Центр управления закатом 1

ВСЕ ПЕРСОНАЖИ И СОБЫТИЯ ВЫМЫШЛЕНЫ. ВСЕ СОВПАДЕНИЯ С РЕАЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ И СОБЫТИЯМИ СЛУЧАЙНЫ.

О России я могу писать только в Риме.
Только там она предстоит мне
вся во всей своей громаде.

Н. Гоголь.

Николай Филиппов

ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ЗАКАТОМ

Московская духовная семинария готовит служителей Русской Православной Церкви не одно столетие. Для внешнего наблюдателя она - обитель святых, для попавшего внутрь - все намного сложней.
Юноша поступает в семинарию в 1995 году и оказывается в новом мире, в альтернативной реальности, в другой вселенной. Там начинается его духовное и философское путешествие сквозь лабиринт порока и добродетели, страсти и любви, демонов и ангелов. Кем выйдет он из этого лабиринта? Вместе с героем повествования читатели проникают за кулисы церковной жизни и оказываются в сокровенном пространстве юной души.

1. Абитура.

Куда поступать после школы? Окончательный ответ на этот вопрос пришел летом 1995 года. Мои одноклассники поступали в престижные вузы, вызывая священный трепет своей эрудицией. Сравнивать их знания с моими, как сравнивать дождь и холодильник, поскольку моими конспектами были молитвослов и жития святых. Подготовка к вступительным экзаменам погрузила меня в туман, в котором мерцали купола. Сквозь этот туман я шел поступать в МДС. Медицинско-десантный санаторий? Нет. Московская духовная семинария.
С каждым шагом по аллее от вокзала к Троице Сергиевой лавре нарастало беспокойство. Борясь с ним, я повторял молитвы. Наконец лавра явилась в полной красе. Ее вид со смотровой площадки восхищал не раз, погружая в сказку. Сегодня я не просто восхищался, а трепетал. Спуск. Мост через речку. Часовня. Кафе Минутка. Кирпичное здание. Тоннель с нищими. Узор тротуарной плитки. Крошки хлеба. Голуби. Высокие белые стены. Ворота с иконой. Вход в лавру. Я перекрестился, выдохнул и сделал решительный шаг.
Корпуса духовной школы были справа от входа. Вахтер направил меня на третий этаж. В кабинете за массивным столом сидел похожий на Чапаева старичок. Он нашел мою фамилию в списке абитуриентов. Слово “абитуриент” было созвучно слову “аспирант”. Неужели сразу давали ученую степень? Смиренно сгорбившись, я выслушал указания Чапаева и направился искать общежитие под Чертогами. Стены ведущих туда коридоров густо покрывали фотографии выпускников. “Святые,” - благоговел я.
По преданию семинарские спальни под Чертогами возникли на месте царских конюшен. В сводчатых помещениях было темно и сыро. Свободное пространство заполняли пружинные койки. Многие были уже заняты. Абитуриенты выглядели сурово и благочестиво. Они устанавливали переносные иконостасы, молились, клали земные поклоны, били головами в пол, листали фолианты. “Вот они, избранные подвижники, которым суждено пополнить лики святых,” - восхищался я, глубоко переживая свою ущербность.
Седьмая спальня располагалась за туалетом. Я открыл дверь и оценил обстановку. На койках лежали матрацы, стулья и тумбочки. На одной вытянулся человек с полуоткрытыми глазами. На двух соседних в позах лотоса беседовали подростки в серых костюмах.
- Привет, здесь не занято? - Я указал на пустующую койку у окна.
- Занимай. Наверно больше никто не приедет. - Дружелюбно отозвался один из подростков.
- Саша. - Я улыбнулся и протянул руку.
- Вова.
- Василий. - Ребята живо откликнулись.
- Откуда приехал?
- Из Москвы.
- Я с Житомира, а Васек - с Воронежа. А че ты так поздно? Мы уже две недели здесь трудимся, а этот брат почти месяц. (Вова кивнул на лежащего с полуоткрытыми глазами человека). Кстати он зема твой с Москвы.
- В храме пономарил без выходных. Что теперь делать? - В моем вопросе звучала неподдельная нотка отчаяния. Я растерялся. Оказывается, чтобы поступить, нужно было приехать за две недели, a мне об этом никто не сказал! Неужели так отсеивали абитуриентов?
- Да ничего. Иди к кастелянше за бельем.
- Куда?
- Кастелянша в Северной стене белье выдает. - В этом ребусе “кастелянша” рифмовалась с “пастеляншей”, белье указывало на спальные принадлежности, а Северная стена была на севере. Я примерно понял, что делать.
- А как туда пройти?
- Выйдешь из туалета, обойдешь столовую, увидишь стену и деревянную лестницу. Там комната, где бабка выдает белье. - В разговор вступил Вася. Он явно знал местную кухню. Тут я заметил, что земляк из Москвы пришел в сознание и посмотрел в мою сторону.
- Меня Сашей зовут. Тоже из Москвы поступаю. - Я подошел к его кровати.
- Николай. Очень приятно. - Коля был старше и интеллигентней других.
- Ладно, пойду за бельем.
Васины указания привели к лестнице, у которой толпилась очередь. Раз многие получали белье сегодня, значит, не только я приехал прямо к экзаменам. Это обнадежило. Через полчаса благостная бабуля выдала мне матрац, одеяло, подушку, простыни и наволочку, помеченные странными печатями с аббревиатурой МДА в пятиконечной звезде. Молитвенно-дубовая армия? Нет. Московская духовная академия.
Вернувшись в спальню, я застелил койку и решил проведать Витю. Мы дружили с детства, вместе учились и ходили в храм. После школы он успел год отучиться в Тихоновском институте и поэтому был для меня авторитетом. Он жил где-то рядом. Я нашел его во второй спальне. Он живо беседовал со светловолосым соседом. Соседа звали Павел. Мы познакомились, пожали руки и троекратно поцеловались. Павел был на голову выше. Он поступал из Подмосковья. Мы не успели разговориться, как услышали звонок. Знакомый с распорядком дня Витя покровительственно объяснил, что это сигнал на ужин. Мы пошли в столовую, куда уже стекались потоки абитуриентов. На ужин была курица и рис. Прием пищи сопровождало чтение житий святых. Здесь я впервые увидел семинаристов вблизи. Они сидели стайками по четыре человека, низко склонившись над столами, о чем-то шептались и настороженно озирались по сторонам. На них были черные кителя с белыми воротничками. Расстегнутые верхние пуговицы обнажали тельняшки. Они выглядели величественно как революционные матросы, давая понять, где ковалось Православие. Я испугался, что они меня заметят и сосредоточился на житиях.
После ужина все пошли в храм на вечернюю молитву. В полутьме при свечах было почти как дома, но молитвы звучали так быстро, что ум не успевал зацепиться за смысл. В спальню я все же вернулся умиротворенным. Жильцы были в сборе. Плюс один новенький.
- Та пару лет пономарил. - Донесся обрывок фразы Васи.
- А че так долго? Я за месяц у знакомого батька взял характеристику. - Вова не воспринимал поступление как сакральный акт.
- А у вас в Москве строго с этим?
- Строго. В храме я помогал с одиннадцати лет. Год назад взял у настоятеля благословение на семинарию. Он написал характеристику. Меня вызвали на епархиальный совет, где владыка Арсений разрешил подавать документы.
- Правда сложно! Я полгода иподиаконствовал, меня владыка вызвал, спросил, какие молитвы знаю, за жизнь потрещали и все. - В беседу вступил новенький.
- А этот чудик откуда? - Шепотом спросил он и кивнул на Колю. Взгляды остальных обратились в его сторону. Коля, не моргая, смотрел в потолок. Затем он привстал, медленно взял огромный будильник со следами ржавчины, поставил стрелку на пять утра и начал скрупулезно заводить. Это было ошибкой.
- Э, брат, ты че!? Завтрак в восемь утра. Зачем всем в пять подрываться? Бросай-ка это дело! - Для остальных жильцов сон был таинством выше аскетических подвигов.
- Братья, но я хочу на молебен к Преподобному сходить. - Взмолился Коля.
- Вахтера попроси, чтоб тя разбудил, а мне надо хорошенько выспаться перед экзаменами. - Собеседники рассмеялись, а Коля пошел к вахтеру. Ситуация напомнила пионерлагерь, куда меня однажды сослали на лето. Наша спальня состояла из группы хулиганов, меня и паренька, похожего на Колю. Почему-то хулиганы быстро сбились в стаю и сделали “Колю” объектом насмешек, а меня игнорировали, будто я не существовал. Тоже самое повторялось и здесь. Я мысленно благодарил Бога, что меня оставили в покое, и не стремился в коллектив.
- Пацаны, говорят, Коля работал дворником в NASA.
- Вован, скажешь тоже. Это где вообще?
- В Америке!
- Круто! Хочу в Америку дворником! - Собеседники гулко заржали. Коля вернулся в комнату, поставил будильник на предохранитель и стал молча укладываться спать.
- Ну вот я ж говорил. С вахтером договориться надежней всего.
Коля не ответил и надвинул одеяло на голову. Я последовал его примеру. Вскоре свет погас. Официальное время отбоя 23.00. Без десяти одиннадцать в комнату проник еще один жилец. Падавший из туалета свет выявил грузинские черты лица и черную рубашку. Кажется, другие постояльцы уже заснули и не отреагировали.
Я лежал в темноте и вспоминал минувший день. Лишь сейчас я стал самим собой, как бы отобрав частицы себя у ментов на Ярославском вокзале, гопоты и торгашей в электричке, бомжей у входа в лавру, дежурных помощников, абитуриентов, соседей по спальне - всего, что окружало в этот неординарный день. “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного! Господи, помоги мне глупому на экзаменах!” - шептал я, погружаясь в сон. Чувствовалось, Коля в другом конце комнаты тоже молился.
Утро пришло молниеносно. Светило августовское солнце. Часы показывали полвосьмого. Грузина и Коли в комнате не было. Их койки были заправлены безупречно. Другие постояльцы мирно досматривали сны. Я умылся и пошел на завтрак. Спальни и столовая пустовали. Вдруг откуда-то сверху донесся загадочный шум, похожий на могучий порыв ветра, и через несколько мгновений показалась толпа абитуриентов.
На завтраке старичок Чапаев долго ходил туда-сюда, теребя красную папку с бумагами, а потом надрывистым тенором призвал зал к тишине: “Братья, тихо! Должна пролететь муха! Напоминаю, абитуриенты обязаны строго соблюдать распорядок дня и присутствовать на литургии в Покровском храме. Кто пропустит службу, может собираться домой. Все должны ознакомиться с расписанием экзаменов.” “Вот это да! Опоздал на пару недель, еще и литургию проспал! Плохое начало,” - пронеслось в моей голове, а после завтрака я протиснулся к доске с расписанием.

6.00 Подъем
6.30 Утренняя молитва и литургия в Покровском храме.
8.00 Завтрак.
9.00 Собеседования, экзамены, послушания.
14.00 Обед.
15.00 Собеседования, экзамены, послушания.
18.00 Вечернее богослужение.
20.00 Ужин и вечерняя молитва.
23.00 Отбой.

Экзамены: пение, изложение по русскому языку, медосмотр и четыре собеседования - длились неделю. Абитуриентов распределили по группам в алфавитном порядке. Всего в списке было пятьсот человек.
Я поднялся на третий этаж. У кабинетов толпился народ. Большинство было одето в серые костюмы на вырост. На некоторых красовались двубортные малиновые пиджаки. Дерзко выделялся высокий человек в спортивной толстовке с капюшоном, из-под которого выступал горбатый нос. Несколько бородачей с немытой шевелюрой напоминали ветхозаветных патриархов с гравюр Доре. Неужели тоже поступают? Им бы сразу в старцы исповедь принимать. Отдельно в конце коридора сидела группа людей, обложенных кипами толстых книг, которые они лихорадочно перелистывали. Их фолианты были огромны, а мой томик Голубинского стыдливо мал. Видимо, они - местная интеллектуальная элита. Я - червь по-сравнению с ними.
Мой первый экзамен - пение. Господи, благослови! Около кабинета, где его сдавали, толпилось человек десять. Еще трое что-то подвывали вразнобой с камертонами в руках. Каждого выходившего из аудитории воспринимали как Чайковского. Из реплик новоиспеченных композиторов следовало, что лишь выпускники консерваторий имели шансы поступить. В школе я прочитал книжку, в которой психолог Лебон описывал инстинкт толпы. Его совет: наблюдать за колебаниями масс надо со стороны, не вовлекаясь в процесс. Поэтому я старался не вникать в разговоры певцов. Однажды Витя поставил мне диагноз: отсутствие музыкального слуха. Я и сам понимал, что петь толком не умел. К экзамену я выучил любимое песнопение “Царю Небесный” знаменным распевом. Когда поток композиторов схлынул, и остались посредственности вроде меня, я дерзнул войти в аудиторию.
За партой у окна сидели два священника: один маленький и полный, другой высокий и худой. Я резко перекрестился, поклонился иконе и потянулся через парту за благословением. Сначала толстый, затем тонкий батюшки благословили, не вставая. Выглядело это, будто мне насыпали щепотку соли в ладони. Они сразу предложили спеть. Я вдохновенно запел “Царю Небесный”, но упитанный игумен прервал мое выступление, сделал заметку в тетради и пригласил следующего исполнителя. Это повергло в печаль. В другом конце коридора я заметил довольное лицо Вити. У него все прошло нормально. У следующего кабинета шепталась сконфуженная молодежь.
- Что, так и спросил?
- Да.
- А ты ему что?
- Рыбы не тонут! - Очевидно вопрос был про Всемирный потоп, но никто не брался точно определить предмет экзамена. Настала моя очередь.
- Тэк, раб Божий, вы у нас кто?
- Похил Александр.
- Откуда вы у нас?
- Из Москвы.
- В каком храме подвизались?
- В храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском. - Я отвечал детально, веря, что каждый вопрос полноватого гладко выбритого человека в сером пиджаке был частью экзамена.
- Хых, и что вас привело в семинарию?
- Подвизаясь на приходе, я понял, что не вижу другого пути в жизни, кроме семинарии. Для меня семинария - духовное учебное заведение, где можно познавать православную веру и, если сподобит Господь, стать священником. - Последовало “хых", несколько похожих вопросов и собственно единственный вопрос по предмету.
- Раб Божий, скажите, а в какой день у нас были сотворены попугаи? - Экзаменатор едва заметно ухмыльнулся.
- Кажется, в четверг.
- Если кажется, то надо креститься, хых. Свободны. Пригласите следующего.
После собеседований абитуриенты куда-то исчезали. Я пошел в Троицкий храм и просидел там до обеда. В древней святой полутьме было спокойно. Пели акафист. Не все слова были понятны, но создавалось настроение чего-то важного для души. “Преподобне отче Сергие, помоги мне глупому сдать экзамены!” - повторял я в мыслях.
Вечером в театре благочестия был сыгран заключительный акт. Жильцы спальни убрали подвижнические маски и бурно обменивались впечатлениями. Они отметили первые испытания: в комнате стоял запах курева и алкоголя. Абитуриенты превращались в абитуру.
- Странный народ какой-то - все время рот крестит. - Переживал иподиакон Дима.
- Макарий Великий пишет, что надо рот крестить, когда зеваешь. - Блеснул богословскими навыками Вася.
- Не гони!
- Отвечаю! - Оба заржали.
- Пацаны, а видели мужика с бородой по пояс? От него еще воняет как от бомжа.
- Ты че, это Карл Маркс! Он уже пятый раз поступает. Говорят, он в девяностом на коленях приполз в семинарию из Челябинска.
Да, если такие великие люди пять раз не могут поступить, куда уж мне. Эта мысль немного успокаивала в случае пролета. Тут Вася вспомнил, что после экзаменов надо отмечаться у помощника инспектора и идти на послушание. Оказалось, в нашей спальне этим никто не озаботился кроме Коли. Он умалчивал о своем трудовом подвиге, но его вид говорил, что он был изматывающим. Я проникся уважением к Николаю: молчаливый, спокойный, трудолюбивый, целеустремленный, духовный. От такого не ждешь неприятностей, в отличие от других ребят, которые поддерживали в спальне атмосферу тюремной нервозности. В тот вечер я впервые услышал слово “косить”. Не траву. “Косить” значило избегать физического труда. Ребята искренне гордились тем, что “откосили” от послушаний. Признаться, их вольность соблазняла.
Абитура усвоила, что пропуск обязательного богослужения означал прощание с семинарией. На следующее утро Покровский храм был переполнен. Сонная молодежь тяготела к лавочкам под балконом. Когда многие уже сидели и дремали, по храму пронесся зловещий шорох. Словно летучая мышь на крыльях черной мантии несся инспектор. Кто-то из семинаристов успел шепотом крикнуть: “Шухер, мама!” Мама - кличка инспектора Всеволода. Дремавшие мигом вскочили с лавок, оставив лишь тех, кто успел транспортироваться из дрема в сон. Их-то и настигло наказание. “Молодой человек”, - обращение звучало скорее унизительно, чем вежливо, - “Собирайте вещи и отправляйтесь домой. Экзамены для вас закончились”. Отец Всеволод по одному отлавливал тех, кто проснулся и пытался скрыться в толпе молящихся. Некоторые лица озарялись счастливой улыбкой в ответ на его обращение. Видимо, спросони несчастный думал, что успешно сдал экзамены и зачислен досрочно. Секундами позже правда вторгалась в проснувшееся сознание, и абитуриент взмаливался о пощаде, используя весь арсенал церковнославянских молений.
- Простите ради Христа, вчера я таскал мешки с цементом и очень устал, спина и ноги болят. - Донеслось оправдание паренька слева. Чувствовалось, он не врал.
- Больные нам здесь не нужны. Собирайте вещи! - Всеволод был непреклонен. Кто хорошо знал богослужебный устав, начинал доказывать свою правоту:
- Позвольте, сейчас читают кафизмы, что в переводе с греческого значит “седальны”. Я имею полное право сесть и отдохнуть.
- Вам непонятно!? Повторять не буду! Домой!
- Простите, пожалуйста, ради Христа!
- Собирайте вещи, пока я не разозлился!
Эти драматичные диалоги произносились шепотом, но чудесным образом отражались эхом по всему храму. Одного из несчастных звали Августин. Я познакомился с ним накануне в витиной спальне. После службы он угрюмо собирал вещи. Однако, позднее я заметил его среди толпившихся на собеседование к тому самому Всеволоду. Неужели “молодой человек” отважился не поверить его угрозам? Что это было? Дерзкое непослушание или отчаянная надежда? Если непослушание, разве мог он теперь поступить?
Для моей группы новый день начался с медкомиссии. Сперва предстояло найти изолятор. Это не было связано с электричеством или тюрьмой. Изолятор означал лазарет. Милое здание девятнадцатого века располагалось у стыка монастырских стен. После завтрака туда лениво потянулась вереница ребят в серых костюмах. На мне сидел такой же костюм. Он достался мне из гуманитарной помощи в храме. Батюшка настоятель уверял, что костюм откроет передо мной все двери в семинарии. Действительно издалека он смотрелся солидно, но не спасал от нервозности. Дверь в изолятор была открыта.
В первый кабинет входили в трусах. В очереди шутили, что красивая девица испытывала целомудрие будущих пастырей, но там сидела бабушка. Она молча посмотрела на меня и пригласила следующего. Продвинутые братья объяснили, что она проверяла наличие татуировок и шрамов, которые выдавали бездуховное прошлое абитуриента. У кого-то в толпе действительно мелькнули едва заметные синие следы на плечах, но никто не отважился спросить их о результатах собеседования. Больше всего людей отсеивал психиатр. Мой диалог с этой грозной тетенькой был краток. Стандартный набор вопросов и ответов. Пронизывающий взгляд. Ноль эмоций. Некоторые же ребята проводили в ее кабинете минут по десять. Они выглядели не безумнее меня, но, видимо, их внутренний мир вызывал у психиатра подозрения. Остряки шутили, что на медкомиссии ставили оценки как на экзаменах.
Оценки вообще обсуждались отдельной темой. Экзаменаторы что-то писали в своих тетрадях, но никому не удавалось определить что. Они писали явно не простые цифры, а тайный шифр. Может, греческий, может, латынь, может, санскрит или еще что-нибудь экзотическое. Наверное, с его помощью подчеркивалась таинственность происходящего, чтобы держать в духовном тонусе дерзнувших проникнуть в сердце Русской православной Церкви.
После медкомиссии шло собеседование по Истории Церкви. У дверей кабинета все судорожно перелистывали томики митрополита Макария, Ключевского, Карташова и Закон Божий Слободского. У меня в руках ничего не было, поскольку свой томик Голубинского я выучил наизусть.
- Что спрашивал? - Вышедшего брата схватили за лацканы пиджака.
- Имена патриархов.
- Михстеп лютует! В прошлом году такого не было! - Послышался комментарий ветерана абитуры. В паре с ним я и зашел в кабинет. За массивным столом с зеленым сукном сидел человек пятидесяти лет с аккуратно зачесанными волосами, в прямоугольных очках и таком же сером костюме как у меня. Хотя нет, откуда в семинарии гуманитарная помощь? Скорее отсюда ее рассылали по бедным приходам. Михаил Степанович (сокращенно Михстеп) выглядел интеллигентно, как-будто только что вышел из Ленинской библиотеки.
- Та-ак. Какие книги вы читали? - Мгновения я медлил, перебирая в уме Войну и мир, Братьев Карамазовых, Молодую гвардию, Добротолюбие и другие варианты, но логично ответил: 
- Историю русской православной Церкви Голубинского и Жития святых Димитрия Ростовского. - Последним я гордился, поскольку честно потратил два года на пятнадцать томов житий. Многие сюжеты и чудеса стали фундаментом моей юношеской веры.
- Расскажите нам про унию.
- Уния значит союз. Брестско-литовская уния была заключена между православными и католиками в конце шестнадцатого века в Польско-литовском княжестве. Ей предшествовала активная миссионерская деятельность католиков в Польше и Литве, которой православные противостояли. - Я произнес еще несколько заученных фраз на эту тему, и Михстеп меня прервал.
- А про какие еще унии вы знаете?
- Ммм. Секундочку, сейчас вспомню. - Я заволновался и вспотел.
- А вы что можете добавить? - Михстеп обратился к ветерану абитуры.
- Была еще уния с католиками в 1054 году, после которой произошло великое разделение Церквей на православную и католическую. - Вот это да! Я об этом и не знал. Да и не было такого у Голубинского.
- Хорошо. А какие книги вы читали?
- Закон Божий Слободского! - Гордо выпалил ветеран. Я был потрясен. Оказывается, вот где скрывалась премудрость! Краем глаза я заметил, что Михстеп ставил какие-то палочки и крестики против наших фамилий. Неужто тот самый тайный код? Может, это древнеегипетские иероглифы или триграммы Книги перемен? Поистине в этих стенах обитали хранители сакральных знаний! А может, это просто крестики и нолики? Последнюю крамольную мысль я отогнал прочь. Ветеран абитуры и гуру Закона Божьего стал в моих глазах почти профессором. Я перестал надеяться на поступление и смирился с тем, что поеду обратно на приход и скорее всего уйду в армию.
После собеседования я решил понести трудовую повинность. Чапаева сменил молодой священник с коварно прищуренными глазами. Он поставил очередной шифр рядом с моей фамилией и направил на послушание в булочную вместе с другими абитуриентами, среди которых был Вова из спальни. Мы переоделись и пошли искать Семинарский корпус. Сначала нужно было преодолеть длинный тоннель без окон. Редкие двери были заложены кирпичами. Тоннель привел в здание за пределами монастыря. На входе сидел вахтер. Он и показал булочную. Там все было по-настоящему. Работали механизмы. Гудели холодильники. Пылали жаром духовки. Вкусно пахло свежей выпечкой. Никогда прежде я не видел, как рождался хлеб, и мне посчастливится участвовать в этом таинстве. Неожиданно из мучного облака появилась пышная фигура в белом подряснике. Мои спутники бросились брать у незнакомца благословение. Это был начальник булочной иеромонах Никита по прозвищу Булочник. Он казался дружелюбным, хоть и развеял мои пекарские мечты.
- Так братья, готовы потрудиться? Сначала надо перенести двести мешков с мукой из этой комнаты в ту, потом побелить здесь стены, а после принести мешки обратно. Понятно?
- Да, батюшка, благословите. - Вова умело блеснул церковными манерами на фоне нас, угрюмо смотревших на гору мешков.
- Бог в помощь.
С помощью Божией через пару часов мы покрылись мукой как пирожки, но мешки были на новом месте, и кипела малярная работа - тяжелый труд хлебороба. Булочник регулярно подбадривал нас, не давая расслабиться, а в конце угостил свежеиспеченным хлебом. Это было блаженство! По традиции он тоже поставил тайные знаки на бумажке с нашими фамилиями.
После ужина жильцы спальни решили отметить сдачу экзаменов и погулять по городу. Купив провизию, мы сели на лавочке у монастырской стены. Вася и Вова жадно глотали Жигулевское пиво, Дима нервно курил, а я пил ананасовый сок.
- Парни, хотите анекдот?
- Давай.
- Две бабки ругаются в храме: “Как ты свечку ставишь, спаси ж тебя Господи?!” “Это тебя спаси Господи!”
- Это тебе на собеседовании рассказали? - Саркастическому Вове понравилось.
- Эх парни, чувствую, не поступлю. Много вопросов задают, а я не знаю, что ответить. Как они вообще тут учатся?
- Расслабься, все так думают и поступают. А если нет, то сразу иди в попы и на заочку. - Вася подтвердил знание местной кухни. Слушая его, я понимал, что не в курсе многих тем. Вскоре мне надоело с ними, и я пошел молиться к Преподобному.
На следующий день было изложение. В класс набилось больше тридцати человек. У доски из конца в конец ходил иссушенный священник и нервно теребил какие-то листочки. Вскоре удалось разобрать тему: “Житие преподобного Иова Почаевского”. Батюшка читал текст с дефектом речи. Из десяти слов долетало максимум три, и общий смысл фразы оставался сокрытым. Спасло то, что житие преподобного Иова я хорошо знал и даже успел побывать в Почаеве у его мощей.
- Отец Алексий, повторите пожалуйста дату рождения Преподобного.
- Оалфпролыршгптра года, и немешайтемнепроводитьэкзамен!
- А можно уточнить, Агафья - это отец или мать?
- Мать! - Спросивший умело скрыл тонкий юмор под маской упорного богословского созерцания. Я обратил на него внимание накануне. Василий по фамилии Палин шел в списках передо мной и подбадривал шутками перед каждым собеседованием. После изложения был последний экзамен - прочесть наизусть пятидесятый псалом и несколько молитв. С этим проблем не возникло.
Судя по тягостной атмосфере вечером многие уже знали свою судьбу. Чертоги бесновались. Кто-то был сражен винными парами, кто-то показывал акробатические трюки на стонущих пружинах коек, кто-то сидел в позе лотоса, кто-то бился лбом в пол. В нашей спальне иподиакон Дима был наиболее пьян и агрессивен. Он перелистывал в памяти каждое собеседование и гневно возмущался. Явно что-то пошло не так.
- Пацаны, а че за грузин ночует в нашей спальне? Я не видел его среди абитуры!
- Это, наверное, семинарист - староста спальни.
- Скотина, вот кто нас сдал! Как я сразу не просек, что он стукач!? Давайте устроим ему темную!
- Да. Можно ему немного настучать. - Вову тоже не удовлетворяли результаты экзаменов.
- Пацаны, подождите до завтра. Вдруг поступим. - Вася был оптимистом.
- Нифига! Надо сегодня! Все равно ничего не изменить!
Коля лежал и смотрел в потолок. На его лице застыла улыбка. Дима выключил свет и долго шуршал в темноте, готовясь к нападению на грузина. Я надвинул одеяло на голову и стал молиться, чтобы поскорей уснуть. Грузин явно был в курсе и ночевать не пришел.
Вот и настал долгожданный день объявления результатов, 15 августа 1995 года. В актовом зале ни одна душа не смела кашлянуть. Так мог выглядеть партийный съезд времен Сталина. Внутренне я приготовился к непоступлению и расслабился. Первым зачитали список кандидатов.
- Повезло ребятам! - Звучал по рядам восхищенный шепот.
- Да, они, наверное, сразу будут писать кандидатские диссертации!
- Их всего десять! Интеллектуальная элита!
Дальше шел список зачисленных в семинарию. По мере его оглашения восхищение кандидатами улетучивалось. Про них уже никто не вспоминал, а каждый, сидящий в зале внимательно следил за губами инспектора, медленно диктовавшего фамилии. Прозвучала фамилия “Закощенков”. Где-то в толпе мелькнуло довольное лицо Вити. “Я и не сомневался,” - читалось в его глазах. Начались тяжелые минуты ожидания. Неужели он поступил, а я нет? Так и есть. Я недостоин. Но куда же мне теперь деваться? - агонизировал мой ум, как и умы многих вокруг. Вдруг прозвучала моя фамилия “Похил”. Послышалось. Дождусь окончания и посмотрю список.
После объявления результатов, когда судьбы всех были решены, представитель начальства, старший помощник инспектора Вадим Анатольевич предложил задать вопросы. В нем я узнал экзаменатора, который спрашивал про попугаев.
- Кто поступает в семинарию, и как проходит отбор? - Уныло спросил отверженный.
- Раб Божий, в Московскую духовную семинарию поступают а-би-ту-ри-ен-ты, - по слогам произнес Вадим Анатольевич, - а отбор проходит по усмотрению инспекции. - Последнее слово прозвучало угрожающе. Несмотря на это, следующий вопрос развеял атмосферу страха и вызвал приступ смеха в зале.
- В паспортном столе у меня забрали паспорт, а в канцелярии военный билет. Какими еще документами мне пользоваться? - Вопросил счастливчик, чья судьба соединилась с семинарией.
- Хых, документами нельзя пользоваться. Для этого существует бумага. - Сострил старпом.
Больше вопросов не возникло, и встреча закончилась. Выйдя из актового зала, я направился к доске объявлений у столовой и с трудом протиснулся сквозь толпу таких же маловеров. В списке из ста фамилий была и моя. Неужели я прошел конкурс в пять человек на место и поступил?! Я не верил своим глазам, но это была правда. Внутри растекалось тепло благодатного счастья. Одни с довольными лицами и таким же теплом внутри расходились по спальням, занятые мечтами о предстоящем духовном образовании, а другие, уныло сгорбившись, шли собирать вещи. Те самые ребята-вундеркинды, которых считали интеллектуальной элитой, угрюмо плелись сдавать фолианты в библиотеку. Поистине во многом знании - многая скорбь. Рядом негодовал ветеран абитуры, с которым я сдавал Историю. Мне хотелось его утешить, похлопать по плечу и воодушевить, что в третий раз он точно поступит, но я воздержался.
Несясь в Троицкий собор благодарить Бога и преподобного Сергия, я искренне считал себя недостойным и недоумевал, за что мне такая милость. Из храма я побежал делиться новостью с Витей. Его сосед Павел и тот самый Августин тоже поступили и сияли. Из нашей спальни кроме меня поступил Коля. Больше там никого не было, и я предпочел поскорее собрать вещи.
После обеда Витя, Паша, Августин и я шагали к вокзалу и обсуждали поступление. Августин без устали делился успехами на экзаменах и ссылался на книги, о которых мы не слышали прежде. Нас же больше всего интересовало, что значили тайные знаки напротив фамилий.
- Августин, а что они все рисовали в экзаменационных бумагах?
- Да они в крестики-нолики друг с другом играли.
Я подозревал, что все было проще и сложнее. Ни внешность, ни пиджаки, ни знания, ни книги, ни экзамены, ни собеседования, ни службы, ни послушания ничего не значили, а отбирали нас по каким-то другим критериям. По-сути это уже не имело значения. Теперь нас действительно объединяло нечто таинственное. Его мы и будем изучать в семинарии. Это был переломный момент, после которого жизнь приобрела новый смысл. Мистический туман рассеялся и снизошло облако счастья. Вскоре подошла электричка, и мы поехали в Москву.
Первым делом я поделился новостью с батюшкой, который благословил меня на семинарию. Отец Святослав был искренне рад: “Александр, молодец! Господь направил тебя по Своему пути. Смотри не подведи Его. Имей ввиду, что семинария далека от совершенства. Могут ждать и разочарования, но помни, что с нами Бог. Молись Боженьке, и Он тебя не оставит.” Я не знал, что ответить. Мне хотелось плакать от счастья и благодарности. Казалось, внутренний диалог с Богом перешел на другой уровень. Мы перешли на “ты”. Но как говорил старший помощник: “Кажется - крестись”. Мама тоже плакала от счастья и чего-то еще: “Молодец, сынок! Я так рада за тебя! Жаль только, что теперь тебя совсем не увижу”. Я обнял ее. Мелькнуло желание похвастаться перед одноклассникам. Но эта тщеславная мысль была слишком примитивной в новом духовном мире. Я решил оставить счастье при себе и с нетерпением ждал первое сентября.

2. Первое сентября.

Оно настало через две недели. Витя с родителями предложили отвезти меня с мамой в лавру и вместе сгладить момент расставания. В багажнике Уазика прыгали два чемодана и огромный арбуз. В моем чемодане были носки, трусы, майка, брюки, свитер, байковая рубашка, синтепоновая куртка, шарф, шапка, рабочий костюм цвета хаки, ботинки, зубная паста, зубная щетка, хозяйственное мыло, кружка, банка сгущенки, открывашка для пива и молитвослов - набор для выживания. Как только проехали блокпост с бронетранспортером, охранявшим посадскую духовность, витин папа деловито спросил:
- Где сядем?
- У вечного огня. Там стоянка за почтой. - Деловито ответил Витя. Арбуз был сочен и сладок, как и подобало вкусу прощания с отрочеством, но мама была в слезах.
- Сына, неужели я тебя растила именно для этого?
- Ма, семинария - такой же институт как МГУ. Отучусь и вернусь.
- Сына, знаю, не вернешься. Я принесла тебя в жертву Богу и не могу с этим смириться. - Я промолчал в ответ. Мы обнялись, простились, и я решительным шагом направился в лавру.
В знакомом кабинете на третьем этаже за массивным столом опять дежурил Чапаев. Сверившись со списком, он озвучил мои личные данные: первый класс, группа А, спальня 117, послушание в рабочей группе.
- Василий Иваныч, можно на обед? - Спросил напоминавший матроса семинарист из угла.
- Как-как?
- То есть, Иван Васильевич.
- Так-так. Сходите, только по-быстрому. - Иван Васильевич принялся рыться в красной папке. “Вот это совпадение! Чапаева звали почти Василий Иванович!” - подумал я и пошел искать свою спальню.
Знакомый тоннель без окон и дверей привел в Семинарский корпус. Он представлял собой длинное трехэтажное здание из красного кирпича, в середине которого выступал храм. Раньше это явно была больница. Спальня 117 располагалась на первом этаже под храмом. Дверь в спальню была открыта. Просторная планировка повторяла церковь: светлая апсида, центральная часть с четырьмя прямоугольными столбами, притвор. Под сводчатыми потолками мерцали тусклые лампочки, окрашивая белые стены в серый. По углам стояли напоминавшие подсвечники вешалки. С них гроздьями свисали черные куртки. Вдоль стен зияли шкафы. Сперва могло показаться, что храм полон гробниц, но это были панцирные койки на тридцать человек. Среди них оживленно сновали новоиспеченные семинаристы. Я хотел закрыть перед собой дверь, но понял, что выбора нет. На ум пришли мамины слова о жертвоприношении, и я шагнул в неизвестность.
Уютные места в алтаре, у окон и в нишах были заняты и обжиты, судя по иконам и кружкам на тумбочках. Мне пришлось довольствоваться койкой в проходе между центральных столбов. Обустроившись, я украдкой оглядел соседей. В притворе слева суетился мужчина в очках, рядом спал крепыш с деревенскими кудрями. В углу лежал интеллигентный юноша в наушниках. Следом - черноволосый богатырь. Далее листал книгу знакомый Вася Палин. Пустовавшие койки вдоль окон были застелены по-армейски безупречно. В апсиде спорили двое: один тихо-тихо, склонившись, а другой, импульсивно поправляя челку рукой. Между ними под престолом спал Августин. На правом клиросе гоготали двое ребят, похожих на музыкантов Deep Purple. Еще кто-то прятался под одеялом. Через колонну поселился Николай из NASA. С одной стороны, мы были незнакомцами, с другой, нас объединял полный смирения и духовного света взгляд.
Все кроме меня были в кителях. Я пошел менять свой серый костюм на заветную униформу на склад к кастелянше. Кителя были грязны настолько, что превратились из черных в пепельно-серые. Затвердевшие следы пищи выдавали меню семинариста: супы, каши, рис, макароны, курица, рыба, компот и какао. Весь вечер я чистил обновку и перечитывал молитвослов. Перед отбоем жильцы принялись заводить устрашающие будильники. Будильник был основой быта первоклассника, и именно его я не привез. Лежа в койке, я молился не проспать, не зная, что именно.
Утром в окна ворвалось дерзкое солнце. Часы на башне пробили семь раз, возвестив всепроникающим басом наступление первого сентября. Я сопротивлялся свету как мог: прятался под подушку, накрывался одеялом, но все попытки сокрушил пронзительный звонок - подъем. Выглянув наружу, я с удивлением отметил, что койки пустовали. Неужели проспал? Впрочем, в туалете обнадеживало кипение жизни. Сонные семинаристы стояли в очередях к умывальникам. Ледяная вода, а теплой не было, мигом приводила в состояние бодрости. Умывшись, ребята выстраивались читать утренние молитвы. Они истово крестились на восток, не смущаясь унитазов. Я не дорос до такого уровня духовности и вернулся в спальню одеваться.
К восьми все стекались в Покровский храм на молебен перед учебой. Под балконом кипела борьба за места на лавках. Старшекурсники сгоняли с них молодежь. Им хотелось досмотреть прерванные сны. К счастью для них инспектор Всеволод лишился должности после абитуры, а его приемнику было не до распугивания спящих.
Духовенство во главе с новым ректором епископом Евгением вышло на середину храма. Дьякон пробасил: “Благослови, владыко!” Архиерей пропел тенором: “Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков”. Секундную паузу взорвал душераздирающий “Аминь!” с балкона. Все оглянулись. Взгляд ректора был особенно гневен. Нарушители спокойствия - певцы Первого хора истово и дружно крестились, как ни в чем не бывало. Дьякон продолжил ектенью. Искренние лица студентов говорили, что молебен значил для нас многое. Слова песнопений пролетали мимо ушей, но я вместе со всеми просто просил у Бога помощи в учебе. Служба длилась час. После нее пришла уверенность, что все получится. Затем начиналось событие, наблюдаемое в лавре дважды в год - шествие преподавателей и студентов в Троицкий собор к мощам преподобного Сергия Радонежского.
- Разберитесь парами! - Надрывался дежурный помощник.
- Как в Ноевом ковчеге. - Дружный хохот одобрил остряка.
Юмор продолжался полчаса, пока семинаристы выстраивались правильно. Наконец из Академического корпуса вышел ректор и деловым шагом проследовал в начало длинной колонны. В ее голове возникло движение, замелькали монашеские клобуки, серые костюмы профессуры, облысевшие головы академистов, черная масса подрясников и кителей. Первоклассники были почти в конце - перед учащимися регентской школы. Я старался не оглядываться, пытаясь устоять перед видом красивых девичьих лиц. Не я один подвергался искушению. Семинаристы то и дело бросали на регентш оценивающие взгляды. Колонна извивалась змеей, норовя поглотить все на пути: ворон, котов, милицию, туристов, паломников, нищих, девиц, мамаш с колясками, бабушек в платках и прочих благоговейных зрителей. Все они умилялись и крестились при виде согбенных, но исполненных радости фигур. Кого они видели в нас? Наверное, мы были похожи на тех самых революционных матросов перед битвой. Еще имелось сходство с заключенными. Духовными арестантами? Узниками совести?
У врат Троицкого собора колонну поджидало искушение - компания девиц в дерзких мини-юбках. Они игриво обсуждали обилие юношей в стильных черных платьях и кителях. Колонна была для них змием-искусителем. Движение замедлилось. У неопытных братьев приоткрылись рты. Среди благочестивых зрителей пронесся шепот недоумения, но Троицкий собор надежно спрятал неокрепшие умы от мира соблазнов.
Бас дьякона вновь возвестил начало молебна у мощей преподобного Сергия. В лучах солнца пыль со сводов пеплом осыпалась на головы молящихся. Храм едва мог вместить семьсот человек. К счастью служба была краткой. После нее мощи Преподобного открыли для поклонения. Однако, здесь сработал инстинкт толпы как в очередях за колбасой, и началась давка. В месиве мелькали клобуки, бороды, лысины, руки и, кажется, ноги. Слышались крики: “Пропустите батюшку!”, “Дорогу преподавателю!”, но они оставались безответными. Южные двери ритмично выплевывали мокрую от пота братию на свежий воздух. Постепенно поток студентов иссякал.
Далее по сценарию была соборная фотография на ступенях колокольни. Некоторые академисты участвовали уже восьмой раз и заняли выгодные позиции. Остальные группировались вокруг них. Пока ждали администрацию, шло бурное обсуждение духовных проблем, скопившихся на каникулах. Невинный молодняк вроде нас с ужасом слушал повествования старших братьев о летнем отдыхе.
Начальство разместилось в первом ряду. Отсутствовал лишь фотограф. Между тем семинаристов фотографировали все, кому не лень, начиная с иностранцев и заканчивая детьми. Среди зрителей было немало старушек, которые трясущимися пальцами спускали затворы довоенных Зенитов. Наверное, наши фото займут места наряду с иконами в их красных углах. Неужели теперь и я во святых? Хорошо, что наше празднословие не долетало до их ушей.
Когда фотограф наконец появился из музея, всем стало ясно, кто главный. Он неспешно установил аппаратуру и сделал тот единственный эпохальный снимок для истории. В его действиях не было пиетета, скорее небрежность. Бесстрастное общение с вечностью? После общего снимка Витя, Паша и я попросили его сфотографировать нас на фоне Духовского храма. Как самый высокий Паша встал в центре, а Витя и я по бокам. Фотограф попросил выпрямиться и улыбнуться, но этого у нас не получилось. Нам до его бесстрастия было далеко - мы так и вошли в вечность, смиренно сгорбившись.
После краткой панихиды у памятника почившим преподавателям и студентам все пошли в актовый зал. Дежурный помощник пытался сгонять народ вперед, махая красной папкой как постовой, но зал все равно наполнялся с конца. Мы сели в центе - от греха подальше. Вокруг все читали молитвословы. Я вновь испытал пиетет к подвижникам молитвы. В противовес им с галерки доносилось невнятное гоготание. Его фон усилился, когда в зал вошли воспитанницы регентской школы. Стало ясно, почему все стремились на последние ряды. Оттуда открывался замечательный вид на регентш. К ним семинаристы питали детское неравнодушие, будто они не выросли из возраста, когда дергали девочек за косички. Оказывается, молитвослов требовался, чтобы противостоять таким искушениям.
Когда зал наполнился, на трибуне появились они - вершители наших судеб, инспекция. Все встали и пропели “Царю Небесный”. Ректор произнес краткую вступительную речь. Семинаристы восприняли его лаконичность с энтузиазмом. Значит, проповеди будут краткими. Эстафету принял знакомый человек в сером пиджаке - Михаил Степанович. Теперь он напоминал Штирлица на пенсии. Как проректор по учебной работе он озвучил сухую статистику - фамилии поступивших в семинарию, академию, регентскую и иконописную школы. Потом он сложил сто, сорок, сорок и двадцать и суммировал, что в духовные школы поступило двести человек. Первоклассники радостно отреагировали на внесение своих имен в Книгу жизни, а на лицах академистов читался скептицизм: “Неужели добровольная пытка продлится еще четыре года?” Доклад Михстепа увенчал шквал аплодисментов. Так могли приветствовать нобелевского лауреата по математике. Следом на трибуну взошел архимандрит Платон. Заикающимся голосом он прочел телеграммы, присланные к первому сентября. Среди отправителей были Святейший Патриарх Алексий, главы других Церквей и известные архиереи. Каждая поздравительная телеграмма вызывала смешки в зале и недоумение в президиуме. Отец Платон был милейшим человеком, но его скромность не вдохновляла толпу. Сводный хор завершал торжественный акт церковными хитами, а семинаристы уже толпились у выхода. Не успел ректор покинуть зал, как голодная толпа распахнула двери, выплюнув дежурного помощника словно пробку, и понеслась к еде, сметая все на пути. Подхваченный потоком, я ощущал себя антилопой, несущейся в диком табуне по выжженной саванне к водопою как в передаче “В мире животных”. Тут мне и открылся смысл шума, подобного могучему ветру, который встревожил меня на абитуре. Этим шумом был я.
В ожидании указаний начальства помощник пытался остановить стихию, заградив вход в столовую, но его опять смело и вынесло в центре зала словно корягу на берег. Я был не последним, но сильно удивился, обнаружив, что все места уже заняты. Свободное место удалось найти с трудом. Вскоре началась трапеза. Курицу и рис требовалось запивать компотом. Это было вкусно! Теперь я смотрел на семинаристов вблизи. По мере насыщения из диких животных они превращались в революционных матросов и далее в обычных студентов. Они настороженно шептались, склонившись над тарелками, но я их больше не боялся. Теперь я был одним из них. Покушав, мы смиренно разошлись по общежитиям.
Утомленные жильцы моей спальни весь вечер пили чай с вареньем и бурно обсуждали дневной опыт. Ближе к отбою из коридора донеслось неблагозвучное мычание. Кажется, кого-то волокли по полу. Очкастый мужчина в углу резюмировал, что старшекурсники отпраздновали первое сентября напитками крепче чая.
- Игорь, я пойду посмотрю. - Предложил его сосед, белокурый крепыш с тульским акцентом.
- Сиди тут, Алексей, а то и тебе достанется! - Мужчина знал, что к чему.
- Неужели и мы станем такими? - Риторический вопрос остался без ответа.
Незаметно подкрался отбой. Часы на монастырской колокольне устало пробили одиннадцать раз. Звонок прозвенел уже не так дерзко как утром. Я лег в кровать и накрылся одеялом с головой. Усталость давала о себе знать. Молитвы всплывали в памяти неохотно. Напрягшись, я пропустил их сквозь ум подобно заученным стихам. Перед тем как отключиться, я обратил внимание на таинственный лучик, рыскавший по спальне. Он мельком прошелся и по мне. Наверное, это ангел хранитель провожал нас в блаженное царство сна.
Утром на душе царила легкость от привыкания к новой жизни. К восьми часам в столовой было оживленно. Студенты жадно пили чай. Пока чтец бубнил утренние молитвы, мой ум блуждал в других краях. В нем появились магнитные полюса, к которым притягивалась стрелка мыслей. Она указала на Троицкий собор с мощами преподобного Сергия и тут же развернулась в противоположную сторону на регентш в платочках. Так она и вертелась меж двух полюсов весь завтрак, а после него нас повели на экскурсию в ЦАК. Церебрально-артериальная кома? Нет. Церковно-археологический кабинет. Среди сверкающих золотом экспонатов особенно выделялись деревянные чаша и дискос, на которых служил преподобный Сергий. Я смотрел на них, не отрываясь. Мне хотелось оказаться в прошлом и причаститься из рук Преподобного за его литургией. Большинство же сокурсников толпилось у витрин с архиерейскими облачениями, драгоценными панагиями и крестами. Странным образом от деревянной простоты веяло домашним теплом, а от золотой помпезности - холодом.
Вечером было всенощное бдение, а на следующий день - воскресная литургия. Я привык к домашним службам в Коломенском, а в Академическом храме доминировало что-то официальное. Каждое крестное знамение и поклон делались всеми как по команде. Лишь редкие бабульки выбивались из общей массы. Тем не менее ощущения отличались от абитуры. Теперь я был частью таинственного организма, одной большой семьи - Системы.   
После службы мне захотелось позвонить домой. Семинарист мог воспользоваться телефонами у вахты или на почте. У вахты была очередь, и я пошел на почту.
- Сына, я так рада тебя слышать! Все ли у тебя хорошо?
- Да, ма, все в порядке. Все нравится.
- Вас там хорошо кормят?
- Замечательно! Даже сгущенку еще не съел.
- Подружился с хорошими ребятами?
- Пока нет, в основном с Витей общаюсь.
- Я так горжусь тобой! Уже всем знакомым на работе рассказала, что ты у меня в семинарии.
Мама работала медсестрой в психоневрологическом диспансере, и я живо представил себе ее знакомых - пациентов. В детстве я бывал у нее на работе и дружил с ними. Они часто спрашивали, когда приедет Саша. Меня до сих пор не оставляло чувство какой-то высшей благодати, осенявшей их в аду психушки. Вдруг мамин рассказ о моем поступлении в семинарию поможет этим удивительным людям? Хотя почему ад? Там было милей, чем в пригородной электричке. Мы успели обменяться еще несколькими фразами, перед тем, как в трубке раздались гудки. Звонок домой вдохновил, и я решил сделать его частью воскресного ритуала.
Логичным продолжением моего ритуала стала прогулка. Сергиев Посад я знал плохо. Единственный маршрут, который пришел в голову - на вокзал. В это сентябрьское воскресенье аллея блестела золотом листвы и была особенно красива. Большинство ларьков на привокзальной площади было наскоро сварено из листов железа, а успешные коммерсанты могли позволить себе морские контейнеры. Я подошел к одному из них. Витрина пестрела бутылками экспортного пива. Пересчитав содержимое кармана, я купил литровую банку бельгийского Fax. При таком раскладе маминых денег хватит на четыре звонка домой и четыре пива, а в конце месяца подоспеет стипендия. Я перешел железную дорогу и углубился в кварталы покосившихся двухэтажных бараков, периодически глотая живительный напиток. Редкие прохожие - бабульки в серых платках и молодые люди в черных куртках смотрели в землю и не обращали внимания на мою полную счастья улыбку. Мне хотелось делиться с ними радостью. Пусть это будет моей лептой в проповедь веры, хоть и с банкой пива в руке. Поглощенный такими мыслями, я не заметил, как пиво кончилось, и дорога зигзагами вывела к переезду с видом на лаврские купола. Через полчаса я был в спальне. У койки Васи компания ребят что-то живо обсуждала. Я присоединился к ним.
- В Доме культуры хорошее кафе и качественный армянский коньяк. - Смаковал интеллигентный юноша.
- Анатолий, как вы посмели? - Театрально пропел Василий.
- Да? А что в этом плохого? Сегодня же день воскресный. - Толя ответил благозвучным тенором.
- А я пива на вокзале выпил. - Вмешался я.
- Брат, а ты в курсе, что продавцы в ларьках докладывают инспекции о тех, кто пьет пиво?
- Раб Божий Андрей, а про шоколадки они тоже докладывают? - Вася был в прекрасном настроении.
- Про шоколадки не знаю, а вот пиво с коньяком семинаристам употреблять не подобает.
- Да я без коньяка. - Парировал я, и все заржали. Мне понравился такой расклад: по воскресеньям я буду пить пиво, Анатолий несомненно будет захаживать в Дом культуры, Андрей будет заботиться о нашей нравственности, а Вася - сдабривать все юмором. Так рождалась дружба. Как бы в подтверждение прозвенел звонок, и мы вместе пошли на вечернюю молитву.

