Возвращение Максимова

               

         
Берегите офицера!  Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности                А.И. Деникин

      Только теперь у генерал-полковника Максимова появилось время подумать и проанализировать многие свои поступки.
Что такое судьба? Существует ли она объективно, отдельно от нашего сознания, отдельно от той теплой серой крошки, которую мы зовем человеческим мозгом, или это только понятие, под которым подразумевается совокупность так или иначе сложившихся обстоятельств?
Или же судьба нечто третье? Например, набор случайностей плюс реакция на них, присущая только конкретному человеку?
Понятие судьбы многозначно, причудливо, множественно, может быть, даже иллюзорно. Она как прозрачный чистый бриллиант, сверкающий сразу всем неисчислимым множеством своих граней, как ушедшая в песок вода… Судьба…что это?
Могла ли его судьба сложиться по-другому, совсем по-другому? В эти бесконечные часы, когда он смотрел на крашеный слоновой костью потолок больничной палаты, ему однозначно казалось, что его судьба сложиться иначе не могла.
Наверное, так уж создан человек - все случайные события своей жизни воспринимает он как некое знамение.  Случайно ли накануне битвы князя Игоря с половцами произошло солнечное затмение? Даже и в наше реалистичное время не все верят в такую случайность.
Александр Иванович представить себе не мог, что жизнь его могла бы сложиться как-то по-иному, что в его единственной и неповторимой жизни могли бы произойти события, которые направили бы его по какой-то иной стезе, не имевшей ничего общего с ратным подвигом.
Он вспомнил, как давным-давно мама купила ему в районном городе пластмассовых солдатиков. Они были аккуратно упакованы в красивый полиэтиленовый пакетик. Комплект назывался «Ледовое побоище», и  солдатиков было ровно тридцать штук - пятнадцать зеленых, изображавших рыцарей-крестоносцев, и пятнадцать красных  - русских витязей. 
Каждый из этих солдатиков был уникален и неповторим, и даже выражение лица у каждого было свое.
      Может быть, еще тогда у него возникло желание стать военным.
      Да, именно тогда и возникло. Но были и другие увлечения. Интересовали автомобили, радиотехника, история двадцатого века. Всерьез задумывался о политехническом институте. Его дорога в армию не была прямой, и ратный подвиг не был  единственным его предназначением. Да и есть ли где на земле человек, который мог бы сказать, не кривя душой, что рожден только для чего-нибудь одного?  Поступил бы тогда Саша Максимов в политех, вместе с  Беляшом - не валялся бы теперь, как мешок с соломой, в этом госпитале. А много ли знал деревенский парень о службе в армии? Или о радиотехнике? Да что радиотехника, ей-то всего чуть больше ста лет!
Он до тридцати с лишним  ничего не ведал об исламе. Точнее, знал только то, что знали все - комсомольские ребята в гимнастерках. Что есть такая религия на востоке, что церковь мусульманская называется мечетью.
Где-то очень далеко, на мутном глинистом дне его памяти, обнаружилась разодранная книжонка с отвалившимся переплетом, с пожелтевшей бумагой, с изображением веселого мальчика в чалме и шароварах. Алладин и волшебная лампа. Сказки тысячи и одной ночи. Именно там-то и были мечети. Сказочные здания. Восток, замшелая история.
Политрук Доценко, гулявший вместе с толмачом по афганскому аулу, наткнулся на стариков, неподвижно сидящих возле мечети.
- Что это, Карим?
- Мечеть, товарищ подполковник. Мусульманский храм.
- Скажи-ка этим отцам, что никаких мечетей больше у них не будет. Хватит нам средневекового мракобесия. Мы  выучим в школах их детей и поможем им поскорей построить социализм.
Карим притворно улыбнулся, обнажив два ряда сахарных зубов, и что-то вяло пробормотал, обращаясь к старикам.
В Афганистане Александр Иванович осознал, что волею судеб там столкнулись две глобальные мировые стихии, два несовместимые химические вещества. Как масло никогда не растворится в воде, так и иррациональная мусульманская стихия не растворится в прагматичной европейской модели жизни.
Возможно, нечто похожее было и с Чечней.
Самым тяжелым для Александра Ивановича было осознать свое полное и окончательное превращение в живой труп. Ему не пришлось ощутить того, через что прошли сотни миллионов людей - через медленное, постепенное старение, когда человек потихоньку сдает свои позиции, отходит с переднего фланга боевых действий в глубокий тыл, поближе к кухне и госпиталю, приспосабливаясь к своему новому положению.
Превращение генерала Максимова в инвалида произошло в одну секунду. Большинство врачей в первые часы после катастрофы были убеждены, что жить ему осталось совсем недолго.
 Но произошло чудо. Во всяком случае, так считали многие специалисты из военного госпиталя.
Сам Александр Иванович так не считал. Даже теперь, в своем отчаянном состоянии, он оставался холодным реалистом.  Несколько обстоятельств сошлись воедино – физическая сила генерала, позволявшая ему в пятьдесят два года четырнадцать раз подтягиваться на турнике, траектория движения осколков взрывного устройства, ни один из которых не попал в грудную полость и, конечно же, своевременная первая медицинская помощь.
 Теперь там, на большой разборной металлической кровати в этой отдельной комфортабельной палате лучшего военного госпиталя страны лежал вовсе не командующий армией генерал-полковник Максимов, не тот, перед которым стояли по стойке «смирно» командиры полков и дивизий. На этой кровати валялось жалкое тело, не способное к самостоятельному передвижению, способное разве что только к пищеварению и дыханию. Единственное, что не утратил Максимов после взрыва - это способность к мыслительной деятельности. Но к чему ему нужна была эта мыслительная деятельность, если он не мог поделиться своими мыслями с окружающими?
