перемен (который обычно возвращается в начало, чтобы переменять опять), за столиком уличного кафе ранней осенью года. Два или три другие столика оккупировала местная яйцеголовость – отличники, выпускники и преподаватели местной школы дураков. Сэлинджер, Соколов и Солженицын громче всех орали в своих клетчатых, отличного толстого твида пиджаках и задавали тон интеллектуальной подпевке. Я взирал на них с тёплым чувством постороннего.
Всё, что в осеннем Вермонте не поддаётся описанию, всё это клён и кленовый сироп. Маленькая жестяная ёмкость Pure Vermont Maple Syrup, 9 FL OZ (266 mL), подарок придорожных хип-продавцов фруктов и овощей, хранилась в кармане моей куртки, чтобы через неделю быть выпитой с водкой дома, в дружеском недолгом застолье. Тягучая прозрачная сладость тянулась над округлостями вермонтских холмов, засахаренных в красном и жёлтом. Тишина оставленных лесов, негры в разноцветных уборах с почасовой оплатой не менее восьми-десяти долларов, мусорщики и дворники, никем никогда не видимые, просто строка в социальном панегирике чужого мира.
Он подсел ко мне и прислонил к моему колену увесистую суковатую палку.
– С утех, – без предисловий и околичностей признался он.
Я не сразу, но всё же понял его. Сутех, братец Озириса. Там ещё Изида что-то как-то, эротический эксцесс древнего кровосмешения, или не знаю что.
– Знак не поддаётся парафразу, – сказал мне Сутех. – Единственное, что не может быть выражено через другой знак. Эмпирическое препятствие, которое должно быть преодолено, не так ли?
Твидовые пиджаки внимали ему благосклонно, они не понимали или делали вид, что не понимают ни слова по-русски. По-русски они знали "Горбачов", "перестройка" и звучное слово "блиатт", больше ничего.
– Нет перехода. Нет развития. Одномоментный взмах – и вот мы уже там... вернувшись, обнаружим, что кофе из опрокинутой чашки не успел пролиться на стол, ни капли, и поднимаем и ставим чашку как было до взмаха. Был ли в таком случае взмах? Привыкшие следить событие по обстоятельствам действия, мы находимся в затруднении, весьма похожем на затруднение Изиды в известной ситуации. Обстоятельства налицо, но живое сопротивляется перемещению, введению себя в символический контекст иной реальности, отличный от его собственного и потому воспринимаемый как враждебный. Для того, чтобы овладеть мгновением, его приходится сперва остановить – умертвить. Ведь только мёртвый даёт жизни место, освободив от себя.
Яйцеголовые слушали его, словно закоченев. Один из них воскликнул, самый кудрявый, вылитый Дилан в 1966 году:
– Блиатт! Чуваки, мне кажется, я знаю этого парня! Бэйзил Акселотль, рашен новелист!
Он остался один на один со своим восторгом, его не поддержали. Вообще, лица были довольно сумрачные. "Сейчас будут бить, – подумали мы. – Это русские! Блиатт!"

7.
– Сущность познаётся в преодолении сущности. Быть может, сущность знака – и есть преодоление знака? Иначе говоря, знак обозначает, но не значит. Он замещает нечто, имеющее место в реальности, но что замещает сам знак, когда он преодолён и, следовательно, не нужен?
Я слушал его с удовольствием. Нам накладывали швы в местном отделении Армии спасения. Бравый капрал Барбара с напускной свирепостью рычала на молоденьких неумех, бегавших вокруг нас в испуганных розовощёких масках, завязочки на затылке. Это напоминало игру "Зарница", перенесённую в иной символический контекст.
Я слушал с удовольствием: всё как в старые добрые времена, когда мы с ним слушали Пушкина и Гагарина в пирамидах на Средней Волге, а потом шли отмстить неразумным ацтекам, с выходом на круглосуточный магазин в отдалённой перспективе. Знак замещён, он не нужен.
Нужен ли я, недостойный писец Мнемохет антр-ну Ипепи пятнадцатый, совершивший эту, одну из бесчисленных, картину мира? Не знаю. Она замещает теперь и меня. А я смотрю на неё сверху: одна из этих малюсеньких звездулечек, что на крышке саркофага изображают для Озириса – вечность.
А та... да бог с ней!
Я почти замещён.


2018


Рецензии