3. Экскурсия.

Утро понедельника было радостным и одновременно тревожным. Объяснение крылось в прошлом. Я пошел в школу в 1984 году. Стал октябренком в первом классе, пионером в третьем, к пятому классу выбился в отличники, и меня даже выбрали председателем дружины. Но началась перестройка, Советский союз распался, пионеры вышли из моды. Меня настиг переходный возраст, серьезно заболела мама, я потерял интерес к учебе, уроков не делал, учился по инерции, успехи сошли на нет, хорошие оценки стали редкостью. К шестому классу я стал похож на панка: школьная форма поверх грязной майки, кеды и противогаз зимой и летом. У меня было несколько друзей, с которыми мы постоянно искали приключений. Я любил скандалить с учителями “за правду”, как выражалась мама. За эту “правду” ее отчитывали на родительских собраниях.
Однажды среди одноклассников возник спор о вере, и на вопрос: “Ты что, верующий?” я ответил: “Да!” Когда я задал этот вопрос самому себе, то затруднился с ответом, поскольку не знал, что значит быть верующим. Я стал молиться, наверное, тому неведомому Богу, которого проповедал апостол Павел в Ареопаге. Поиски сначала завели в восточную философию. Я стал изучать китайский язык и кунг фу в надежде поступить на востоковедение в МГУ, но вскоре понял, что там ответа нет. В восточной философии не возникал сам вопрос. Очень кстати мама подарила медальон святителя Николая. Благодаря ему к седьмому классу у меня оформилось желание пойти в Церковь. Я попросил маму отвести меня. Мы пришли в Казанский храм на всенощную под Введение Богородицы, и я попал на небо! Возможно это было то самое истинное небо, где оказались послы князя Владимира в Константинополе. Я стал ходить в храм каждые выходные. Вскоре настоятель отец Святослав позвал меня в алтарь. К концу восьмого класса Церковь перевесила школу, а в девятом я вообще прогуливал уроки всю первую четверть, потому что ездил по храмам в поисках святынь. Когда до мамы дошла весть о прогулах, пришлось срочно действовать, и я перевелся в Московский лицей духовной культуры. В этом православном заведении пролетели девятый и десятый классы. Школа тем не менее продолжила конфликт с верой в моем сознании. Даже православным урокам я предпочитал храм и проводил там все свободное время. Это не был конфликт науки и религии. Просто в храме я чувствовал себя дома, а школа была враждебной средой. Я боялся уроков и стыдился неудач.
С одноклассником Витей мы жили в соседних домах, дружили со второго класса, вместе учились, стали пионерами, обрели веру, пошли в храм, попали в алтарь, прогуливали школу, перевелись в лицей. Я считал его более ответственным и разумным и равнялся на него. После лицея он поступил в Тихоновский институт. Другие наши одноклассники поступили кто в Академию ФСБ, кто в Бауманку, кто в МГИМО. Данила умудрился поступить сразу во второй класс семинарии. Я же никуда не пошел, а остался работать при храме. С одной стороны я считал себя неудачником, с другой наслаждался жизнью у Христа за пазухой. Возможно именно это противостояние школы и Церкви, земли и неба всколыхнуло мое сознание в то семинарское утро. Тревогу вызывало сомнение: смогу ли я раздуть вдохновение к учебе, примирить веру и знание, сделав их единым целым? Одновременно надежда на это наполняла радостью.
Первая неделя была прелюдией. Нам читали общие лекции на самые разные темы - от стирки белья до умной молитвы. Я сразу решил относиться к любой информации серьезно и конспектировать на случай, если придется сдавать экзамены даже по чистке зубов. Продвинутые студенты обзавелись для этого диктофонами. Они долго настраивали их перед каждой лекцией, вызывая у всех пиетет своим прилежанием. Когда мы в очередной раз собрались в актовом зале, кто-то прошептал: “Будут выступать Савва с Кексом!” В зал вошли двое: уже знакомый старший помощник в сером костюме и игумен с длинной рыжей бородой и хитрыми глазами. После молитвы они сели в президиум, и рыжебородый начал:
- Ту-та, ту-та (прозвучала неосознанная присказка). Та-ак, рабы Божьи, сегодня мы с Вадим Анатольичем расскажем вам, что нужно знать, чтобы соответствовать духу и задачам Московских духовных школ. Вы должны уяснить, что не вы сюда поступили, а мы - инспекция приняли вас. Мы можем вас и отчислить. Чтобы этого не произошло, Вадим Анатольич расскажет вам, что от вас требуется, как вы должны себя вести и, так сказать, уклоняться от зла и творить благо.
- Хых, спаси Господи, отец Савва. Тык, рабы Божьи, поздравляю вас с зачислением в Московские духовные школы. Мы приняли вас сюда, не только чтобы дать вам духовное образование, но в первую очередь духовное воспитание. Поэтому мы называем вас воспитанниками. Конечно учеба важна, но на первом месте - послушание. Вы все крещенные православные, я надеюсь, хых, и должны знать, что такое послушание. Если нет, мы объясним. Для семинаристов послушание означает выполнение указаний инспекции, следование правилам и распорядку духовных школ, несение послушаний. Вы должны уяснить, а если нет, мы поможем, хых, что все указания инспекции: владыки ректора, инспектора отца Саввы, старшего помощника инспектора, хых, дежурных помощников инспектора касательно служб, молитв, учебы, послушаний и дисциплины обязательны к исполнению. Это означает, что если мы направляем вас на работу вместо лекций, вы должны, не задумываясь, выполнять наши указания. Вы ведь знаете, что святые отцы об этом говорят? Послушание выше поста и молитвы. В течение первого года мы будем уделять этому особое внимание, чтобы вы усвоили этот православный догмат. Следование правилам духовных школ - тоже послушание. Мы не будем зачитывать их. Они висят на доске объявлений. У нас, надеюсь, хых, все умеют читать? Вы должны с ними ознакомиться. Мы лишь укажем основные моменты. Воспитанники обязаны присутствовать на утренних и вечерних молитвах, воскресных и праздничных богослужениях. Пропуск их без уважительной причины является серьезным нарушением. Воспитанники обязаны посещать все уроки и лекции, а также присутствовать на самоподготовке в классе или библиотеке. Воспитанники обязаны присутствовать на завтраке, обеде и ужине. Мы конечно не запрещаем нести особый подвиг поста, хых, но на трапезах делаются важные объявления и распределяются послушания. Что касается распорядка дня, то здесь все просто: подъем в семь утра, утренняя молитва в восемь, сразу после нее завтрак, в девять начало лекций. Уроки по сорок минут. Заснуть не успеете, хых. Перерыв между ними десять минут. После второго урока полдник. После четвертого обед. С трех до пяти послушания или отдых. С пяти до восьми самоподготовка. В восемь ужин. В десять вечерние молитвы. В одиннадцать отбой и вечерняя проверка. В зависимости от послушаний распорядок дня меняется. Например, если вы поете в десятке или дежурите в столовой, то подъем для вас в пять утра. Теперь непосредственно о послушаниях. У каждого воспитанника семинарии их несколько. Вы уже, наверное, знаете об основных послушаниях. Некоторым из вас посчастливилось, хых, попасть в хор, а большинство воспитанников первых классов трудится в рабочих группах. Хоры поют на воскресных и праздничных службах и устраивают спевки дважды в неделю. Рабочие группы заступают на послушания по мере надобности в течение недели и после занятий в субботу. Еще несколько воспитанников мы отобрали для особых послушаний, таких как пономарство, иподиаконство и для особо одаренных - дежурство у подсвечников, хых. Кроме этого воспитанники несут регулярные послушания или дежурства. Раз в неделю воспитанники поют на вечернем и утреннем богослужении в десятке. Раз в месяц - пономарское послушание, дежурство в столовой и на вахте. С расписанием регулярных дежурств можно ознакомиться на доске объявлений у столовой. Еще бывают внеочередные послушания. Например, приходит машина с мукой - ее нужно разгрузить. Опали листья - их нужно убрать. Выпал снег - его нужно расчистить. Хых, надеюсь, мы объяснили доходчиво, а если кому не понятно, можете обращаться ко мне в кабинет, хых. Отец Савва, на этом, пожалуй, все.
- Ту-та, ту-та. Спаси Господи, Вадим Анатольич. Все доходчиво нам объяснили, та-а-а, сложностей не возникнет. Та-а братья, вы уяснить должны, что не студенты вы, а воспитанники, а представители инспекции - воспитатели ваши. Ваш старший воспитатель получается сам владыка ректор. Следом за ним идем мы - инспекторы семинарии и академии. Еще у нас есть Михал Степаныч - проректор по учебной части. А наш заместитель - Вадим Анатольич. В течение недели за дисциплину отвечают наши дежурные помощники. В каждом классе есть классный наставник. К нему обращайтесь за любым советом. В первом А классе это иеромонах Тихон, в первом Б иеромонах Антоний и в первом В игумен Глеб. Скоро вы познакомитесь с ними ближе. Та-а, и среди вас кому-то мы поручили быть старостами классов, а кому-то старостами спален. Эти воспитанники будут как звено между вами и нами. Так сказать, будут доносить (Кекс покосился на Савву), ну то есть доносить до вас волю инспекции. Та-а, братья, воспитатели нужны, чтобы научить вас соответствовать духу и задачам духовных школ и чтобы сделать хороших пастырей из вас. Мы конечно можем давать вам советы, но вы должны сами проявлять ответственность, следить за внешним видом, регулярно подшивать кителя и чистить обувь. Ну вы сами понимаете, что я имею ввиду. Вы конечно можете выходить в город в свободное от молитв, учебы и послушаний время, но тогда на вас ложится особая ответственность. Люди все равно узнают, что вы семинаристы. Представьте, если они увидят, что вы ведете себя неподобающим образом: пьете пиво или, не дай Бог, курите, что они подумают о будущих пастырях? Поэтому мы с Вадим Анатольичем будем следить за вами и помогать вам избегать мирских соблазнов. И если вдруг мы что-то обнаружим, то либо займемся вашим перевоспитанием, либо наказанием, а если ваши грехи переполнят, так сказать, меру беззакония, и станет очевидно несоответствие ваше духу духовных школ, то мы вас отчислим. Братья, не подумайте, что мы вас пугаем или сгущаем краски. Все просто. Ну вы сами все понимаете, не зря же вы поступили в семинарию. Это была ваша небольшая экскурсия по семинарской жизни. А завтра вас повезут на экскурсию по московским храмам. У меня все. Спаси Господи.
Лекция возродила тревогу: учеба в семинарии, вернее уже не учеба, а послушание, будет сложнее, чем представлялось раньше. В памяти отпечатались слова “доносить” и “следить”. Бесспорно Савва и Кекс были полны благих намерений, но встреча с ними походила на беседу в милиции. Надеюсь, поездка в Москву развеет тревогу.
Что такое экскурсия? Праздное шатание по музеям в поисках прекрасного? Это не совсем духовно. Понятие “экскурсия” вообще нужно исключить из церковного лексикона. В Церкви существовал свой термин - паломничество. Его смысл надо искать не снаружи, а внутри. Верующие не стремились к внешним достопримечательностям в поисках прекрасного, а искали духовную пищу для поддержания внутренней жизни. Мы нуждались в этой пище, и Москва по мнению инспекции могла утолить духовный голод. Мой поток благочестивых размышлений прервал чей-то возглас: “Ну что, калики перехожие, готовы к хождению в Вавилон?” На Руси паломничества именовали хождениями, а паломников часто звали каликами перехожими. Они были частью древнерусского фольклора и вызывали благоговение в народной среде. Уму представлялась бескрайняя степь и странник-богомолец в лаптях с четками из Нилуса. Простая шуточная фраза заключала глубокий экскурс в историю. Сравнение Москвы с Вавилоном было вообще вариантом мистического толкования Апокалипсиса. Такое мог придумать только большой эрудит. Надо обязательно познакомиться с ним, тем более, что это тот самый интеллигентный юноша Анатолий, который слушал плеер по вечерам и пил коньяк по воскресеньям. Некоторые, однако, поняли его неверно и огрызнулись в ответ: “Сам ты калека”.
Забавно было ощущать себя паломником-семинаристом. Вдруг наше хождение откроет духовные тайны, недоступные простым верующим? Впрочем, веселый настрой моих спутников больше вдохновлял сравнивать Москву с Вавилоном.
Заледеневший Икарус помогал бороться со сном в предрассветные часы, заставляя дрожать даже студента из Якутии. Мы ехали молча, пока не включилось сентябрьское солнце. Оно еле грело, но мы надышали, и народ потихоньку стал общаться. Из-за спины доносился сатирический диалог Василия и Анатолия. Моим соседом был черноволосый богатырь из угла спальни.
- Саша. А тебя как зовут? - Я протянул замерзшую руку.
- Юрий (он снял перчатку, пожал руку и улыбнулся). Здорово, что едем в Москву! Я давно хотел посмотреть город, а перед семинарией не было времени.
- Ты откуда?
- Из Чимкента.
- Ух ты, это где?
- В Казахстане.
- А у вас тоже храмы есть?
- Да, целая епархия.
- Ты давно пришел в Церковь?
- Года четыре назад. К нам в храм ходили одни русские, а кругом жили одни казахи.
- Тяжело было поступить в семинарию?
- Не. Для поступающих из нашей епархии есть льготы. Я на экзаменах почти ни на один вопрос не ответил, а все равно поступил. А как ты сдал?
- Ну какие-то книжки по истории читал, жития святых. Хотя на собеседованиях по ним мало вопросов задавали. В основном про жизнь.
- А ты сразу после школы в семинарию пошел?
- Нет, после школы я при храме работал. Мне всего шестнадцать было, а в семинарию берут с семнадцати.
- Меня взяли в семнадцать, а до этого я учился в летном училище и даже сдал экзамены на пилота Кукурузника. - Юрин взгляд устремился ввысь. Воспоминания о небе всколыхнули его чувства. Некоторое время он молча созерцал, а потом продолжил рассказ.
- Я летал на всяких самолетах. Большие Тушки спокойнее, но маленькие несравненно лучше. Представь, ты сидишь в кабине Кукурузника. Он взлетает, набирает высоту и парит. Порыв ветра, маленькое облачко, капельки дождя заставляют самолет дрожать всем корпусом, вырывают из рук штурвал. Самолет живет: радуется, переживает, нервничает, боится, и ты все это чувствуешь. Адреналин кипит в сердце. Это незабываемо. В этом есть что-то духовное. Я примерно тоже самое чувствую в храме. - Я представил картину полета. Она затронула неведомые струны моей души и воскресила детские воспоминания.
- А я в детстве воздушных змеев запускал и ракеты. Примерно тоже самое чувствовал, когда созданное своими руками - часть тебя взмывает к небу.
- Ооо. Мы в Чимкенте таких змеев запускали! Самые маленькие два на два метра были, а когда выводишь его в восходящий поток, он взмывает так высоко, что превращается в точку, и ты им управляешь с помощью нитки. У нас даже соревнования были между районами.
- Повезло вам. У нас в детстве проходили соревнования по фехтованию между районами. Спортсмены выступали с железными прутьями.
- Да и у нас такое бывало. Слушай, а давай построим что-нибудь в семинарии. Змея, самолет или даже ракету?
- Конечно попробуем, только после вчерашней лекции как-то боязно.
Неожиданно религиозно-патриотическая речь батюшки Тихона, руководившего экскурсией, прервала наши беседы. Мы въезжали в столицу нашей родины и Русской православной Церкви. Еще он сказал, что мы должны прихватить в районе метро ВДНХ нашего гида - Алексея Константиновича Светлоярского. К всеобщему удивлению автобус промчался мимо ВДНХ, не притормаживая. Вдруг сидевшие справа закричали: “Светлоярский! Светлоярский!” Краем глаза я заметил отчаянно голосующего бородача. Водитель насторожился и, проехав еще метров сто, неохотно ударил по тормозам. В автобус нырнул запыхавшийся мужчина и бросил сходу: “Так, отцы, здравствуйте! Сегодня у нас что, экскурсия? Хорошо. Едем в храм на Алексеевской”.
Через несколько минут автобус припарковался у храма Иверской иконы Божией Матери. Служба еще не началась. По храму безмятежно бродил священник. Увидев молодежь в устрашающих и, видимо, до боли знакомых кителях, он прошмыгнул в какую-то в дверь. Светлоярский решил не испытывать судьбу и крикнул вдогонку: “Отец Николай, сегодня у семинаристов экскурсия, не могли бы вы поведать нам о храме!” Священник неохотно вернулся. В смешанной с гримасой ужаса улыбке на его побледневшем лице читалось: “Почему я?” Но он ответил: “Попробую. Братья, а знаете, что за главным алтарем нашего храма построена точная копия гроба Господня?” Семинаристы зашептались и окружили его с неподдельным интересом. Священник понял, что надо показать святыню. Жаждущие духовных зрелищ рванули в узкую дверь. Тут и начались проблемы. Помещение оказалось слишком маленьким для толпы. Мы стали задыхаться и обнаружили, что сами зажали дверь изнутри. Запахло паникой. Брат из алтаря нашей спальни по-старчески стал призывать к благочестию. Это помогло разблокировать дверь. Послышались восторги: “Ну ты брат, старец, молодец!” Другие кинулись вносить скромные пожертвования к свечному ящику. Я задумался: “Неужели калики перехожие тоже прошли через эту мясорубку?” Отец Николай поджидал нас на улице: “Братья, а знаете, что до революции в этом храме останавливался сам царь по пути в лавру!” Очевидно этот факт был предметом местной гордости. Священник хотел произвести на нас впечатление, но никакой реакции не последовало. Видимо, в семинарию не брали монархистов. Лишь один брат, похожий на Шварценеггера, попытался развязать диалог о монархии в судьбах России, но с ним не стали спорить из-за его устрашающих габаритов.
Добрая дюжина московских церквей удостоилась чести принять паломников из семинарии в тот день. Апогеем стала трапеза в Даниловом монастыре. Мы увлеченно осматривали фрески в соборе, когда кто-то пустил слух о надвигающемся обеде. Мы мгновенно захлестнули столовую подобно волне и заняли все места. Пища молниеносно исчезала со столов. Лишь пара несчастных все еще металась по залу. Это были отец Тихон и Светлоярский. Отец Тихон быстро понял, что надо действовать, чтобы не остаться голодным, и выпалил: “Братья, а как же молитва?” Это сработало. Семинаристы опомнились, встали и дружно запели “Отче наш”, а когда садились, отцу Тихону и Светлоярскому удалось-таки втиснуться за стол.
Человек усваивал с детства, что пища - святое. Она не должна пропадать. Руководствуясь этим принципом, мы собрали со столов все, что не могли съесть. Даже крошки. Это сильно удивило водителя. Покушав вместе с нами, он вдохновенно погнал автобус обратно в Посад. Когда мы кружили по Садовому кольцу, Светлоярский вдруг воскликнул: “Смотрите!” Семинаристы, за день обретшие в нем духовного отца, встрепенулись и подумали, что он узрел видение. Весть об этом пронеслась по автобусу, и все прильнули к окнам. Ко всеобщему удивлению следующей репликой духовника было: “Смотрите, какая длинная белая машина! Это кадиллак или лимузин?” Даже это не смутило новоиспеченных духовных чад. Они восприняли внимание видного историка к машине, как укор секулярному обществу. Кто-то даже перекрестился. Вася в своей манере предложил: “Алексей Константинович, давайте помолимся, чтобы владелец машины обратился в Православие”. Автобусная галерка разразилась бездуховным смехом. Старец, спасший нас от давки в храме, опять вмешался: “Братья, покайтесь!” В ответ стало тихо, а вскоре послышался храп.
В осенней темноте под усыпляющее шуршание колес на меня хлынул поток впечатлений. Какая она Москва глазами обывателя? Отгремели революции, их сменила наивная надежда на стабильность, но опускалась ночь, и бригады принимались за дело. В этом беспределе купола церквей спасительными фрегатами плыли в людском сознании и даже отражались на татуировках бандитов. Подвизаясь в Коломенском, я не замечал турбулентных потрясений общества и жил у Христа за пазухой. Я смотрел на Москву сквозь окна Казанского храма и видел Вавилон. Такой же контраст поразил меня сегодня. Храмы были небом, а серый город бессмысленной бездной цивилизации. Город подобно спруту обволакивал щупальцами храмы, где вход на небо еще не замурован. Кого видели в нас люди? Матросов? Вряд ли. Откуда в Москве матросы? Мы больше похожи на отряд гитлер-югенд из советского кино. Не удивлюсь, если горожане ждали вечерних новостей о шествии молодых национал-патриотов. А может, они видели в нас надежду? Где среди этого моря я - семинарист? Готов ли я предаться изучению неба, чтобы затем спуститься с факелом в казематы к людям? Я задремал.

4. Учеба.

После вступительных лекций страхи потускнели, и желание учиться расцвело. Наш поток разделили на три группы - классы А, Б и В по тридцать человек. Гранит науки предстояло грызть шесть дней в неделю. Длинные прямоугольные аудитории здесь тоже называли классами. В моем классе А под потолком мерцали тусклые лампочки. При входе висела школьная доска, густо покрытая церковнославянизмами. В углу стояло дореволюционное пианино. Всякий входящий пытался на нем сыграть, но инструмент был расстроен. У окна располагалась фанерная кафедра преподавателя. Просторные окна смотрели на восток, на лавру и на коричневую речку внизу. Остальное помещение занимали парты. На первых рядах свободного места не было. Все было заставлено бумажными иконами, древними книгами и машинописными конспектами, которые нам выдали в библиотеке. Количество икон и книг уменьшалось по мере отдаления от кафедры. Сзади сконцентрировались подвижники духа, не нуждавшиеся в материальных образах. У них не было ни икон, ни конспектов. Моя парта была в середине. На ней - любимая фотография фрески Спасителя из храма на Ильине улице в Новгороде. Ее написал Феофан Грек. Взгляд Христа пленял суровостью и бесконечной добротой. Текст под образом гласил: “Утверждей в начале небеса разумом и землю на водах основавый, утверди мя на камени заповедей Твоих, едине Человеколюбче”. Этот ирмос звучал на службе регулярно. Я особенно любил первую часть, обращенную ко Христу - Творцу неба и земли. Конспекты и родная карманная Библия покоились в выдвижных ящиках. У моего соседа Валеры на парте не было вообще ничего кроме ручки. Наверное, он еще не успел взять конспекты в библиотеке, или просто был гением, презиравшим книги.
Лаврские часы пробили девять утра. В классе царил хаотичный галдеж под аккомпанемент расстроенного пианино. Молиться было невозможно. Паренек за первой партой подозрительно оглядывал аудиторию и отмечал что-то в журнале. Это был староста Алексей Купр, назначенный “доносить” до нас волю инспекции. Вдруг какофония прервалась, и на первых рядах загромыхали стулья. Когда волна дошла до меня, сквозь спины проявился знакомый силуэт. В класс важно зашел человек в сером пиджаке с дипломатом - Кекс. Он повернулся к иконе. Пианист бодрым тенором запел “Царю Небесный”. Класс подхватил молитву. Потом все сели. Староста подскочил к кафедре и подобострастно вручил Кексу журнал. Урок начался.
- Хых, рабы Божьи, зовут нас Вадим Анатольевич, и мы преподаем Катехизис. Теперь познакомимся с вами. Мы будем называть фамилию, а вы будете вставать и говорить “я”.
- Андреин Сергей.
- Я. - Поднялся похожий на зайца из “Ну погоди” паренек с первой парты.
- Байкин Денис.
- Я. - Студент интеллигентного вида в очках, похожий на министра, встал следом.
- Васильин Андрей.
- Я-я. - Пробасил напоминавший медвежонка сосед зайца. Во время переклички Кекс ставил галочки в журнале, а после перешел к теме урока.
- Предмет вы будете изучать по Катехизису святителя Филарета, митрополита Московского. Надеюсь, все уже приложились к его мощам в Успенском соборе лавры. Для тех, кто не знает, напомню: святитель Филарет жил в девятнадцатом веке и был первенствующим членом Священного синода. Он оставил, хых, много трудов, среди которых Катехизис можно назвать самым значительным. Наши уроки будут строиться таким образом: мы читаем и комментируем главы Катехизиса, а вы должны выучить наизусть все цитаты и пересказать комментарии. Раз в неделю мы будем устраивать опросы и ставить оценки. Напоминаем, Катехизис является основной книгой будущего пастыря, ибо в ней подробно говорится, во что верить. Итак, хых, запишите: “Урок первый. О вере и знании. Что такое православный Катехизис? Православный Катехизис есть наставление в православной христианской вере, преподаваемое всякому христианину для благоугождения Богу и спасения души. Что означает слово “катехизис”? Хых. “Катехизис” в переводе с греческого языка значит оглашение, устное наставление. С апостольских времен этим словом по традиции обозначается первоначальное учение о православной вере, необходимое каждому христианину.” Запомните ссылку на Евангелие от Луки и на книгу Деяний (Кекс зачитал отрывки). Напоминаем, эти отрывки нужно выучить. - Кекс диктовал медленно, но из уст крупногабаритного монархиста с задней парты долетело:
- Вадим Анатольевич, а можно помедленнее, я конспектировать не успеваю.
- Хых, раб Божий, как фамилия?
- Кисель.
- Раб Божий Кисель, инспекция научит вас конспектировать. Вам надо руки разрабатывать. Мы придумаем для вас упражнение. Гы-гы-гы. - Кекс недружелюбно ухмыльнулся и отметил что-то в блокноте.
При всем благочестивом прилежании я не мог понять, зачем конспектировать текст, который преподаватель дословно цитировал из книги. Может, так прививалось послушание? Украдкой осмотревшись, я заметил, что не был одинок в сомнениях. Например, сосед Валера рисовал комиксы, брат впереди чертил какие-то геометрические фигуры, похожие на кресты, многие практиковали иконопись. Кекс продолжал:
- Что нужно для благоугождения Богу и спасения души? Для благоугождения Богу и спасения души нужно познание истинного Бога и правильная вера в Него; жизнь по вере и соответствующие ей добрые дела. Что мы называем верой? По объяснению апостола Павла, вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. В чем различие между верой и знанием? Различие между знанием и верой заключается в том, что знание имеет предметом ощутимое и познаваемое, а вера - невидимое и даже непостижимое. Знание основывается на опыте и исследовании предмета, а вера - на доверии к свидетельству истины. Знание принадлежит уму, хотя может действовать и на сердце; вера принадлежит преимущественно сердцу, хотя начинается в мыслях. Почему в учении благочестия нужны не только знания, но и вера? В учении благочестия требуется не только знание, но и вера потому, что главным объектом изучения является Бог, невидимый и непостижимый, и премудрость Божия, окруженная тайной. Поэтому многое в этом учении не может быть охвачено знанием, а может быть воспринято только верой.
Кекс читал с выражением, но оставалось чувство, что для него это пустые слова, которые он силился наполнить смыслом. Это передавалось студентам. Интуиция подсказывала, что в простых фразах содержались глубокие философские истины. Учась в семинарии, мы знакомились с Богом через знание, но без веры это невозможно. А что такое вера? Катехизис прятал ответ за частоколом слов. Сорок минут пролетели незаметно. Раздался звонок. Все встали. Староста прочел молитву “Достойно есть”. Кекс перекрестился и направился к выходу. В коридоре нарастал шум перемены.
- Валер, а почему Кекса зовут Кексом? - Спросил я соседа.
- Старшекурсники рассказывали, как однажды в семинарию завезли гуманитарную помощь - черствые пасхальные кексы. Их надо было срочно съесть. Старпом вызывал к себе семинаристов, вручал каждому по кексу и приговаривал: “Хых, раб Божий, это вам кекс от инспекции”. Так и появилась кличка Кекс. В добавок он действительно похож на кекс.
Вторым был урок по церковнославянскому чтению. В класс вошел человек в сером пиджаке с красной папкой. Повторились молитва, перекличка и введение в предмет. Преподавателя звали Алексей Жирин. Он был дежурным помощником.
- Тээк, братец староста, давай сюда часослов. Я покажу, как правильно читать в храме. - Он бегло прочел “Трисвятое” по “Отче наш” и псалом 103. Читать я умел и был уверен, что все семинаристы тоже умели. Зачем тратить драгоценное время? Неужели по этому предмету был экзамен? Оглядевшись, я с удивлением заметил, что некоторые конспектировали. Закончив псалом, Жирин принялся объяснять обязанности чтеца.
- Чтец, братец, это очень важный элемент службы. От него зависит порядок и благочестие в храме. А чтец-семинарист - это особая ответственность! От семинариста одновременно требуется и благочестивая интонация и скорость. Службы у нас длинные, и чтобы все успеть, читать на службе надо бегло, но при этом не глотая фраз. У нас есть чтец, братец, в старших классах, тэк он вечерние молитвы за восемь минут успевает, и всем все понятно. Мы конечно не будем пока стремиться к его рекорду. В первом полугодии поработаем над дикцией, а во втором - над скоростью. Будущим пастырям это, братцы, очень пригодится.
- А когда же молиться? - Студент-монархист Кисель опять возвысил голос. Вопрос звучал логично, и Жирин сконфузился.
- Молиться, братец, личное дело каждого. Не переживай, к четвертому классу мы вас и молиться научим, если не отчислим.
Дальше он принялся объяснять теорию: как правильно начинать и заканчивать фразы, где делать паузы и ударения, а потом устроил краткий опрос. Тогда и выяснилось, что читать умели не все. Жирин отнесся к этому снисходительно и сдабривал запинки армейскими прибаутками.
Затем был не менее увлекательный Церковнославянский язык. Валера шепнул, что кучерявого препода звали Аорист. Он знал о своей кличке и сразу объяснил, что аорист - это прошедшее время. Он с улыбкой поведал, что раньше студенты запоминали только окончания “аху-яху” и выразил надежду, что наша реакция на новые словоформы не будет бурной. С каждым годом набор в семинарию становился интеллигентнее. Если раньше брали только “колхозников”, то нынешний поток наполовину состоял из выпускников вузов. Последним уроком шел Русский язык. Мы написали диктант из учебника для средней школы. Кажется, этот предмет предназначался для ребят с Украины.
На следующий день первым уроком была История русской Церкви. В классе появился Светлоярский. Он вновь представился и немного рассказал о себе: отсидел за диссидентство в восьмидесятых, пономарил у святителя Николая в Хамовниках. Признаться, он вызывал уважение.
- Отцы, предмет у нас интересный. Историю русской Церкви будущим священникам знать очень важно, но не просто учить все наизусть, а воспринимать вещи критически. Источниками по нашему предмету будут Карташев, Знаменский, конечно же митрополит Макарий и другие авторы. Желательно, отцы, чтобы вы сами посмотрели другие источники в библиотеке, такие как Повесть временных лет, Киево-печерский патерик, Слово о законе и благодати. Лекции советую конспектировать, потому что я составил их по разным источникам. Запишите: “Краткий обзор христианства на Руси”. Очевидно, что русский народ обязан христианству всем. Христианство дало нам истинную веру, мировоззрение, мораль, письменность, литературу, школы, государственность, право. Сам русский характер формировался под влиянием тысячелетней христианской проповеди. Православная вера является колыбелью русской культуры. Носительницей православной веры всегда была Церковь. Изучая историю Церкви, мы познаем историю и культуру своего народа. Историю русской Церкви можно разделить на четыре периода: Киевский, 862-1240 годы; Московский, 1240-1700 годы; Синодальный, 1700-1917; Новый период, 1917-наши дни. В этом году мы будем изучать Киевский период, но сначала рассмотрим предысторию. Итак, когда христианство появилось на Руси? Кто знает?
- В первом веке святой апостол Андрей Первозванный принес Православие на Русь и проповедовал его в Киеве. - Отличился вундеркинд с первой парты, прочитавший Закон Божий Слободского. Его сосед-пианист скартавил:
- Апостол Андгей пгинес Пгавославие не на Гусь, а в Киевскую Гусь, то есть Укгаину, а Киев всегда был столицей Киевской Гуси, то есть Укгаины.
- Так отцы, давайте отложим национализм. Мы ведь все последователи Христа, а у Него нет ни эллина, ни иудея, как говорил апостол. Сконцентрируемся на фактах. Теория апостола Андрея интересна, но не доказана. Церковное предание говорит о том, что после сошествия Святого Духа, апостолы разошлись по всему миру проповедовать христианство. Кто куда пошел, вам еще предстоит узнать на уроках Церковной истории, но есть благочестивое мнение, что апостол Андрей направился на север и, поднимаясь от Черного моря вверх по Днепру, побывал в пределах будущей Киевской Руси. Он проповедовал на горах и воздвиг крест там, где спустя века возник Киев. Об этом говорится в Повести временных лет, а так же в некоторых византийских источниках, например, в письме императора Михаила Дуки русскому князю Всеволоду Ярославичу в одиннадцатом веке. Новгородская летопись, копируя ПВЛ, говорит, что апостол Андрей поднялся до Новгорода по пути в Рим. Древние новгородцы утверждали, что он мылся в местной бане, и “было ему зело жарко, и не стерпев, выбежал он из бани вон”. Карташев пишет, что Византия сама насаждала эту теорию на всех новых территориях, куда проникали ее миссионеры, чтобы наделить свою проповедь апостольским авторитетом. Однако, мы должны признать и усвоить, отцы, что у этой теории нет никаких исторических подтверждений. Ее нельзя полностью исключить, но воспринимать можно только на веру.
Некоторые мрачно перекрестились. Светлоярский не стал развивать спорную тему и перешел к обзору древних источников. Говорил он быстро, но ему удавалось создать романтичный образ давно минувших событий. Основание Киева, приход варягов на Русь, правление княгини Ольги - эти события в устах историка звучали не сухими фактами. Они скрывали живые тайны. Судя по лицам семинаристов, он вдохновлял исследовать эти тайны. В тот же день я взял в библиотеке альбомы по древнерусскому искусству, чтобы окунуться в историю, побродить среди колонн киевской Софии, прикоснуться к деревянным храмам Каргополья. Меня пленяло погружение в прошлое. Жития, прочитанные до семинарии, сформировали во мне созвучный образ святой Руси, в котором уживались бескрайние степи, глухая тайга, озера и реки, Китеж и Соловки, святые подвижники и кровожадные князья.
Следующий урок - Литургика заинтересовал меньше. Его преподавал наш классный наставник иеромонах Тихон. Мы будем пересказывать последование вечерни, утрени, часов, молитвы и действия всех участников богослужения. За годы пономарства я выучил их наизусть и поэтому мог расслабиться. Это слегка расстраивало, ведь хотелось узнать историю и смысл служб. Почему, например, митру подавали справа, а не слева, или зачем кадить? Видимо, первоклассникам не полагалось исследовать глубины.
Когда начался Новый завет, в класс заглянула голова и тут же исчезла, погрузив нас в недоумение. Через минуту голова вернулась вместе с телом. Молодого батюшку с длинными волосами и бородой звали отец Артемий. Он с порога заговорил наигранным тенором:
- Братьям семинаристам не нужно учить Новый завет, потому что братья семинаристы уже знают его своим сердцем, и за это я несомненно всем поставлю пять. Мне часто задают вопрос, как спастись? Спастись можно завернувшись в теплое одеяло, а еще лучше положив под бок что-нибудь теплое, матушку, например. Я говорю про спасение от холода конечно же. Но и не только от холода. Спасение, братья - это Царство небесное. Царство небесное на земле - это семья, а семья - это прежде всего матушка. Православному христианину, батюшке, надлежит обрести православную матушку, которая во всем будет ему помогать и дома, и в храме. Не даром в Греции жен священников называют священницами. Еще один вопрос, который я слышу не менее часто: “Как найти матушку?” Вот что я вам скажу: матушку нужно искать не в хороводе, а в огороде. В хороводе есть конечно красивые матушки, но они все время пляшут. Какие из них священницы? Старцы толкуют, что хороводы - это дискотеки. А вот огород - другое дело. Сядьте в электричку, поезжайте в колхоз и ищите там работящих доярок. Так? Только опять святые старцы говорят, что огород - не что иное как духовный вертоград, то есть храм Господень. Вот и надлежит будущему батюшке искать матушку в храме Божием. Но не просто прийти и взять за руку первую попавшуюся. Нужно, братья, взять молитвослов, почитать какой-нибудь длинный акафист, потом пойти в храм на службу и после службы встать у выхода. Та, которая выйдет из него первой и будет вашей матушкой. Многие братья уже практиковали этот способ в Троицком соборе, но не всегда успешно. Наверное, они молились перед этим не искренне. Иногда попадались и замужние матушки, а иногда и бабушки. Подстерегали их и другие сети. Некоторые матушки прознали про такие вещи и решили жениться на будущих батюшках хитростью. Они не сразу выходили из Троицкого собора, а только если их поджидал достойный жених. Так что остерегайтесь, братья, лукавых матушек, чтобы не попасть в сети неправедные. Возьмет вас такая матушка в охапку и будет трясти из вас деньги. (Отец Артемий как бы ненароком достал из кармана пачку долларов. Сидевшие в первых рядах позднее говорили, что “в пачке той многогрешной было не менее двух кусков”. Батюшка начал медленно сыпать купюры на кафедру, что со стороны походило на осенний листопад. Видать, он долго работал над столь красивой метафорой). Вот так, братья, деньги как листья опадают и превращаются в гниющую кашу. Вот она суета мирская, тщета человеческая, мамона, которой служат вместо Бога. Что нужно сделать с этими деньгами? Правильно. Выкинуть. А еще лучше сжечь, как сжигают осенние листья. - Кто-то с первых рядов не вытерпел:
- Батюшка, мы бедные студенты, одеть нечего, а скоро зима. Может, поделитесь? - Отец Артемий молниеносным натренированным движением спрятал бабло в карман подрясника и невзначай продолжил:
- Запишите тему: “Евангелие от Матфея”. А про деньги забудьте. Это вас бес искушал. - Тут стало происходить не менее удивительное. Батюшка разулся, вскочил на стол и босиком побежал по партам вглубь класса, комментируя на ходу: вот так и Христос, братья, ходил босыми ногами по морю и проповедовал Евангелие, которое мы с вами будем изучать.
Оригинальная педагогическая находка, передающая евангельскую атмосферу, несомненно отложилась в памяти на годы. Досадно, что образ портила пачка баксов, выделявшаяся в складках подрясника грубым кирпичом. Больше всего поражало отсутствие реакции аудитории. Некоторые перекрестились (они крестились регулярно по поводу и без). Остальные молчали, будто видели это каждый день. Потом мы по очереди читали евангелие от Матфея. В завершение отец Артемий признался, что свою матушку он нашел не в хороводе, не в огороде, не в храме, а где-то еще, и жили они с ней как брат с сестрой, что полностью соответствовало призыву Христа к скопничеству.
Последней была лекция по Библейской истории Ветхого завета. Ее вел седовласый старец архимандрит Георгий. Во время переклички он одарил каждого особым взглядом с добродушной ухмылкой, как бы говорившей: “Я все про тебя знаю”. Возникло ощущение, что ему известно не только прошлое, но и будущее семинариста. Сразу создалась теплая атмосфера, когда можно оставаться самими собой. Смысл предмета сводился к пересказу конспекта по Библейской истории Вениамина Пушкина. Сам конспект был упрощенным пересказом Библии. Он имел внушительный вид - вдвое толще других конспектов. В картонном переплете ютилось около трехсот пожелтевших машинописных страниц, пестревших исправлениями, как будто пересказ был неверным. На некоторых страницах были рисунки карандашом, напоминавшие библейские гравюры Доре. Кто-то в классе уже принялся их дорисовывать. Отец Георгий начал-было пересказывать этот пересказ, но в итоге достал Библию и медленно прочел первую главу. Когда прошла половина урока, и возникла пауза, с галерки донеслось:
- Батюшка, а расскажите, как найти православную матушку.
- Ооо, братья, это очень серьезный вопрос, и за несколько минут на него не ответить. Вообще с чего вы взяли, что вам надо искать матушку? Вполне возможно, в вас говорит плотское начало, и ничего хорошего из этого не выйдет. Для чего вам нужна православная матушка? Чтобы создать семью? Или вы имеете ввиду простое знакомство с барышней? Ох, братья, это все мирское. Это в вас говорит прошлая жизнь, а вы призваны отречься от мира и забыть прошлое. Семинария, братья, как монастырь. Поступив сюда, вы раскаялись в прошлой жизни, и вам простились все грехи. Да, братья, и даже тяжкие блудные грехи. Однако, милость Божия не безгранична. Если вы продолжите совершать эти грехи, Господь может и прогневаться. Поэтому, братья, очень важно сделать правильный выбор. Для этого у вас есть четыре года учебы. Потратьте их на молитву, чтобы Господь помог вам принять правильное решение и уйти в монашество. Семейное духовенство обучается в Ленинградской семинарии, а у нас в Москве воспитывают монахов. В лавре, братья, как у Христа за пазухой. Монашество - семинария на всю жизнь. Монах полностью отделен от мирских проблем. Ему не нужно думать о том, как зарабатывать на еду и жилье. Ему лишь нужно вставать по звонку рано утром, молиться на службах, кушать в назначенное время, ложиться спать и иногда выполнять послушания. Если повезет, можно получить послушание преподавателя Ветхого завета. - Батюшка еще минут пять вдохновенно живописал прелести монашеского бытия, и его прервал звонок.
На следующий день первой шла общая лекция в актовом зале - Основы пастырства. Вел ее уже знакомый отец Всеволод, бывший инспектор семинарии, назначенный заведующим библиотекой. Он сразу внес ясность в расплывчатый предмет. В своих лекциях он разберет пастыря на части с ног до головы и от внешнего к внутреннему. Первая лекция была посвящена обуви пастыря. Пастырю должно избегать яркой мирской обуви. Категорически не допускалось ношение белых кроссовок и кед. Идеальной пастырской обувью по мнению лектора были кирзовые сапоги. Они выглядели аскетично, элегантно и каким-то образом умерщвляли блудную страсть. Половина студентов дремала. Другие читали молитвословы. Некоторые конспектировали и рисовали. Несколько вундеркиндов записывали на диктофоны. Я симпатизировал первой группе.
Вторым уроком была философия. Преподавателя Гаврюшкина мы сразу прозвали Гаврюшей. Он был волосатым и умным и сразу наметал кучу непонятных терминов, которые не встречались даже в учебнике МГУ по философии.
Третьим уроком шло пение. Преподаватель отец Алексей - тот самый батюшка с заиканием, который принимал изложение на абитуре, оказался строг. Он сразу обозначил, что получить пять по пению крайне сложно, ибо на пять пел только он сам. Мы будем разучивать обиход. Отец Алексей сыграл первый глас на расстроенном пианино, и мы хором запели стихиры из конспекта. Если кто-то не попадал в ноты, батюшка громко выкрикивал нужную ноту сам. Это происходило довольно часто. Сразу выяснилось - почти у всех имелись проблемы со слухом. Лишь пианист Родион выбился в фавориты. После пения у пианино выстроилась очередь. Студенты наигрывали церковные мелодии в надежде улучшить музыкальный слух. В завершение среди мелодий прозвучало что-то знакомое и волнующее - вступительный проигрыш из фильма Терминатор. Его подобрал Юра. Когда урок пения начался в соседнем классе, звуки оттуда поразительно напоминали пьяные вопли в моей любимой пивной в Сокольниках.
Последней в расписании шла общая лекция по Христианству и литературе. Ее преподавал Владимир Дунаев - интеллигентный мужичек с козлиной бородкой в водолазке и сером пиджаке. Актовый зал наполнился, поскольку лекция была обязательной для всех студентов. Вундеркинды традиционно заставили кафедру диктофонами. Предмет обещал быть интересным. Дунаев брался анализировать христианские мотивы в творчестве русских писателей. На лекции он неоднократно произнес: “Не моя воля, но твоя”, “Не твоя воля, но моя”. Эти фразы прилетали в ум сквозь дремоту, и поэтому я запомнил лишь словосочетания, а не контекст. Ближе к концу в зал вошел дежурный помощник Жирин. Он извлек из красной папки список третьего класса семинарии и начал перекличку. На некоторые фамилии отзывались одни и те же люди, но Жирин делал вид, что не замечал.
Настала суббота. Преподаватель Нового завета не пришел. Это дало возможность написать письмо домой и полюбоваться на лавру из окна. Другие ребята были заняты тем же. На галерке кипел жаркий богословский спор. Доносились фразы: “За базар ответишь!” и “Чистоганом понатуре”. На третьей лекции нас послали убирать листву в семинарском парке. Наверное, в этом послушании скрывался богословский смысл, но я его не уловил.
Вечером была всенощная, а утром литургия. После литургии - куриные окорочка и какао со сгущенкой. После обеда - долгожданная прогулка на вокзал за пивом. Вторая неделя лекций началась и пролетела незаметно. К ее концу я примерно представлял, каким будет первый год. Катехизис, не смотря на простоту, оказался интересным предметом. Кратко формулируя истины веры, он готовил ум к путешествию по необъятным просторам богословия. К его изучению я подошел ответственно и дословно зубрил пройденные главы. Ветхий и Новый заветы кроме знаний несли нечто большее. Они напоминали о мыслях, которые подобно магнитной стрелке дергались между Троицким собором и регентшами в моем сознании. Отец Георгий и отец Артемий артикулировали эти полюса самоопределения как монашество и семейную жизнь. Они продолжали делиться своим монашеским и семейным опытом на уроках. Очевидно это волновало их самих, будто они сами не определились до конца. Это продолжалось не долго, поскольку отец Артемий был слишком занят на приходе и перестал преподавать. В итоге оба предмета взял на себя отец Георгий, и монашество перевесило.
За пару недель я внутренне изменился. Страх перед знаниями уступил место вдохновению. Этому помогала семинарская традиция ежедневно поклоняться мощам преподобного Сергия в Троицком соборе. В его житии был случай, когда старец подарил ему просфору, и этот дар превратил отрока Варфоломея из двоечника в отличника. Я тоже регулярно ел просфоры и усердно просил Преподобного помочь мне в учебе.       

5. Послушания.

За окнами барабанил предрассветный осенний дождь, но в Дмитриевском приделе было по-домашнему уютно. Батюшка причащал верующих на ранней литургии. Запивка с кагором приятно согревала. Мне оставалось почистить кадило и отдохнуть после любимой службы. Вдруг сладкая картина начала рушиться под ударами кирзача по железу.
- Александр, вставай, десятку проспишь! - Заботился мой сосед-очкарик.
- Ага, Игорь, встаю, спасибо. - Прощай, Коломенское, здравствуй, семинарское утро!
До семинарии слово “десятка” значило десять рублей, а теперь - особое послушание. Ежедневные службы утром и вечером были основой семинарской духовности. Их вели сами студенты. Изначально на каждой службе пели десять человек. Со временем количество певцов достигло сорока - по десять от курса. Сорок человек делились на два хора. График был составлен так, что каждый семинарист пел раз в неделю вечером и утром. Чтобы завоевать популярность у студентов, новый ректор сократил десятки вдвое. Теперь они выходили на послушание раз в две недели.
Я шагал в Покровский храм в шесть утра под дождем. В лавре кипела жизнь. Туда-сюда сновали паломники и монахи, подметая подрясниками асфальт. В храме только что начались часы. Из певчих в десятке стояли одни первоклассники. Прихожан не было (они вообще редко сюда заходили). Накануне вечером мне доверили или, как выразился Вася, “запрягли” читать шестопсалмие. Кажется, я читал медленнее, чем полагалось, и меня оставили в покое. Лишь бы не достались молитвы по причащении. Тогда опоздание на завтрак гарантировано. Пока уставщик раскладывал ноты, регент бил камертоном о палец и что-то подвывал. Старшекурсники подтянулись к самому началу литургии и встали вокруг аналоя уютным кружком. Прозвучало “Благословенно Царство”, и они запели “Аминь”. Молодежи они не доверяли и оттеснили нас к оградке в режим ожидания. Регент сдабривал песнопения прибаутками и комментариями. Накануне на “Господи воззвах” вместо фразы: “Яко кадило пред Тобою” он перекричал всех и спел: “Крокодилы пред тобою”, а певцы одобрительно поржали. Ближе к середине службы мы, оставшиеся не у дел, сели на оградки, а благочестивые смельчаки залегли в “афонский поклон” (заснув на коленях с упором головой в пол). Больше заняться было не чем. Алтарь наглухо отделял от духовенства. Молитвы не долетали. После “Достойно есть” я ощутил пинок в зад и отлип от оградки. Это помощник Жирин пришел проверить певцов. Отсутствовали трое. Их фамилии прозвучали на завтраке. Жирин пригласил их в кабинет для внушения. Так и прошло первое певческое послушание.
Еще моя фамилия значилась в графике алтарного послушания. Первоклассники несли его группами по три человека под руководством старшего алтарника. Оттачивать пономарские навыки было увлекательно. Поговаривали, что у мастеров уходило всего два угля на литургию. Это искусство доверяли только старшим, а мы учились филигранно подавать кадило и ходить со свечами, не горбясь. Вместе с тем близость к престолу затмевала всю механику. Некоторые погружались в глубокий молитвенный ступор. Однажды мой коллега Ваня Мельник окунулся в молитву настолько, что огонь от свечи в его руках перекинулся на пышный чуб и превратил его в пылающий факел. Присутствовавшие оцепенели. Игумен Савва истово крестился, вероятно вспомнив евангельскую фразу: “Тако да просветится свет ваш пред человеки”. Ваня блаженно улыбался. Не оплошал лишь старший пономарь. Со стороны казалось, что он лупил свещеносца по голове, но ему удалось сбить пламя. Это происходило в Семинарском храме. В дверную щель было видно, как регентши стыдливо прикрывали ладошками улыбки. Картина привела их в восторг. Не смотря на уверенное владение подсвечником и кадилом, пономарить под их оценивающими взглядами было не комфортно.
В Покровском храме было проще. Прихожане отсутствовали, но требовалось читать фолианты синодиков. В детстве я уяснил, что это ответственное дело. Люди платили деньги, чтобы их имена каждый день звучали перед престолом Божьим. Читая помянники, пономарь напоминал Богу о каждом человеке. Так я объяснял себе это послушание, хотя глубоко в душе понимал, что Бог помнил каждого независимо от записи в тетрадку. Почти сразу бросилось в глаза, что другие алтарники читали имена быстрее меня. Пока я пролистывал один синодик, они заканчивали два или три. За медленное чтение мне доставалось от старших пономарей. Наверное, за их плечами больше опыта - оправдывался я. В итоге страх перед алтарным послушанием однажды вынудил меня проспать. Расплата настигла молниеносно. После завтрака меня схватили за шиворот чьи-то руки из толпы студентов. Это был старший пономарь Алексей Червь. Он процедил сквозь зубы, что я должен немедля пойти пылесосить алтарь, чтобы избежать “объявы”. Я испугался, безоговорочно выполнил все требования и больше никогда не просыпал.
Однажды мое алтарное послушание совпало с пашиным дежурством по храму. На должность дежурного отбирал лично Кекс. Требовались кандидаты высокого роста, широкоплечие и презентабельные. Паша вписывался в эти параметры. Кажется, это послушание было отголоском зарождавшейся профессии охранника. В обязанности входило открытие и закрытие храма, охрана порядка, уборка, другие мелкие заботы и конечно искусство расстилания ковров. Послушание было не из легких. Случались искушения: дежурные применяли силу и выволакивали буйных бабок на улицу. Однажды в храм забрела бабуля и что-то ворчала пол службы. Старший дежурный Рогов выволок ее за шкирку на улицу и на проклятия ответил: “Встретимся в аду, бабка!” После этого бабульки обходили Покровский храм стороной.
Паша был полной противоположностью. На улицу он выволакивал не бабулек, а регентш. Не потому что они плохо себя вели, а потому что эти прекрасные создания постоянно падали в обморок. То ли у них был слабый вестибулярный аппарат, то ли они хотели мужского внимания. Упав в обморок, они оказывались в объятьях статного молодого человека. По правилам их нужно было тащить на улицу даже зимой, что быстро приводило в чувства. Паше это нравилось. По вечерам он смаковал подробности про бездыханные девичьи тела на зависть соседей по спальне, доказывая, что в таком состоянии будущую матушку выбрать проще. Вскоре пришла расплата за бесстыдство - он проспал послушание. Храм долго оставался закрытым, пока дежурный помощник искал, где он живет. Это было половиной беды. Смотрителю Семинарского храма отцу Михаилу Бурею крайне не нравилось, как Паша расстилал ковры. Он их пинал вместо того, чтобы бережно раскатывать на коленях. Бурею виделось в этом отсутствие смирения. Увещания не возымели эффекта, и он избавился от нерадивого студента. В наказание за непочтение к коврам Кекс сделал Пашу продавцом в лавке и дежурным в раздевалке.
К тому времени я тесно общался с Пашей и прислушивался к его мнению. Мы стали близкими друзьями и оказывали друг другу моральную поддержку. Он не ухмылялся моему неуклюжему выходу с подсвечником, а я не осуждал его пинание ковров. Мне не хватало его на пономарствах, но я стал постоянным гостем в семинарской раздевалке, где он дежурил по вторникам на вечерних молитвах. Обычно мы важно сидели за столом и оценивали регентш. В свою очередь те оценивали нас. Мне было неловко от их взглядов. Паше наоборот нравилось, ведь многие из них уже побывали в его руках в обморочном состоянии. Когда начиналась молитва, я прятался среди одежды, на случай если Кекс решит проверить этот стратегический пост. Совесть шептала, что я грубо нарушал правила и грешил. Поэтому я вычитывал молитвы самостоятельно, пока Паша учил Катехизис. Для него вечерние молитвы были не обязательными, поскольку их заменяло послушание.
Иногда Паша делился опытом работы в лавке, где его начальником был архимандрит Илларион Фанковец.
- Санек, знаешь, этот Фанковец какой-то тормозной. Когда я его спрашиваю, он отвечает с третьего-четвертого раза, как будто спит.
- Паш, он, наверное, молится все время. Он же семинарский духовник. А что ты там делаешь, если не секрет?
- Да как любое послушание. Заступаю с вечера, открываю лавку, пересчитываю свечи, расписываюсь за товар. Ну и потом просто сижу и жду, когда кто-нибудь зайдет купить свечку или подать записку. Я торговый техникум закончил и просекаю, что в лавке не все просто. У нас есть дежурные из старшеклассников. По праздникам они сами все свечи и записки пересчитывают. В прошлое воскресенье один хвалился, что видак себе купил, прикинь! Фанковец лютует и каждую неделю ревизии устраивает. Надоело уже!
Однажды Паша заступил на дежурство в лавку выпивши. Чудесным образом в тот вечер отец Илларион понимал его с первого слова. Они общались на одной волне. Обсудив этот феномен, мы пришли к выводу, что духовник тормозил не от непрестанной молитвы, а от опьянения.
На праздничных службах всегда горело много свечей. В Коломенском бабульки непрерывно их переставляли, чтобы короткие огарки не опаляли длинные. В Семинарском храме я обратил внимание на паренька в белом стихаре. Он играл роль бабульки, тасовавшей свечи - нес послушание дежурного у подсвечника. Свечи горели ровным строем, радуя глаз. Единственным минусом являлся короткий стихарь по-колено. Дежурный выглядел как католический ангелок с рождественской открытки. В отличие от ангела в его взгляде читалась апатия к своем виду. Была ли это просто апатия? Нет, скорее что-то глубоко духовное. Смирение? Его не волновало, что регентши оценивали семинаристов среди прочего по длине стихаря. Он растоптал свое эго. Это был мой сосед Сережа Косеныч. Его вид всколыхнул воспоминания. Три года назад на мне был такой же стихарь. На престольный праздник Казанской иконы Божией Матери настоятель пригласил служить Святейшего Патриарха Алексия. Торжественность на патриаршей службе обеспечивали иподиаконы. Эти препоясанные орарями ангелочки в длинных парчовых стихарях самодовольно носились по храму с официальными чемоданами, из которых распаковывали диковинные артефакты: подсвечники, посохи и митры. Затем они раскладывали архиерейские облачения, что уже воспринималось нами как священнодействие. Вершиной было прислуживание Патриарху. При виде всего этого во мне рождалась буря зависти. В ту пору мы с Витей читали патерики и быстро придумали духовное лекарство от зависти - выглядеть противоположно иподиаконам. Мы нарочно одели самые короткие, старые и дырявые стихари с брутальными армейскими берцами и в таком виде выполняли приказания ангелочков. Святейший воспринял нас с улыбкой, а иподиаконы - со злобой в глазах. Кажется, они осознавали, что нас не прельщал блеск золота. Их ангельские чары на нас не действовали. Мы наслаждались свободой в смирении. В отместку они украли комплект древних покровцов. Настоятель пожурил нас, но узнав о нашей борьбе с завистью, расплылся в улыбке.
Однажды я сам стал иподиаконом, когда отец Святослав взял меня в паломничество в Почаев. Нас встретили радушно. Самогон лился рекой и не оставлял похмелья. Духовная жизнь в Почаеве была насыщена не менее, чем гостеприимное застолье. Меня сразу благословили лезть в пещеру преподобного Иова, напутствовав поверьем, что грешники застревали в проходе пока не раскаивались. Я испугался, но не застрял. Затем в калейдоскопе мелькали предрассветные молебны, свечи, мощи, иконы, лампады с целебным елеем, святые источники, старцы, паломники, пестрые облачения, кагор и опять самогон. Наступила суббота, и по храму разнеслось: “Восстаните!” Началось всенощное бдение на преподобного Иова Почаевского. Епископов собралось так много, что старший иподиакон Вавила, друг отца Святослава, попросил меня помочь. Мне выдали стихарь с орарем, подвели к какому-то владыке под благословение, и я - обычный отрок из Орехово превратился в иподиакона как в сказке про Золушку. Оказавшись в центре событий, я потерял себя. Меня охватила гордость от того, что на меня все смотрели. (Отец Святослав сугубо намекал на православных девиц, которые искали будущих мужей). Я едва дотянул до воскресной исповеди. Выслушав мои потуги объяснить свое состояние, старец задал мне единственный вопрос:
- С девочками гуляешь как все?
- Нет! - Опешил я.
- А откуда родом?
- Из Москвы.
- Тогда понятно. Благословляю прислать мне из Москвы церковный календарь на будущий год.
- Благословите причаститься.
- Да, с Богом. Следующий. - После причастия наваждение отпустило. Теперь иподиаконствуя, я оставался самим собой.
На первом же архиерейском богослужении в семинарии я обратил внимание на стайку иподиаконов ректора. Их было шесть. Один был похож на старичка, другой на куклу Барби, пара ребят выделялась мужественными лицами, и двое - без особых примет. Они работали с точностью швейцарских часов. На лице ректора читалось странное выражение - смесь печали и удовлетворения. Будто его ждало нечто приятное и предосудительное. Похожее выражение встречалось на лицах регентш. Иподиаконы явно стояли на первом месте в их шкале ценностей.
Позднее двоих из нашего класса назначили иподиаконами самого Святейшего Патриарха. Не верилось, что мы удостоились учиться вместе с ангелочками высшего чина. Ползли слухи, что епископ Арсений лично просматривал фотографии первокурсников и отбирал наиболее фотогеничных юношей на это служение. Иподиаконство тоже было послушанием! Не простым, а самым почетным послушанием. Послушанием из послушаний! Как превратиться в одного из этих ангелов? Что сделать, чтобы меня взяли в их сонм? Подобные мысли лезли в голову, но когда я однажды глянул в зеркало, то увидел прыщавую подростковую морду. Она грубо контрастировала с ангельскими личиками. Все вопросы отпали. Кто-то еще предположил, что за нами велась скрытая фотосъемка. Если задействованы такие высокие сферы, куда мне со своей мечтой? А совет отца Святослава добиваться всего молитвой вообще казался детским. Моей участью оставалось послушание в рабочей группе. В эти трудовые взводы попадали студенты, обделенные красотой и талантами. Основные задачи заключались в уборке улиц и разгрузке фур. Подметать осеннюю листву было поэтично, но я чувствовал, что зарывал свой талант.
До семинарии я слышал на пластинках стройное пение лаврской традиции. Теперь я мог наслаждаться им вживую. В лавре и академии пело несколько хоров: Братский под управлением архимандрита Матфея, Первый под управлением Марка Харитоновича Трофимчика, Второй под управлением игумена Никифора, Третий под управлением Романа Бальчука, Четвертый под управлением иеромонаха Амвросия и три смешанных хора, в которых семинаристы аккомпанировали регентшам. Хоровое послушание несла половина всех студентов. Распределение Вити в Первый хор вызвало во мне зависть. Я поделился с отцом Святославом и получил совет:
- Хорошо бы вам нести послушание вместе с Виктором. Пойди к ректору и попросись в Первый хор. Скажи, что я благословил. - Отцу Святославу это казалось элементарным, а во мне идея похода к ректору вызвала животный страх. Однако, глубоко в сердце я знал, что выполнить благословение и было настоящим послушанием, не менее спасительным, чем в древних патериках.
- Что, раб Божий, так и благословил? - Кекс смотрел на меня с вопросительной ухмылкой. Пойти к ректору я не дерзнул.
- Да, батюшка благословил меня нести послушание вместе с Виктором в Первом хоре, потому что мы с одного прихода и должны держаться вместе. - Порыв исполнить благословение затмил страх. Казалось, Кекс съежился под действием такой харизмы, но не отступал.
- А если завтра он вам еще что-нибудь благословит? Раб Божий, в семинарии только инспекция обладает властью назначать на послушания. Вы должны это усвоить, если хотите здесь учиться. В этот раз мы пойдем вам навстречу и поговорим с Марком Харитоновичем.
На следующий день в списке хора у столовой появилась моя фамилия, дописанная ручкой. В ближайший вторник вместо вечерних занятий я пошел на спевку. Меня переполняло чувство приобщения к высокому.
В старинном зале с лепными потолками стоял галдеж. Старшеклассники общались по-украински. Их было сложно понять, но смех явно вызывали пошлые реплики. У них были броские белые воротнички - подшивы с неприлично толстыми каймами. Из-под дерзко расстегнутых кителей виднелись тельняшки. Я скромно притулился в сторонке с Витей. Вспомнилась абитура, где мы также сидели и боялись, что революционные матросы нас заметят. Один из них все-таки заметил, что мы их разглядывали.
- Эй, перваки, че надо? - “Первак” оказался наименованием первоклассников, а не самогоном.
- Братья, можно потише? Хочется помолиться. - Смиренно вмешался седовласый юноша лет тридцати с жиденькой бородкой - академист. Оппоненты метнули какую-то скабрезность и взорвались от смеха. Тут дверь распахнулась, и в зал вошел лысый дедуля в сером пиджаке - регент Марк Харитонович. Все дружно вскочили. Он промычал “Соль-си-соль”, и хор резко заорал молитву “Царю Небесный”. Ее окончание звучало настолько оглушительно, что регент демонстративно поковырял в ушах.
- Братья, имейте совесть. - В ответ опять раздался хохот.
- Марк Харитонович, может, почитать им главу Типикона о бесчинных воплях? - Подсуетился уставщик - юноша пионерского вида, целеустремленно ворошивший стопку нот.
- Они ее еще в первом классе проходили. Раздайте-ка лучше всенощную Кастальского.
- Марк Харитонович, меня перевели к вам в хор. - Неожиданно я услышал свой голос. Видимо, благословение еще действовало.
- Да? Ну-ка возьмите эти ноты и спойте вот эту партию. Соль-си-соль.
- Свете ти-и-и-хий. - Попытался я, но не осилил высоту.
- Учись, первак! - Розовощекий бунтарь выхватил ноты и уверенно просолировал партию, завершив ее фирменным воплем.
- Кривченко, не паясничайте! А вы встаньте к баритонам в первый ряд.
Группа баритонов была самой многочисленной. В ней оказался и Витя. Поскольку мелодия почти не менялась, я догадался, что здесь стояли не умевшие петь. Однако, это не помешало нам освоить несколько красивых произведений. В конце спевки мы проревели “Достойно есть”, и старшеклассники демонстративно растолкали перваков на пути к выходу.
В субботу я стоял на заветном балконе. Места у перил заняли старшие. Они высматривали будущих невест в море кителей. Когда профессионалам удавалось выудить заветный платочек, все взгляды вперялись туда, сопутствуемые шутками. Кто-то поплевывал на бабулек, неудачно расположившихся под балконом. Двое в углу травили анекдоты и тихо гоготали. Наконец на солее появился протодьякон, и Марк Харитонович нервно завыл: “Соль-си-соль”. “Восстаните!” - возгласил священнослужитель. В то же мгновение вся толпа перескочила на свои места в партиях, а Кривченко успел спародировать: “Восстание”. Регент нервно замахал руками. Это придало необходимый импульс, и мы безудержно взревели: “Господи благослови!” Потребовалось несколько секунд, чтобы прервать затянутое “и-и-и-и-и" на конце. Хулиганством занималось по одному человеку в партии, но этого хватало. Они превращали каждое песнопение в дикую смесь пародий и воплей. В баритонах озоровал четвероклассник Волынец. Он закатывал глаза, чтобы не отвлекаться от извлечения звуков. В басах его сокурсник Гудков умело выдавливал паровозные гудки, а в тенорах паясничал третьеклассник Кривченко. Он умудрялся коверкать каждую стихиру. Дореволюционные пародии типа “Древним креслом” вместо “Древом крестным” казались детской шалостью по сравнению с его перевертышами. Например, стихира: “Вечерния наша молитвы прими святый Господи и подаждь нам оставление грехов, яко един еси явлей в мире воскресение” в исполнении Кривченко звуча: “Вечерняя наша ловитва, помыйся поди на отравление грехом, яко едим елей землетрясения”. Он выкрикивал громко, чтобы слышали в алтаре, и к нам регулярно наведывался дежурный помощник в поисках возмутителя. В первых тенорах безобразничал агрессивно-щетинистый кореш. Его выделяла неприличного размера кайма, выступавшая толстой колбаской над подшивой. После каждого песнопения он возвращался к перилам наблюдать за колыханием черной массы под балконом. Всякий раз, когда нам удавалось присесть, он подходил нас пинать, процеживая сквозь зубы: “Вы че оборзели, перваки?!” Мы обижались, но никак не реагировали. Его выпады были попыткой компенсировать комплекс первого тенора. На них даже регентши смотрели как на своих.
Уставщик Дьяченков заполнял на службе журнал посещаемости. Когда старшеклассники отсутствовали, хор пел весьма неплохо. Священные тексты, подхватываемые парусами музыкальных согласий, неслись по волнам голосов прямо в сознание. Хоровая гармония была новым опытом. Поток мыслей иссякал, уступая место чистому звуку, который приоткрывал неземной мир. Прихожане начинали креститься под воздействием особенно трогательных нот. Впрочем, даже мне было понятно, что другие хоры пели лучше, за исключением Третьего. Оттуда постоянно доносились завывания - регент Бальчук солировал под аккомпанемент своих певцов. Семинаристов из смешанных хоров отличали блаженные улыбки после служб. Такой эффект имело общение с девушками.
Самым престижным считался Братский хор. Именно он выпускал пластинки с хитами и выезжал на патриаршие гастроли. Отбор певцов начался в сентябре из рабочих групп. Тут я пожалел, что не остался рабочим. Двух моих коллег и соседей - Васю Палина и Юру Моисеина жребий вознес в братский хор. Юра попал в басы, а Вася в тенора. После первой спевки они вернулись, держась за животы. Оказалось, регент - легендарный архимандрит Матфей (его трогательно звали Батя) дирижировал ножкой от стула (бейсбольные биты - вредоносное веяние запада еще не проникли в лавру). Оно того стоило. Контраст между Братским и любым другим хором был разителен. Лаврский напев уносил слушателей на просторы рек и озер, лугов и лесов, гор и равнин и дальше ввысь, куда всю жизнь шли Мельников-Печерский, Нилус, Лесков, Чехов, Достоевский, Толстой, да и, пожалуй, все мы. Не верилось, что такая власть над душами принадлежала простым ребятам из рабочих отрядов под командованием Бати.
Семинария заботилась не только о духовной пище, но и о телесной. Чтобы студенты хорошо питались существовало послушание в столовой. Фуфайка, ГДРовская военная форма, свитер, портянки, кирзачи, шапка петушок - встречай зябкое утро, полшестого! На плечи налипал то ли дождь, то ли снег. Редкие монахи все также плелись на молебен в Троицкий собор. Я притормозил и перекрестился: “Господи, благослови на дежурство”. В ответ навалилось немного слякоти.
Наш отряд из пяти первоклассников под руководством старшего дежурного заступил на послушание в столовой накануне. Помогать поварам обеспечивать семинаристов едой - не легкая задача. Мы получили двести килограммов продуктов и распределили обязанности. Олег Кисель - качек, бывший браток и монархист вызвался на баки с едой в варочный цех, чтобы “подкачать битку”. В связке с ним полная противоположность - школьник пианист Родион. Вряд ли их дуэт сработается. Игорек Кроев записался на “любимую с армейских времен” корнечистку. Это была кафельная комната с аппаратами, похожими на фрезеровочные станки, огромным деревянным коробом с картошкой и лавкой, на которой сидели официантки. Через стоячее болото на полу пролегали мостки. Смысл послушания - засыпать картошку в станки, где она ошкуривалась, и передавать официанткам для ручной доводки ножами. Процесс сопровождался обильным возлиянием воды и хихиканьем милых созданий. Пока мы загружали картофель в короб, каждому досталась игривая характеристика от девчонок. Предшествующий дежурный Андрей Васильин выглядел подавлено - его характеризовали с раннего утра. Я понял, что не протяну целый день в женском обществе и вызвался “на баки”. Ко мне присоединился мой друг летчик-бас Юра.
“Баки” были кафельной комнатой без окон с водостоком в полу. В углу стояла пара стульев, вдоль стен располагались стеллажи для сушки огромных кастрюль и подносов, а напротив - рабочие места - две гигантские раковины из нержавейки. Вода текла из них прямо на пол и уходила в водосток. Наша работа - мыть баки и подносы с помощью железных терок и горчицы. Здесь было уютно и тепло. Не успели мы усесться за Катехизис, как дверь распахнулась от сильного удара, и в комнату ввалилась розовощекая повариха: “Че спрятались?! Ну ка живо в мясной цех! Вас там все ищут!” У меня тут же возникла куча контраргументов, но я их проглотил и смиренно пошел по тернистому пути послушания. В мясном цеху кроме запаха тухлой рыбы никого не было. Нас тут не искали. Заглянув к дежурному, мы поняли, что нас ждали здесь. Дневное меню звучало аппетитно: какао со сгущенкой и макароны с тушенкой на завтрак; булочки и колбаса на полдник; суп и мясные котлеты с пюре на обед; манная каша и яйцо на ужин. Чтобы все это приготовить, предстояло открыть гигантские бочонки со сгущенкой и два ящика тушенки. Как только мы принялись за дело, возникла та же розовощекая повариха с пустой литровой банкой в руке. Она игриво подмигнула дежурному, тот покорно наполнил тару сгущенкой и протянул ей две банки тушенки. Следом в комнату зашел некий академист и стал уверенно загружать продукты в авоську. Это был заведующий столовой Андрей. Потом в комнату проник помощник Жирин: “Ну ка, братец, отсыпь-ка мне картошечки и яичек вон тех”. Получив свое, он просиял довольной улыбкой и ушел. Семьсот человек вряд ли заметят маленькую недостачу продуктов, тем более, что рацион дополнял мышиный кал в мешках с макаронами.
Мы засыпали макароны, тушенку, сгущенку и какао в баки и отнесли в варочный цех. Процесс был запущен, и можно было ненадолго вернуться к Катехизису. Ближе к восьми нас позвали разносить еду. Сначала официантки обслужили первый зал, где питались академисты и старшеклассники, а затем мы с фанерными подносами обслужили остальных во втором зале. Перед окончанием трапезы донеслась реплика Жирина: “Кому не хватило, матушки пойдут по второму кругу”, и взрыв хохота в ответ. Следующие полтора часа ушли на мытье баков, отскребание пригоревших макарон и каких-то деликатесов (оказывается для преподавателей готовили пищу отдельно). Ближе к десяти нас позвали завтракать. На столе ждал тазик со сгущенкой, несколько чайников какао (этого уже предостаточно для королевского завтрака), макароны с тушенкой и немного сухой колбасы.
- Отцы, я че-то не втыкаю, почему поварихи все время на нас орут? - Вставил Кисель между порциями.
- Потому что ты тогмозишь! - Скартавил Родион.
- Да ты, брат, дерзок. На-ка тебе десантную барабашку. - Кисель отвесил Роде смачный подзатыльник.
- Ээ ты че! Я на тебя помощнику пожалуюсь.
- Давай лучше за лавру выйдем, разберемся как мужики.
- Эй лоботрясы, надо картошку ставить к обеду. Бегом! - Вмешалась розовощекая повариха.
- Олег, они орут на нас потому, что это полезно для духовного воспитания. Ты читал у святых отцов про послушание? Смысл послушания в том, чтобы умертвить свою волю. Вот поэтому и орут. - Намазывая сгущенку на хлеб начал проповедь Игорек Кроев. В его словах был смысл. Когда орали, рождалось негодование, и его приходилось гасить. Наверное, это и было умерщвлением воли. Лишь взгляд продолжал источать злобу, а поварихи игриво шутили: “Вылупился волчонком”.
- Ты че, тоже барабашку захотел?
- Эй, ну где вы там, щас помощнику позвоню! Компот надо ставить! - Не унималась повариха. Юра все это время листал Катехизис.
- Братья, а в Катехизисе нет главы о послушании.
- Эй, вы все жрете, а баки грязные стоят! - Она перешла на визг.
Закинув остатки завтрака, мы вернулись на баки. Теперь вся комната была заставлена подгоревшей посудой индустриальных масштабов. Вооружившись скребками, мы принялись скоблить. Из кранов лилась горячая вода. Из раковин она текла на пол с остатками еды. Водосток быстро забился, и уровень поднялся на несколько сантиметров. Стало жарко как в бане. Мы проработали в этом болоте до обеда. В обед процедура раздачи еды повторилась. Доносились объявления помощника, но сегодня они нас не касались. Когда настал черед кушать, нам выдали двадцатилитровый бак щей со сметаной, кастрюлю пюре и таз мясных котлет. Завершал трапезу обворожительный клюквенный компот. За него можно было простить весталке компота поварихе Зине все окрики.
Ближе к вечеру рядом с баками выросла гора пищевых отходов. Мы погрузили их на телегу и покатили на помойку. В этом было что-то героическое - четверо матросов в военной форме катили телегу с припасами. Враги заложили мину - колесо перекосилось на колдобине, и бак отходов выплеснулся на снег. Кровавое пятно борща расплылось на белом как в кино про революцию. С нами не было лишь Игорька Кроева. Он не покидал корнечистку. Оттуда доносился звонкий бабий смех и его приглушенные вещания. Наверное, так будущему пастырю надлежало набивать руку проповедника. Вечером Кисель разбушевался и едва не сделал поварихам десантную барабашку в ответ на их наезды. Те оказались не из робкого десятка и сдали его помощнику. Перед ужином я наблюдал, как он что-то обосновывал Жирину. Мы закончили мыть баки полдесятого, и нас собрали вместе.
- Братья, на сегодня все. Послушание выполнено. Можете расходиться.
- Тяжелей, чем наряд в армии. - Подметил Кисель.
Наш уставший отряд направился в баню. Кожа пропиталась рыбьим жиром, волосы слиплись, а одежда покрылась коростой вонючих помоев. Тяжелей чем в армии? Возможно. Баня была закрыта! Так мы и разошлись по спальням грязными. Преодолевая омерзение от самого себя, я лег в кровать как на гноище. Видимо, в этом заключалось умерщвление плоти. Через полчаса, когда свет погас, и запах устоялся, в памяти всплыла картина: бабулька-уборщица, укутанная в шерстяной платок, набирала еду из помойных баков в баночку. Это был ее ужин. Как мог я считать эти отходы омерзительными?! Господи, прости мне мое греховное восприятие! Ты даешь нам хлеб насущный на каждый день. Он остается хлебом даже в помойном баке. Чему научило меня послушание в столовой? Умерщвлению воли, из которого пробивались ростки смирения. Чувствовалось, что Господь был рядом весь день. Может, это был Он в виде согбенной бабули-уборщицы? Хотелось бы встречать Его на каждом дежурстве.

Ростки. Кустарник. Хвойный лес. Сквозь него шли две согбенные фигуры с котомками за плечами. Выцветшие дырявые рясы цеплялись за ветки. Путники растворялись в чаще. Постойте! Кто вы? Молчание. Тишина. Ночь. Сон.

В семинарии спалось хорошо. Сон студентов охраняли вахтеры. Это было одно из важнейших послушаний. Его история восходила к восьмидесятым. В ночь на Воздвижение 1986 года загорелся пятидесятый корпус МДА. Искра от дневной сварки тихо тлела до ночи, а потом вспыхнула. Погибло пять студентов. С тех пор каждые день и ночь семинаристы дежурили на вахтах: проходных, кабинетах помощников, семинарском корпусе, северной и восточной стенах и под Чертогами.
Студенты шутили, что на самом деле охраняли стратегические склады нейтронных бомб и дрезденскую галлерею в подвале библиотеки. Кто знает, может, это было правдой. Впрочем, не смотря на всю серьезность, оружия вахтерам не выдавали. С собой рекомендовалось брать конспекты и вооружаться молитвой. Это было актуально в семинарском корпусе, где в советское время функционировал абортарий. Особо духовные братья утверждали, что слышали по ночам детский плач, а кому-то являлась большая собака (наверное, вахтер читал Конан Дойля). На проходных работали специалисты в штатском - пенсионеры. В их задачи входило хранить суровое выражение лица и не пропускать в семинарию посторонних. Первоклассникам доверили блюсти покой второклассников под Чертогами.
Вахта представляла собой фанерную будку с партой и стулом. Ее называли “аквариум”. На плексигласе даже нацарапали древнехристианский символ - рыбок. Граффити в аквариуме было популярно. Изобиловали цитаты из Библии и Катехизиса. Порой авторы вступали в диалоги. Например, сначала появилась фраза: “Бога бойтесь”, а потом кто-то добавил: “Царя чтите”. Этот отрывок из послания апостола Петра иллюстрировал срез сознания первоклассника - смесь страха Божия и монархизма. Актуальной для ночной смены была цитата: “Бодрствуйте и молитесь, да не внидите в искушение”, поскольку по ночам вахтеров проверяли дежурные помощники или сам ректор. Проверка требовалась потому, что студенты предпочитали здоровый сон ночному бдению. Однажды ректор не застал вахтера и сел на его место. По счастливой случайности кто-то пошел в туалет. Можно представить реакцию студента, когда спросонья он увидел ректора в аквариуме. Однако, брат не растерялся и украдкой разбудил товарища - вахтера. Тут же придумалась отмазка: “Я не спал, а проверял противопожарную безопасность в спальне”. Нарушителю объявили выговор за отсутствие в будке.
Я не взлюбил вахту под Чертогами. На дневном дежурстве еще можно было читать книги и писать сочинения, пока никого нет. Дежурить ночью, а тем более спать было реально страшно. Послушание начиналось в восемь вечера с созерцания быта второклассников через открытую дверь. Возникало чувство погружения в иной мир, в котором жили монстры. Огромный Працюк постоянно кого-то валял по полу и душил. Миниатюрный Колочанин огрызался матом. То и дело из глубин доносились пронзительные визги Лапатова, сопровождаемые глухими ударами. Постоянно завязывались потасовки. Драться в полную силу в семинарии запрещалось. Когда переворачивались кровати и падали шкафы, было не понятно, что происходило на самом деле. В освещенных тусклыми лампами спальнях царила суета. Кто-то куда-то бежал, обвешанный пулеметными лентами полотенец и стираных носков. Многие слушали музыку. Некоторые читали. Единицы молились.
Перед отбоем к вахте выстраивалась очередь. Второклассники просили разбудить на братский молебен, на десятку, на службу, на послушание. Было сложно запомнить, кто где спал. Если по ошибке разбудить какого-нибудь старца, он простит, а если, не дай Бог, Лапатова, то в лучшем случае прилетит удар ногой под дых. После отбоя старцы собирались у вахты читать молитвенные правила и акафисты. Дежурный помощник разгонял их на обходе. К полуночи воцарялась тишина. В течение часа я учил Катехизис. Потом мозг переключался на граффити. В дополнение к цитатам из Библии я вдохновился словом “аквариум” и добавил куплет из песни одноименной группы: “Каждый из нас знал, что есть время опоздать, и опоздать еще, но выйти к победе в срок. И каждый знал, что пора занять место, но в кодексе чести считалось существенным не приходить на урок.”
Позднее у моей цитаты появилось продолжение: “И только когда кто-то вышел вперед, и за сотни лет никто не вспомнил о нем, я понял - небо становится ближе с каждым днем.”
Меня изумило и заинтриговало, что кто-то еще знал раннего Гребенщикова. На вахте небо становилось ближе к рассвету. В голове воцарялось безмыслие. Оно располагало к молитве, но сил хватало лишь на простое “Господи помилуй”. Затем дремлющий ум предавался размышлениям второго уровня - когда мысли плыли произвольно. Из этих мыслей рождался вопрос: “Что такое послушание?” Сразу вспоминалось Коломенское. Там я с радостью выполнял поручения настоятеля, какими бы сложными и абсурдными они не казались. Среди них были бытовые типа заказа рамки в багетной мастерской. Были церковные типа уборки алтаря. Были духовные типа молитвенного правила и причащения. В общем имелся весь спектр от материального до нематериального. Я считал отца Святослава своим духовником и принимал его поручения как волю Божию. Я любил его и полностью доверял ему. Все происходило добровольно. Ни о каком рабском подчинении не было речи. В результате любое послушание приносило радость и ощутимо приближало к Богу. Наверное, как знаменное пение в унисон моя воля через волю духовника входила в резонанс с волей Божией.
В семинарии послушаний было немало. Учеба - послушание. Работа - послушание. Сидеть на вахте - послушание. Почему вместо радости я испытывал страх? Где гармония воль? Чьих воль? Вопросы без ответов наводняли сонный ум. Фраза Кекса, что мы поступили не учиться, а работать, ничего не проясняла, а только усложняла. Оставалось надеяться на вразумление от Бога. В ответ в сонное небытие обычно проникал слабый писк. Он ритмично нарастал и превращался в китайский будильник. Наступало утро. Послушание заканчивалось.

6. Выходные.

В семинарском быту учеба сменялась послушаниями, а послушания учебой, как и обещал Кекс. Он упустил еще одно измерение - выходные. Недели (старцы назвали их “седмицами”) пролетали незаметно. По субботам я просыпался с иным настроением. В воздухе витало что-то томительно таинственное, как будто приоткрывалось окошко в неописуемое будущее. У преподавателей в субботу был день покоя. Считалось дурным тоном устраивать опросы. Когда все расслаблены, суть предметов воспринималась глубже. Лекции пролетали незаметно. На последних уроках по Ветхому и Новому завету отец Георгий не переставал находить новые ответы на традиционные вопросы из класса: “Как найти матушку?” или “Как стать монахом?”, как бы напутствуя на выходные.
- Братья, если влюбитесь в кого, то запаситесь терпением, потому что Господь будет проверять вашу любовь. Иаков семь лет трудился, чтобы жениться на Рахили, а родственники его обманули и сначала подсунули Лию. Помните? Такое коварство заложено в людях. Поэтому, братья, лучше быть монахом.
- Батюшка, в Ветхом завете ведь не было монашества, и люди исполняли заповедь о размножении “в поте лица своего”. - Поднаторевшие в предмете студенты хором возразили.
- Братья, это ведомо одному Богу. В Ветхом завете были тайные монахи, о которых мы не знаем. На то они и монахи. Да и Христос показал самый лучший пример монашества.
- Батюшка, а как же все-таки найти православную матушку среди всего этого греха? - Несмотря на многочисленные аргументы, Кисель неизменно возвращался к отправной точке. Тут обычно звенел звонок.
Пока на спевке после лекций мы шлифовали материал всенощной, вспоминалось Коломенское. Там суббота была предвкушением чуда у закрытых царских врат. В пять вечера они открывались, и небо становилось ближе. Оно было домашним. Семинарская же всенощная начиналась официально. Небо было строже. Оно давало понять, что я не в домашней церкви, а в Церкви, которая объединяла века и поколения, континенты и страны, рабов и господ, время и вечность. Я старался не углубляться в эти мысли, а концентрировался на самой службе.
Перед возгласом диакона Витя и я вставали у аналоя. Наша обязанность - молниеносно перелистывать партитуры, пока звучала последняя нота. Мне перестали доверять после того, как я пару раз сделал это не вовремя. Витя же был виртуозом, как и подобало человеку с музыкальным образованием. Псалмы и стихиры быстро пролетали и наступало время догматика. К этому моменту связки прогревались, и фраза “Всемирную славу от человек прозябшую” обрастала особой певческой красотой. В Коломенском мы часто пели догматики знаменным распевом, и это было кульминацией вечерни. Слова падали на плодородную почву ума и прорастали благодатными плодами. “Сия бо явися небо и храм Божества, мир введе и царствие отверзе”. Неужто это царствие начиналось прямо здесь - в семинарии? Духовные рассуждения нередко прерывались воплями Бальчука и глухими ударами, доносившимися из Третьего хора. Либо Бальчук бил нерадивых певцов, либо они били Бальчука. Второй вариант представлялся вероятнее, поскольку там пел Лапатов. Далее наступал самый неприятный момент службы. Уставщик Дьяченков посылал чтецов в алтарь за благословением. Однажды мне поручили читать псалмы. Я направился в алтарь, взял стихарь и подошел к ректору для, казалось бы, простой процедуры благословения. Вместо него раздалось:
- Что это такое!? Почему в кедах!?
- Простите! - Мое сердце сжалось в испуге.
- Передайте уставщику, чтобы вас больше не присылали читать!
Иподьяконы схватили меня под руки и вытолкали из алтаря. После этого случая Дьяченков еще долго меня не беспокоил. Оказывается такое случалось регулярно. Косеныч рассказывал, как однажды вышел дежурить у подсвечника в сланцах. Они ярко выделялись на фоне короткого стихаря. Ректор был так возмущен, что едва не отчислил его.
Воскресная евангельская стихира в конце службы источала особую радость. Обычно в Коломенском я уединялся с Витей в Дмитриевском алтаре и пел большим знаменным распевом: “На гору учеником идущим за земное воскресение предста Господь”. Пока эта фраза плыла в уме степенным строем, наворачивались слезы. Ее распел придворный уставщик Ивана Грозного Федор Крестьянин в Александровой слободе. Он сумел передать атмосферу встречи с воскресшим Христом. Когда мы тянули ее унисоном, то взбирались вместе с апостолами на гору встретить Христа. Исполнение той же стихиры Первым хором рождало совсем другие чувства - хотелось скорее на ужин.
В воскресенье наш хор пел позднюю литургию. Утром можно было спать дольше. Это всегда вызывало недоумение Кекса, который проверял спальни. Даже зная, что я иду на позднюю, он считал своим долгом разбудить меня и добиться связной отмазки.
По воскресеньям в семинарии я испытывал странное чувство, будто пространство и время сворачивались в шарик, который быстро лопался словно мыльный пузырь, оставляя тусклый вечер накануне понедельника. На этом шарике бытия отдельным континентом сверкала литургия. От ее благодати хор залегал в глубокий поклон после Евхаристии, и Марку Харитоновичу требовалось приложить немало усилий, чтобы поднять нас к “Достойно есть”. На другом острове глобуса варились куриные окорочка и какао на обед. Свободного времени было чуть больше. Многие спешили вырваться за стены монастыря. Витя и Паша как и большинство первоклассников шли спать. Меня тревожило смутное чувство, что воскресный мыльный пузырь сильно похож на человеческую жизнь. Чтобы оттянуть его лопание, надо не спать, а что-то делать. Не зря мама говорила: “После причастия лучше не спать, чтобы не проспать благодать”.
В Коломенском на сон времени не оставалось. Я вставал в пять утра, бежал на первый автобус (полный похмельных работяг) и успевал на раннюю литургию. Перед рассветом в храме было по-особенному уютно. На службу собирались не случайные люди, а те, кто хотел большего. Теплота их молитв согревала лучше теплоты с кагором. Затем я прислуживал на поздней литургии. Она затмевала все земное и возносила в Царство небесное. После этого вознесения требовалось время, чтобы спуститься на землю и придти в себя к вечернему акафисту. Убравшись в алтаре, Витя и я отправлялись за пивом.
В начале девяностых продавались два сорта: Жигулевское и Ячменный колос. Жигулевское выпускалось с классической желтой наклейкой или с рифленой пробкой без этикетки. Второй вариант пользовался у нас особой популярностью. Живое пиво было приятно пить, даже когда пятидневный срок годности истекал. На деньги с отпеваний мы покупали ящик из двадцати бутылок и прятали его под жертвенником в Аверкиевском приделе. Этого хватало на несколько дней. Однажды алтарница Екатерина обнаружила наш тайник. Настоятель пожурил нас, но пить не запретил. Мы пили пиво в любую погоду в любое время года. Иногда мы покупали Жигули на разлив. Туристам нередко открывалась такая картина: заснеженный берег Москва-реки, скованной февральским льдом, лавка из бревна, трехлитровая банка пива, серебрянные алтарные ковшики, просфорки на закуску, крикливые галки на безжизненных деревьях, два захмелевших смеющихся отрока. Порой мы позволяли себе разливное пиво в любимой пивной в Сокольниках. Смешиваться с алкашами не составляло труда. За длинными стоячими столами понятие “засидеться” не работало. Народ постоянно приходил и уходил. Мы занимали излюбленный пятачок у окна. Поскольку крепость пива не превышала трех градусов, опьянение ощущалось только после четвертой кружки. Возлияние сопровождалось духовными беседами или обсуждением насущных проблем, а чаще всего молчанием. Оно доставляло подлинное удовольствие. К вечерней службе мы трезвели.
Однажды в алтаре появился новый пономарь - Алексей. Первокурсник МГУ, он горел желанием нести прогресс в массы. За ним быстро закрепилась кличка Пешков. Узнав о наших пристрастиях, он резюмировал, что мы младенцы в мире пива, и для роста надо пробовать другие сорта. Как по волшебству после его проповеди Москву затопил океан импорта. Появились экзотические напитки: Гиннес, Экю, Бавария. Их настигла волна интересных отечественных марок: Балтика портер с карамельным ароматом, Радонеж, Афанасий, Хамовническое. За полгода я собрал внушительную коллекцию пивных этикеток. Они заняли две толстые тетради. Каждую сопровождал научный комментарий. Теперь эти тетради хранились в моей парте вместе с семинарскими конспектами.   
Мой традиционный ритуал - воскресная прогулка здорово помогала в борьбе со сном. Служба, обед, паломники, нищие, ворота, голуби, подземный переход, кирпичное здание, кафе Минутка, часовня, речка, аллея быстро оставались позади. Я несся к манящему пивному изобилию за решетками привокзальных ларьков. Стипендии хватало на четыре бутылки и четыре звонка домой в месяц. “Пиво Fax литровый, пожалуйста”, и сквозь железную амбразуру мне выдали заветный сосуд. В тетради с пивной коллекцией я в свое время написал: “Пиво Fax - бельгийская классика. Сбалансированный сладковатый вкус. Приятно освежает до последнего глотка.” Эта марка и объем никогда не подводили. Я был не в силах отказаться от этой слабости, даже не смотря на стукачей, которые по слухам сидели в каждом ларьке и докладывали Кексу, кто что покупал. В эти слухи я верил мало, но пиво открывал за переездом. Там начинался диковинный мир Звездочки.
Ухабистая дорога спускалась в овраг, на краю которого стоял жилой район. Подгнившие двухэтажные бараки выстроились вдоль улицы за частоколом голых тополей. Домашний уют, подчеркиваемый цветочными горшками, от посторонних глаз скрывали белые занавески. Во многих окнах зияла черная пустота. Либо там никто не жил, либо там жили просветленные. Несколько жадных глотков пива напоминали, что лавра и стукачи позади, а впереди встреча с неизвестным миром. С моего лица ушла счастливая сентябрьская улыбка. Я легко смешивался с местными, копируя их взгляд в землю. Полной мимикрии, однако, не получалось. Мой взгляд на мир был направлен из защитного пузыря, в котором находился я. Что это? Вера в Бога? Покров Богородицы? Отречение от мира? Принадлежность к духовному сословию? Наверное, все это вместе и обуславливало мое восприятие.
Мимо как в телевизоре мелькали угрюмые обитатели Звездочки: бабушки в серых платках, дамы в шубах, мужики в фуфайках, молодые люди в черных куртках - все стремились на вокзал. Для них это был такой же побег, как для меня, только в обратном направлении. В лужах купались грязные воробьи. Студеное солнце тем не менее окрашивало реальность чем-то приятным. Выпив полбанки, я выходил на оживленную площадь. Здесь чувствовалось воскресенье. Люди толпились у ларьков с ширпотребом, что-то покупали. Туда-сюда сновали стайки гопников, удивительно похожие на воробьев. По-воскресеньям они отдыхали, но я старался не встречаться с ними взглядом. Они были опасней революционных матросов в семинарии.
Потом дорога превращалась в бетонный каньон - Станционное шоссе, любимая часть прогулки. Жухлая листва на пыльном тротуаре без конца меняла узоры в калейдоскопе солнца. Я согревался, замедлял шаг и расстегивал куртку. Я вспоминал грехи за прошедшую неделю и просил у Бога прощения: “Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй меня грешного”. Мир сразу обретал гармонию. Даже убитые Жигули и Волги становились ее частью. Сердце наполнялось приятной тоской. В такие моменты казалось, что я стоял на пороге чего-то таинственно-великого, но перешагнуть этот порог не получалось. Оставалось наслаждаться мгновением. Впереди рубиконом маячил железнодорожный переезд. Я допивал пиво.
После переезда Станционное шоссе вливалось в проспект Красной армии - центральную магистраль города. Вдали мерцали синие купола с золотыми звездами. Традиционная остановка на смотровой площадке у Музея игрушки. Я приходил сюда каждую неделю любоваться закатом, начиная с абитуры. С нее лавра виднелась как на ладони, а озеро и семинарский парк служили художественным обрамлением. Поколения паломников очевидно останавливались здесь перед монастырем. Эта площадка на вершине холма веками впитывала изливаемые ими скорби, надежды и радости. Место пылало чудотворной силой. Тут было тепло и приятно молиться. Какие переживания мог излить я? Надеюсь, мне объяснят это в семинарии.
Когда я заходил на почту, алкоголь выветривался.
- Пожалуйста две минуты с Москвой.
- Четвертая кабинка.
- Привет, ма, как ты?
- Сына, хорошо, что позвонил! Так рада тебя слышать! Пока ничего. Только тяжело одной. Очень скучаю по тебе. Как ты там? В тепле? Кормят хорошо?
- Да, ма, у меня все нормально. Еда вкусная, только все время хочется сгущенки. Лекции очень интересные. У нас пока еще тепло. Гулял сегодня. Как дома? Как работа? Как Муся?
- Работаю все время. Муся одна дома, линяет все время. Хожу в Коломенское на службы к отцу Святославу. Витя домой приезжал. Может, и тебе удастся выбраться?
- Надо подумать. Ма, ну ладно, время заканчивается. Я тебе еще позвоню.
- Подожди сына! Береги себя! Люблю тебя! - Гудки.
Троицкий храм был еще открыт. Я прикладывался к Преподобному и шел на самоподготовку. Класс обычно пустовал. Редкие вундеркинды напряженно корпели над конспектами. Я присоединялся к ним. За час я проживал вечность, мою вечность. Молитва постепенно угасала, возвращалась обычная семинарская тревога. Оставалось вызубрить Катехизис к понедельнику. Воскресный мыльный пузырь лопался.
Кроме выходных в семинарии отмечали и праздники. Успение преподобного Сергия Радонежского восьмого октября - наиважнейшее событие в жизни монастыря. В этот день я впервые попал в лавру в четырнадцать лет. В тот год праздновали шестьсот лет успения Преподобного. Народу было так много, что едва удалось попасть на службу. Лавра кишела паломниками и духовенством. Как одержимый я бегал от одного епископа к другому, коллекционируя благословения. Чьи-то длани были пухлыми и влажными, чьи-то пахли диковинными ароматами, чьи-то были бледными и иссушенными. Большинство благословляло бегло, как бы насыпая щепотку соли, а некоторые осеняли крестом по-настоящему, делясь духовной радостью. Я остался ночевать в Трапезном храме за исповедальным аналоем. У него дремал архимандрит. К нему змеилась бесконечная очередь исповедников. Всякий раз когда я засыпал, бабульки меня пинали, напоминая, что паломничество - подвиг. На литургии я причастился и просиял настолько, что кондуктор в электричке не посмел проверить мой билет.
Теперь я был частью этого праздника. Архиереи вызывали меньше восторга. Я перестал коллекционировать их благословения, но по-прежнему завидовал одноклассникам, которым выпала честь иподиаконствовать у заезжих владык. Гуляя по лавре, я замечал благоговейные взгляды верующих. В прошлом мне тоже доводилось испытывать благоговение при виде семинаристов в кителях.
Службы на Преподобного совершались во всех храмах. Нашему хору выпала честь петь в Успенском соборе. По древнерусской традиции отдельный клирос располагался за иконостасом подобно строительным лесам. Эффект был неописуемым. Казалось, пели сами иконы, делая небо ближе. После патриаршего молебна на площади мы наслаждались куриными окорочками с какао. В честь праздника на работу не назначали.
Неделей позже, четырнадцатого октября наступил престольный праздник академии - Покров. После литургии мы собрались на торжественный акт. Он развивался по знакомому сценарию. Михстеп зачитал математический доклад, ахримандрит Платон - поздравительные телеграммы, ректор представил план развития духовных школ. После него на трибуну поднялся Кекс. Его речь показалась оригинальной. Говоря о дисциплине, он развил понятие “дух духовных школ”. Ему надо соответствовать, подчиняться и служить, но Кекс умолчал почему. Он избегал давать характеристики этому духу, тем самым создавая неприятную двусмысленность. Им мог быть ангел, подобный ангелам поместных Церквей в Апокалипсисе, а мог быть и бес. В поисках истины ревностные братья по-обычаю записывали Кекса на диктофоны.
Затем началась самая увлекательная часть торжества - выступление регентской школы. С задних рядов доносились смешки. Видимо, старшеклассники обсуждали судьбы мирового православия. Инспекция то и дело бросала на галерку строгие взгляды. Мы сидели в центре. Когда в зал вошла первая воспитанница, Паша робко хлопнул в ладоши. Взгляды инспекции устремились в нашу сторону. Стало страшно, но пашины аплодисменты подхватила галерка, а следом и весь зал слился в нарастающем шквале оваций. Проснулись даже архимандрит Макарий и игумен Андроник, мирно спавшие в президиуме. Инспекция была обескуражена. Строгость сменилась ухмылками. Лица регентш просияли улыбками, смешанными с едва уловимой тоской либо от умного делания, либо от несчастной любви. Нам представилась первая возможность лицезреть всех девушек. На них были одинаковые черные платья до пят и белые платки. Такой наряд придавал изящества фигурам и лицам, выражая церковный идеал женской красоты. Мы бойко обсуждали их прелести и напряженно толкали друг друга в бока. Признаться, на нескольких певицах взгляд мог задержаться дольше положенного. Если это происходило в первом классе, то что будет в четвертом?
После концерта мы хлынули в столовую. Там ожидал сюрприз. Столы украшали белые скатерти. На них стояли тарелки с сыром и колбасой и стаканы с красной жидкостью. Это было вино! Более того, оно плескалось и в чайниках! Новый ректор явно хотел завоевать наши симпатии. Мы ложились спать в праздничном настроении.
Вскоре после Покрова состоялся Филаретовский вечер. Этот праздник в честь Филарета Милостивого был скромнее. Инспекция объявила о введении академических дней. Другими словами, в конце каждого месяца давался обычный выходной. По идее в этот день разрешалось делать все, что угодно в рамках духа духовных школ. В завершение акта в исполнении мужского хора прозвучала гармонизация знаменного распева. Она проникала в душу глубже Кастальского. Праздничная трапеза предлагала лишь стакан вина на человека, а в чайниках - обычный чай.
Как назло в первый академический день я дежурил под Чертогами. С утра мимо вахты пробежала целеустремленная толпа второклассников. Вечером они возвращались, смеясь и пошатываясь. Я был чужим на их пиру. Это переживание уходило корнями в Коломенское. На праздники настоятель устраивал банкеты и приглашал старосту, священников, певчих, алтарников, родственников, разнорабочих, спонсоров, светских гостей, но никогда не приглашал меня. Оставаясь один в храме, я наводил порядок и молился, но в душе накипала горечь. Невольно вспоминалась евангельская притча о господине, который созвал гостей на пир. Я отождествлял себя с человеком, которого изгнали вон, но не понимал почему. Зависть сменяло осознание недостоиства, и волной накатывало покаяние. Следом наполняло чувство близости Бога: Он мой друг, готовый к общению.   
Однажды на Пасху я пил пиво на клиросе, пока шел банкет. Я был на стадии горечи, когда вдруг появился отец Святослав. Он сел рядом, спросил про службу, про пиво и прочел мои мысли: “Саша, знаешь почему я не приглашаю тебя на эти банкеты? Чтобы твоя душа оставалась чистой. Чтобы в праздник ты дольше пребывал со Христом”. Я заплакал. Он по-отечески положил руку мне на плечо. С тех пор я дорожил личным общением со Христом. Он часто сидел рядом и пил пиво.
Вечером в спальне царило оживление. Мои одноклассники провели выходной успешно. Анатолий вдумчиво снимал пижонский белый шарфик и рыжее пальто. Он почитал книгу и выпил коньяку с шоколадкой в Северном сиянии. В этом элитном ресторане шоколадка стоила больше моей стипендии. Поэтому всякий раз мне приходилось отказываться от его приглашений. Вася с Ромой вернулись перед отбоем и нырнули в койки. Ромин мутный взгляд сквозь спинку кровати еще силился осмыслить бытие, а Вася быстро захрапел. В городе они разведали дешевый кабак. Васин сосед Юра провел день, читая подборку военно-патриотической Красной звезды в библиотеке. Очкастый мужчина Игорь и светловолосый крепыш Алексей, которых мы прозвали доктор Смертный и ассистент Череп, обошли посадские храмы с экскурсией. Медик Смертный непрерывно брал у Черепа духовные анализы. Мой сосед по парте - Валера с компанией осуществил традиционную мистерию. Его друзья с третьего этажа: Леха Друч, Лева Корнаухов и Артем Шатыч однажды позвали меня поучаствовать в ней. Мы пили портвейн на монастырском кладбище. Ребята все время вертелись как радары ПВО. Сперва я подумал, что они боялись покойников, а потом понял - стукачей. Прибалты с первой парты как обычно продержались вместе. Один - большой и басовитый, а второй - маленький и тихий. Большого звали Андрей Васильин, а маленького - Сергей Андреин. Их имена все время путали: Василий Андреин и Андрей Сергеин, и для простоты их звали: заяц и волк, эстонцы, супруги Васильины. Они нарезали несколько кругов по лавре и просидели остаток выходного в классе. За стены монастыря они боялись выходить.
Вечером спальня как всегда разделилась на две части. Слева царил смех, шутки, научные дискуссии, семинарский психоанализ и, что греха таить, винопитие. Справа звучали обрывки церковных песнопений и духовные беседы. Атмосферу метко передавала поэтичная фраза: “Кто-то поет, а кто-то пьян”. Обе группы обсуждали друг друга. В “левой” тусовке “правых” называли стукачами, старцами и тормозами. В “правой” “левых” назвали залетчиками, тормозами и старцами. Кто такой старец? На семинарском слэнге - любой согбенный воспитанник, который молился больше других. Кто такой тормоз? Воспитанник с замедленный реакцией на раздражители. Тормоз по-сути - синоним старца, а старец - синоним тормоза. Если называли тормозом, это была своеобразная духовная похвала, достойная старца. Если называли старцем, то подразумевали тормоза. В этом не было ничего обидного. Каждому довелось побыть и тормозом, и старцем. Например, когда мы несли послушания под руководством старшеклассников, они регулярно вешали эти ярлыки. Если послушание происходило в храме, чаще применялся термин “старец”, а в столовой - “тормоз”.
Витя и Паша выбрались в Москву встретиться с невестами - Леной и Лизой и вернулись на следующее утро уставшими. На обеде они принялись обсуждать план следующей поездки. По смешкам и ухмылкам я заключил, что их выходной удался. 
В ноябре установилась промозглая погода. Часто шел дождь. Листья окончательно опали. Их ковер пожух. Когда выдавались солнечные дни, суровый пейзаж приобретал северное очарование. Оставшиеся краски оживали. Красный и желтый казались мудрыми и глубокими. Такой запомнилась осень в Коломенском. Как давно я там не был! Как давно я не был дома! Когда я поделился по телефону с мамой желанием съездить домой, ее радость не знала предела. Слова “Сына, я так рада, что ты приедешь” выражали все мамину жизнь. Разговор вышел кратким, и денег хватило на звонок отцу Святославу. Он тоже обрадовался моему приезду и напутствовал: “Постарайся успеть на всенощную”. Он рассказал, как прошел престольный праздник Казанской иконы Божией Матери. Служил митрополит Сергий Солнечногорский (пригласить его стоило дешевле, чем Патриарха).
Вечером я спросил Витю, как получить благословение на поездку в Москву. Витя объяснил, что надо подать прошение инспектору, но сначала одобрить его у Марка Харитоновича. Регент писал: “Не возражаю”, и отец Савва утверждал: “Благословляется”. Я решился написать первое прошение:

Его Высокопреподобию,
Высокопреподобному игумену Савве
Инспектору Московской духовной семинарии
воспитанника 1А класса
Похила Александра

Прошение

Почтительнейше прошу благословения Вашего Высокопреподобия на поездку в Москву на праздник Введения во храм Божией Матери. В указанный срок буду участвовать в богослужениях в храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском. Почтительнейше оставляю вышеизложенное на усмотрение Вашего Высокопреподобия,

Вашего Высокопреподобия смиренный послушник
Похил Александр.

Я отдал бумагу на подпись Марку Харитоновичу и к удивлению обнаружил: “На усмотрение инспекции”. Возникла смутная тревога, будто зажегся желтый свет, который через мгновение сменится красным. Неужели регент ценил мои певческие таланты больше витиных? Может, он заботился о моем духовном развитии и хотел, чтобы я провел праздник в лавре? Вдруг язык прошения был не достаточно крепостническим? Или ему просто не нравилась моя прыщавая физиономия? Когда прошение вернулось с резолюцией инспектора: “Не благословляется”, меня охватил страх, будто я совершил преступление. Неужто так проверяли соответствие духу духовных школ? Но благословение настоятеля испепелило страх. Я смело пошел в кабинет инспектора.
- Отец Савва, я по поводу прошения о поездке в Москву на Введение.
- Ту-та, ту-та, раб Божий, не благословляется. Какие еще вопросы?
- Отец Савва, простите, но мне очень важно побывать на родном приходе. В этот праздник я впервые пришел в храм шесть лет назад. Я не общался с духовником и не был дома с августа. Мама дома одна. Мне нужно ее навестить.
- Раб Божий, тааа эта все понятно, но ведь вы окунетесь в Москве в греховную скверну, а потом духовным школам вас отмывать. Знаем мы вас. Едете на приход, а оказываетесь в каком-нибудь рассаднике греха. Думаете, инспекция не в курсе? Мы все про вас знаем. - Мне представилось, что ради осведомленности инспекция сама побывала в этих злачных местах, но я отогнал хульный помысел и смирился:
- Отец Савва, простите ради Христа, но я сказал правду. Я не знаю, что вы имеете ввиду под рассадниками греха. Мне действительно важно побывать на приходе и пообщаться с батюшкой и мамой. Мне это важно для спасения. - Смиренная интонация и молитвенная поза возымели на Савву эффект. Недовольную гримасу на его лице сменил отблеск снисхождения.
- Ну допустим, раб Божий, поедете вы на приход, как говорите, но для вашего спасения важен не приход, а семинария. Дух духовных школ действует не в Москве, не дома, не на приходе, а только здесь.
- Я понимаю, батюшка, но все же смиренно испрашиваю вашего благословения на поездку. - Дожимал я.
- Ну ладно, ради снисхождения, воспитанник. - Савва перечеркнул первое вето и неохотно вывел: “Благословляется”.
- Спаси Господи! - Я подобострастно подставил ладони под благословение. Оно выглядело как нервное кидание щепотки соли в кашу. Оставшиеся дни пролетели мгновенно. Меня не покидало окрыленное предвкушение и не волновало, почему у Вити и Паши не случалось проблем с прошениями.

Я нажал на звонок. Дверь сразу открылась. На пороге стояла мама. Она бросилась мне на шею со слезами.
- Сына!
- Ма! - Я не знал, что сказать. В этой ситуации молчание было золотом. За обедом я рассказал про учебу и быт.
- Живете как в тюрьме. - Мама расстроилась.
- Да мы и есть духовные зэки.
- Сына, помню, как шесть лет назад ты попросил меня отвести тебя в храм. Мы как раз попали на всенощную под Введение. Теперь не знаю, правильно ли я сделала. Порой сижу дома одна и думаю: учился бы ты как все нормальные ребята в институте, устроился на хорошую работу, нашел хорошую девочку, женился, детишек завел. Был бы дома при мне.
- Ма, надоело, честное слово! В этом нет смысла. Я тебе благодарен, что ты помогла мне встретить Бога. Поверь, мы несравненно счастливей всех вокруг. С нами Бог!
- Ну не знаю, сына. Помнишь, я давала тебе тетрадочку с правилом преподобного Серафима? Не потерял?
- Не, ма, “Богородице Дево, радуйся” читаю каждый день. Для меня это твой величайший подарок и благословение!
- Сына, оставь мне тетрадку. Я тоже хочу молиться по ней, когда одна. - Я достал из сумки завернутую в целлофан истрепанную тетрадь и протянул маме.
- Сына, разреши мне хоть поздравить тебя с днем рождения. Я вот тебе в подарок пятьдесят тысяч скопила, купила пару баночек сгущенки и шпроты.
- Ма, ну зачем? Сказал же, что никаких дней рождения не отмечаю.
- Ну возьми хоть на день ангела. Попьете чайку с ребятами. Мне приятно будет. Не зря собирала.
- Уговорила. Возьму. Спасибо. Но больше, ма, не надо. Самой, небось, есть нечего.
- Я хоть на работе ем, а ты вон ведь как исхудал.
- Нормально все. Ладно, на службу пора. - Мы быстро собрались и пошли на автобус.
Перед всенощной творение торжественно застыло в ожидании чуда. Также как и шесть лет назад, когда я впервые оказался в храме, уютно мерцали свечи. Лики икон оживали в их отблесках. Они приветствовали пришедших на таинственный пир. Глаза Божией Матери сияли спасительной добротой. Еще большей добротой сиял лик Спасителя на Убрусе. Это огромная икона из Соловецкого монастыря хранилась в Казанском храме с советских времен. Взгляд Бога пронзал насквозь. Он одарял каждую клеточку тела и каждую мысль ума спасительным пониманием, надеждой, радостью и спокойствием. Бог держал душу в теплых любящих ладонях. Полный спектр ощущений просто не находил отражения в человеческом языке. Свою первую службу я простоял не шелохнувшись. Лишь мама привела меня в чувства в конце. С тех пор я ходил в храм регулярно. Однажды настоятель спросил меня после помазания:
- Как тебя зовут?
- Саша.
- Так, Александр, хочешь прислуживать в алтаре?
- Я не думал об этом.
- Ты ведь следишь за службой по своей книжечке, освоишься без труда.
- Как благословите. - Я уже знал из патериков, что эта фраза - стандартный церковный ответ.
- Благословляю.
Так я попал в алтарь. Долгое время многое мне было непонятно. Я задавал уйму вопросов батюшкам и святым на иконах. Постепенно они вели меня к Богу. Когда я начал регулярно причащаться, знакомый лик Бога просиял из таинственного мрака еще ярче, и в сердце стали звучать Его слова.
Теперь я зашел в родной алтарь в семинарском кителе, перекрестился и положил три земных поклона у престола. Алтарник Вадим, раздувавший кадило, обернулся и просиял улыбкой. Он был искренне рад меня видеть. Мы обмолвились парой фраз про семинарию. Без пяти пять как всегда пунктуальный в алтарь зашел чтец Павел. Он тоже одарил меня скупой улыбкой. Ровно в пять появился Витя. Мы понимающе кивнули друг другу. Духовенство стояло справа от престола. Настоятель нас заметил.
- О, какие гости! Сашка, Виктор, идите сюда! Молодцы, что приехали. Нам вас очень не хватало. Пойдете на вход со свечами!
- С удовольствием, батюшка. Благословите.
- После службы задержитесь?
- Да, батюшка. - Машинально выпалил я, забыв о маме.
- Я не могу. Мне надо уйти после славословия. - Витя имел планы на вечер с Леной.
Прозвучал возглас дьякона, и всенощная началась. Я давно заметил парадоксальность литургического времени - мимолетность и бесконечность. Богослужение начиналось и кончалось по часам, но не было подвластно им. Пока оно текло, перед мысленным взором незаметно проносилась вечность. На небесном циферблате ее отмеряли молитвы. “Свете Тихий” - краткое песнопение, но ум парил в нем бесконечно долго. Блаженная тьма шестопсалмия возвращала в Гефсиманию, где требовалось не спать, а молиться со Христом. Полиелей - фейерверк Воскресения придавал смысл всему. Праздничные каноны выражали силу правды. Великое славословие венчала ангельская песнь “Святый Боже”, и дверь в будущий век приоткрывалась особенно широко.
После службы я зашел к настоятелю.
- Молодец, Сашка, не то что Виктор. Тот все за юбкой бегает. Не доведет его Лена до добра. А тебя Господь в монахи готовит. Не зря я Свету отшил. Она все к тебе клеилась.
- А я и не замечал.
- Конечно, ты все время в землю смотришь, а девки времени не теряют. Правда, Екатерина? - Монахиня Екатерина была келейницей отца Святослава. Она знала его, когда он был еще иподиаконом в Почаеве. Как и многие девушки, она искала там жениха, но в итоге приняла монашество и несла послушание отцу Святославу. После семинарии его избранницей стала другая девушка (которую мать привезла из Москвы в паломничество).   
- Да, батюшка, правда. - Екатерина смиренно склонила голову.
- Сашка, расскажи, как вы там в семинарии? Марк Харитонович здравствует? А Иван Васильевич? А отец Матфей? Передавай им поклон от меня.
- Передам, батюшка. В семинарии хорошо. Учеба нравится. Много нового. Много послушаний. Тяжело бывает. С ребятами хорошими подружился.
- Смотри там с этими ребятами. Так-то они все хорошие, а потом глядишь, предложат водки, напьетесь, и отчислят всех.
- Нет, они не такие. Мы спортом занимаемся.
- А как же молитва?
- И молитвой тоже. Каждый день к Преподобному прикладываемся.
- Это хорошо. Смотри там, учись различать духов, как апостол писал, откуда они, от Бога или от лукавого. Не все в семинарии от Бога. Смотри, не дай Бог, стукачом станешь, тогда можешь не приезжать больше.
- Нет, батюшка, не стану, не волнуйтесь.
- И говори там поменьше. Неизвестно, что за люди кругом.
Наша добродушная беседа была и серьезной, и ироничной. Под конец я исповедал первые семинарские грехи: закосы, непослушание и внутреннее противление инспекции, а значит и Богу. Литургия в сам праздник была особенно торжественна. После непродолжительного чтения записок я освободился от житейских попечений и проник в Царство. Отец Святослав опытно вел паству ко Христу. На анафоре он выгнал всех из алтаря, чтобы ничто не отвлекало от молитвы. Его слезы и пот капали у престола. Святой Дух радовался сходить на Дары в обстановке, когда Его все ждали так напряженно.
Чуткий ночной сон прерывался ежечасно. Я очень боялся проспать электричку в Посад. Наконец в пять утра на будильнике музыкального центра включился любимый проигрыш November Rain, Guns n Roses. К тому времени мама уже сварила манную кашу и чай. Позавтракав, мы попрощались. Я решительно закрыл дверь, напомнив себе, что мое возвращение в семинарию было евангельским отказом от родных ради Христа. Мама этого не разделяла.
В полседьмого Ярославский вокзал пустовал. Пока гопота и бомжи сидели по норам, я спокойно прогулялся по имперскому мрамору. Когда подоспели Витя и Паша, мы сели в электричку. В вагоне мелькали знакомые лица, но никто не здоровался, оттягивая возвращение в семинарию после праздника. Через полтора часа двери поезда открылись, наша толпа высыпала на платформу и наперегонки помчалась на лекции. Моя первая поездка в Москву удалась. Через три дня по маминому завету я позвал Витю и Пашу отметить день ангела. Вместо печений мы купили йогурты - дешевую водку в пластиковых стаканчиках и сели у вечного огня перед почтой. В тусклом свете фонарей мела метель. Чистый декабрьский снег таял на алом мраморе.

7. Рождество.

Когда по утрам все готовились к лекциям, моя подготовка отличалась оригинальностью: я вставлял ноги в спинку койки и качал пресс. В глазах старцев читался немой вопрос: “Зачем?” Мое пристрастие к спорту зародилось в детстве благодаря кинематографу. Китайские боевики вдохновляли заниматься кунг фу, голливудские - гантелями. Церковь поясняла, что драться не спасительно, даже для поступления в МГУ на Востоковедение, а про гантели святые отцы молчали. С восточных единоборств я переключился на качалку и совместил ее с молитвой. Через нее спорт примирялся с православием и обретал смысл. Я сочинил массу апологий: в здоровом теле здоровый дух; Бог не против здоровья; сильное тело служило Ему лучше, чем немощное; выносливость нужна для послушаний; тренировки воспитывали волю; нагрузки умерщвляли плоть; это пригодится в армии. Поскольку для молодого человека на Руси издревле было три пути: тюрьма, церковь и армия, я готовился на всякий случай к любому из них. Постепенно у меня выработался иммунитет против осуждающих взглядов старцев. На их вопрос я отвечал просто: “Для службы Богу”.
Когда стало совсем холодно, я решил заняться спортом основательно. В микрорайоне Звездочка находился одноименный спорткомплекс. Подгоняемый собачим лаем в лабиринте изб, я нашел его не сразу. За символические две тысячи рублей вахтерша пустила меня в качалку. Внутри было жарко и пусто. Запах пота бил в нос. Пол устилали резиновые маты, промятые штангами. На них хаотично валялось железо: грифы, гантели и блины. Вдоль окон располагались похожие на аппараты инквизиции станки. В углах стояли штанги. В торце зала висели зеркала в полный рост. Стены изобиловали плакатами качков во главе с Арнольдом Шварценеггером. Фильмы Коммандо, Хищник и Терминатор давно сделали Арни кумиром молодежи по всему миру. В этой вдохновляющей обстановке я потягал железо минут сорок, потом долго тужился перед зеркалом, изучая, над какими мышцами работать и радовался, что нашел тайное убежище.
В декабре из Москвы завезли искушения. Так наши старцы называли болезни. Ректор благословил служить “молебны от гриппа”. Многие слегли в изолятор. Первоклассники держались стойко, но однажды наш сосед Петя, постоянно ходивший в ушанке, упал в обморок прямо в столовой. Его тут же куда-то организованно понесли. Паша ехидно отметил: “Ногами вперед”. Болезнь настигла и меня и кроме температуры осложнилась фурункулезом. Было жутко больно на грани обморока. Мама по телефону диагностировала сепсис, авитаминоз и переохлаждение. Она считала болезни испытаниями, которые Бог посылал для проверки, и они превысили мои силы. Господь давал знак, чтобы я оставил семинарию и вернулся домой. Я напротив верил, что любая болезнь - посещение Божие, знак, что Он рядом. Я был полон решимости терпеть и страдать, но не сдаваться. Пивные дрожжи и баня в данном случае помогали.
В ту же пору лопнувшая труба отрезала семинарию от котельной, и на окнах вырос толстый слой инея. Мы спали в шапках, одежде и обуви, но под утро даже это не спасало. Сон превращался в дрожание под одеялом. Лишь Анатолий, таинственно согреваемый изнутри, спал в одних трусах, слегка прикрывшись простыней. Старцы думали, что он великий подвижник, умерщвлявший плоть.
Веселый случай произошел в витиной спальне. Там жил эксцентричный татарин Женя Ахмед. Он постоянно искрился шутками и пел, разрабатывая связки. Инспекция считала его потенциальным залетчиком и искала случая подловить. Одним морозным утром дежурный помощник Федор Млях притаился у жениной койки с часами в руках. В семь пятьдесят спальня опустела. Женя один мирно сопел под одеялом. Без трех минут восемь Млях взвизгнул: “Ахмед, мля, опаздываем на молитву!” Объяснительная фактически лежала у него на столе, но в следующий момент Ахмед решительно скинул одеяло и предстал полностью одетым. На нем были шапка, шарф, пальто, китель, брюки и кирзовые сапоги! Небрежно поклонившись, он побежал на утреннюю молитву. Млях впал в ступор, глотая воздух как рыба. Он никак не ожидал, что залетчик одет. Конечно теперь он успевал на молитву. С досады он взял-таки объяснительную за сон в одежде, но за такое сильно не накажешь.
В декабре ректор придумал нововведение. Перед его объявлением Иван Васильевич искал в столовой каких-то студентов:
- Братья, Борщ есть?
- Съели уже. Ха ха ха.
- Что тут смешного? Братья, а кто спит с Конем? (Среди семинарских фамилий действительно встречались диковинные: Борщ, Конь, Шкрид, Шпек, Кнехт, Кисель, Чебуратор, Дыня, Мундян, Кладенец).
- Ха ха ха ха.
- Не стучите яйцами по столам! Стол - престол. Кто посуду поел, отнесите. (Зал ухватился за животы в исступлении). С завтрашнего дня владыка ректор благословил застилать койки по-новому. Старосты спален приглашаются к отцу Венедикту для наглядной демонстрации!
Староста нашей спальни доктор Смертный быстро усвоил инструктаж и вечером явил нам это чудо. Одеяло с простыней сворачивались двумя параллельными колбасами, чтобы получившаяся композиция не превышала сорок сантиметров в ширину. Зазор между колбасами - пять сантиметров. Венчала ее взбитая треугольником подушка. На практику нового армейского стиля отводилась неделя, а потом обещали гонения. Таким путем инспекция хотела преобразить спальни к приезду Патриарха, лишний раз приучить семинаристов к порядку, а главное, создать повод для наказаний за нарушение дисциплины.
Мы конечно пошутили, но наутро застелили кровати по-новому. Редких нарушителей объявляли в столовой и отправляли перебирать картошку. Постепенно оформилось три подхода. Небрежный: койки застилались кое-как в спешке. Средний путь, которым шел я: все выглядело правильно, но оставалось место для совершенства. Совершенство - его практиковали старцы и отслужившие в армии. (Неужто армия готовила старцев?) Их койки блестели. Все было выровнено по линейке. Подушки стояли равносторонними треугольниками. Идеальные пропорции радовали глаз. Например, Дима Кумин (то ли десантник, то ли морпех) тратил сорок минут на процедуру застилания по утрам. Но как только он отлучался в удовлетворении, Вася кулаком превращал подушку в блин, а одеяло в змею, “чтобы научить Диму смирению”.
Инспекция ежедневно напоминала о визите Патриарха, нагоняя страх: якобы он отчислит тех, чьи койки не понравятся. Нас одолевал смех, поскольку личность Патриарха Алексея источала только доброту. В ней не было места страху. В итоге прошел слух, что Патриарх приезжал, но спальни не инспектировал. Мы застилали койки еще неделю и забыли нововведение. 
Однажды я заговорил на эту тему с Анатолием:
- Толь, я заметил, что если застилаю кровать не идеально, меня мучает совесть.
- Саш, а чего ты боишься?
- Вдруг я застелил неправильно или хуже, чем другие.
- И что?
- Ну как что? Это непослушание. Могут взять объяснительную.
- Да? Молодой ты еще, а я не задумываюсь. Мне все равно, как она застелена. Я поступил в семинарию не койки застилать. Просто это один из способов посеять чувство вины в душе. Раб Божий обязан помнить, что все время что-то нарушает и далек от совершенства. Заметь, мы все выглядим виноватыми. Даже старцы. Так начальство нас контролирует. В универе это было на первом курсе, но у светских студентов чувство вины перестает действовать после первой пьянки.
- Не знаю, я все равно чувствую, что согрешаю непослушанием.
- Глотни пивка, и все пройдет.
Вольнодумство не сошло Толе с рук. Однажды он укладывался спать после отбоя, и его привлек таинственный отблеск света в темноте.
- Ооо, огонек в ночи. - Среагировал Толя умиленно.
- Я покажу огонек в ночи! Кто это сказал?! - Раздалось в ответ. Огонек оказался приманкой хищника - дежурного помощника Гондеева. В спальне воцарилась гробовая тишина. В темноте разбираться было бесполезно. Гондеев смирился с отсутствием улова, но Толя не на шутку испугался. До меня дошло наконец, что лучик света, провожавший нас в царство сна по ночам, не был ангелом.
Следующее происшествие не заставило себя ждать. Толя беседовал с доктором Смертным о семинарских порядках и упомянул Кекса. В этот момент в спальню вошел дежурный помощник Павел Сергеевич - сорокалетний мужичек по прозвищу Палсекам. По нервному выражению его лица все поняли - быть беде.
- Так, раб Божий, стоять! Фамилия, класс!
- Чибов, первый В.
- Завтра напишите мне объяснительную!
- Объяснительную?! За что?!
- Вы сами знаете, за что.
- Не представляю.
- Не паясничайте. Как вы обозвали старшего помощника?
- Кого?
- Старшего помощника Вадима Анатольевича.
- Мы о нем даже не говорили.
- Не врите, я все слышал. Я слышал, как вы его обозвали.
- Да? Наверное, вам послышалось. Я никак не обзывал Вадима Анатольевича.
- Вот об этом и напишите объяснительную. Посмотрим, понравится ли ему это.
- Я не буду ничего писать, потому что не представляю, о чем речь.
- Вы обозвали Вадима Анатольевича кексом!
- Правда? А с чего вы взяли? Вы полагаете, что Вадим Анатольевич - кекс? Мы вообще-то говорили про выпечку, а не про Вадима Анатольевича. Теперь я искренне недоумеваю, почему вы называете его кексом. Если вы настаиваете на объяснительной, я так и напишу: “Дежурный помощник думает, что старший помощник - кекс”. - До Палсекама стало доходить, что дело рушилось, толину вину доказать сложно, и он сменил тон.
- Так. Я все понял. Чибов, завтра после обеда будете колоть лед перед семинарским корпусом.
Наблюдая как Палсекам уводил Толю после трапезы на следующий день, наш сосед второклассник  Герман отметил:
- Залетчика видно по походке.
- Герман, инспекция знает, что ты делал в Москве на выходных. (Я решил намекнуть, что он тоже не без греха). Герман напрягся.
- Ты покупал объектив в магазине Зенит. - Герман не на шутку испугался.
- Кто тебе сказал? Я весь день был в библиотеке!
- И фотопленку! Кекс поручил присматривать за тобой. - Мы заржали, а он замкнулся. Так рождались слухи о вездесущих стукачах и всеведении инспекции. Разгадка заключалась в том, что вдохновившись красотами мира Божия, в выходные в том же магазине я покупал зеркалку Зенит 122 - свой первый фотик.
В воскресенье десятого декабря сразу после службы я сел в электричку на Александров. Деревянные лавки, гопота в черных куртках, бомжи, пролетарии, бабки с авоськами - здравствуй древняя новая Русь! Поездка прошла в молитвенной борьбе со сном и страхом. Место святости встретило бесцветном небом. Единственная дорога вела к пруду, на противоположном берегу которого белела Александрова слобода в одеяле сугробов. Первое, что пришло в голову при виде монастыря - исихазм, знаменный распев, Федор Крестьянин, а не Иван Грозный с опричниками. Это ли и есть вечная память? Мы помнили добро, а не зло, святых, а не тиранов? Если наоборот, значит зло проникло в душу, и человек в опасности? Наверное, и после нашей эпохи будут помнить Гребенщикова, а не Ельцина, нищенок в монастыре, а не гопоту в электричке. Интересно кто останется в моей памяти?
Я шагал вокруг монастыря, погружаясь в прошлое, пока не настал трепетный момент первой фотографии. Ее сюжет: серый фон неба, белая стена, остроконечные башни с зелеными крышами, пышные сугробы, входные ворота, нищенки, монашка кормит кошек, голуби клюют щедрую россыпь крошек, - достойный Картье-Брессона. Я вынул фотик, выставил экспозицию и нажал на спуск. Щелчок затвора отмерил новую веху в моей жизни. 
Собор был открыт. Внутри стояли строительные леса. Побеленные стены не оставили намеков на былое самодержавие. После Ивана Грозного государи не любили это место. Под сводами виднелись вмурованные горшки для усиления акустики. В них будто еще резонировали отголоски евангельских стихир Федора Крестьянина и стоны жертв опричников. Перед иконами уютно горели свечи. Каменные полы были устелены коврами. Монашка в фуфайке читала акафист. Дыхание ее молитв паром возносилось под купол. Вдруг дверь открылась, и в храм зашла девица. Красивое лицо обрамляли русые волосы в платочке. Из-под шубки соблазнительно красовались стройные ножки в коричневых колготках. Она купила свечи и пошла к иконам. Мне она сразу понравилась. Вслед за любованием проникла похоть, и я тут же предался мечтаниям, в которых обнимал ее! Подойти познакомиться? Стоп! Это же блудные помыслы! Господи, обыдоша мя яко врази, Ты ми помози! Бегом на мороз остудить плотской зуд! Я выскочил из храма, без оглядки побежал на вокзал и прыгнул в электричку. Всю дорогу похоть то стихала, то разгоралась. Когда мечтания брали верх, мимолетный пейзаж за окном охлаждал ум. Девица и не подозревала, что из-за нее началась война, в которой бесы почти побеждали. Долгожданный Посад одарил глотком свежего воздуха, и я поспешил укрыться в семинарии. Пожалуй, инспекция была права, удерживая нас в стенах монастыря от греха. Но вдруг плотская брань разгоралась в результате отрыва от мира, и я просто отвык от вида соблазнительной русской девки? Надеюсь, хоть первый фото-опыт удался.
Следующая воскресная фото-вылазка прошла вдали от искушений. Когда мороз основательно правил бал, Витя и я поехали на природу. Узоры инея на окнах электрички скрывали улицу, пока мы не вышли в Абрамцево. Спустившись с насыпи в лес, мы оказались в хвойных объятиях. Деревья укрывали шубки снега. Двигаться требовалось осторожно, чтобы не провалиться глубоко и не потревожить снежные шапки. Снег классически хрустел под ногами. Холод не ощущался. Невольно представились преподобные братья Сергий и Стефан. Наверное, они также бродили по этому зимнему лесу, собирали дрова и наслаждались морозной красотой. Витя достал лестовки. Я нащупал четки в варежке. Красота одновременно вдохновила нас на молитву. Мы затихли, почувствовав прикосновение благодати. Все стало ясно без слов, но гудок электрички вернул в реальность. Мы добрели до Хотьково и приложились к мощам Кирилла и Марии, родителей Сергия и Стефана. Безоблачное небо светилось нежной морозной синевой розовых оттенков, полной надежды и печали. Постепенно оно становилось фиолетовым. В этом сиянии вечности Бог был так близко и так далеко! Хотелось петь и плакать. Я вспомнил про фотоаппарат и щелкнул храм на память. Такой пейзаж открывался лишь суровой русской зимой. Темнело. Замигали первые звезды. Мороз усилил хватку. Мы поспешили домой - в семинарию.
На следующей неделе в гости приехал Артем. Он был моим близким другом и тоже пономарил в Коломенском, но вместо семинарии поступил в техникум на реставратора памятников деревянного зодчества. Нас объединяла любовь к древнерусскому искусству, а теперь и к фотографии. Он привез диковинный широкоформатный фотоаппарат Ломо. Во всеоружии мы отправились в Черниговский скит. Храм и окружающие постройки из бурого кирпича вносили радостный колорит в черно-белый пейзаж, рисуемый вьюгой. Ломо на штативе смотрелся внушительно. Я побаивался за нашу безопасность, поскольку местные могли принять нас за съемочную группу MTV, но все обошлось. Потом мы сходили в ЦАК. Я показал Артему любимые экспонаты - деревянные сосуды, на которых служил преподобный Сергий. Как плотник Артем оценил их простоту. Первая пленка была отснята.
Настало девятнадцатое декабря - особый день в жизни православной Руси. На всенощной елеем на сердце излились строфы родного тропаря: “Правило веры, образ кротости, воздержания учителя, яви тя стаду твоему Яже вещей Истина. Сего ради стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая, отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим”.
Мама в детстве подарила мне алюминиевый медальон с изображением человека с книжкой и объяснила, что это святитель Николай, и его можно просить обо всем. Я стал молиться ему по-детски просто: “Святитель Николай, помоги”. Мама призналась, что хотела назвать меня Николаем в его честь и болела от того, что не исполнила обет. Я добавил к молитве: “Святитель Николай, приведи меня ко Христу”. Я не знал Бога и просил святого познакомить меня с Ним. В ответ я попал в алтарь, и пришло понимание служб. Я стал причащаться и слышать в сердце сладкий шепот Христа. Он смиренно объяснял, что хорошо и что плохо. Слушать его было приятно. Так святитель Николай исполнил мои главные просьбы. Я обращался к нему и с бытовыми вопросами, даже просил свести с одноклассницей, в которую влюбился, но в этом деле святой не спешил помогать. Зато он услышал мольбу о поступлении в семинарию, и вот я праздновал его память как семинарист. Вроде я шагнул на следующую ступеньку, но тропарь намекал, что приближение к Богу требовало смирения. Смирение же - плод неустанной работы над собой. Я посвятил вечер вылавливанию гордых помыслов в сердце, а когда спальня затихла, зажег свечу и прочел акафист святителю.
К декабрю страх перед учебой испарился. Требования прояснились. Я старался им отвечать, по сути уча то, что преподаватели ожидали услышать. Зубрить, не задумываясь о смысле, было проще всего. Доходило до смешного - мы общались с преподавателями на языке дореволюционных конспектов.
- Поведайте нам свойства Божии.
- Бог есть Дух вечный, всеблагой, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, вседовольный, всеблаженный. - За такие ответы ставили пятерки. Если препод был не в настроении, опрос продолжался.
- Раб Божий, обоснуйте.
- Нууу, эээ… - Тягостное молчание вытягивало на четверку. Когда дерзали отвечать своими словами, то получали тройки. Этот урок усвоили все.
Сидя на лекциях, я с трудом отрывал взгляд от диковинных узоров инея. Незримый художник блистал талантом, а его работы - глубиной. Он рисовал на стекле сказочный мир, вдохновляя вопрос: вдруг наш мир - такой же рисунок или фотография? Рисовали многие: иконы, портреты, пейзажи, орнаменты. Один брат изобразил новый род войск ПВС: подводно-воздушные силы. Узнали мы об этом на Церковно-славянском языке. Объявляя оценки за домашнее задание, Аорист выдержал многозначительную паузу и показал тетрадь. Она пестрела эскизами униформ, медалей, диковинных подводных лодок, которые взлетали из воды и сбрасывали десант. Боевая подготовка включала перекусывание кирпичей. Семинарист-основатель даже присвоил себе почетное звание адмирала ПВС.
Я рисовал машины, самолеты, ракеты и комиксы - смесь Звездных войн и Гостьи из будущего. Такие разносторонние знания давала семинария. Каждый в глубине души имел свою цель, задавал свой вопрос и искал ответ на него на уроках. Польза от лекций была на лицо. Украинцы потихоньку осваивали русский язык. Церковное чтение исправляло дикцию тех, кого было невозможно понять. Катехизис открывал Бога, в которого мы верили. Являясь механическим предметом как физкультура, он был полноценной качалкой души. Зубрежка стала свиданием с Троицей. Она делала морозные звезды ближе. Я усвоил, что их сотворил наш любящий Отец. Он послал Своего Сына, чтобы спасти нас от всего, во что мы себя постоянно окунали. Мы познали, что все исполнено Святого Духа. Единственным местом, где Он мог отсутствовать, были мы сами. Катехизис открыл механизм взаимодействия Бога и истории - Святой Дух историю оживлял. Мы прошли Крещение Руси. В душе князя Владимира взошла заря Духа, как солнечная заря над Днепром. Дух вдохновил его отправить послов в Константинополь и познакомил их со Своей сладостью. Вскоре народ крестился в Днепре. Наши предки - язычники были неотесанны, но Дух действовал в них таинственно. Спустя век разросся в киевских холмах северный Афон, где в темноте пещер творились ежедневные чудеса. Потом Ярослав Мудрый возвел храм Христу - Премудрости Божией. Светлоярский излагал историю сухо, но в наших умах она удобрялась Духом. Когда нас пронзало духовное осознание исторических фактов, мы впадали в ступор. Струясь сквозь ум, Дух объяснял многое, но рождал и неудобные вопросы. Как святые князья могли убивать простых смертных? В ответ на такие вопросы Светлоярский лукаво улыбался.
Кисель часто прерывал лекции вопросом, когда изберут нового русского царя? Царившая свобода такое позволяла. Старые преподаватели верили, что за ними по-прежнему следили, и испуганно выступали против царизма. Например, Осипов критиковал Николая Второго за то, что он курил и расстреливал рабочих. Молодые смело ратовали за монархию. Светлоярский доказывал, что когда созреет большинство, Господь пошлет государя. Согласно этой теории Ельцин вполне мог считаться новым русским царем, которого мы заслужили. Брожение умов продолжалось на самоподготовке (которую мы сокращенно называли сампо). Однажды Сережу Бирю достало, что Кисель бредил монархией вслух, и он сделал замечание. Кисель напрягся и вызвал его на дуэль. Выросший в казахских степях Биря привык “отвечать за базар”. Они вышли в коридор, и их голоса стихли. Мы стали обмениваться обеспокоенными взглядами. Наконец Дэн Байкер озвучил то, что вертелось у всех на уме: “Надо вызывать скорую. Наверное, Биря валяется под лестницей с пробитой башкой. Даже реальный казахский пацан не выстоит против раскачанного быка”. В ответ на его реплику в класс вошли Биря и Кисель в обнимку. Ельцин их помирил.
На сампо случались и чудеса. Однажды в класс зашел Дима Патарин - кандидат на поступление вместо какого-нибудь отчисленного залетчика. Он уверенным шагом направился к роялю и начал настраивать его. Изумленные любители пения обступили настройщика.
- Дима, откуда у тебя такой талант?! Какое у тебя музыкальное образование? Гнесинка?
- Никакого образования у меня нет. Вадим Анатольевич благословил, вот и настраиваю за послушание.
- А слух-то есть?
- Вроде есть - тебя же слышу. - На удивление рояль заиграл гармоничнее. Сила благословения Кекса вогнала старцев в ступор.
Весь декабрь на сампо мы писали сочинения по Ветхому завету. Темы вторили библейским сюжетам: дни творения, потоп, исход. Я взялся писать про Моисея. Работа давалась с трудом. Сказывалось отсутствие опыта. Несколько походов в библиотеку погрузили в библейскую критику. Книги, план и сам процесс написания мне нравились. Они зародили интерес к научной работе. Появилось даже увлекательное чувство, будто я ходил в пустыне вместе с Моисеем. Однако, за сочинение я получил четверку. Пятерки достались тем, кто максимально близко к тексту пересказал конспект по Библейской истории. Пятерочники живописали, в какие дни Бог сотворил звезды, планеты, растения, рыб, птиц, животных, динозавров, млекопитающих и человека. Сочинение Юры Моисеина про потоп отец Георгий даже процитировал: “В мутной воде плавали набухшие трупы с выпученными глазами. Стоял смрад разлагающейся плоти. Рыбы с кровавыми зеницами пожирали мертвецов”. Мы не поняли, смеяться или плакать, но отец Георгий настаивал, что именно такие сильные образы запечатлевались в грешной душе и подвигали к покаянию. Потом Юра признался, что списал из дореволюционного конспекта для уездных семинарий.
В декабре Витя перешел в Знаменный хор. Этот хор пел литургию в Троицком соборе по воскресеньям. Ее служил наместник лавры архимандрит Феогност. Любитель знаменного распева, он основал кружок под управлением отца Глеба (того самого игумена, который прервал мой вступительный экзамен по пению). Хор состоял из монахов и семинаристов.
Во мне опять проснулась зависть к Вите. Он удостоился чести практиковать небесное пение с лаврскими монахами у мощей преподобного Сергия! Более привилегированного послушания не представить. Это ли не знак Божьего благоволения? Витя преобразился и, казалось, все время что-то созерцал. Я проникся еще большим уважением к нему. Его пример помог увидеть лучшее в семинарии. Если заняться богоугодным делом по душе, учеба и послушания приобретали подлинный смысл - приближали к Богу, особенно когда любимое дело - возношение ангельских песнопений на литургии. Витин пример стал новым маяком, но я не дерзал говорить об этом духовнику и тем более Кексу. Я продолжал нести послушание в Первом хоре.
В декабре многие семинаристы меняли послушания, а некоторые умудрялись перескакивать в другие классы. Обычно переходили из первого во второй класс, реже из второго в третий. Мой лицейский одноклассник Данила уже учился в четвертом классе, хотя поступил лишь на год раньше. Это ли не чудо!? Чтобы отважиться на такие головокружительные кульбиты, надо было обладать минимум интеллектом Энштейна. Вместе с тем, я догадывался, что спешить на самом деле некуда, во всяком случае мне. Я достаточно молод, чтобы испытать все четыре года. Толя же был старше, отучился в универе и воспринимал первый класс с уроками чтения и русского языка как тягостную пародию. Войдя в спальню одним декабрьским вечером, он объявил:
- Братья, я перевелся во второй класс!
- Надо же! Ты теперь в два раза умнее. - Отреагировал Вася. Толя хитро улыбнулся. Наверное, он был умнее раза в три. Как он снисходил до общения с нами?
- Саш, как думаешь, зачем мы поступили в семинарию?
- У каждого свои причины. Наверное, чтобы служить Богу.
- А как Ему служить?
- По-разному. Подвижники для этого уходили в леса, новомученики рыли Беломорканал.
- А в нашем случае?
- Может, служба в храме?
- Вот. Не пойми меня превратно, не хочу вторить инспекции, а просто интересуюсь: ты определился, как служить?
- Не знаю еще. Если честно, мне прикольно просто пономарить. Профессия алтарника несколько веков в почете.
- А профессия священника несколько тысячелетий. Алтарником семью не прокормишь.
- Опять извечная дилемма: семья или монашество. Толь, а ты определился?
- Давно, еще в универе.
- Поделись, если не секрет.
- Я встретил девчонку в Сызранском соборе. Дружим уже год. Она приедет ко мне в гости на Рождество.
- А почему ты перевелся во второй класс? Я наоборот хочу растянуть удовольствие на четыре года.
- Хм. Сомнительное удовольствие. Я надеюсь жениться. Этот год доучусь, а летом переведусь на заочное отделение и рукоположусь.
- Хороший жизненный план! Повезло тебе, что сразу по любви. Я, наверное, так и буду маяться.
- Да ты молодой еще. За четыре года точно найдешь кого-нибудь. Все кто переводится из класса в класс просто имеют неотложные планы на жизнь.
- Толь, а есть у тебя конечная цель?
- Даст Бог, стать священником, родить много детей, построить дом - классика. А у тебя, Саш?
- Не определился еще. Если монашество, то, наверное, в скиту вдали от мира, а если твоим путем, то придется ждать настоящую любовь.
- Смотри на вещи практичней. Любовь надо не просто ждать, а выращивать самому, как цветок.
- Лучше не скажешь.

Приближались рождественские каникулы. Я зачеркивал дни в календаре. Период с двадцать второго декабря до Рождества был красного цвета, а с Рождества до двадцать второго января - зеленого, поскольку семинарские каникулы делились на две половины. Одну я должен отработать в семинарии, а другую провести дома. Как только кончилась учеба, половина студентов разъехалась, и семинария опустела. Оставшиеся дотянули до Нового года в борьбе с тоской. В семинарии этот праздник то вводили, то отменяли. В этом году инспекция хранила планы в секрете. Поэтому новогодний ужин приятно удивил. На блюдечках красовались дольки лосося, бутербродики с икрой, шоколадки и, самое невероятное, бокалы шампанского! Паша, Витя и я заняли стол на четверых. К нам подсел какой-то четвероклассник. Видимо, он рассчитывал на нашу скромность и надеялся поживиться деликатесами. Как он просчитался! Пока звучало эхо иерейского благословения, мы закинули деликатесы в рот и жадно запивали эту кашу советским шампанским. Старший брат обернулся и обомлел. На блюдечке осталась лишь одна скромная порция. К тому же пашин наметанный глаз давно определил, в каком бокале налито меньше всего. Этот бокал и предназначался нашему гостю. Брат смирился с судьбой и уныло сел. Чтобы реабилитироваться, он попытался изложить историю новогоднего торжества.
- При прежнем ректоре такого расслабона не было. Чайку с печеньками нальют и все. Вечерняя молитва в десять. Отбой в одиннадцать. Помощник дважды за ночь проверял. Чувствовалось, заботились о нашем спасении. А теперь? Мало того, что бухло разрешили, молитва с молебном сразу после ужина, да еще и перваки всю икру смели! Совсем обнаглели! Последние времена!
- Да брат, не говори, в следующем году, обещали и пост отменить. Жаль тебе этого не застать. - С умным видом парировал Паша, тонко намекнув, что четвероклассник не поступит в академию - своего рода контрольный выстрел.
После новогоднего молебна в город целеустремленно потянулись стайки старшеклассников, а мы вернулись в спальни. Как обычно кто-то пел, кто-то читал, кто-то спорил на духовные темы. Паша и Витя легли спать. Толя дежурил в столовой. Общаться было не с кем. Опытные перваки заранее купили портвейн на вокзале. Краем уха я услышал их план - наведаться в гости к регентшам после отбоя. Неслыханная дерзость! Я не мог такого представить даже в самых смелых мечтах!
Смертный выключил свет. Вечерней проверки не было - действительно последние времена. Тут я обратил внимание, что на замерзшем стекле отражался свет, озаряя спальню голубоватым сиянием. Искрящийся иней рождал в душе тихую радость - подлинный новогодний подарок. Я оттаял дыханием пяточек, чтобы увидеть источник дивного света. Он струился из подвальных окон напротив. Приглядевшись, я рассмотрел Леву, Леху, Валеру, Вову, Артема и регентш. Шатыч разливал портвейн в кружки. Праздничная обстановка заставила прослезится то ли от тоски, то ли от зависти. Мне так хотелось примкнуть к их компании, но внутренние оковы не пускали. Как уродливого нищего в небрачной одежде меня опять изгнали с банкета. Сквозь проталину я взглянул вверх: искрился снег, искрились звезды.

- Я Лев.
- Хи хи, а я дева.
- Да не по гороскопу. Зовут меня Лев.
- А я Наташа.
- Наталья, стало быть, в честь великомученицы Натальи. А когда твой день ангела?
- Девушке не принято задавать такие вопросы. Тем более семинаристу. Значит, ты не читал жития святых и не учил Историю Церкви. Хотя ты еще не настоящий семинарист, а семинарик.
- А это как?
- Первоклашки и второклашки - это семинарики. Третьеклассника можно назвать семинаристом, а четвертый класс - семинарасты. - Все засмеялись, и Друч подхватил инициативу.
- Значит, когда девушки поступают в регентскую школу, чтобы выйти замуж за семинариста, они имеют ввиду студента третьего курса? (В семинарской среде слова “студент” и “курс” пользовались популярностью, поскольку уравнивали со студентами вузов).
- Да, третьего или четвертого класса, а может, и академиста, но уж точно не семинариков.
- А как же любовь? - Спросил Лев серьезно. Девчонки засмеялись, а таинственная незнакомка, чей силуэт угадывался за колонной, пронзительно посмотрела на Льва. Ее взгляд отражал глубокие искания и мог остановить любых ухажеров.
- Постойте, не все девушки преследуют такие цели. Есть те, кто поступают ради знаний и веры.
- Да ладно тебе, Наташа права. - Встряла Света. За рыжие волосы, острый нос и хитрый взгляд ее прозвали Лисой.
- Девушки, не ссорьтесь! Давайте веселиться! Давайте сыграем в бутылочку! Как раз одну уже допили. - Друч уверенно наступал, жестикулируя рукой в такт слов. Валера сглотнул и повторил:
- Да, как Леха говорит, давайте сыграем в бутылочку.
- Валера, верблюд, не перебивай! Я недавно прочел книгу Дейва Карнеги о вежливости. Он пишет, что нельзя встревать в чужой разговор.
- Какая еще бутылочка!? Вы совсем еще дети!? Вроде уже щетина пробивается, а все как в детском саду. У нас в Мааскве за девушками принято краасиво ухааживать. Каак минимум приглаасить в каафе. А вы думаете: купили паленого портвейна за три рубля, и мы ваши? - Возмутилась Лена. За смех, раскаты которого частенько слышались в семинарском коридоре ее прозвали Кобылой.
- Девушки, я готов поухаживать. Подставляйте стаканы. Сейчас будет портвейн за пять рублей. - Шатыч перехватил инициативу. Регентши нехотя протянули кружки. Зажурчал теплый портвейн. Лишь незнакомка с пронзительным взглядом отставила стакан и взглянула на часы.
- О, вот и пять минут, как в кино: “Пять минууут, пять минууут”.
- Ладно, друзья, юноши, девушки, регентши, семинарики, семинаристы, семинарасты, всех с Новым годом! - Лева торжественно встал. Его примеру последовали другие. За окнами послышались удары лаврского колокола. Наступил 1996 год. Возникла пауза, и Лев пригласил Наташу в соседнюю комнату. Семинаристы считали Наташу эталоном регентской красоты. Она знала себе цену.
- Наташа, можно пригласить тебя в кафе?
- Лев, а правда, твой папа священник?
- Да, а откуда ты знаешь?
- Мы все про вас знаем. Хи хи. Значит, тебе достанется хороший приход в наследство?
- Я об этом еще не думал.
- Правда?! А сколько тебе лет?
- Семнадцать. - Благодаря латинской бородке, Лев выглядел тридцатилетним альфа-самцом. Видимо, это и сбило Наташу с толку.
- Ооо, да ты еще совсем молод, практически школьник! Извини, у нас с тобой ничего не получится. Я не намерена тратить время впустую.
- Постой, но я настроен серьезно! - Лев покраснел. Кажется, он влюбился. В этот момент в комнату вбежала Кобыла.
- Палево! Вера Сергеевна идет! - Компания бросилась врассыпную, разметав пустые кружки - единственный отголосок запретного.
Под утро в коридоре разносилось невнятное мычание возвращавшихся из города семинарастов. Когда на завтраке помощник зачитывал фамилии, откликались немногие. Молчание было самым частым ответом. Иногда следовал выкрик: “Он на послушании”. Паша подметил: “Перекличка живых. Новый год удался.” Вчерашняя компания хвасталась чуть ли не поцелуями с голливудскими звездами. Однако, регентши выглядели неприступно и не смотрели в их сторону. Кобыла даже нагрубила Шатычу, когда тот поздравил ее с Новым годом. Наше время для них еще не пришло. Поэтому я успокоился, что не попал на вчерашний праздник. Красивые девушки всегда дружили с кем-то другим, а не со мной.
В приподнятом настроении я отважился начать новый год с экстраординарного поступка и, одевшись потеплей, отправился на вокзал. Билет на автобус до Переяславля Залесского стоил как бутылка пива - четыре тысячи рублей. Спустя полчаса мимо понеслись низины и холмы ярославского тракта. Я смотрел на них с заднего сиденья пустого салона. Подо мной усталым сердцем уютно стучал движок. Водитель явно не понимал, что делал трезвый юноша утром первого января в его старом Львовце. Этот юноша отправился вперед в прошлое на диковинном автобусе времени.
Поездка не была спонтанной. В библиотеке я накопал много историй и легенд о Переяславле. Они свидетельствовали о древности города. Он вырос на берегу Плещеева озера. Каменный собор появился в двенадцатом веке. Жил там Александр Невский, подвизались многие святые, строились храмы и монастыри. Петр Первый создал на озере потешную флотилию. На берегу покоился валун, который непонятным образом иногда ползал. Факты переплетались с легендами. Легенды гласили, что когда на Русь напали монголы, православные умолили Христа спрятать их от врагов, и Господь скрыл их город в озере. Их правительница - прекрасная княжна перед тем, как исчезнуть, затворила за собой врата. Она вновь откроет их перед наступлением вечности. Позднее на берегах озера слышался звон колоколов и сладкопение. Легенду про Китеж я прочел у Мельникова-Печерского. Переяславль вполне соответствовал ей и стал для меня олицетворением Китежа. Моих примитивных познаний в квантовой физике хватало, чтобы допускать реальность этих легенд. Китеж действительно мог существовать в параллельном мире. Ведь все сотворил Бог. Пред Ним нет преград. Вдруг я окажусь счастливчиком, которому прекрасная княжна откроет врата? Эти мечты и несли меня в Твин Пикс русской святости. Я прибыл туда через час. Уставившись под ноги во избежание искушений, я направился к белоснежным стенам Федоровского монастыря и сделал несколько снимков. Затем Троицкий, Никитский, Данилов монастыри и множество церквей на заснеженных холмах на фоне бескрайних далей Плещеева озера попали в объектив. В финале я дерзко против солнца отснял Преображенский собор на центральной площади. Однако, в душе нарастал гнетущий страх: вдруг опоздаю на отбой? Страх развеялся лишь после возвращения в семинарию. Весь вечер меня переполняла тихая радость от того, что Господь показал Свою жемчужину, а преподобный Сергий вернул домой без искушений.

- Толь, я побывал в Переславле. - Началась наша вечерняя беседа.
- Молодец, Шура, а я, кажется, залетел.
- Да ладно!?
- Ага. Официантки столовские пригласили на хату Новый год встречать после смены.
- Настоящая украинская хата-мазанка?
- Ну можно и так сказать. Это они так съемную квартиру называют. Они же все хохлушки.
- Везунчик. Вот наши герои Новый год встретили с регентшами.
- А разве вечерней проверки не было?
- Нет.
- Слава Богу! А я уже собрался объяву писать. Короче, пришли мы к ним на хату. Купили винища. Какие-то левые семинаристы подтянулись. Хохол этот Кривченко из вашего хора. Ну и отметили красиво. Ко мне Светка мелкая все липла. Проснулся утром, а ее голова у меня на груди. Открыла глаза и говорит: “Анатолий, придется тебе на мне жениться.” Я спал в одежде, и между нами ничего не было, но она ни в какую. Пугала, что к ректору пойдет. Меня Кривченко выручил. Он на нее виды имел. Отвел ее в другую комнату на беседу, и вроде отстала. Чудом спасся - как Иосиф! Так что, Шура, аккуратней.
- Ага, мне только и остается мечтать, чтобы какая-нибудь регентша посмотрела в мою сторону. Так и бродил на морозе, мечтая о сказочной княжне.
- Какой еще княжне? Среди регентш таких вроде нет.
- Может, и есть, только прячется.
- Вот ты романтик. Давай выпьем чтоль за Новый год!

Рождество неумолимо приближалось. Утром пятого января помощник объявил, что в сочельник будет обязательная исповедь. Обычно когда в Коломенском священник перечислял общие грехи, доходило до смешного. В ответ на “согрешили абортами” мужики крестились со словами: “Прости нас, милосердный Господи”. Поначалу это меня устраивало, поскольку я стыдился лично исповедовать блудные помыслы. Взросление в вере убедило, что душа оставалась грязной. Для очищения требовалось усилие - произносить грехи лично перед священником. Я верил, что священник - просто свидетель, а исповедь принимал всепрощающий Христос. Научившись исповедаться лично, я стал испытывать вожделенную чистоту от прощения грехов. Общая исповедь потеряла смысл. Отныне я считал ее грехом сокрытия грехов. В семинарии после общей шла личная исповедь. Однако, студенты поговаривали, что некоторые священники были не просто свидетелями, а стукачами. Поэтому исповедаться я не дерзнул, но восхищался одноклассниками, которые ради сугубого катарсиса каялись в поступках, переводивших в зону риска.
В полночь седьмого января из наших уст наконец прозвучал тропарь: “Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…”, и началась рождественская литургия. Через призму сонного сознания Свет Разума наполнял особым торжественным вдохновением и запечатлевал молитвы на глубинном уровне. Праздник объединял всех, даже семинаристов и инспекцию. Через два дня пришла моя очередь отбыть на каникулы. Пытаясь “не прелюбодействовать с миром в сердце своем,” последние метры до дома я бежал. Мама открыла дверь. Она светилась счастьем.
- Сына, наконец-то побудешь дома со мной. Отдохнешь, отъешься, а то такой худой! Я очень по тебе соскучилась.
- Я тоже, ма.
- Как там в семинарии? Можно ли почаще домой отпрашиваться? Витя почти каждые выходные дома.
- У Вити есть невеста, а мне и в семинарии хорошо, как у Христа за пазухой, лучше чем дома. Здесь одни тревоги и волнения. Вспомни, когда путч был в девяносто третьем, стреляли под окнами, а в лавре всегда мир и тишина. Даже на каникулы не хотел уезжать.
- Сына, мне больно слышать, что не хочешь быть со мной, но тебе виднее. Пусть будет воля Божия. Может, тоже девочку прилежную встретишь. Смотри не переусердствуй в учебе. Голова нагрузки не выдержит. Вспомни, как в школе троек нахватал.
- Да ладно, ма, ты тогда болела, вот я и скатился по наклонной. В семинарии же учусь для души, а не из-под палки. Пока вроде одни пятерки, и никакие девочки не нужны.
- В Сычевку съездишь к бабуле?
- Конечно, но сперва к отцу Святославу на день ангела.
- Про меня только не забывай. Сына, покушай вот картошечки со шпротами и сгущеночки.
Встреча с отцом Святославом на следующий день была особенно теплой. Он впервые пригласил меня на банкет! Я едва сдержал слезы. После многих лет смирения он счел возможным испытать меня возвышением. Кажется, застолье не приносило вреда душе. Ни звука не слетало со струн гордости. Неужели бес расхотел бренчать на этой балалайке? До меня дошло: дело в семинарском кителе. Это был новый парадный китель, пошитый месяц назад. Он защищал снаружи и внутри подобно броне в отличие от серого костюма. Крутые гости, ежеминутно глотавшие водку вперемешку с тостами, так и не вызвали искушения выпить. Дотерпев до конца, я поздравил духовника. Он понял, что я перешел на следующий уровень.
На следующий уровень благодаря семинарии перешло и мое понимание богослужения. Я чувствовал, как все творение славило Бога за Его добро, и я - маленькая его частица - тоже. Всех нас сотворил любящий Христос Бог, и Он даже не возгнушался пить пиво со мной на клиросе.
После службы я уединился в Дмитриевском приделе. Знакомая решетка на окне. Сколько раз я смотрел сквозь нее на мир. Там гуляли пары с детьми, веселились молодожены, кипело святочное веселье. Им не было дела до меня. Раньше я завидовал их свободе и переживал, что заключен в духовную темницу. Теперь меня осенило: все наоборот! За решеткой они, а не я! Я смотрел на их темницу из бескрайней вселенной, где царила свобода во Христе. Это радикальное откровение напугало. Неужели семинария так быстро поменяла полюса сознания и приоткрыла суть вещей?! На этой волне я отправился гулять.
Я родился и вырос в Москве, знал каждый уголок и везде чувствовал себя как дома. Маршрут моей традиционной прогулки начинался на Пушкинской и пролегал через Петровку, Лицей духовной культуры в Высокопетровском переулке, ЦУМ, ГУМ, Красную площадь, Троицкий мост и Новокузнецкую, откуда трамвайные пути выводили мимо Тихоновского института к Павелецкой и далее к Даниловскому монастырю. В паутине переулков прятались чудные букинистические лавки и магазины православной книги. На каждом шагу находилось что-то новое. В конце - икона преподобного Серафима Саровского с его деревянными четками. Теперь я смотрел на маршрут своей личности через призму семинарии. Родной город поменялся, будто погрузившись во тьму. У метро тьма сгустилась в маскирующуюся под грязь милицию, целеустремленных гопов, мычащих алкашей, увечных нищих, секретуток в шубках, продавщиц в фуфайках, бабулек в платках. Они мухами роились вокруг ларьков, выросших как поганки после дождя, и грабили друг друга. Мимо неслись копейки и шестисотые. Город, угнетаемый серым небом, купался в промозглой январской слякоти как свинья. Мне хотелось взмыть мотыльком обратно к свету - в семинарию, но было жалко людей. Меня тревожил вопрос: почему из этого угрюмого неба на нас изливалось столько бед? Люди как звери грызли и убивали друг друга. Кто и за что превратил нас в животных? Вряд ли любящий Христос так наказывал людей. Люди итак уже барахтались на дне социального ада. Например, мама работала семь дней в неделю, чтобы заплатить за квартиру и купить сгущенку. В некоторых кругах велись разговоры о всенародном покаянии: народу требовалось покаяться в революции, цареубийстве, братоубийстве, гонениях на верующих и на Бога. В этом мерцал смысл. Покаяние перерождало. Наверное, если люди утвердятся на его фундаменте, кары будут отозваны и начнут восприниматься по-другому - как посещение Божие, знак Его особой любви. Страдания вообще традиционно считались признаком богоизбранности русского народа. Но как примирить всенародное и личное покаяние, в исключительность которого я верил? Смогу ли я будучи священником объяснить все это людям, показать им выход к свету, а главное, понять это сам? Я смотрел на серафимовы четки в Даниловском в поисках ответа.
В лицее я зачитывался Солженицыным. Как ни странно Архипелаг ГУЛАГ, к которому меня приобщил папа, был полон романтики, правды, добра даже среди невыразимых страданий. Отчасти поэтому семинария невольно отождествлялась с зоной, послушания с перековкой, а спальня с лагерным бараком. Обе системы создавали условия для встречи с Богом. Основой выживания в лагерной системе Солженицын считал принцип: “Не верь, не бойся, не проси”. В духовной Системе он был применим скорее к общению с администрацией, но не к общению с Богом. В конце прогулки у четок мне вдруг открылось: “Верь, бойся, проси!” - вот, что приближало к Богу! Дома я встал на колени перед бумажным иконостасом, низвел ум в сердце и высветил грехи. Прости мне их, Христе Боже мой! Верю, боюсь, прошу!
На следующее утро я отправился в колыбель детства - Сычевку. Там жила бабуля, у которой я проводил каждое лето. Она много рассказывала о купеческом быте, войне, оккупации, плену, лагерях, советской работе. Мне не терпелось поделиться с ней рассказами о семинарии. Электричка на Белорусской морозным утром походила на снежного удава с обледеневшей мордой и чешуйчатыми окнами. На перроне толпился народ в черном (черный - цвет русской зимы). Двери открылись, и удав заглотил толпу. Сперва отопление работало везде, а потом народ мигрировал в единственный теплый вагон. На белорусском (западном) направлении постоянно велись политические разговоры. Народ панибратски обсуждал пьяного президента, менявшихся ежемесячно премьеров и чиновников, Перестройку, войну, безработицу. Видимо, так ковалась демократия. За Кубинкой электричка опустела. В Бородино вышли последние бородачи с рюкзаками. До Гагарина пришлось биться с холодом в одиночку. На конечной оказалось, что выжил не только я. Вскоре мы - выжившие грелись в уютном автобусе.
Горизонт в окне манил заглянуть за свою черту. Над белым ковром полей стеной высился лес. Через полтора часа мелькнул сычевский храм, танк-памятник и Вазуза во льду. Над избами струился дым - к морозу. Водитель остановил автобус напротив избы на улице Пушкина. Бабуля ждала, напекла ватрушек и наварила картошки. Мы сели ужинать. Я рассказал про семинарию. Оторвавшись от радиоприемника, дед отметил, что она похожа на армию. Бабулю восхищали духовные детали. Она дорожила моими письмами, показывала их знакомым и хвасталась, что ее внук - семинарист. У печки философски грелась кошка. Я уселся рядом. В щелях мерцал огонь. Он сжигал старые мысли, согревал ум и рождал новые мечты. О чем мечтал я, вернувшись в колыбель детства? О семинарии, службах, учебе, друзьях, регентшах? Дальше второго класса я боялся заглянуть, а что будет после семинарии, вообще не представлял. Работа? Храм? Армия? Пономарство? Священство? Еще я мечтал отправиться утром к таинственной церкви в Соколино. Не она ли вдохновила меня на поиски Китежа?
Однажды я с папой оказался в Сычевке зимой. Гуляя по окрестностям, мы увидели еле различимый силуэт церкви и отправились к нему в поход. Путь по снежной целине занял пару часов. Его преградила река. Первые заморозки сковали Касню прозрачным льдом. Как сквозь стекло виднелось песчаное дно, пузырьки воздуха и снующие рыбки. Оценив толщину в пять сантиметров, мы начали километровую переправу. Лед был таким гладким, что валенки скользили не хуже коньков. На середине под ногами зияла черная бездна. Глубина достигала двадцати метров. Лед пугающе потрескивал. То и дело налетала метель. Мы не отрывали взгляд от церкви и чудом достигли противоположного берега. Наверное, так и переправлялись через русский Стикс. Деревня называлась Соколино. Вблизи храм оказался руинами. Стены были покрыты непристойностями. Вместо окон зияла пустота. Но ее наполнял свет, преображавший руины. Мы прочитали “Отче наш”, перекусили сиропом шиповника в сельпо и отправились обратно. Вечером в избе ждала печка. С этими теплыми воспоминаниями я и уснул.
Новый день встретил метелью и серым небом. Замерзшая река стала дорогой, а дорога рекой, по которой текла поземка. По берегам высились сугробы. За ангаром на холме простирались бескрайние поля. На них белым покрывалом лежал нетронутый снег. Он нежно скрипел под ногами. В низинах затаились кусты рябины. Огненные ягоды дерзко горели на фоне монотонного пейзажа. На ветвях щебетали снегири. Там, где поля становились горизонтом, на востоке и мерцал силуэт соколинской церкви. В уме крутились воспоминания вперемежку с молитвой: прошлая зима, Коломенское, отрезвляющее пиво из промерзших ковшиков, уютные службы, весна, Пасха, экзамены, лето, выпускной в лицее, первая любовь, поля, колышемая ветром рожь - я плыву сквозь ее волны, осень, семинария… Кто я? Тот самый подросток, который годами учил эти поля наизусть? Кажется, что-то изменилось. Будто поля уменьшились, превратившись в игрушечные, небо приблизилось, и горизонт стал достижим. Уже не я был частью пейзажа, а пейзаж помещался во мне. При этом я сам стал частью другого - бескрайнего духовного пейзажа и только-только начал шагать по его полям. Его масштабы восхищали и пугали. Как увидеть его духовный горизонт? Я подозревал, что без самоотречения это не возможно. Без самоотречения придется довольствоваться общедоступной банальностью: полями, реками, лесами, горами, семьей, женой, детьми, домом, работой, деньгами, огнем в щелях печи…
Подойдя к Касне, я обнаружил, что вход в Китеж закрыт. Не смотря на мороз, реку прорезала дышащая испариной полынья. Я смотрел на маяк церкви и не хотел уходить. Вдруг как в сказке небо просветлело. Полный надежд январский закат прорезал облака и озарил мир. Что забыли его смиренные лучи в этой черно-белой пустыне? Бледно-алые полоски на снегу - все, что им удалось отвоевать у нее? Все же он вещал: рано или поздно наступит Пасха. Жизнь не всегда будет серой, морозной и тусклой. Сгустившаяся над нами тьма рассеется. Но главное - закат являл родство материального и духовного пейзажей.
Когда я вернулся, люди уже забаррикадировались в своих берлогах. Столбики дыма разносили запах березовых дров. Вместо звезд всюду мерцали огоньки телевизоров. Шла программа Время.
Телевизор настиг и меня. Оставшиеся дни я смотрел его без перерывов. Это отразилось на нравственном уровне: возвращаясь в Систему, я купил на вокзале свежий выпуск Плейбоя. Как новоиспеченного фотографа меня пленили фотки молодой Шерон Стоун! На сампо Валера заметил журнал и куда-то ушел. Я испугался, что он решил сдать меня инспекции. Однако, вскоре он вернулся с Лехой. Друч сел напротив в характерной позе, скрестив руки на спинке стула, и лукаво улыбнулся.
- Санек, Валера говорит, у тебя журнальчик есть интересный.
- Да, есть Солдат удачи.
- А другой, про голивудских регентш?
- Возможно, а что?
- Дай почитать.
- Хорошо, бери, только чтоб никто не видел.
Как только он ушел, меня стала мучить совесть - я привез в семинарию соблазн. Чтобы прекратить грех, я решил выкинуть журнал и пошел искать Леху. В классе его не было. Класс вообще пустовал, но откуда-то доносился тихий галдеж. Я заглянул за угол и обомлел. Лехины одноклассники облепили заднюю парту и жадно смаковали мой Плейбой! 

8. Пост.

Горбатые человекоподобные фигуры защелкнули наручники на моих запястьях. Из-под их плащей появились резиновые нунчаки. Они помахивали ими с ловкостью ментов, приглашая двигаться к светлому пятну. Нунчаки они держали подобиями рук на концах крыльев. Крылья и были горбами под плащами. Мы двинулись к свету, и правый стражник скинул плащ. Я нагнулся поднять его, но тычок дубинкой намекнул не останавливаться. У меня появилась возможность рассмотреть его без покрова. Поскольку я увлекался авиацией, меня особенно интересовало устройство крыльев-рук. Они вырастали из спины рыбьей чешуей и были сделаны то ли из серебрянки, то ли картона, то ли перьев - как в кружке авиамоделирования. Крылья формировали биплан подобно кукурузнику. На них блестела маркировка: АНГЕЛЪ 123456788 / АГГЕЛЪ 123456789. Что бы это значило? На славянском языке такое написание слова “ангел” означало ангела и беса. Получалось, это существо - некий ангел-бес? По логике числовая разница могла отражать количество добрых и злых поступков. Оказалось, надзиратель слева тоже сбросил плащ. На его крыльях читалась схожая маркировка: АГГЕЛЪ 123456788 / АНГЕЛЪ 123456789.
Тут я споткнулся и увидел, что мы шагали по брусчатке из черепов. На выпирающем черепе справа стразами искрилось: “STONE”. Слева торчал череп с такой же надписью. Меня осенило - отражение?! В подтверждение догадки родинка на моей левой руке была там же, где и на правой. Правое запястье украшали часы Casio, идентичные тем, что и на левом запястье. Потрясающе! Отражающее зеркало проходило сквозь голову и делило реальность пополам!? Значит, меня сопровождало одно и то же ангелоподобное существо, а я разделен на две части? Неужто это мой ангел хранитель? А куда он вел меня? На допрос? На суд? На казнь? По семинарской логике намеки не предвещали ничего хорошего: наручники, нунчаки, черепа - залет! Конечно в жизни я много грешил. Если осудят, то ГУЛАГ вечности обеспечен. А вдруг оправдают? На лучшую участь мог намекать свет. Мы шагнули в него. Ангел встал за спиной. Из ослепительного пятна ко мне направлялась фигура. На ней проявлялся лик - лицо - личина - маска - рожа - морда? Кто это? Явно не высшее создание. Не может быть! Это был Млях!
- Похил, мля! Порнографию читаем?! Вавилонскую блудницу в семинарию привезли?!
- Отец Федор, да я это…
- Молчать!
- Простите!
- Что, мля, простите! Поздно уже! Тут отмазки не проходят! Продскладом не отделаешься! Че, раб Божий, страшно!? Будет еще страшнее!
- Отец Федор, я не хотел!
- Хотел-не хотел. Я тебе не отец, а судья Федор!
- А разве судья - не Христос!
- Христос? А тебе зачем?
- Ну ведь это Страшный суд?
- Не пришло еще твое время, не дорос ты, Похил, до Страшного суда! Здесь я - судья!
- Товарищ судья, а что теперь делать?
- Сам знаешь, что делать!
- Не знаю.
- Очкуй! Твое наказание - постоянный страх!
- Товарищ судья, я и так с рождения всего боюсь.
- Оно и видно. Даже твой ангел хранитель мент походу, ха ха.
- Нет, он не мент, он летчик!
- А это разве не ментовская дубинка?
- Это нунчаки - отголосок детства.
- Занятно. Но наручники-то милицейские на тебя нацепил. - Я взглянул на руки и к величайшему удивлению увидел старые поручи из Коломенского.
- Нет, это иерейские поручи.
- Это интересно. За такое, раб Божий, можно объяснительную написать! - Я отвлекся и некоторое время рассматривал поручи, пока не вспомнил про зеркало.
- Отец Федор, то есть, простите, товарищ судья, а как же зеркало?
- Какое зеркало?
- То, что в голове?
- Ты что уже его заметил?! Странно. Вроде первый класс. Про него только в четвертом объясняют.
- Да, вот оно. - Я хотел постучать по нему, но постучал по голове.
- Интеллигенция, мля, называет его зеркалом Тарковского.
- А вдруг зеркал много, и реальность - бесконечно запутанные отражения?
- Это уже рефрактор Булгакова, мля. Про него в академии лекции читают.
- Получается, когда Христос разделит людей на овец и козлов и поставит их справа и слева на Страшном суде, они будут смотреть на собственное отражение? Стоящие слева будут смотреть на самих себя справа? Они ведь и отвечают одно и тоже.
- Это что за ересь, мля?! За такое можно вешать тропарь с тремя баллами по поведению и лишать стипендии на полгода!
- Простите! Меня, наверное, бес дуализма попутал.
- Что за перваки пошли?! Сначала зеркало нашел. Теперь бесдуализм этот. Твой удел - очковать, а не размышлять!
- А может, все-таки есть в мире высшее добро?
- Об этом воспитанникам думать не благословляется!
- А может, Бог просто очень-очень добрый и все прощает? Поэтому и появляется зеркало, как плюс на минус равен нолю? Бог же есть Любовь. Он всех нас любит: и ангела, и меня, и тебя, Млях.
- Это еще что за дерзость такая?! Я тебя щас вообще отчислю, мля!
- Знаешь, Млях, никакой ты не судья, ты просто отражение, и сделать мне ничего не можешь. Вот и запугиваешь. Я этими поручами тебя благословлю, и сгинешь как бес. А свет твой - просто вертухайский фонарик, и батарейки уже садятся.
- Это залет, мля! Раб Божий, мля! Похил, мля! - С каждым словом Млях уменьшался как улетающая муха, и его визги становились угасающим жужжанием.
- Похил, Санек, вставай уже! Молитву проспишь!
- Вася, а что вчера пили?
- Резак хохляцкий самогон привез с каникул. А че поплохело?
- Не то чтобы, а кошмар приснился, будто попал на страшный суд к Мляху.
- Вон как тебя накрыло. Сразу видно, не закусывал. А Млях приснился потому, что Резак с ним из одной деревни. Может, он этот первак и варил.
- Да уж. Лучше будем придерживаться классики.

Наступил блаженный период между святками и постом, когда царил расслабон. Даже новое сочинение по Истории русской Церкви писалось легко. В Крещении Руси меня интересовал духовный аспект: что произошло в душе князя Владимира. Я искренне озвучил идею о действии Духа Святого. Получилось благочестиво, но на четыре, поскольку политические мотивы остались не раскрыты.
Слава на сей раз досталась Петьке Журавлеву. Объявляя оценки, Светлоярский съиронизировал: “Среди вас есть гений-латинист! В его сочинении указан единственный источник на латыни! Opcit! Братья, вы хоть в словарь заглядывайте, прежде чем блистать латинизмами. Opcit значит: “Предыдущая цитата”, а у него их вообще нет! За такое только пять с минусом.” Конечно Петька списал все с какой-то умной книги, но сыну главного архитектора Сергиева Посада ниже пятерки не ставили.
Блаженный период пролетел быстро. Настал момент, когда на всенощной погас свет, народ встал на колени, и прозвучало постное: “Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче”. Лишь только верующие стали наполняться покаянным духом, вдруг разверзлись небеса, и Первый хор неистово взревел: “Множество, множество содеянных мною лютых...” Крещендо наступило на слове “трепещу”. У многих заложило уши. Марк Харитонович бешено замахал руками, чтобы “страшного дне суднаго” пели тише. В ответ певцы спародировали недоумение: как это тише, когда регент так озорно жестикулирует? Литургия получилась спокойней. На ней читали евангельскую притчу о мытаре и фарисее.
“Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже, будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится.”
Притча здорово всколыхнула сознание: мытарь я или фарисей? Когда мы разбирали эту историю на Новом завете, преподаватель подытожил: “Фарисей - пример гордости, а мытарь - смирения.” Интересно, что фарисей в Евангелии представлял праведность, а мытарь - порок, но по сути все получалось наоборот. Почему Христос осуждал фарисеев? За их ложь и лицемерие? Они говорили одно, а делали другое, унижая других, что подчеркивалось превозношением над мытарем в конце молитвы? Мытарей Христос не осуждал и привлекал к себе, не смотря на то, что народ не любил их. По идее все человечество - мытари и фарисеи по очереди или одновременно, как гопники и интеллигенты, бомжи и олигархи, попы и иерархи, залетчики и старцы. Церковные люди особенно часто флуктуировали в этих категориях. Притча фотографировала определенный момент. Но все не так просто. Странный сон про зеркало намекал, что мытарем и фарисеем можно быть одновременно! Например, когда я начинал сравнивать себя с кем-то, сразу становился фарисеем, а осознавая это, тут же превращался в мытаря. Сравнение подразумевало превосходство. Чтобы остаться мытарем, надо постоянно убивать фарисея в себе словом “грешный”. Одно это слово, сказанное честно, разрушало превосходство и рождало смирение. Сравнение несло пользу, только если вело к заключению, что я грешнее всех. Так перефразируя Достоевского, у каждого в душе непрерывно бились мытарь и фарисей. Когда я презрительно осуждал ревущих певцов, я уподоблялся фарисею, подразумевая, что не такой, как они. Когда орал вместе с ними, то становился мытарем. Не так ли? А нужно ли вообще разделять, ведь мы все - семинаристы. В пост будем вместе молиться: “Боже, милостив буди мне грешному”, а на Пасху вместе благодарить Бога: “Христос воскресе!” Эту мысль прервал толчок в спину: “Эй, тормоз, переворачивай страницу, уже Херувимская!” Слезы - вот что оправдало мытаря больше фарисея.

- Девчонки, Сергеевна вчера лютовала. На “Покаяния отверзи” замахала руками так, что чуть не улетела.
- Это еще цветочки. Говорят, ректор вчера в Камертоныча едва кадило не метнул, когда он крещендо на “Трепещу” выдал.
- Это тебе Кривченко рассказал?
- Да, а тебе завидно?
- Катюх, ты вроде из столицы, а общаешься с провинциалами. Он еще и со Светкой столовской мутит. 
- А мне прикольно. Он смешной как клоун.
- Смотри, дохихикаетесь. Будешь одна пеленки стирать. Раз клоун, значит нищий. Догадываешься, что ему от тебя нужно?
- Да все ясно как в пословице: “У нее прописка, а у него пиписка”. - Девчонки захихикали. - Натах, лучше про свои приключения расскажи! К тебе бородатенький на Новый год подкатил. Вроде ниче так, симпотный.
- Катюх, да ну тебя. Ко мне таких бородатеньких знаешь сколько подкатывало?
- Давай, Натаха, поведай, а то нам скучно!
- Сестры, может, не будем празднословить, а почитаем акафист?
- Маша, акафист мы почитаем в среду, а сегодня заговеемся празднословием. Наша дива уже раскраснелась. Так и хочет поделиться опытом. Продолжай, Натаха!
- Я в Пензе родилась. Родители на швейной фабрике работали. Летом отправляли меня в пионерлагерь. Однажды с девчонками укладывались спать, тут какой-то пионер вбежал в спальню, и представляете, скинул трусы и закричал: “Наташа, я тебя люблю!” Это и была моя первая любовь. Мне ее на несколько лет хватило. В школе я стала обращать внимание на парней лишь классу к седьмому.
- Натаха, меня не обманешь, у тебя в глазах бабий опыт, давай колись!
- Знаешь, Катя, мне скрывать нечего. Я все исповедала духовнику перед поступлением в регентскую. Тогда в конце шестого класса попала в храм - Пензенский кафедральный собор. Меня все там поразило: и убранство, и пение. Через год меня в хор позвали. Когда служил владыка, ему прислуживали иподиаконы. Смазливые как ангелочки. Когда мне стукнуло шестнадцать, один ко мне и подлетел. Гуляли мы с ним несколько месяцев. Он все мне расписывал, как женимся, его рукоположат, дадут приход, и будем как сыр в масле. Весной дошло до поцелуев, а летом (Наташа пронзительно посмотрела Кате в глаза) напоил меня рябиновой настойкой и познал, как выражается отец Георгий на Библейской истории.
- Ну и че, Натах, разве плохо? Романтика. Так и надо пока молодая. У иподов деньжата водятся. Небось правда как сыр в масле.
- Если бы. Я-то привязалась, а он смотреть в мою сторону перестал. Еще и растриндел о своих подвигах иподиаконской братии, и они начали со мной заигрывать как с шалавой.
- Классика. На этом этапе я обычно пугаю милицией.
- Вот и я также. Маме все рассказала, а она пошла к архиерею. Тот меня вызвал на прием. Поговорил по-человечески, но давил, чтоб я все простила и забыла, и обещал поступление в регентскую. И вот я здесь.
- Понятно, почему на тебя все глазеют. Баба ты смазливая. Красота и вкус есть. Взгляд опытный. Не зря все эти иподы на тебя пялились. Ты им реально нравилась.
- Я это сама понимаю. Уже не девочка. Но все эти малолетки удручают. Мне, Катя, теперь настоящий мужик нужен с тачкой, баблом и перспективами, а поп он или нет - дело десятое. (Благочестивая Маша ахнула и перекрестилась).
- Сестры, мы ведь поступили в регентскую школу, чтобы научиться славословить Господа, а уж если будет воля Божия, все остальное приложится.
- Маша, я полностью согласна с тобой, но одно другому не мешает.
- Девчонки, хотите мою историю? - Кате не терпелось похвалиться. - Родилась я в Мааскве. Папа - дипломат. В детстве жили в Бельгии. Когда вернулись в Мааскву, меня отдали во французскую школу, где училась золотая молодежь. Все парни рафинированные. Если приглашали гулять, то не просто угощали портвейном, а и в ресторан водили и на такси домой везли.
- Катюх, и сколько у тебя таких было?
- Какая разница. Со всеми интересно. Я даже полюбила одного. До сих пор помню, как целовались на выпускном. (Маша опят перекрестилась и закрыла глаза).
- А ты расскажешь что-нибудь? - Подруги вопросительно впились в четвертую собеседницу.
- В следующий раз. Завтра пост. Хочется успокоить ум. Кстати, заметили сегодня на службе все разделились на мытарей и фарисеев? В алтаре Савва стоял надменно, а Бурей сгорбившись. Все академисты в потолок пялились, а семинаристы под ноги.
- Нам пока этого не объяснили, но я уже поняла из конспекта, что фарисей - это бедный религиозный фанатик, а мытарь - вышибала при деньгах. В семинарии же все наоборот. Мытари - это старцы нищеброды, а фарисеи - нормальные парни с баблом.
- Сестры, постойте, я совсем запуталась. Получается фарисеи - это мытари или наоборот?
- Примерно так, Маша, а ты как думаешь?
- Может, и сложнее. В один момент можно превратиться из мытаря в фарисея и из фарисея в мытаря. 
- Это вообще к нам не относится. Писание про мужчин, а мы - девушки.
- Еще как относится! Господь ради нас воплотился и мироносиц любил не меньше апостолов.
- Девчонки, интересную тему мы подняли о полах. Интересно, есть ли женский пол у ангелов? - Озаботилась четвертая собеседница.
- Ангелы - бесполые существа.
- Я не спорю, но в детстве верилось, что мой ангел хранитель - прекрасная фея. Ангелы должны ведь как-то адаптироваться к тем, кого приставлены опекать. Если опекает девушку, почему бы ангелу не обрасти женскими чертами?
- Опять ты в мистику ударилась. Расскажи лучше про своих женихов. (Катя вернула беседу в реальность).
- Как-нибудь в другой раз.

У обрыва стояли двое. Вечернее солнце подчеркивало их стройные силуэты. Парню повезло с подругой идеальных пропорций, а ей достался прототип греческой статуи.
- Как твоя подопечная?
- Чистая светлая душа.
- Выдержит ли?
- Посмотрим. А твой как?
- Сложный персонаж. Не легко с ним. Дальше Пасхи не вижу.
- Предчувствую, что мы еще увидимся.
- Спорить не буду.
- У них отбой. Можно и нам отдохнуть.
Они разбежались и прыгнули с обрыва. Мгновение было не ясно, что случилось, но вдруг сверкнули серебром прозрачные крылья двух больших птиц. Они удалялись неестественно быстро - со скоростью мысли. Вскоре на небосклоне мигнули две звездочки.

- Толя, можешь схематично объяснить происхождение зла?
- Саш, человечество не может это объяснить схематично. Проще всего считать, что зло возникает в нашем восприятии. Оно субъективно. Многие святые отцы да и философы писали, что у зла сущности нет. Зло - отсутствие добра.
- Согласен, но не могу до конца понять смысл притчи о мытаре и фарисее. По идее она учит удаляться от зла и идти к добру. Правильно? Тогда получается, фарисей - зло, а мытарь - добро?
- Конечно нет. Поэтому и пишут, что у зла нет сущности. Зла нет. Фарисей - это как бы отсутствие добра.
- Наверное, в нем больше добра, чем во мне.
- Субъективность можно объяснить известной идеей Достоевского, что в сердце человека борются ангелы и демоны, то есть добро и зло.
- Выходит, ангелов и демонов придумали для объяснения добра и зла?
- Как бы то ни было, это не снимает с человека ответственности за выбор зла.
- Да уж. Солженицын пытался объяснить это на примере палачей и жертв. Почему одна часть общества убивала другую? Он считал, что внутри у каждого есть рана, разделяющая на добро и зло. Отсюда вывод: в определенных обстоятельствах каждый мог стать жертвой или палачом.
- В этом есть доля истины. Психологи проводили эксперименты и пришли к выводу: все обусловлено борьбой за выживание. Меня это волнует, поскольку ведет к интересному заключению: жизнь - зло, а смерть - добро.
- Удивительный парадокс. Хотя в практическом плане все это теория. На самом деле Христос как человек никогда бы не перешел на сторону зла. Очевидно все-таки есть типы людей, которые идут работать в органы или которые никогда не станут работать палачом.
- Поэтому у нас так много новомучеников. Да и в семинарии далеко ходить не надо. Посмотри вокруг. Маленькая горстка жаждет быть стукачами, а большинству противна даже мысль о стукачестве.
- Ладно, сменим тему. Как думаешь, будем завтра целоваться с регентшами?
- Покайся, что ты такое говоришь!? Ха ха ха.
- В прошлом году вроде все целовались.
- Не может быть. Наверное, только в щечку.
- Я б засосал и сразу попросил прощения.
- Тебя бы отчислили. Гы.

Солнце напутствовало радостью перед постом на площадке у Музея игрушки. После воскресной прогулки я спешил на вечерню. Студенты просили прощения друг у друга в суровой мужской атмосфере Покровского храма. О регентшах не было и речи. Многие были пьяны и примирительно обнимались как в замедленном кино. Один семинараст долго пытался встать с колен перед ректором, но в итоге так и уполз на четвереньках. Ректор проводил его понимающим взглядом. Похоже в этот день прощалось все. Дух духовных школ то ли отдыхал, то ли наоборот работал - кажется, сама инспекция не понимала до конца. Чин прощения имел глубокий смысл. Прощение - краеугольный камень христианства. Без него не возможно стать членом семьи Бога. Прощение поэтому должно быть краеугольным камнем Системы. Если мы просили у администрации прощения, значит признавали свою вину. Это именно то, что нам и внушали с самого начала: мы - потенциальные залетчики и всегда во всем виноваты. Впрочем, они тоже просили прощения у нас. Значит, они тоже виноваты? В этом все-таки теплилась надежда на искренность.
В спальне стоял запах пива и тройного одеколона. Когда свет погас, я долго лежал с открытыми глазами. Меня наполнял страх. Настоящий. Животный. Страх и одиночество. Темное ледяное небытие. Что это? Ответ крылся в прошлом.
В 1993 году я лег спать дома в Прощенное воскресенье, причастившись и примирившись со всеми. Засыпал я с чистым сердцем в предвкушении чистой седмицы и постных служб. Когда я проснулся в понедельник, в голове тут же возник помысел-ультиматум: “Бога нет!” Я закрыл глаза, чтобы вновь проснуться, но ничего не изменилось. В голову будто вбили гвоздь, от которого нет спасения. Я стал спорить с этим помыслом логически:
- Как Бога нет?! А как же Евангелие, святые, чудеса?
- А вот так! Нет и все!
Я попытался изолировать помысел и покаяться, но он никуда не делся. Я стал молиться, но помысел разрастался в ответ: “Если Бога нет, то и молиться бесполезно.” К этому добавилось ощущение пустоты и бессмысленности бытия. Помысел был тьмой. Эта тьма обволакивала ум как ночь и затмевала все. Голова перестала работать. Тело трясло подобно лихорадке. Появилась почти физическая боль. Я буквально лез на стену, чтобы избавиться от этого состояния. Я бился в агонии, пока не стемнело, но все было тщетно. Лишь к вечеру в ум прорвалась здравая мысль: “Помысел придумал не я. Он проник в меня извне. Сделать это мог только сатана. Раз это сделал он, значит есть и Бог, и Он рядом.” Я держался за эту логическую цепочку как утопающий за соломинку. Неимоверным усилием удалось вытащить себя из кровати и отправиться в Коломенское на Великий канон. Служба принесла облегчение, но не переломила болезнь. Возвращаясь домой, я безмолвно выл на Луну, лишь бы отогнать этот безумный помысел. Бог меня оставил. Богооставленность мучила всю неделю. В воскресенье стало светлей, но затем все повторилось. Я изо всех сил старался отвоевать частички ума у небытия и восстановить фундамент веры по крупицам - всего того, что было прежде. Иногда помогала логика, иногда молитва, иногда чтение житий, иногда исповедь. Я каялся в этом помысле как в грехе неверия, но ближе по смыслу подходило отчаяние. Помогало причастие. Оно несло прохладу, которая остужала агонию отчаяния. В итоге я понял, что своими силами не победить, и в полной мере прочувствовал евангельскую молитву: “Верую, Господи, помоги моему неверию!” Так прошел Великий пост. Я балансировал на грани безумия. Это отражалось на моем лице настолько, что школьный психолог заключил, что я влюбился. А на Пасху произошло чудо. Помысел просто выключили! Меня вновь наполнили радость и вера. С тех пор я панически боялся Великого поста, боялся, что сатана придет искушать вновь, но приходила лишь память о том безумии. С помощью Божией совладать с ней было легко. Как объяснить мое искушение: неверие, сомнение, отчаяние, богооставленность? Если оно пришло извне, и я с ним боролся, в чем моя вина? По-любому тот урок научил меня главному: я ни за что не откажусь от веры в Бога, даже если Он опять меня оставит. Тот урок значил больше, чем сотни уроков Катехизиса. Теоретические раскладки ничего не значили в деле веры. Вера - дар, но человеку требовалось самому отвоевать этот дар - свою веру. Благодаря тому постному искушению, моя вера окрепла и сменилась уверенностью в Боге. В семинарии уверенность дополнилась знанием Бога. Интересно, что последует за знанием? Любовь?
Я проснулся в Чистый понедельник. Прошлое напомнило о себе фантомной конвульсией отчаяния, пронесшейся сквозь просыпающийся ум. Я сжег ее молитвой, решительно оделся и двинулся на службу. Службы первой седмицы отличались продолжительностью. Читалась Псалтирь и пространные отрывки из Ветхого завета. Я с радостью переживал каждое слово, будто все говорилось обо мне: не послушался Бога, изгнан из рая, продан в Египет, скитался по пустыне с Моисеем, мучился с Иовом. Библия стала и моей биографией. Теперь я точно знал, что Бог рядом, и Он помнил обо мне!

- Па, классно, что приехал! Как раз на Торжество Православия. Посидим у актового зала? 
- Мама вот прислала шпроты и хлебушка бородинского.
- Спасибо! Как дома?
- Волнуемся за тебя. Пока еще холодно, а ты болеешь. Не разочаровался, сынок?
- Па, не начинай! Я ведь не спрашиваю, разочаровался ты в жизни или нет. Даже если я и разочаруюсь, все равно не вернусь в мир. Все хотел тебя спросить, как ты вообще в проводниках оказался с высшим образованием?
- Сыночек, долгая история. Ездил десять лет на работу в трест как все. Дорос до замначальника отдела. Но мне было не интересно. Начальство видело, что я сам по себе, никуда не рвался, не пил, не воровал, и никуда меня не двигало. Мне хотелось чего-то еще кроме этой рутины. Я решился начать новую жизнь: развелся, уехал и устроился проводником.
- Па, а какая цель была у тебя в жизни?
- Не знаю, сына.
- Помню, как ты закрывался в комнате и читал.
- Да, тогда я и открыл Солженицина. У него романтика, не смотря на все то горе, что он описывал. Вот и захотелось поездить по стране. Постепенно судьба и привела проводником на зону.
- До сих пор не понимаю, как можно добровольно пойти работать в вагон для заключенных?
- У нас его называют столыпинский вагон. В нем не так уж плохо. С пассажирами я не пересекаюсь. Вижу только, как их загружают и выгружают по ночам под дулами автоматов. Я лишь обслуживаю сам вагон и конвоиров. Все они - ребята-срочники из внутренних войск похожи на семинаристов. Моя работа помогла мне понять, что на зону попадают лучшие люди. Большинство сидельцев вообще невиновны.
- А какое самое яркое воспоминание?
- Знаешь, сына, рейсы на Нерюнгри. Я специально просился в последний вагон. Идет поезд по БАМу. Байкал, горы, тайга кругом. Открываешь дверь, садишься и смотришь, как вся эта красота уносится вдаль. Лишь железная дорога постоянна как нить, которая все это соединяет. Соединяет прошлое, настоящее и будущее.
- Здорово, но я так и не уловил, какую цель ты преследовал.
- Наверное, никакую. Может, у тебя получится найти ее. В семинарии все ребята целеустремленные.
- Конечно я задаю вопрос, чего хочу, но ответа еще не нашел.
- У вас цель проще: жениться, стать батюшкой и жить как все.
- Может и так, но не все так просто. Духовное призвание не укладывается в мирские рамки. Иначе выйдет, что поп тоже самое, что и проводник.
- А разве нет? Всем надо зарабатывать, чтобы семья жила в тепле и сытости.
- Есть и другой идеал. В Евангелии Господь сказал не заботиться ни о чем. Трава сама растет, цветы сами цветут, звери и птицы сами себя кормят. Никто из них не работает, а живет счастливо. Тем более человек так может, если доверится Богу. Вообще интересную мысль ты подкинул. Жизнь - архипелаг ГУЛАГ, а семинария - один из островков. Я сам себя добровольно заключил в эту тюрьму. Это помогает многое понять. Кажется, я начинаю понимать и тебя.
- Главное, сына, не держи зла на меня. Прости меня, что я вас бросил.
- Па, не за что. Я все понимаю и прощаю. Пойдем к Преподобному, да провожу тебя на вокзал. 

- Ребята, а новый ректор добрый!
- Да и инспектор тоже. Всеволод весь прошлый пост ловил на воротах и карманы обнюхивал в поисках сигарет. Его за это и прозвали мамой. А Савва вообще не вылазит из кабинета.
- А мне кажется, и ректор, и инспектор просто завоевывают наш авторитет и выжидают.
- У нас в хоре прошел слух, что на днях был-таки залет. Кто-то даже стрелял в академическом корпусе.
- Орлов по пьяни с кем-то поссорился.
- Завтра посмотрим доску объявлений, а то забыли, как тропари выглядят.
- Гасите свет, а то живо вспомните, как они выглядят!

В моем понимании тропарь поэтично и лаконично выражал смысл праздника и личность святого. Например, “Рождество Твое, Христе Боже наш” или “Правило веры, образ кротости”. Наверное, человеческому уму требовалось не больше пяти строк, чтобы уяснить суть. Семинаристы метко прозвали выговоры тропарями. Они лаконично выражали суть события и личность героя. Утром на доске объявлений красовалось два новых тропаря.

За несоответствие духу и задачам духовных школ,
поведение недостойное студента академии,
грубость, лож и изворотливость в общении с инспекцией
отчислить студента третьего курса Орлова Ивана
из Московской духовной академии.

За появление в стенах духовных школ в нетрезвом виде,
пропуск молитв и богослужений, ложь и изворотливость
лишить воспитанника второго класса Колочанина Михаила
стипендии на три месяца, снизить балл по поведению до трех
и вынести последнее предупреждение.

Каждое слово бурлило смысловой нагрузкой, из которой прояснялся ход событий в Прощенное воскресенье. В первом тропаре недостойное поведение - выпивка, ссора и “перестрелка”. Грубость - дерзость и мат в лицо помощника. Ложь и изворотливость - попытка отмазаться. Во втором тропаре компания напилась, Миша выпил больше всех и проспал службу. В его случае ложь и изворотливость значила, что он не сдал собутыльников. Остаться без стипендии не страшило. От бала по поведению вообще ничего не зависело. А вот последнее предупреждение - серьезная вещь. Иногда его называли тропарем с величанием. За ним следовал только отпуст - исключение. Любой залет, и Миша собирал вещи. Орлов же удостоился отпуста сразу. Тропари подписывал ректор. В большинстве случаев это было его единственное личное знакомство со студентом или сразу прощание. В отпустах всегда фигурировала фраза: “За несоответствие духу духовных школ”, но никто не знал до конца, о чем она.
Системщики толпились у доски с тропарями. В воздухе витало чувство тревоги, страха, опасности и беззащитности. Эти симптомы и называли “очкованием”. Неужели так проявлялся дух духовных школ? Очкование нарастало всю неделю и разрешилось в субботу.
Я проснулся в шесть утра и неспешно двинулся в Покровский храм на десятку. Я слегка опаздывал на часы, но успевал к литургии. В храме было темно и пусто. Лишь свеча чтеца создавала сферу света. Заканчивался третий час. Вдруг из алтаря возник другой свет. Его луч скользнул по клиросу, по храму, задержался на пустых лавках, мельком ослепил меня и раздраженно исчез. Я занял место у аналоя. Подтянулись другие певцы. В конце шестого часа луч возник вновь. Это был Млях. Он подошел и угрожающе процедил: “После службы все ко мне в кабинет”. Царские врата открылись. У престола стоял ректор.
В кабинете выяснилось: ректор возмутился, что храм пустовал, и приказал взять с нас объяснительные. Я весь день думал, что написать. В итоге получилось так: “Я пришел в храм к часам, купил свечи и начал ставить их у икон. Когда появился дежурный помощник с фонариком, он не заметил меня. К началу литургии я стоял на клиросе. Таким образом причиной моего опоздания стало возжигание свечей. Обязуюсь больше никогда не делать этого и смиреннейше прошу меня простить.”
Млях мельком пробежал глазами мою объяву и приобщил ее к другим: “Посмотрим, что владыка ректор скажет”. Впрочем, я понимал, что он ничего хорошего не скажет, прочитав такую левую отмазку, от которой попахивало ложью и изворотливостью. Во мне бурлили смешанные чувства. Было смешно от обещания больше никогда не ставить свечи и страшно от предвкушения наказания. На вечерней молитве я упрекнул своего ангела хранителя, что он не разбудил меня вовремя, но по сути провинился я сам. Оставалось ждать. Неделя прошла незаметно. Очкование притупилось. В пятницу после обеда певцы десятки устремились к доске объявлений. Рядом со знакомыми тропарями на ней висел длинный список фамилий. С замиранием сердца как на абитуре я увидел в нем свою. Соборный тропарь (как всем святым в земле российской просиявшим) гласил:

За опоздание на литургию десятка номер шесть
получает строгий выговор и несет следующие наказания:
еженедельное участие в богослужениях до Пасхи,
обязательные работы по разгрузке продуктов и уборка снега.

Наказание было малозначительным. Кажется, ангел хранитель вступился-таки за нас. Подпись ректора синей ручкой свидетельствовала, что мы с ним как бы познакомились. Вечером у доски объявлений толпились регентши.
- Девчонки, видели новые тропари? Давно таких красивых отпустов не было.
- Орлов - реальный альфа. У него ствол, тачка, кожанка и бизнес по шитью митр. У нас в Пензе таких крутых мужчин можно по пальцам пересчитать. Жаль, его отчислили.
- Натах, а он к тебе присматривался. Ты любишь таких мачо.
- Ничего страшного. Есть еще несколько на примете.
- А мне этот бугай не нравился, хоть и бас у него хороший.
- Тогда ищи ботана среди семинариков типа тех, которым соборный тропарь за десятку влепили. Они даже отмазаться не смогли за такую мелочь.
Девчонки захихикали. Наташа отделилась от их массы, укуталась в шубу и, таинственно оглянувшись, вышла на мороз. В отличие от других она знала себе цену. Длинная черная шуба подчеркивала ее элегантность и вдохновляла ум додумывать изящную фигуру под одеждой. Она сознательно подражала классическим роковым дамам, которые сводили с ума поколения. Да что там поколения! Сводили с ума своих создателей, как Каренина Толстого. Мне стало стыдно. Теперь я для нее - потенциальный залетчик.
В пост учебный процесс изменился. Инспекция понимала, что мы недоедали и недосыпали, и добавила в рацион рыбу, а в расписание общие лекции. На лекции по астрономии некий физик из Дубны дерзнул примирить большой взрыв и библейское творение на примере звезд. Мне это было созвучно с детства. В семинарии я редко видел звездное небо. Чаще его скрывали облака. Да и выходить из спальни ночью запрещалось. Оставалось довольствоваться звездами на куполах соборов. Когда реальное небо все-таки проступало сквозь подделки, его величие поражало. Его бесконечность каким-то образом вмещалась в нашего Бога. Не об этом ли говорила моя любимая богоявленская паремия: “Как небо отстоит от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших, и размышления ваши от мысли Моей?” Было в ней нечто космическое, что расставляло все на свои места, давало ответ, почему Бога невозможно понять умом. Бесконечность неба намекала, что ум Господень бесконечно отличался от нашего. Мог ли наш ум проникнуть в бесконечность? Еще меня тревожил вопрос: что за точки мерцали в вышине? Ангелы? А кто тогда мы?
Другая лекция посвящалась творчеству поэтессы с эзотерическим именем Лиля Франкенштейн-Обломова, которое ненавязчиво отсылало к серебряному веку, заблудившемуся среди хрущоб. Мы не ждали шедевров и прихватили подушки, чтобы выспаться. Я предался сладкой дремоте. Голова то и дело норовила сползти со спинки, и приходилось искать комфортное положение. Под ритм елейных четверостиший я вроде нашел его, но вдруг по залу громом раскатился крик! Все очнулись. Кто-то упал со стула. Лиля торжественно повторила, чеканя паузами значимость своей мысли: “Вы - будущее России!” Такого прямого ответа на свой риторический вопрос: “Кто мы?” я не ожидал. Сразу наметились пути осмысления. Если живущие постом и молитвой в благородной нищете семинаристы понесут евангельский свет в народ, Россию ждет прекрасное будущее. Нам останется лишь сохранить юношеские идеалы и вдохновение. А вдруг Лиля просто констатировала факт, и мы были этим фактом? Мы такие, какие есть, со всеми пороками, страстями, хитростью, ложью, страхом. Значит, возможно и такое будущее. В общем поэтесса эпично играла двусмысленностью, как весталка дельфийского оракула.
Потом занятия отменили вовсе и собрали всех в актовом зале на защиту магистерской диссертации архимандрита Макария. Все утро он пересказывал содержание своего исследования на тему: “Жизнедеятельность митрополита Макария”. Многие сразу уснули. После обеда выступали оппоненты. Это было поинтересней.
Светлоярский резонно спросил, откуда у митрополита Макария набралось трудов аж на два тома. Соискатель выкрутился, представив своего тезку Достоевским шестнадцатого века, гением, который переводил и комментировал труды святых отцов. Благодаря ему появился Домострой, Четьи минеи, Стоглавый собор, иконопись и знаменный распев. Святитель Макарий представлялся архитектором золотого века русской духовности. Этот пленительный тезис уже был достоин степени магистра.
Следом в бой ринулся Осипов:
- Отец Макарий, у вас мало написано об отношениях митрополита с царем. Какова тому причина?
- Мало фактов, а те, что имеются, создают вполне ясную картину. Пока святитель поддерживал царя, то был в почете, а потом ушел на покой ради мирной кончины, в отличие от своего приемника святителя Филиппа, убитого по приказанию царя.
- И что вы об этом думаете?
- По другому нельзя. Если вставать на путь компромисса с грехом, например, прелюбодеяния царя, это вернейший путь к погибели. Критиковал он царя не потому, что хотел ему зла, а наоборот - добра и исцеления души. Это и отличает святого от обычного человека.
- А как это отразилось в судьбах России?
- Фактически посеяло страх в Церкви на века. Мы не имеем фактов вмешательства Церкви в жизнь страны при царях. Только наши новомученики дерзнули возвысить голос за правду. Нынешние времена - непаханое поле. Надеюсь, мы учим наших студентов жить по правде Божией, противостоять греху и не бояться критиковать власть.
- Спасибо, отец Макарий. Я и хотел это услышать.
Преподавателям было не легко делать такие смелые заявления, поскольку в прошлом они находились под пристальным контролем КГБ. Еще лет пять назад за подобную пропаганду лишали должности. Далее дискутировать принялся Дунаев. Его интересовало раскрытие темы воли Божией и человеческой. Уже сквозь дремоту слышалась его избитая мантра: “Не моя воля да будет, а Твоя; не Твоя, а моя”.

- Толя, меня никак не оставляет мысль, что семинария - это тюрьма.
- Да, порядки схожи: распорядок дня, обязательные работы, ограничение свободы.
- А почему мы тут оказались? Нас ведь не арестовывали, ни судили, ни ссылали сюда насильно. Мы поступили сюда по своей воле.
- В этом и парадокс. Мы заключили себя добровольно. Эдакие узники совести, ха ха. Вспомни песню Отель Калифорния: “We are all just prisoners here of our own device”.
- Даже спинки кроватей похожи на тюремную решетку, особенно когда Юра стучит по ним палкой как надзиратель. Вообще в тюрьме много уровней. Мама вот недавно поставила решетку на дверь в квартире. Получается, любая квартира уже тюрьма.
- Развивая эту мысль, можно сказать, что мы сами, наши тела, наш мозг - тюрьма духа.
- Классная идея! Знаешь, в Коломенском есть решетка на окне. Раньше я смотрел сквозь нее на мир и думал, что нахожусь в тюрьме, но недавно понял, что люди на улице живут в тюрьме за решеткой, а я свободен в духовной вселенной.
- Красивый кульбит сознания. С одной стороны семинария - духовная зона, с другой - островок свободы типа Кубы в океане тюремного мира. Саша, но все не так просто. Пять минут назад мы думали, что мы в тюрьме, а сейчас считаем, что мы на свободе, и тюрьма - вокруг. Кто знает, что мы будем чувствовать через пять минут, через час, утром? Мне нравится твоя идея о духовной вселенной, но ум нужно приучить видеть мир наизнанку, понять и принять свободу, несмотря на то, что этому все мешает.
- Сегодня на сампо обсуждали “Отче наш” и фразу: “Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли”, которую только прошли на Катехизисе. Кто-то озвучил интересную мысль: слово “воля” означает не только промысел Божий, но именно свободу. Воля - синоним свободы, как в воровском пожелании: “Вечной воли”. Меня осенило: воля Божия ведет к свободе! Хотя и традиционное толкование работает: “Прошение “да будет воля Твоя” означает, что следует просить Бога, дабы все, что мы делаем, и что с нами случается, происходило не так, как мы желаем, но как угодно Богу”.
- Поэтому нас называют рабами Божьими. С одной стороны рабы, а с другой - свободные в Боге. Мы добровольно поработились Богу, чтобы стать свободными. В этом отличие семинарии от тюрьмы.
- Иногда пишут, что воля Божия - Его заповеди. Исполнение их есть исполнение воли Божией. Как семинарские правила связаны с заповедями? Вдруг они подменяют заповеди и создают иллюзию того, что есть воля Божия? Где гарантия, что инспекция знает волю Божию? Что если просто жить по любви?
- Наверное, и это тоже. Если мы любим Бога и ближнего, то исполняем главные заповеди и совершаем волю Божию. Согласно Катехизису, Бог в любом случае желает нам блага. Стало быть воля Божия - это все, что ведет нас к Богу, в том числе и семинарские правила. Послушания - своеобразные уроки, которые учат отречению своей воли. Отречение своей воли учит слышать волю Божию. Воля Божия учит свободе и любви. Как-то так.
- При этом наш выбор противопоставляет нашу волю воле Божией. Выбираем добро - творим волю Божию, зло - противимся ей. Вспомни мой недавний залет на десятке. За него я несу послушание на продскладе. Как связать волю Божию и разгрузку картошки?
- Все просто: разгружая картошку, ты выполняешь послушание, отсекаешь свою волю и познаешь волю Божию.
- Получается, если бы я не проспал десятку, то сразу исполнил бы волю Божию? Но ведь это просто составленное инспекцией расписание.
- Мне кажется, вся жизнь - расписание. Она дана, чтобы учиться слышать волю Божию. Не зря слова “слышать” и “послушание” однокоренные. Опять же согласно Катехизису, воля Божия ведет нас ко спасению. Наверное, с этой точки зрения и надо все оценивать. В том числе и расписание.
- Когда сравниваю послушание в Коломенском и в Системе, первое, что приходит на ум - от послушания в Коломенском веяло радостью и любовью. Я люблю отца Святослава, доверяю каждому его слову и выполняю его поручения с любовью, даже если они противоречат здравому смыслу. А в Системе от любого послушания веет страхом. Всегда висит угроза наказания, и нет любви.
- В Системе нет настоящих духовников - проводников воли Божией. Поэтому все действуют наощупь, как слепые котята. Отсюда и страх. Не удивлюсь, если инспекция сама всего боится не меньше нас. Впрочем, ты и сам читал в патериках, что даже бесцельное послушание полезно, поскольку учит отсекать свою волю. С этой точки зрения послушания в Системе тоже полезны.
- Анатолий, Александр, вот вам пример. Через пять минут надо гасить свет и ложиться спать. Это послушание Системе. Хорошо это или плохо?
- Наверное хорошо, товарищ староста. Во первых не залетим, во вторых выспимся, чтобы завтра учиться на свежую голову. А может быть и плохо, потому что приходится заканчивать душеспасительную беседу.
- Отцы, вот вам воля Божия: гашу свет!   

Приближению Страстной седмицы сопутствовало нарастание страстей. Я стал замечать, что не мог оторвать взгляд от регентш, вилявших шубами как хвостами, и грезил, как снимал с них эти шубы.
- Че, Санек, все читаешь свой журнальчик?
- Не, Паш, уже два месяца не читал.
- А то в новом номере Деми Мур напечатали. Она круче Шерон Стоун.
- Как в детском споре: замочит ли ниндзя терминатора.
- Найди себе бабу! Вот я на выходных опять к Лизке поеду.
- Смотри, Паша, наживешь проблемы. Наверное, вы уже целуетесь?
- Зак, и целуемся тоже. Можно подумать, вы с Леной как брат с сестрой? Ха ха ха.
- Друзья, везет вам! Может, мне к регентше какой подкатить?
- Санек, конечно! Чего робеть? Вроде все они недотроги, и не пойму, кто девок портит. Ха ха ха.
- А тебя не смущает, что они семинариков отшивают? Найди себе кого-нибудь поскромней.
- Ага, чем скромней они выглядят, тем развязней себя ведут! Поверь!
- Надо подумать. Чувствую, надвигается что-то. Может, весна, а может, влюбленность.
- Смотри на вещи проще и действуй!
Как только чтец прочел фразу из жития: “И подвижник изрек,” в зал вошел Млях и продолжил повествование: “Так, мля, десятка, та самая, которая опоздала на службу, да, да, они знают, о ком я, завтра вместо всенощной выходит на послушание! Придет фура с рыбой. Надо разгрузить, пока рыба не испортилась. Все певцы должны отметиться у меня в кабинете!” Млях вышел, и чтец продолжил: “Сказав сие, бес удалился”.
- Вот, Паша, и договорились на не постные темы. Буду разгружать рыбу на Вербное.
- Прими это как апостольское призвание - апостолы тоже рыбу ловили, а я, пожалуй, побегу на электричку, пока в сеть не попал.
Фура пришла после обеда. Она была огромна. Старшеклассники сразу отмазались, а дюжина перваков в трофейной немецкой форме подобно галилейским рыбакам встретила груз. Сморщив нос, водила открыл створки и отпрыгнул. Из недр посыпались склизкие сазаны и удушающе пахнуло гниющей рыбой. “Так, рабы Божии, глаза бояться, руки делают. Вперед!” - Скомандовал дежпом и удалился. Я полез внутрь как Иона во чрево кита. Работа закипела. Тухлые сазаны выскальзывали из рук, но я быстро приноровился. Омерзение и тошнота незаметно прошли. Горечь от пропуска праздничной всенощной сменилась молитвой. Разгружать гнилую рыбу - воля Божия? Чему она учит? Очевидно мне преподавался урок самоотречения, умерщвления своей воли и смирения. Послушание действительно работало. Чудесным образом уровень рыбы снижался. Когда стемнело, на полу осталась лишь склизкая вонючая жижа. Только закончив работу, я заметил, что пропитался этой жижей как тухлый сазан. Когда мы подошли к бане и увидели замок, эмоций уже не было. Мы отправились спать, как есть. По дороге мороз сковал мокрую одежду коркой. Это помогло снять ее. Зажав носы, соседи сочувственно смотрели, как я укладывался на гноище. Мне было все равно. В душе царил покой. Хотелось верить, что Бог призвал меня к апостольской проповеди через ловлю рыбы. (Самое интересное, нам предстояло кушать этот улов).

- Се жених грядет в полуночи и блажен раб, егоже обрящет бдяща, недостоин же паки его же обрящет унывающа, блюди убо душе моя, да не смерти предана будеши и царствия вне затворишися, но воспряни зовуще: свят, свят, свят еси Боже, Богородицею помилуй нас!
- Когда это ты знаменный распев выучила, мы же только обиход репетировали?
- Я до регентской знаменным увлекалась. Мне это песнопение особенно нравится. С его помощью легко себя оценивать, мудрая ли я дева или безумная.
- И кто ты?
- Наташ, я скорее безумная, но иногда бывают проблески ума.
- Смиряешься, мать! А может, тебе нравится слово “жених”? (На щеках наташиной подруги проступил румянец). Обещала ведь рассказать про своих женихов!
- Прости, Наташа, разочарую тебя. Женихов у меня не было. Нравился один пономарь у нас в храме в Ростове. Встречались несколько раз. Он парень умный. С ним интересно. Обсуждали с ним судьбы православия, святых отцов, Булгакова. Меня в нем привлекал самостоятельный критический ум. Он даже не собирался становиться священником, потому что не хотел приземляться. А мне пора уже было поступать сюда. Как-то все и сошло на нет. Так изредка переписываемся. 
- Занятная благочестивая история. Только не говори про рай в шалаше с милым. С женихами всегда так: либо умный, но бедный, либо глупый, но богатый. Хотя бывают исключения, на что я и надеюсь.
- Чертог твой вижу, Спасе мой, украшенный и одежды не имам да вниду в онь, просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя.
- Кстати, девчонки, “одежды не имам”. Давайте после Пасхи поедем в Москву каких-нибудь платьиц приглядим.
- Да, Катя, хорошая мысль, мне новые чулки нужны по теплой погоде гулять. Парней надо срочно искать, чтобы нас свозили.
- Наташ, ты-то чего беспокоишься? Вильнула хвостом, тебя сразу пол-академии в столицу повезет.
- Девчонки, давайте лучше съездим на природу в Александров. Погуляем, слободу посмотрим. Надо же как-то весну встретить. Я сегодня прошлась вокруг лавры. Такая красота! Солнышко светит. Снег вроде не собирается сдаваться, но с ним яростно борются ручьи. Когда солнце пригревает, их так много появляется отовсюду, из-под каждого сугроба. Некоторые уже как полноводные реки. Идешь по улице и видишь воочию: северная весна неизбежна. Так приятно на душе!
- Тебе, мать, надо стихи писать как Ахматовой. Найди себе семинарика и пускайте кораблики по лужам. Хи хи хи. 

Господи! Верую, помоги моему неверию! Во мне столько страстей! Не осуди меня! Целую Твой крест как Иуда, ибо предаю Тебя, предаваясь страстям. Научи меня видеть мои грехи и бороться с ними! Прости меня! Объясни, что есть покаяние! С такими мыслями я засыпал в Великий четверг. Ночь выдалась беспокойной. Почти как в сказке мне приснилось три сна. В первом я ехал в зимнем автобусе. В салоне горели тусклые лампы. От холода не хотелось шевелиться. Неподвижные пассажиры были укутаны в шубы. Окна покрывал толстый слой инея. Я оттаял дыханием маленькое оконце. За ним зияла темнота. Было не ясно, ехал автобус или стоял. Не происходило вообще ничего. Пассажиры превратились в ледяные статуи. Во втором сне я уже ехал в замерзшей электричке. В ней курила, пила, материлась и злобно смотрела по сторонам гопота. Я замер ледышкой в испуге, что вот-вот они меня заметят. В третьем сне приснилось зябкое метро. Я катался по кольцевой ветке в битком забитом вагоне. Люди входили и выходили, а я не мог пошевелиться от холода. Я катался по кольцевой бессмысленно и бесконечно, превращаясь в статую.
Эти сны объединяло студеное безмолвие как у Данте. Такие образы вполне подходили для описания русского ада: вечное путешествие сквозь зиму в автобусе, вечная поездка в замерзшей электричке, вечная давка в метро на кольцевой. (Каким кругом Данте сделал бы кольцевую линию?) Они логично развивали идею кошмара, где Млях поймал меня на страшный суд. Всякий раз садясь в общественный транспорт, придется каяться в грехах. 
Хорошо, если существовал русский ад, должен быть и русский рай. Вдруг Китеж - место, где можно комфортно и безопасно провести вечность, пируя и славословя Бога - попытка русского осмысления рая, Царство Божие по-русски?
От плащаницы в Великую пятницу веяло победной торжественностью. Казалось, всюду струился золотой свет. Он был готов прорвать дамбу реальности и затопить мир, обессмысливая споры про ад и рай. На любимой литургии в Великую субботу в уме звучал знаменный ангельский хор: “Да молчит всякая плоть человеча”. Пасха 1996 пришлась на четырнадцатое апреля. Сперва темный храм наполнился шепотом: “Воскресение Твое, Христе Спасе”, а следом взорвалось неудержимое: “Христос воскресе из мертвых!” Долгожданное “Христос воскресе!” и “Воистину воскресе!” кричали все. Кричал я. Ректор улыбался. Улыбалась инспекция. Все сияли радостью. Дотянули. Дожили. Доучились. Допели. Прошли страсти, очкование, сомнение, уныние, будто их и не было. Падение неизбежно сменяло восстание. Смерть неизбежно сменяло Воскресение. Воскресение души. Оно разрывало реальность и было реальностью. Волну пасхальной радости было не остановить. С ней пришла любовь. Океан любви.

9. Перелом.

- Христос васкрсе!
- Воистину воскресе.
- Можно поцеловатися?
- Только в щечку.
- В щечку таки в щечку! Чмок.
- Ой, щетина колется. Хи хи.
- Сбрить?
- Нет, мне так нравится. Не хочу тебя сразу менять. Что предлагаешь?
- Поехали в Москву! Гулять на Красной площади. Зайти в магазин, ресторант. Сделать вам пасхальный дар.
- Мне нравится твой план. Успеем вернуться к отбою?
- Не боитесь, Наталья, дежпом - мой друзья.
- Зоран, это обнадеживает. Так едем же!
- Наталья, мне надо двадцать тысячей рушлей, а то у меня доллары. Одолжите? (Наташа еле заметно напряглась, но женская логика победила).
- Вот последние десять тысяч мама прислала.
- Не волнуйтеся, отдам, как увидеть обменник.
- О, первый ряд в автобусе свободен. Садимся скорей!
- Часто ездить в Москву?
- Сама не часто, только если приглашают.
- А приглашать часто?
- Да. Приходится выбирать.
- Значит, вы выбрать меня?
- Пока не знаю. Посмотрим.
- Мне это льстите.
- Расскажи о себе, мы почти не знакомы.
- Я родом из Субботицы на юг Сербии. У меня брат - Горан. Мама - хозяйка. Папа - водитель. Ходить на службы в собор. Иподиаконствовать у владыка. Он послать учиться в сюда. Он нас очень любить и помогать.
- Это хорошо. А сколько у вас комнат в квартире, если такая большая семья?
- У нас несть квартиры. Мы жить в одном большом доме. У нас поле, куры, корова, две козы и лошадь.
- Значит вы живете в деревне, а не в городе?
- Да нет же, в городе. У нас все в городах так жить.
- Интересно. И сколько ваши родители зарабатывают?
- Раньше хорошо. На все хватать. А нынче у нас бедно. Работы нет. Народ злой. Свое хозяйство выручать. Лишь бы не было войны.
- А откуда у вас деньги? Родители шлют?
- Владыка.
- Наверное, он и приход обещал?
- Да, в самом центре.

- Вот и ВДНХ. Возьмем такси до ГУМа?
- Давай лучше метро. Я станции любить - они красивы, особенно Арбат. А какая больше всего ты нравиться?
- Я не задумывалась. Я на людей внимание обращаю. Посмотрите, как девушка одета: элегантная шубка, короткая юбка, кожаные сапожки. Надеюсь, в ГУМе такие продают.
- Гмм. Искать обменный пункт.
- Ой, а что это за фантики?
- Это сербские динары. (Прошло полчаса). Досадно. Они не менять. Наташа, можно у тебя еще занять. Я завтра отдать, или динары бери.
- Зачем они мне?! Разве у вас нет долларов?! Мы так не договаривались! Я возвращаюсь в Посад!
- Подожди, подожди пожалуйста. Карманы проверю. О, вот двадцать баксов завалялось.
- И что предлагаете с ними делать? Их даже на кофе не хватит, не то что шубку.
- Наташа, ты меня не так поняла. У меня есть деньги. Просто сегодня так получилось. Но я знаю магазин неподалеку, где продают модную одежду из Европы. Пойдем!
- Идем-те, но это ваш последний шанс. Вы меня уже порядком расстроили.
- Прости меня!
- Подумаю в магазине.
- Вот и он. Осторожно ступеньки, потолок низкий. Название модное: Second Hand from Europe. Вся моя одежда отсюда.
- Впечатляет. Посмотрим на ассортимент. Вот неплохой полушубок. Что-то очень дешево. И пахнет как из бабушкиного чулана. Ношеный что ли?
- Здесь все ношеное. В Европе такая традиция - поносил, отдай другому.
- Зоран, можете считать меня дурочкой, но я прекрасно знаю, что такое second hand. Это одежда для бомжей. Мне просто было интересно раз в жизни на это глянуть. Теперь все понятно. Ищи-ка ты лучше крестьянку в своей сербской деревне. Она тебе больше сгодится на роль матушки. Зайду в ГУМ, куплю себе чего-нибудь. Надеюсь, не помрешь с голоду на обратном пути, а то могу на чебурек пожертвовать.
- Наталья, постой! Приглашаю тебя на ужин к нам в полтинник. Нажарим картошки. У нас отменная домашняя сливовица. Познакомлю тебя с братом Гораном.
- Повторю свой совет: найди себе крестьянку в сербском second hand. Может, она будет не против. Good luck and good bye. Зря претворялся, что по-русски не говоришь.

- Как съездила?
- Подруга, не спрашивай. Хуже не придумаешь. Стыдно сказать. До сих пор чувствую себя униженной и оскорбленной. Лучше про свою поездку расскажи.
- Александров выше всяких похвал! С погодой повезло. Весна. Листочки распускаются. Радостно на душе. С монахинями познакомилась. Добрые, отзывчивые. Говорят: “Почаще приезжай!” К ним семинаристы захаживают. Наконец-то посмотрела храм, где пел Федор Крестьянин.
- Да, сестра, ты сама стала похожа на монашку. С тобой что ль съездить в следующий раз.

Светлая седмица в лавре - особое время. Грело солнце, набухали почки, распускалась листва, и уже ничто не напоминало о недавней зиме. Царило всеобщее веселье. Песнопения птиц выражали пасхальную радость. Полифония природы резонировала небесную гармонию. Без умолку трезвонили колокола. Любой желающий мог подняться на колокольню и ударить во все тяжкие. Семинарасты с удвоенной силой ревели на службе: “Приидите, пиво пием новое!” Каноны Системы не действовали. Дух духовных школ отдыхал. Многие разъехались по домам. Семинария опустела. Первым вернулся Толя и сразу объявил:
- Братья, женюсь!
- Поздравляем!
- Не рано ли? - Парировал доктор Смертный.
- Покажи фотку невесты! - Озаботился Ваня Мельник.
- Пригласишь на свадьбу?! - Подпрыгнул Байкер.
- Молодец, Анатолий! - Отечески порадовался Василий.
- Когда? - Вопросил кисло-сладко Труфаныч.
- Третьего июня. Приглашаю всех!
- Ура! Надо обмыть!
- А как же! Я полную сумку для этого привез!
- Ооо!
- Так, братья, смотрите, чтоб без греха.
- Да какой уж там грех, Игорек. Закладывается фундамент новой жизни. Нельзя же все время думать о смерти, даже с твоей фамилией.
- Выключаю свет через пять минут.
- Христос воскресе! - Я накрылся одеялом и радовался. Радовался, что одиночество миновало. Жизнь ожила - наша общая Пасха.
После Пасхи быт упростился. Послушания, вахты, столовая, десятки остались, но пели только первоклассники. Дважды в неделю мы сдавали экзамены. Интеллектуалы подметили, что в Оксфорде сдавали по два экзамена в день, и в этом “русский Оксфорд” уступал. (Сравнение русских духовных школ с Оксфордом принадлежало англиканскому богослову девятнадцатого века Уильяму Пальмеру). Что оценивали на экзаменах? Знания? Веру? Память? Дикцию? Ответственность? Послушание? Соответствие духу духовных школ? Близость к Богу? Богопознание? Любой ответ представлялся иллюзорным. Страхи абитуры вернулись: вдруг не достоин, вдруг не сдам, вдруг опять черта, за которой неизвестность? В поисках ответов я подавал записочки преподобному Сергию.
День Победы девятого мая вкрался в экзамены приятной отдушиной. В семинарии стояла подозрительная тишина. Все куда-то испарились. Я сидел в классе один и перечитывал Новый завет. Завтрашний экзамен принимал архимандрит Георгий. Вопросы выходили за рамки традиционных бесед о браке и монашестве. С улицы доносился шум праздничных народных гуляний. Концентрироваться было выше моих сил. Часы пробили четыре. Я пошел искать компанию. Витя спал. Паша дежурил в столовой. Вася, Рома и Юра прятались в лавре. Лева, Вова и Тема пили портвейн на монастырском кладбище. Один лишь Толя был погружен в учебу в соседнем классе. Мы поняли друг друга без слов. Спустя пять минут две согбенные фигуры устремились в магазин.
- Народ веселится, а мы в классе целый день. Тоскливо на душе.
- Зато к экзаменам подготовимся.
- Чего там готовиться? Пересказать Новый завет и все.
- Так-то да, но все таки надо готовиться за послушание.
- Шум веселья опять напомнил, что мы за решеткой.
- Че пить-то будем? Может, Мартель?
- У меня денег не хватит. Водочки и пива в самый раз.
- Гмм. Может, хотя бы шампанского? Праздник все-таки. Водка с пивом совсем по-пролетарски.
- Закуску возьмем?
- Я уже взял хлеб с луком в столовке.
- Есть правильный ларек, где я Fax покупаю. Они и водкой торгуют.
Две банки Fax и Советское шампанское дружно легли в сумку. Она заметно потяжелела. Мы занялись выбором водки на полке за решеткой. Зарубежные Финляндия и Абсолют превышали наши возможности. Рядом стоял десяток отечественных сортов по одинаковой цене. Мой взгляд остановился на бутылке с красочным советским гербом и соответствующим названием: “Советский союз”. При виде ее Толя поморщился, но возражать не стал. Вскоре две согбенные фигуры с побрякивающей торбой двинулись к Музею детской игрушки. Гуляющая толпа напоминала бурную реку, которую мы переходили вброд. Мы направлялись на смотровую площадку, где всегда завершалась моя традиционная прогулка. Обычно семинаристы пили там под вечер. К моменту, когда солнце скатывалось за лавру, измененное сознание достигало точки, в которой, казалось, возможным управлять мирозданием силой мысли. Как Иисус Навин останавливал солнце, так и семинаристы могли останавливать закат. Поэтому место называлось ЦУЗ - Центр управления закатом. Мы расположились за кустами с видом на лавру. Вокруг гуляло несколько шумных компаний. Стрельнувшую пробку шампанского никто не заметил.
- Толь, а чего ты решил начать шампанским?
- У меня на днях был день рождения. Захотелось отметить, а то совсем тоскливо.
- Что ж ты не сказал!? Мы б что-нибудь сообразили.
- Да ладно, зато сейчас хорошо сидим.
- С днем рождения!
- Спасибо.
- Интересно, что люди подумают, глядя на нас со стороны. Два интеллигентных юноши энергично глотают шампанское и заедают черным хлебом.
- Подумают, что семинарасты. Ха ха ха.
- Обидно. Все с девчонками, а нам нельзя.
- Если очень хочется, то можно. Хочешь, позовем столовских пока не поздно?
- Как-то боязно. О чем с ними говорить? О Боге? О философии? Об истории? С регентшами еще можно.
- Будь проще. Столовские сговорчивей, а регентши себе на уме. Ты для них никто. Они с сербами дружат - перспектива свалить за бугор. А у нас - “Советский союз”. Вообще с редкой девушкой можно говорить о высоких материях. Мне повезло с невестой. Но в большинстве случаев после пятиминутки философии все сводится к деньгам. Затем все зависит от силы убеждения: либо поцеловать, либо расстаться друзьями. Ты, Шура, все-таки склоняешься к женитьбе?
- Не знаю, Толь. Как и первого сентября стрелка компаса вертится между двух полюсов. Весна - гормоны туманят мозг. Конечно хочется общаться с девушкой. Посмотри вокруг: сколько красивых! Но хочется именно родственную душу найти, чтобы общаться без напряга на любые темы. Поэтому регентши предпочтительней. Они хоть понимают духовный дискурс.
- Это тебе надо искать какую-то особенную.
- Вот я и не определился. Наедине с Богом комфортней. Мы прожили целый год как монахи: постимся, молимся, ходим на службы, несем послушания, боремся со страстями. Вроде можно жить. Значит и монахом быть не сложно. Я - интроверт и склонен к одиночеству. Монах - от слова “монос” - один. Может, в этом и есть глубинный смысл монашества - быть одному, чтобы оставалось место для Бога. Интровертам это дается легче. Если так, то все мои романтические мечты об идеальной регентше - не более, чем искушение. А раз искушение, то с ним нужно бороться.
- Тебе тяжело определиться, поскольку ты забываешь, что Система - обыкновенное учебное заведение, хоть и с духовным уклоном. Например, питерская Система в центре города. Там процент браков среди студентов намного выше. Так что не идеализируй. Система - не монастырь. Когда вступаешь в монастырь, надо дать серьезные обещания на всю жизнь: послушание, целомудрие, нестяжание, и всю жизнь бороться со страстями в надежде сохранить эти обещания для встречи с Богом. Откуда ты знаешь, что Бог тебе уготовал? Ты еще восемнадцатилетний отрок. Хочешь сделать серьезный жизненный выбор, молись, чтобы Господь открыл тебе Свою волю.
- Пожалуй, ты прав. Вообще целомудрие как целостность ума важно и в семейной жизни.
- Да, у брака и монашества много общего.
- Переходим на водку? Передай луковицу пожалуйста.
- Кстати водка хороша по этой-то цене. Дай хлебом задышать.
- Вот теперь бухаем как все. Смотри, та компания тоже водку пивом запивает под гитару. Почему мы так не можем? На площади концерт. Может, сходим послушать?
- Шура, ты сам себе противоречишь. Вроде про целомудрие только что вещал, а теперь хочешь нырнуть с головой в пучину попсы. Ха ха ха.
- Да, Толя, я грешен. Водка вскрывает мою подлинную греховную сущность. Я часто думал на эту тему. В детстве от алкоголя приходило просветление и радость, потому что душа была чище. В каком-то смысле даже приближался к Богу.
- Об этом еще в Писании сказано: “Вино веселит сердце человека”. А раз веселит, то и другая цитата в тему: “Возвеселится сердце мое о Господе”.
- Ааа, теперь понятно, почему чистые сердцем видят Бога. Раз у меня грязное сердце, то и Бога не видно, пей-не пей. Хотя алкоголь в истории человечества все же бывал проводником откровений.
- Более того, если сердце грязно, то можно и бесов увидеть. Отсюда фольклор называет их зелеными человечками. Может, это от напитка зависит? В общем непаханое поле для лабораторных работ. В семинарии следует ввести новый предмет - Богословие вина.
- Ты прав, Толя, искушение попсой отпало само собой. Намного приятней сидеть здесь и смотреть на закат.
- Ага. Дай ка пивом запить. Ооо, Fax - хороший напиток!
- Че-то поплохело - тошнит.
- Ты что, Шура!?
- Не бойся, это мое любимое занятие.
- Ты прямо эпикуреец. Ха ха ха.
- Я перышком не пользуюсь.
- Ладно иди уже, не порти аппетит.
- Толя, смотри, смотри! Бабы переодеваются в кустах! Смотри! Сиськи! Настоящие голые сиськи! Вот это да! Впервые в жизни сиськи увидел! Вот это День победы!
- Где ты их увидел-то, голых баб с сиськами? Вроде выпили всего-ничего.
- Вон там в кустах!
- Точно! Вот так народные гуляния! Понятно, откуда Есенин черпал вдохновение. Так же напивался и подсматривал за крестьянками. Шура, ты лучше не смотри, чтобы душу не пачкать. Ты хоть целовался с девушкой?
- Не довелось.
- Тем более храни целомудрие. Да и смотреть-то там не на что. Доярки прихорашиваются, меняют боевой окрас, чтобы на них пьяные комбайнеры клевали.
- Толь, такое ощущение, что в помойку окунулся. Сразу нахлынула тоска. Как бы это исповедать?
- Шура, любые грехи против седьмой заповеди тем и опасны. Их стыдно исповедовать, и они превращаются в смертные грехи. На это блудный бес и рассчитывает, чтобы человек остался грязным.
- А разве не таких грязных людей пришел спасти Христос?
- Да, но не зря старцы говорят: не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.
- Толь, меня осенило! Может, это знак Божий? Финал первого класса: не духовное откровение, а откровение сисек! Господь показал, что я на самом деле грязнее грязи и не достоин Его, не достоин семинарии?
- Шура, забей, все мы грешны. Семинария - банальная путяга без всякой мистики.
- Нет, Толь, я теперь реально очкую. Вдруг Господь меня отверг?
- Посмотри на закат и все поймешь. Солнце сияет над всеми: и праведными, и грешными. Так и любовь Божия. Она изливается даром на всех. Был бы я Иисусом Навином, удержал бы этот невечерний свет еще на час-другой, а то похолодало.
- Да, надо двигаться домой. Здорово! Вроде достигли состояния измененного сознания.
- Типа море по колено? Ха ха.
- Нет. Мир виден наизнанку. Не могу объяснить как. Просто ясно, где свет, а где тьма.
- Это салют начинается.
- Нет, я о другом. Ну ты меня понял. Если салют, значит уже десять вечера. Надо спешить. Успеем к отбою?
- Пойдем через семинарский сад. Так быстрей.
- Смотри, в сто семнадцатой окно открыто. Вроде не высоко. Полезли! Толь, давай за мной. Держи руку!
- Шура, не юродствуй. Тут дверь открыта.
Человек в измененном сознании неадекватен. Спальня была передо мной. Оставалось закинуть ногу на подоконник, но образ открытой двери перевесил. Хватка разжалась, и я провалился в темноту. Мгновение приятной невесомости сменилось жгучей болью в левой ноге. Не взирая на нее, я, ковыляя, побежал за Толей. Главное - мы успели к отбою и не нарушили распорядок! Я нырнул под одеяло. Все мое бытие тут же сморщилось в агонии, не смотря на алкогольную анестезию. Толя позвал доктора Смертного осмотреть распухшую ногу. Игорь небрежно заключил: “Вывих, к утру пройдет”. Я почти поверил, но Толя не унимался: “Игорь, да какой вывих, смотри, нога кривая! Юркова позову”. Вердикт последнего был удручающе неумолим: “Перелом лодыжки со смещением. Вызывайте скорую. Надо срочно в больницу.”
Все засуетились. Контроль над событиями начал ускользать. Я доверился потоку. Сразу прилетел вертолет с волшебником из мультфильма про Чебурашку. Каждый оборот винта уносил сознание вверх по спирали над морем боли и тюремных кроватей. Откуда-то сбоку расфокусированным взглядом смотрел Рома (за спинкой кровати он походил на зэка). Теперь я точно был свободен. Господи, прости меня! Я грешнее всех, особенно в этой беспомощности. Мне страшно. Господи, в руки Твои предаю дух мой! Да будет воля Твоя! Пусть теперь царствует Твой Промысел. Господи, Ты посетил меня Сам. Мой любящий Иисусе, Ты вновь рядом!
В спальню зашел дежурный помощник Корабельников. Ему доложили обо мне. Он наклонился и неожиданно по-отечески спросил:
- Как ты, раб Божий?
- Вроде ничего, только нога болит.
- Конечно болит, ты ж ее сломал. Не волнуйся, я уже вызвал скорую. Свозят в травмпункт, наложат гипс, до свадьбы заживет. Хи хи. Где ты умудрился ее сломать? - В моей голове рефлекторно соткалась отмазка, хоть я и не представлял, как рационально объяснить даже себе, что выпал со второго этажа.
- Смотрел салют в семинарском саду, а на обратном пути поскользнулся на лестнице и упал.
- А, ну понятно, на лестнице значит. А на какой?
- Да там, у реки.
- Ты эту историю отцу Савве расскажи. Может, он поверит.
- Скорая ждет! Берем Санька на руки и понесли! - Паша и Витя понесли меня бегом по коридору. У выхода стоял отец Савва. Я сверхъестественно напрягся, чтобы выглядеть трезвым и потянулся за благословением. Савва испуганно отстранился.
- Ту-та ту-та, сколько выпили-то, раб Божий?
- Да я трезвый!
- От вас сивухой несет за версту! С кем пили?
- Да я не пил!
- Ну мы с вами еще побеседуем.
Мое лицо исказила гримаса боли, и Савва решил больше не мучить. Друзья бережно положили меня на кушетку в Уазик, и я вновь провалился в темноту. Или в темницу? Когда я очнулся, меня куда-то катили в инвалидном кресле по бетону. ЦРБ - цельно-рубленый бетон? Центральная районная больница.
- Че, сынок, ногу сломал? Как же тебя угораздило? Ничего, мы тебя вылечим. Сейчас рентген сделаем и гипс наложим. До свадьбы заживет. - В ответ меня феерически вырвало коричневой смесью черного хлеба, лука, шампанского, водки и пива. Наступил катарсис, и я почти протрезвел.
- Что ж ты пил-то, сынок? Муть-то какая? У тебя кишки чтоль наружу лезут?
- Нет, бабуль, шампанское с хлебом.
- Сразу видно - голодный семинарист.
Санитарка катила меня мимо бесконечных дверей, в которых мелькал калейдоскоп фильма ужасов. В покрытых белым кафелем кабинетах, как зомби, корячились в агонии жертвы Дня победы - солдаты, павшие в битве с зеленым змием. Кто-то был залит кровью. Кто-то прижимал повисшую плетнем руку. Кто-то брызгал кровавой слюной из разорванного рта, яростно матерясь. Кому-то зашивали проломленную голову. Кто-то неистово корчился привязанный к койке. Кто-то ползал по полу в бурой луже мочи и крови. Кто-то кидался на врача с ножом в руке. К ним присоединился и я -  потенциальный пастырь к потенциальной пастве.
Рентген подтвердил диагноз Юркова. Про меня надолго забыли, и я уснул, а когда проснулся, та же бабулька гипсовала ногу. Затем меня отвезли обратно в семинарский изолятор, и я провалился в радужные сны о том, что проснусь здоровым.
В семь утра за окном пылало майское солнце. Я пошевелился было, но тут же пронзила нестерпимая боль. На душе вновь сделалось радостно и грустно. Радость шла от близости Бога, который посетил меня страданием. Весь год Он испытывал меня недугами, проверяя верность выбору, и наконец пришел Сам. Его посещение остудило страсти как ледяная вода. Грусть же была от того, что угнетавший меня страх материализовался. Перелом в пьяном виде - яркий залет, грозивший отчислением. Что сказать отцу Святославу, маме, инспекции? Господь наказал меня за блудные помыслы, кипевшие в душе целый год? Вчерашние сиськи стали последней каплей? Неужели Бог отвернулся за мое противление духу духовных школ, и настал конец обучения? Наверное, так Христос и отвергал гордых, резко отрубая иссохшую ветвь от виноградной лозы как садовник. Мою морфийную рефлексию прервали Витя и Паша.
- О, Санек, ты живой?! А мы хотели заказать сорокоуст за упокой. Ха ха. Как ты?
- Да вроде ничего, протрезвел, но больно. Не знаю, что теперь делать. Вещи собирать?
- Брось! Вчера все пьяные были. Твой залет не в счет. Ноги все ломают. Ты искупил вину кровью. Второй раз Система не наказывает, как и снаряд дважды в одну воронку не попадает.
- Спасибо за утешение, друзья. А вдруг Господь меня отверг? Теперь я и экзамены не сдам.
- Не переживай, мы тебя на руках отнесем. Новый завет? Отец Георгий - старец, сразу поставит пять за преданность предмету. Садись на руки, поехали! - Я едва не расплакался, что в этот трагический момент со мной были мои друзья, настоящие друзья.
Когда меня внесли в класс, народ оживился. Подбадривали все, а староста в шутку обещал не назначать на послушания. Вошел отец Георгий. Мы пропели “Царю Небесный”. Экзамен начался. Нога агонизировала, я покрылся потом и боялся потерять сознание. Когда спустя час прозвучала моя фамилия, класс замер. Волевым усилием я отодвинул стул и, опираясь на парты, поковылял к доске. Это выглядело героически и комично. Напряжение сменилось улыбками. Отец Георгий протер очки.
- Раб Божий, что с вами? Вы уверены, что готовы отвечать?
- Да, батюшка, готов. Просто вчера ногу подвернул.
- Хорошо, тяните билет.
- Тринадцать. Исцеление расслабленного. - Я пересказал, как товарищи принесли расслабленного к Иисусу и спустили в комнату через дыру в крыше.
- Билет вы знаете. Задам дополнительный вопрос. Что пишет святой апостол Павел про болезни?
- Кого любит Господь, того наказует. Биет же всякого сына, приходящего к нему.
- Вижу, что предмет знаете не только умом, но и сердцем. Садитесь. Пять.
Я ликовал. Когда Паша и Витя несли меня обратно в изолятор под ухмылки регентш, у входа в академию встретился отец Савва.
- Ту-та ту-та, ну вы, раб Божий, даете! В таком состоянии сдавать экзамен! Мы уж думали, вас придется отчислить за пьянство, но мы за вами еще понаблюдаем, как вы будете себя вести.
- Благословите, отец Савва.
- Бог благословит. (Благословение походило на щедрую щепотку соли - евангельской солью не пересолить!)
Обстановка в изоляторе напоминала военный госпиталь. Из каждого угла доносились стоны раненных. Их истории были гротескны. Кто-то сломал ногу, копая огород. Кто-то поскользнулся на последнем не растаявшем кусочке льда. Кто-то упал под тяжестью мешка с картошкой. Кто-то поломался, заготавливая дрова. Свирепствовала эпидемия переломов. Костылей на всех не хватало. Вечером заглянул Толя. Несколько минут мы сидели молча.
- Шура, прости меня.
- Да ты что, Толь, я сам виноват! Теперь не попаду к тебе на свадьбу.
- Тогда устроим попразднство и отметим твою свадьбу.
- Ты шутник. В любом случае не будем мешать водку с пивом. Ха ха.
- Духовно посидели.
- Помнишь, говорил тебе, что не могу избавиться от очкования? Видать, я предчувствовал такое развитие событий. Страх все нарастал и нарастал. Первый звоночек - залет в десятке. Вчера - кульминация. Все разрешилось. Произошло все, что могло произойти. Отчислят или нет - уже не зависит от меня.
- Брось, обычный перелом. Через месяц будешь бегать. А по поводу страха у меня родилась теория. Администрация нагнетает его сознательно, чтобы мы постоянно чувствовали себя виноватыми. Таким образом они пытаются культивировать в нас страх Божий, как им кажется. Но это тупиковый путь. Страх Божий бывает только от любви, и только если Святой Дух зальет его в сердце. Все остальные страхи - демонический суррогат.
- Может и так. В системном очковании точно нет любви. Но на животном уровне он закладывает основу, как в экспериментах с крысами: пойдешь не туда - получишь электрический разряд.
- Возможна и противоположная реакция - лицемерие. Среди духовенства таких много.
- Пытаюсь понять, чему я научился в духовном плане. Целый год всего боялся, но боялся именно Системы. А боялся ли Бога? Не уверен. Он ведь родной, чего Его бояться? Даже этот перелом не посеял страх, а наоборот - радость, что Господь посетил. Бьет - значит любит. Да и страх перед Системой чудесно исчез. Если отчислят, Господь не оставит. Благодаря Мляху, я и инспекцию понял и простил. Они все-таки хотят нам добра, хотят сделать нас лучше.
- Хорошо, что ты благочестиво смотришь на вещи. С годами становишься смелей. Нет смысла очковать. Ректор, Кекс, помощники - такие же люди, не звери. Чего их бояться? Это все равно, что бояться бабульки, которая чистит семинарский сортир. Шура, возьми мой плеер послушать, чтоб не скучать. В нем радио есть. Женя Ахмед мне его починил. С ним забавная история произошла. Я дал ему плеер послушать. Он врубил Рахманинова на полную громкость. Староста Вова Змей попросил сделать тише. Ахмед - ноль реакции. Змей сорвал с него наушники и швырнул об стену. Плеер так эффектно разлетелся на куски, что у меня сердце екнуло. Я его купил на последние сбережения. Пошел я к Кексу. Все ему рассказал. Тот вызвал Змея и потребовал возместить ущерб. Змей помирился с Ахмедом и упросил его отремонтировать плеер. Теперь работает даже лучше, чем прежде. Поэтому и говорю, что Кекс в принципе нормальный мужик. Выражаясь языком Змея, “разрулил все по понятиям”, а мог бы и меня наказать за греховную музыку. Поэтому не переживай, Система тебя не бросит.
- Толь, спасибо за поддержку и плеер. Без пяти десять. Не опоздай на молитву!
Я лежал в темноте. Вместо музыки шипело радио. Наверное, так шумело и море. В хаосе мыслей сверкала одна: перелом породнил меня с Толей. Наша дружба стала родством. Я стал уважать его как заботливого старшего брата.
Радио несомненно скрасило быт. По воскресеньям Юность транслировала передачу “Маршбросок” - обзор новинок тяжелого рока. Пионерский горн в заставке сменялся металлическим трешем, что гармонировало сокрушению моей души. Иногда я слушал новости. Теракт на Тульской унес массу жизней. Ельцина опять избрали президентом - Кисель получил свою монархию. Традиционная предвоенная риторика заполняла идеологические паузы. Развитие крупного бизнеса и частного предпринимательства освещалось особенно энергично. Россия-родина, кто ты? Твои ярчайшие образы: Ельцин, Чечня, военные, террористы, жертвы, коммерсанты, банкиры, обыватели, милиция, нищие, гопота, пьяный доктор, глотающий медицинский спирт в честь дня победы над собой, зомби в кафельных комнатах пыток ЦРБ, сердобольная санитарка, гипсующая ногу и я ущербный, затерявшийся меж этих полюсов бытия. Россия - все мы, и мы - ее будущее.
На следующий день пришли неожиданные визитеры: Леха и Валера.
- Санек, мы к тебе с деловым предложением. Ситуация такая: Валере пришла повестка в армию. Мы ищем варианты откосить. Предлагаю Валере взять академический отпуск и ехать на Дальний восток. Там намечается хороший бизнес. В Китае большой спрос на яйца камчатских медведей. Из них делают пилюли эрекции и долголетия. Мы будем медведей отлавливать, кастрировать и продавать яйца китайцам. Там крутится реальное бабло! Поднимемся за полгода. Валера накопит на взятку военкому, и на кармане останется. В качестве бонуса - эрекция и многая лета. Ха ха.
- Да, да, Санек, у Лехи реальный план!
- Друзья, а от меня вам что нужно? Я даже ходить не могу.
- От тебя, Санек, нужно три вещи.
- Да, Санек, три.
- Во-первых, что думаешь про наш бизнес-план? Вроде ты парень толковый, на пятерки учишься. Поэтому и спрашиваем. Во-вторых, предлагаем тебе стать партнером в нашем бизнесе. Тебя все равно теперь отчислят. Заняться будет нечем. А тут легкий заработок и реальное бабло! Даже хватит, чтоб епископом стать при желании. Ну а в-третьих, как партнер, ты должен инвестировать в бизнес. Нужен начальный капитал, чтобы купить билеты на Камчатку. Решайся!
- Да, Санек, решайся, Леха дело говорит!
- Валера, верблюд, не лезь в деловой базар!
- Друзья, вот мое мнение. Во-первых, более бредовую бизнес-идею сложно представить. Ко мне вы пришли потому, что другие вас послали, а мне и без вас хреново. Во-вторых, Валере будет дешевле и проще сходить в армию. В Арсаках полтора года идет за два. Вернется с чистой совестью и военным билетом. А в-третьих, бабла у меня по-любому ноль. Так что не по адресу.
- Санек, зря ты в дело не идешь. Пожалеешь потом.
- Слушай, Леха, иди уже, а то на отбой опоздаешь, и тебя тоже отчислят.
Это мимолетное окунание в бизнес-реалии девяностых пустило в уме легкую рябь как от новостей по радио и оставило неприятный осадок. По-сути Леха был прав. Примерно такими бизнес-планами все и жили за стенами лавры. Если отчислят, других перспектив не предвиделось. Куда приятней было общаться с Васей, Юрой и Ромой на следующий день.
- Санек, один экзамен остался, и первый класс позади! Твой любимый предмет - Литургика. Пойдешь сдавать?
- Конечно пойду, точнее поковыляю.
- Санек, ты первый класс на всю Систему прославил. Все знают, что Похил ногу сломал на День победы и слагают легенды про тебя как про Маресьева.
- Прошел слух, что ты с местными на дискотеке подрался из-за регентши. Ударил какого-то бича ногой в живот и сломал.
- Кто-то якобы видел, как ты на праздничной ярмарке полез на столб за сапогами и сорвался.
- В спальне говорят, что ты из окна выпал. Видели, мол, на подоконнике руки и голову, потом руки отцепились, мелькнули ноги, и послышался удар. Ты походу сальто сделал.
- А Вася масла в огонь подливает, что ты не из окна выпал, а с крыши сиганул на спор. Добежал с переломанной ногой до родной спальни, как ни в чем не бывало, чтоб на отбой успеть. Вот это преданность Системе! Весь братский хор знает, какой ты кремень! Ха ха ха.
- Не, Юр, это ерунда. Мне больше нравится история, где Санек с толпой местных подрался на ЦУЗе и десятерых скинул в пруд.
- Весело конечно, но такая слава мне не по душе.
- Не бери в голову. Через месяц все забудут.
- А что в классе творится? Наверное, все уже вещи пакуют на каникулы?
- Да все как обычно, только пьем больше. Мы с Юрой теперь на сампо без пива не ходим.
- Недавно прикольный случай был. Байкер прочел про какой-то конфликт с Америкой и давай скандировать: “Янки гоу хоум”. Наш японо-американец Вася обиделся. Староста Купр тут же сдал Байкера Кексу. Кекс ему лекцию прочел о международных отношениях и отправил в столовую дежурить для профилактики.
- О! Чуть не забыл! Леве, Теме и Вове тропарь влепили! Там история почти детективная. Они хату сняли, чтоб выпить. Хозяйка их сдала. Кекс Вову с Темой выловил, когда они молитву пропустили. Они попросили Леву их отмазать, он-то был на молитве. Кекс быстро их расколол, но Леву они не предупредили. Кекс его вызвал, и Лев стал их упорно отмазывать. Мол тельняшку порву, видел их на молитве. Кекс заржал ему в лицо: “Родимый, они только что раскололись, а тебе, дружок, за эти выкрутасы - тропарь”. Так и повесили им соборный. Снизили бал по поведению до трех, стипухи лишили, а Леве еще и ложь припаяли. Он теперь с Вовой и Темой не разговаривает. Кстати первый серьезный залет в первом классе.
- Вот это новости! Не то, что по радио! Наверное, скоро и мне отпуст влепят. А в целом какие после первого класса ощущения?
- Скучновато. Обучение примитивное. Одна отдушина - мы с Юрой у Бати поем. Он к нам по-отечески относится. Духовного опыта у него больше, чем у любого препода. Будем учиться у него. Как раз во вторую смену в лавре. Уже не терпится. Труфаныч конечно прав: Система как армия. Только в армии душу не контролируют, а здесь не просто контролируют, но и конфискуют. Хе хе.
- А ты, Ром?
- А что я? Тоже вторая смена, только в столовой дежурство каждые три дня. Слуха-то у меня нет. А в целом первый год понравился. В семинарии благодатно не только обучение, но и воспитание. Жаль выпить не благословляют.
- Если б благословляли, я б ногу не сломал.

Экзамен по Литургике прошел без заминок. Я приковылял на костылях в класс. Отец Тихон сразу вызвал меня, поставил пять и отпустил. На обратном пути я набрался храбрости позвонить домой. Разговор вышел неловким. Мама очень расстроилась и стала журить меня за пьянство. Ее опасения, что семинария не для меня, оправдались. В итоге мы рассорились. Я тут же позвонил отцу Святославу. Говорить с ним было более стыдно, чем с мамой, но беседа вышла полностью противоположной. Он только что вернулся из паломничества в Иерусалим и горел духовным огнем. Я завороженно слушал его повествование о Гробе Господнем, Вифлееме, Иордане, других святынях и лишь в конце осмелился сказать о переломе. Батюшка отреагировал на удивление мягко и обещал молиться. Его диагноз: “Ничего страшного” обнадежил. Через неделю приехала мама и отвезла меня домой.
Отрыв от Системы был как перерезание пуповины, после которого жизнь потеряла смысл. Сны про ад обрели реальность. Я понял, что ад - не место типа электрички или автобуса, а состояние. Не просто состояние, а полноценное измерение, где тикало время. Время и было мучением. Получалось, если время вечно, то и мучение вечно. Перелом потрясающим образом открыл глубинный смысл бытия! Сломанная нога красиво дополняла картину ада Босха. Ад - ноющая костяная боль, растянутая в вечности. А где же мой любящий Бог? Где Его Царство? Где рай? Я жарился на бетонной сковородке панельной девятиэтажки без ответа.

- Пешков, какая приятная неожиданность!
- Саня, привет, решил позвонить узнать как дела. В семинарии каникулы?
- В семинарии послушания, а каникулы у меня.
- Тебя отчислили?
- Почти. Я ногу сломал.
- Ооо, расскажи!
- Все банально. Напился на Девятое мая и выпал из окна.
- Вот это да! А разве в семинарии благословляется пить?! Говорил мне духовник в Печорах не поступать в семинарию, ибо плохому научат. Вот и живой пример. А как учеба? На какую тему курсовая?
- Знаешь, Пешков, курсовую я писал на вдохновленную тобой тему: “Пиво в жизни семинариста”. А в качестве лабораторной работы выпил почти сто литров разных сортов в течение года. Вывод: лучше классического Жигуля ничего не изобрели. Так что отвечаю на твою буржуазную пропаганду эмпирическим пролетарским кулаком. У меня теперь есть трехтомная коллекция пивных этикеток с комментариями. Дать почитать?
- Твой сарказм, Саша, удручает. Я подозревал, что уровень семинарии - пивные этикетки. Кстати я серьезно увлекся журналистикой. На телевидении выступал. Может, сделать про вас сюжет?
- Ты - телезвезда?! Потрясающе! Уверен, найдутся темы погорячей семинарии. В Коломенское-то ходишь?
- Нет. Мне духовник благословил ходить в другой храм в центре Москвы. Там духовенство из интеллигенции. Прихожане образованные. С ними общаться интересно. Благодаря им я ощутил, что Церковь - часть культурного общества. Вообще вы на какие темы общаетесь в семинарии кроме алкоголя? Небось постоянно ржете как в Коломенском?
- Именно! Ржем и бухаем! Иногда еще про баб. А ты правда стал таким серьезным: общество, культура, политика? Как раз думал на эти темы недавно. Семинария дала мне главное - научила, что Царство Божие внутри нас. Поэтому осмелюсь не согласиться с тобой. Церковь - не часть общества, а наоборот. Церковь - вселенная, а общество - тюрьма. При желании из этой тюрьмы можно сбежать и обрести свободу в Церкви. В этом смысле потенциально общество может быть частью Церкви. А культура вообще относительна. Взять тебя. МГУ приучило тебя к пиву. Ты его пил несколько лет. Это была твоя культура, точнее субкультура. А теперь тебя воротит от моей шутки о пивной курсовой. Сам видишь, люди меняются. Ты повзрослел. Серьезным стал. А мы так и остались детьми, как заповедал Христос. Величайшее достижение семинарии - она помогает оставаться детьми. И слава Богу!
- Вижу, вас философии учат. Бердяева проходили? Я курсовую по нему писал.
- Не столько учат, сколько создают условия. Благословляют ломать ноги, чтобы докопаться до ответа на извечный вопрос о смысле страданий. Такой сопромат круче любого Бердяева. Вообще студенты у нас толковые. Не только ржут. Любая регентша растолкует бердяевские идеи о деспотичности женской любви. Поэтому из них и получаются правильные матушки. Не то, что ваши институтки, для которых главное - брать, а не давать. Жены они прескверные. Чему вообще их учат в МГУ? Ха ха ха!
- Согласен, это необъятная тема для разговора. Надо встретиться для обмена опытом. Вообще сейчас в стране столько всего происходит! Жизнь кипит. Культура цветет. Творчество развивается. Рождается новая нация. Недавно прошли демократические выборы президента. Люди воспрянули духом. Я рад, что являюсь частью этого процесса вместе с нашим приходом.
- Прав был твой Бердяев: демократия - когда еще не знают, кого слушаться, но уже знают, кого не слушаться. Наверное, поэтому ты в Коломенское перестал ходить? Не хочешь отца Святослава слушаться? По-твоему он не интеллектуал? Тем не менее, Леша, я за тебя не переживаю. Есть в тебе искра Божия. Надеюсь, волна культуры не потопит корабль твоей души. А встретиться и выпить пива надо! Позвони, когда найдешь время.
- Хорошо. Только я завтра уезжаю в Печоры в отпуск.

Спустя три недели, когда я мог уже сносно хромать, мама потащила меня оформляться в травмпункт. Когда она вышла из кабинета, на ее лице читалась беда. Оказалось, гипс наложен неправильно, нога срасталась в положении вывиха, и грозила инвалидность. Нас направили в Девятую больницу на операцию. Там в травматологии царила классика: мужики в запачканных кровью халатах пили спирт. Они мельком глянули на рентген: “Сделаем за четыреста.” Четыреста тысяч рублей - мамина месячная зарплата. Не говоря ни слова, я хлопнул дверью. Мама попыталась сбить цену, но в итоге вышла за мной. Она едва сдерживала слезы. Мы молча сели на лавку. Не позволю ей платить за мои ошибки этим пьяным мясникам. Она и так еле-еле сводила концы с концами. Если Господь решил наказать, буду терпеть до конца. По Каширке неслись машины. Через дорогу был военкомат. Хоть здесь повезло: “Ни в семинарию, ни в Красную армию”.
Вечером позвонил отец Святослав.
- Саша, в Богоявленский собор привезли мощи великомученика Пантелеимона с Афона. Мы с матушкой приложились и помолились о тебе. Хорошо бы тебе сходить.
- Сына, батюшка дело говорит. К нам на работу эти мощи привозили. Владыка Сергий молебен служил. Такая благодать!
- Ну куда я пойду на костылях? Всем на посмешище? Народ подумает, что я инвалид в поисках чуда. Стыдно. Совершил ошибку - надо смиряться и терпеть посещение Божие.
- Александр, это греховный подход. В тебе говорит гордость. Евангельский расслабленный не постеснялся лезть сквозь крышу за исцелением.
- Батюшка, такого мне не дано, а дано понести крест. Как отказаться от такой благодати?
- Странная у тебя вера, то ли как у еретика, то ли как у святого. Отчасти понимаю тебя, но подумай о маме. Она ведь страдает от твоих страданий. Сходи ради нее.
- Подумаю, батюшка.
Через неделю раздумий зашел Витя. Он был лаконичен.
- Можно конечно к Пантелеимону. Если что, я с тобой схожу, но мой папа нашел другой вариант. Его знакомый хирург готов помочь. Завтра на прием. Надо будет заплатить. Шоколадкой не отделаешься. Ха ха.
- Стоит попробовать. А тебя как отблагодарить?
- Никак. Выпьем вместе как в старые добрые времена.
На следующий день я приготовился к мукам, но все вышло удивительно просто и безболезненно. Доктор вколол морфий, снял старый гипс, наложил новый - сапожек с каблучком и, пока смесь твердела, вправил сустав. Инвалидность больше не грозила. Единственное неудобство - ходить в гипсовом сапоге еще полтора месяца. Святой Пантелеимон помог-таки дистанционно. Но надежда вернуться в семинарию в положенный срок растаяла. Витя и я купили пива и выпили на берегу реки в Коломенском. Зайти в храм на костылях я постеснялся, продолжая самобичевание.
Через неделю мне наконец надоело сидеть дома, и я поехал в Сычевку. В памяти еще искрился прошлогодний восторг после абитуры. Теперь полная противоположность. Если семинария учила смирению, то мой урок запомнится на всю жизнь - рассуждал я на тему преступления и наказания. Крах это или начало? Лишь синее небо за год не изменилось. Как туда достучаться? Может, запустить ракету как в прошлом году? А какое послание отправить? Скопировать маркировку на ангельских крыльях из токсичного сна: АГГЕЛЪ 123456788 / АНГЕЛЪ 123456789? Интересно, изменились ли цифры? Почему бы не попробовать? Получится своеобразная молитва ангелу хранителю. Вдруг он вернется? Сказано - сделано. Баллон от дезодоранта, пропитанная селитрой газета, стабилизатор - ракета взмыла в вечернее небо подобно свече. Никаких экзотичных снов не последовало, но утром посетила единственная мысль: “Я и не уходил“.
На следующий день я медленно, но верно скакал по любимому маршруту через льнозавод, подвесной мост над Вазузой и Поселок энергетиков к сараю на холме. На мне были тельняшка, камуфляж, бандана и героическая гримаса. Я ржал, понимая, что для местных я похож на раненого из Чечни. Почему бы и нет. В духовной войне тоже случались ранения. В сравнении с земными войнами, которые обусловлены ложью, завистью, жадностью, иллюзиями, нефтью, деньгами, безумием, тиранией, в духовной войне был смысл. Война за Царство небесное реальней любой войны за царство земное. Я - один в поле раненный воин скакал за наградой наперегонки с закатом.
Поле заросло бурьяном. Его давно не косили. В дымке на горизонте мерцала соколинская церковь. Как же она далеко! Теперь при всем желании я не мог достичь ее. Неужели именно так рушились детские мечты? Я лежал в траве и смотрел на проносящиеся облака. Они перестали быть сказочными существами. Мир чистых фантазий исчез. Больше здесь делать нечего. Я собрался уходить, повернулся на запад и обомлел. Поле сверкало! Оно было усеяно бриллиантами! Нет! Не известными науке драгоценностями! Что это?! Я опустился в траву рассмотреть феномен. Между стебельками натянулись паутинки, а на них образовались капельки вечерней росы. Солнце сияло в них всеми цветами радуги. Они преломляли реальность настолько, что казалось, если задержать взгляд, то затянет в иное измерение. Может, это окошки в другой мир? Что за мир виден сквозь них? Параллельная вселенная, где я не запивал водку пивом, не ломал ногу и сейчас пел вечерню в семинарии? Вселенная, где я вообще не поступил и служу в армии? Вселенная, где я - паучок, плетущий эти паутинки? Может, это машинки времени? Росинка слева, казалось, уносила в прошлое: серебряный век, средневековье, Византию, Рим, Христову Галилею, Ветхий завет, Эдем на заре творения. А та справа - сфера будущего, где при желании можно было различить “мир во всем мире”. А вдруг это окошки в ту самую заветную духовную вселенную - вселенную, где нет прошлого, настоящего и будущего, где время отсутствовало за ненадобностью? Я все еще верил в чудеса! Как я не замечал их прежде?! Просто не был готов, а семинария подготовила меня! Стал ли я чище благодаря этой подготовке? Вряд ли. Но мне все же доверили это сокровище - сокровище, сокровенное в поле из евангельской притчи. Страхи испарились. В душе воцарился глубочайший мир. И свет. 

- Выпускницы рассказали смешную басню: звонит семинарист на вахту в Красном доме, дежурная берет трубку: “Алло. Здравствуй, выйдешь за меня?” Семинарист рассчитывал сделать предложение своей избраннице, но попал на другую регентшу, а та и отвечает: “Да! А кто это?”
- Хи хи хи.
- Вот тебе Маша и хи хи хи. Поучительная история между прочим. Как бы с тобой такого не приключилось.
- А мне не страшно. Выйду замуж или уйду в монастырь - на все воля Божия. Ты, Наташа, лучше молись, чтобы Господь послал тебе достойного мужа. Это лучше, чем самой искать. Все, что мы пытаемся сделать сами, обречено на провал, как дом построенный на песке. Наша воля - песок.
- Ты, подруга, переучилась за год.
- Да не ссорьтесь вы! И без вас тошно! Все разговоры только о том, как в жизни устроиться. Со всех сторон наседают. Вера Сергеевна на каждой спевке советует, как замуж выйти за будущего пастыря. Инспекция внушает, что тюрьма, где нас содержат - на самом деле институт благородных девиц. Наташ, с тобой все понятно. Ты красивая, с амбициями. У тебя в жизни кроме счастья другой цели и быть не может. И ты, Маша, такая благочестивая, на волю Божию уповаешь, а сделать шаг все равно боишься.
- Подруга, сама-то ты что хочешь от жизни?
- Не знаю. Может, счастье в православном браке, может, в церковной службе, а может, в учебе. Жаль, что в регентской школе мы учим все наизусть и превращаемся в говорящих кукол. Это перечеркивает смысл веры. Получается, мы не делаем к Богу ни теоретических, ни практических шагов. В дореволюционной России регентских школ не было, но цели у девушек были благородные. Они жили деятельной верой. Вспомните княгиню Елизавету Федоровну. Девушки из ее сестричества - наши ровесницы добровольно ехали на фронт ухаживать за раненными. Их жизненный идеал - служение ближним. В нем красота и благородство! А мы? Мой земляк Паша ногу сломал. Вместе с ним в изоляторе еще человек пять со сломанными руками и ногами. Но никто из нас их не навестил. Что мы хотим в ответ, если сами такие черствые?
- Подруга, тебе бы сесть в машину времени, вернуться в серебряный век и искать поручика на белом коне. Не мы такие - жизнь такая. Двадцать первый век на носу. Эти ущербные инвалиды сами виноваты, что напиваются и ноги ломают. Сама видела: какой-то первак пьяный выпал из окна, когда салют смотрел. Дети - пить не умеют. Их нельзя воспринимать всерьез. Налицо естественный отбор согласно теории эволюции. Система отсеивает слабейших, а сильнейшие приходят к успеху, становятся богатыми протоиереями и архиереями. Наша задача - найти этих альфа-самцов и стать для них достойными самками. Все живое так устроено, и мы не исключение. Кстати иностранцы - тоже не вариант. Сербы, например, те еще овощи. 
- Наташа, я считаю наоборот. Вера перечеркивает теорию эволюции. Не спроста Бог сказал, кто хочет быть первой - должна стать слугой, кто хочет любить - должна пожертвовать собой.
- Вера, ты безусловно права. Вот бы найти в себе силы творить дела милосердия. Отнести каких-нибудь ватрушек в лазарет. Но и ты, Наташа, права. На носу новое тысячелетие, и эти семинарики нас просто засмеют.
- Маш, я об этом и говорю. Конечно все сложно. Но если мы не приложим усилий, то ничего не получим. Так что ты лучше сразу в монастырь иди. А я после первого года оказалась на распутье. Не уверена, есть ли смысл возвращаться с каникул и терять еще два года жизни. Может, лучше переосмыслить ориентиры и заняться чем-нибудь весомым в очах Божиих, тем же милосердием, например?
- Если не вернешься, мне одной будет скучно. Вот тебе ориентир - помочь подруге выйти замуж. Чем не дело милосердия?
- Мне на самом деле нужно время помолиться и серьезно подумать. Вернусь домой, схожу в родной храм, съезжу на море отдохнуть. Приезжайте в гости. Вместе поразмыслим о наших девичьих судьбах. Хи хи.
- Море? С удовольствием!
- Опять вы, сестры, о своем. Давайте лучше отнесем им в лазарет эклеров. 

10. Север ждет.

Две согбенные фигуры мерно поднимались на вершину холма. Проблески вечернего солнца отражались от глади пруда нежным теплом. Ветер стих до шепота. На шепот перешли и редкие птахи. Путники подошли к обрыву и уселись в свежую траву. Рослый достал из берестяного лукошка ломоть хлеба и глиняную кубышку.
- Медовуху сварил. Отведай. - Жилистая рука протянула кувшин.
- Знатно! Что в оной? - Капель из сосуда побежала по рыжей бороде.
- Вода, хмель, травы, да мед с улья.
- Тут вода добрая, ключевая.
- Тут все ладное. Не даром Маковец нам приглянулся. Вон сосны какие! Речушка по обоим краям. - На его лице просияла скромная улыбка, и голубой взгляд устремился в даль.
- Лепо солнце садиться. Удержать бы его как Исус Навин.
- Пей да удержишь. - Рослый разломил краюху и протянул брату половину. - А с чего его держать? Оно само по себе, мы сами по себе. Господь создал всех свободными.
- Так-то верно, но ты это Петру растолкуй. Он ужо второе лето в остроге сидит. Его московские в залоге держат и не считаются с богоданной свободой.
- Господь все управит. Петр за нас молится, посему нас и милуют. Мы за эти годы вона как обжились. Крыша в келье не течет. Церквушка милая вышла. Толков сей плотник из Ярославля. Талант от Бога. Артемием звать. Любо с ним. Его келья вся в узорах и письменах. Он их рунами нарицает. Он Бога топором славит.
- Благо, что владыка служить благословил, а то мог бы и запретить за то, что мы с Ростова.
- Я ему обещался, что кроме молитвы ни во что не полезу.
- Мне тяжело бывает. Ум нечист. Поведай о своей молитве.
- Да и мне не легко. Помыслы борют. Помогает вперять очи на лик Спасов и кричать: Исусе, помилуй мя!
- Тракт близко. Путники иной раз в дверь стучат. Искус велий.
- Ко мне и косолапый давеча ломился.
- Может, частоколом окопаем кельи?
- Владыка решит, что мы острог городим. Он-то благословил лишь пустынное житие. В пустыне милей - на Бога надежды больше.
- Аминь. Куда Он ведет нас? Не вем. Мы лишь в начале пути, а путь вечен.
- Стефан, а что есть вечность?
- Вот солнце остановится, и будет вечность. Сам как мыслишь, брат Сергий?
- Мне Господь еще не открыл. Но давеча случай был со мной. В поле я ходил, рядом с кряжем, где река падает по камням. Глянул на запад, а все поле искрами горит. Присмотрелся, а то росинки на паутине. Склонился ближе, а из одной росинки на меня отрок смотрит безбородый. Кафтан на нем пятнистый как жухлая трава, и нога глиняная будто в известке. Смотрит и дивится. Я не пойму, видит меня или нет. Присмотрелся, а там другой мир совсем. Место похожее, но другое. Стена из красной плинфы вот тут рядом, а вместо нашего холма собор с голубыми куполами. В иных росинках и того дивей: ратники с копьями, звезды, ангелы. В каждой росинке свой мир и свое время: прошлое, настоящее и грядущее, усопшие, живые и не рожденные еще. Все это Бог наш Исус любит и дланью держит ныне и присно и во веки веков. У меня слезы ручьем потекли от счастья.
- Ты мухоморы часом не ел?
- Ну тебя. Я сокровище в поле обрел евангельское. Любовь Божию к твари познал. Всех надо любить, особенно врагов.
- Помолись, чтобы и мне оная любовь открылась.
- Одно дело молиться, а другое - делом любить. Пойдешь со мною в Переяславль на той седмице? Надо сосуды новые вырезать для храма, старые-то трескаются, а инструмента нет.
- Сходим. Мож, и повидаем кого.

Ярославский тракт тянулся сквозь искрящиеся зеленью леса и луга. Путники в изношенных рясах отмахивались от комаров. За плечами была ночь в лесу - зыбкий сон под корневищем упавшей сосны. Впереди отблесками солнца мерцал простор Плещеева озера и купола Переяславля. Они замедлили ход на подступах к городу. Деревянные врата были открыты. В них сидел монгол в мехах с саблей. Он бросил презрительный взгляд на незнакомцев. Те улыбнулись и поклонились в ответ. На ярмарке толпился народ. Крестьяне меняли еду на еду. Телега кузнеца стояла в стороне. С ним торговался черноризец, пытаясь обменять кунью шкуру на воинский топор. Сергий и Стефан подошли к телеге и поклонились.
- Благослови, отче.
- Бог благословит. И вы, отцы, благословите. - Он поклонился. Его голубые глаза смотрели как бы насквозь.
- Редко наш брат сюда захаживает. Меня Стефаном звать. Куда ты, отче, путь держишь?
- Брате, звать меня Кириллом. Иду я с севера да на восток, с востока да на юг, с юга да на запад, а с запада опять на север.
- Подобно солнцу стало быть. Вот, Сергий, мы и остановили солнце. Просвети нас грешных, отче. - Стефан быстро нашел общий язык с Кириллом на кузнечную тему. Сергий медлил вступать в беседу. Им овладело смутное воспоминание, что он уже встречал этого черноризца.
- Брат, ты много повидал, а случалось ли бывать в Варницах под Ростовом?
- Давно ходил тем путем.
- А ты ли дал просфору отроку Варфоломею для прибавления ума?
- Вроде было дело.
- Тот отрок - я, Сергий. (Он сыновне улыбнулся).
- Вот это да, отец брат, как Господь управляет!
- Отче, поведай нам о своих подвигах, мы как раз обитель строим и собираем духовные камни в фундамент.
- Если есть на то воля Божия, в третьем часу у собора в корчме.
Кузнец очнулся и предложил расплатиться. Кирилл отдал-таки ему две куны за топор, а Сергий выторговал новое кроило за шитый плат. Стефан и Сергий двинулись к озеру, а Кирилл к палатам. Братья долго сидели на берегу молча, а потом подобрали плоские камешки и стали запускать их по воде как мальчишки.
- Восемь скачков удавалось в детстве. - На сей раз оба камешка тоже ускакали вдаль. Рядом покоился валун, про который ходили слухи, что он живой.
- Что в нем такого? Обычный камень. Если мы своими силами камни по воде пускаем, должны быть силы, которые и большие камни двигают.
- Сколько в мире того, чего мы не ведаем, а Бог все ведает и любит.
- Красиво тут, покойно. Смотришь вдаль, и храмы видятся. Уж не тут ли Китеж?
- Спросим у Кирилла. Авось он знает.   

- Знатное варево сие пиво! Всего три резана за чарку. Отведаем? Угощаю!
- Доброе питие! Значит, помнишь меня.
- Да. Был ты тогда, отец, отроком несмышленым. Ума-разума просил. Та просфора была у меня с Юрьева Польского. Вот и дал тебе для вразумления.
- Сработало.
- И слава Богу.
- Ты много исходил и повидал. Может, и Китеж видел, где християне живут у Христа за пазухой?
- Видел я этот Китеж - село на берегу Светлояра в лесу под Новогородом. Село как село. Живут как и везде: едят, пьют, веселятся и платят дань хану. Сначала они прятались от монголов, а летом комары заели, они и вышли на поклон. Места болотистые. Повесть вышла, когда разьезд монгольский утоп в тех краях.
- Стало быть нет никакого чуда? А с чего тогда народ сказки кажет про подводные храмы? Да и мы порой слышим колокольный звон из озера.
- Это комары в ушах звенят. Но вам как братьям во Христе поведаю, что некоторые и правда тайну познали. (Кирилл оглянулся по сторонам, склонился и прошептал). Китеж ни в небе, ни на земле, ни под водой. Он в сердце. Когда дверца приоткрывается, то слышится пение небес. Говорят, слово Китеж в Володимире придумали, чтобы тайну веры сберечь на случай гонений. В слове том буквы греческие: К - Кирие, И - Исусе, Т - Фие, Е - Елеисон, Ж - Ме. В сем слове молитва Исусова сокрыта. Она-то и открывает дверь сердца в Царство Божие, которое внутрь нас. Ученые мужи сие исихазмом зовут. Вот я и хожу по свету, ищу, кто бы все это растолковал, да не нахожу. Мужики-то греческого не знали и переделали буквы на свой лад.
- Кирилл, а что если Бога просить, чтобы Он Сам это растолковал?
- Тако и стараюся, да наука медленно идет. Господь не спешит. Пока дал лишь познать, что для молитвы сей тишина нужна. Посему иду на север покой искать.
- Вот уж открыл ты нам сокровище! Молитву эту мы читаем временами. Теперь будем просить Господа научить истинной молитве. Доведется, встретимся вновь и обменяемся опытом. А пока выпьем по чарке, да будем всем рассказывать, что Кирилл на севера пошел Китеж искать.
- А что если на юга двинуть, в Москву? Там ученого люду больше: греки иконописцы да богословы. Может, они поведают?
- Остерегись, Стефан! Ближе князь - горше напасть. За меня помолитесь, дабы Господь управил.

Я проснулся, когда Вологодский вокзал медленно скрывался за лесом. Артем сидел напротив, потягивая чай. На столе была карта Лекшимозерья. Колеса на стыках барабанили классическое крещендо. Сквозняк живо прогнал запах курицы, которую съели наши попутчицы. Теперь они спали, соблазнительно выставив коленки из-под простыней. Я достал семинарский дневник. Последняя запись недельной давности была о том, как сняли гипс. Я глянул на проносящийся за окном лес, глотнул чайку и написал: “25 июля. Север ждет. Едем с Артемом в Каргополье искать Китеж. Первый класс Системы позади. Результат удручающий. Впереди неопределенность. Найдется ли ответ на севере?”

- Сань, девчонки просыпаются! Приветствую! Как спалось? Меня Артемием зовут, а его Александром. Угощайтесь чаем! (Артем пылал рыцарской галантностью).
- Ой спасибо, мальчики. Приятно, когда джентльмены за дамами ухаживают.
- А с кем имеем честь?
- Я Наталья, а мою спутницу Верой звать.
- Рады знакомству.
- Взаимно. А куда вы едете? Хи хи.
- В Каргополь, а вы?
- А мы к родственникам в Архангельск на каникулы. У вас камуфляжная форма, вы солдаты?
- Нее, мы с армией не связаны. Едем в поход!
- Ой как интересно! Расскажите!
- Направляемся в Каргополье проводить этнографические исследования.
- Вас, наверное, из института направили?
- Естественно. Из института реставрации.
- Не слыхали о таком. А нас возьмете с собой?
- С удовольствием! В палатке места много!
- Нам придется билеты поменять.
- Ничего страшного, мы поможем.
- А чем мы там будем заниматься?
- Разными исследованиями.
- Ооо, как интересно! А чем вы нас будете кормить?
- Тушенкой и сгущенкой!
- А может, придумаем меню повеселей?
- Да не вопрос! Все, что пожелаете!
- А почему твой друг все время молчит?
- У него детство тяжелое было. Ха ха ха.

Девчонки рассмеялись и, не дождавшись моей реакции, потянулись к чаю. Я потянулся к дневнику и продолжил: “Вновь за старое. Думал освободиться от страстей, а они сами лезут. Хоть беги и прячься в тайге. Интересно взглянуть на Каргополь. Городу 850 лет! Сложно представить такую древность. Спасибо Артему за реставрацию вдохновения! Благодаря ему мы и собрались в поход. Наш маршрут: Каргополь - Лекшимозерье - Маселга - Хижгора - Порженское. Каргополье весь год манило шатрами церквей, бескрайними лесами, прозрачными озерами, вольными ветрами, великолепием мерцающих созвездий. Интересно насколько картина, нарисованная моим воображением, соответствует реальности? Следующая остановка - Няндома. Нам выходить.”
Спустя несколько дней дневник пополнился новыми заметками: “26 июля. Тепло. Каргополь - благодатный северный город на берегах Онеги у озера Лаче. Над озером нависли тучи. То ли они спускались поглотить нас, то ли мы поднимались раствориться в них. Может, Каргополь и был Китежем? На полпути к Лекшимозеру Лядинский погост - аналог Кижей. Где-то у Лекшимозера подвизался преподобный Кирилл Челмногорский в четырнадцатом веке. На месте его монастыря - лишь разбросанные кирпичи. Оставил ли он наследие, нашел ли Китеж?
Мы успели прошагать пять километров в сторону Гужово, когда нас нагнали рыбаки. Увидя меня - ветерана с палочкой они предложили подвезти нас до Маселги. Несясь на лодке по зеркальной глади озера, мы любовались закатом. Потом мы высадились в заливе Маселги, прошли три километра до Хижгоры и взобрались на ее вершину. Там стояла деревянная церковь преподобного Александра Свирского. Минувшим летом Артем принимал участие в ее реставрации. В сгущавшихся сумерках нас угораздило выбрать скверное место для ночлега на заболоченном северном склоне. Оно кишело комарами, которые окутывали подобно дыму.
27 июля. Память Державной иконы Божией Матери. Ночью мы выкатились из палатки вниз по склону и проснулись искусанные. Мы быстро собрались, позавтракали, посмотрели храм и отправились обратно к Маселге. На вершине холма располагалась обустроенная туристическая площадка. С нее открывался чудный вид на озеро. Ветер прогонял комаров. Останемся жить здесь. Еда на костре. Вода из озера. Мало на земле таких чистых мест. Нога не позволяла ходить далеко, но все же 30 июля мы отправились в Гужово. Прерываемый фотоэтюдами путь занял час. Гужово - типичная северная деревушка: несколько рубленых изб и баня по-черному. Смотритель - реставратор Саша встретил нас с распростертыми объятиями и истопил баню. Температура была невелика, но пар снимал грязь как рукой с тела и души. После бани - окунание в озере и чай на травах из самовара на углях. С Сашей завязалась интересная беседа про семинарию. Она возродила во мне православный дух.
1 августа. Переменная облачность. Плюс двадцать. Мы пошли в Порженский погост. Восхитительная лесная дорога едва позволяла передвигаться - мы то и дело увязали по колено в грязи. Благодаря таким дорогам Русь сохранила свои сокровища в заповедных уголках, сохранила сокровенный Китеж. Леса сменялись полями, поля сменялись озерами. Наконец среди сосен вырос шатер погоста. Храм оказался пуст, будто богомольцы только что отслужили. Мы ощущали себя вне времени. Десятый, пятнадцатый, двадцатый век. Какая разница? Люди так же ходили этими дорогами, жгли эти костры, пили воду из этих озер, вспахивали эти поля, дышали этим ветром, молились в этих храмах. Помнят ли они во Царствии небесном подобный морю шум сосен и колокольный звон комаров? Мы вернулись уставшие.
3 августа. Допоздна жгли костер, общались, созерцали”.

- Жаль девчонок не взяли.
- Я думал, ты шутишь.
- А я думал, ты шутишь. Словом с ними не обмолвился. Думал, ты паузу выдерживаешь и создаешь атмосферу таинственности, чтобы сказать что-то умное. Они были почти уже наши! Представь, как весело было бы тут у костра.
- Тема, прости меня, я только начал выползать из болота и еще не готов к резким движениям. Я еще не забыл горький опыт, когда сперва весело, а потом грустно. Если честно, мне не понравилось, как они начали раскручивать на еду и билеты.
- Все бабы такие. Это надо понять и простить. Отбросить гордость и принять. Настоятель сам Свету тебе подгонял. Она глаз с тебя не сводила. Подсвечники полировала часами до блеска, а ты ни разу на нее не взглянул. Возомнил себя коломенским отшельником. Даша, с которой я замутил, тоже долго полировала и качественно. Ха ха ха! А эти сами напрашивались.
- Да ну тебя. Я думал, мы Китеж едем искать. (Я подкинул полено в костер, оживив сгустившуюся тьму).
- А вдруг у баб чутье на Китеж? Они его быстро нашли бы. Если серьезно, я второй год на север езжу. Много храмов повидал. Да и батя мой, если помнишь, много их фотографировал. У меня эти образы, воспоминания, картины, описания, фотографии - с детства складывались в голове в единое целое. Как-будто город строился в душе. В нем столько гармонии! Творение Божие гармонирует с творением рук человеческих и наоборот. Может, это и есть тайный Китеж?
- Кто знает? Если сердце не лжет, здесь в самой стихии русского севера присутствует благодать. Будто веками люди приносили тут жертву Богу, угождали Ему делом рук своих: земледелием, искусством, зодчеством, молитвой, службой, хоть книг и не писали, и богословием не занимались. Не в этом ли русское богоугождение? Взять преподобного Кирилла, который сюда из Подмосковья переселился. Вдруг именно здесь он нашел то, что искал - Горний Китеж? Мы ведь тоже что-то подобное ищем. Отсюда и ощущения возникают, будто приоткрылся черный ход, и можно одним глазком глянуть в щелку.
- Я тоже много думаю об этом. Ты в семинарию пошел, чтобы лучше все это понять и служить Богу священником, а я по той же причине пошел в реставраторы - чтобы служить Богу топором. Ха ха. Вообще топор - великая вещь, основа русской культуры и государственности. Надо его поместить на герб страны, он ведь уже присутствует на гербах городов. Топор - наша связь с викингами, Рюриком, Европой наконец. Поэтому и пишут, что Петр окно в Европу прорубил! Не построил, не скопировал, не нарисовал, не открыл, а именно прорубил. Вдруг и в Китеж можно прорубить?
- Понесло тебя, Тема. Давай лучше о бабах или пиве.
- Не, я уже сплю.
- А я посижу еще у костра. Спать не хочется.
Сидел я долго, а потом подошел к обрыву. Темнота обволакивала, но привыкнув к ней, можно было увидеть много нового. Застывшее озеро отражало звездное небо, за гранью которого теплились угольки заката белых ночей (восхитительная христианская аналогия). Направление ветра сменилось. Теперь он дул в лицо, неся облака навстречу. Они непрерывно меняли серебристые формы на фоне темного неба. Сосны шумели подобно морю. Их шум транслировал гармонию, в отличие от шума семинарской толпы год назад на абитуре. Этот шум рождал ветер. Меня вдруг осенило, что родственные слова “дуть” и “дух” делали дух духовных школ полностью понятным. Шумом ветра были мы сами. Дух духовных школ и был духом толпы: нашими совместными молитвами и службами, лекциями и послушаниями, трапезами и выпивками, залетами и отмазками, грохотом стульев в столовой и смехом в спальнях после отбоя, очкованием и радостью. Все мы вместе: администрация и студенты - и были духом духовных школ, в который каждый вдыхал свое дыхание.
Но это уже не имело значения, поскольку всюду проникала чистота. На ее фоне я ощущал полное недостоинство. Так я и стоял, всем существом впитывая дыхание ветра, голос ночи, безмятежность неба, гармонию творения. Я погружался внутрь: в душу, в ум, в дух, в сердце, туда, куда приходил Христос. Его реальность пронзала искрами света в ночной тишине, возрождая забытое переживание духовного счастья. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного! Я чувствовал творившееся со мной чудо: нога практически исцелилась, и я мог ходить без трости, но невыразимо радостнее было исцеление души. Ради этого стоило жить и искать. Мне приоткрывалось значение слова “право-славие”, понятное и одновременно необъяснимое. Стал ли мой родной Христос Бог ближе за год семинарии? Да и нет. Кажется, Он стал более родным, но и более непознаваемым. Я находился в начале пути познания. Быть семинаристом - странником на этом пути страшило и одновременно радовало. Осталась ли приоткрытой дверь, через которую я мог вернуться в семинарию? Вдруг эта самая дверь и вела в Китеж? Я вернулся к костру. В золе переливались угольки.

Двое стояли у обрыва и смотрели в ночную даль с признаками заката и рассвета. Звезды подчеркивали идеальность их форм. Рядом тлели угольки костра.
- Спит твоя подопечная?
- Да. Твой вон тоже дрыхнет.
- Какие впечатления?
- Ох уж эта молодежь. Ох уж эти духовные искания. У других проще, прямей, предсказуемей, а у нее мятеж. Но это - спасительная жажда познания. Она теперь понимает, о чем поет. Создателю это приятно. Так что можно продолжать.
- И у моего путь похож - извилистый, но верный. К нашему Создателю все пути так ведут. Мой к богословию тянется искренне, того и гляди тайну Китежа поймет. Ха ха ха. Чего они все этот Китеж ищут? Привязались к бедному слову. Видать, такова русская судьба. Но он пока очень строптив. Послушания не понимает, хоть в Коломенском доброе начало положил, а без послушания к Создателю не дойти.
- Может, лет через двадцать они все поймут.
- Так какой вывод?
- Пусть учатся.
Они разбежались и прыгнули с обрыва. Через мгновение на небосклоне мигнули две звездочки.

Две согбенные фигуры удалялись. Удалялась их приглушенная речь: Китеж? Гречка? Грецкий? Греческий? Кирилл? Кир? Кириос? Путники обсуждали что-то духовное. Потом сон растаял, и я проснулся с мыслью: надо возвращаться в семинарию.