Возле него были такие же люди, как и он сам. Все они выполняли свой долг, также как и он выполнял свой долг на поле боя. И лечащий врач, седовласый майор Куницын, самый опытный из докторов отделения нейрохирургии, и главный врач госпиталя, организовавший возле Максимова специальный дежурный пост из врачей и медсестер, и молодые солдатики, проходящие службу в Москве, в министерстве юстиции.
После покушения на Максимова особым приказом министра внутренних дел была организована военная охрана госпиталя в целом и его палаты в частности. Охраны было больше, чем надо. Казалось, будто эти люди пытались загладить свою вину перед ним - ведь это они недоглядели, не проверили маршрут, не пустили впереди саперов. Александр Иванович понимал, что никаких наездов на него больше не будет. Его уничтожили  если не биологически, то социально. В таком состоянии он был им не опасен. Он знал, какие именно силы  организовали этот взрыв. Именно они, а не одноклеточные исполнители, вызывали его гнев и ярость. Но наиболее тяжелым всё-таки было осознание того, что в самом близком окружении нашлись предатели, которые сообщили о возможном маршруте его машины. Обидным и особенно пакостным было также то, что никаких идеологических противников среди русских офицеров у Максимова никогда не было и быть не могло. Эти осведомители работали не  во имя идеи, пусть даже и нелепой, не  ради бессмертия среди гурий в мусульманском раю, а всего лишь ради денег - хрустящих стодолларовых бумажек с изображением благообразного президента Бенджамина Франклина.
 И не за себя хотел отомстить Александр Иванович, а за свою родину, за весь наш Генеральный штаб, оказавшийся не в силах разрубить этот узел.
Уже за неделю до появления в госпитале первого президента свободной России  там начали готовиться к этому событию. Главный врач поставил на уши весь персонал. А президент оказался совершенно равнодушным к чистоте палат и операционных.
 Грузный, неуклюжий, бездарный не только в интеллектуальном отношении, но и в элементарной моторике, как будто сделанный при помощи того самого топора, из которого русский солдат варил метафорические и сакраментальные щи, он вел себя в палате как слон в посудной лавке.  Чуть не уронил стоявшую у стены капельницу, спихнул локтем с тумбочки радиоприемник. Чистейший белый халат, накинутый на плечи, нелепо свисал с его светло-серого итальянского пиджака и был ему короток.
Какая недобрая сила забросила этого нелепого мужика в Москву с Уральской гряды? Куда смотрела Хозяйка Медной Горы? Или это была такая ее запоздалая месть народу русскому за покорение ее бесчисленных кладовых и штолен?
А впрочем, сам по себе, на особинку, взятый отдельно от своего уродливого окружения, этот аппаратчик среднего звена был не так уж и ужасен. И, наверное, в свое время вполне справлялся с обязанностями первого секретаря обкома. Но как мог возглавить самую большую страну в мире человек, не имевший элементарных понятий об отношениях людей, об армии, экономике, культуре? Человек, растоптавший на  виду у всего мира ту партию, которая вывела его из грязи в князи? И эта огромная, неповоротливая гоголевская унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла на виду всей планеты, еще что-то утробно вякала, пытаясь поучать окружающих.
Президент огласил указ о награждении Максимова медалью, механически, как  робот, пожал руки всем присутствующим, громко, как глухой, пробарабанил какие-то дежурные слова о воинской доблести и чести.
То, о чем говорил этот больной, одутловатый, отечный увалень, было правильно, верно, и с этим никто не стал бы спорить. Но чем неоспоримей были его отрывистые, стальные слова, чем больше было в них штампов и топорности, тем больше проступала в них чудовищная неправда. Этот парадокс ощущали все, начиная от кудрявого, похожего на барана, вице-премьера и кончая последним бомжом, случайно заглядевшимся в мелькающий экран телевизора    на грязном вокзале.
Максимову совершенно не интересна была вся эта трескотня. Его ото всех этих людей давно уже отделяла непробиваемая стена, и все их ценности были ему смешны и иллюзорны.
Генерал  прекрасно понимал, что его убрали не за удачные спецоперации по уничтожению головорезов, не за военные способности вообще. Он поплатился за то, что первым из русских  сумел наладить переговоры с полевыми командирами. Впервые за несколько лет война практически прекратилась, кое-где только заявляя о себе редкими взрывами и провокациями. Дар дипломата и миротворца погубил Максимова.
Меньше всего ему нравилось, когда приходила Даша. Она всегда как-то неловко мялась возле двери, не решаясь подойти к отцу. Иногда садилась на стул рядом.
Александр Иванович чувствовал, как ее тяготят эти посещения, но он не мог говорить. Иначе он попросил бы, чтобы она не приходила так часто - ведь ему это совсем не было нужно. Ему не хотелось омрачать жизнь дочери своим существованием. То, что было раньше, давно уже прошло, так пусть она останется с этим прошлым, в той прошедшей жизни, в которой он был молодым и здоровым.
Он понимал, что когда-нибудь дочери придется увидеть его мертвым, лежащим в гробу. Но никогда ему не приходило в голову, что Даше суждено обнаружить его в таком вот состоянии.
Дни походили друг на друга, как снежинки, летящие с равнодушного пепельного зимнего неба.
Каждый день уносил частичку его здоровья и жизни, подвигал его всё ближе и ближе к той необъяснимой гулкой пропасти, в которую он, согласно плану, должен был свалиться в тот хмурый  осенний день - свалиться мгновенно, за секунду обратясь в ничто.  Неправда, что с каждым днем ему становилось лучше. Да, он давно уже вышел из трехмесячной комы, у него начали восстанавливаться движения. Каждый день по нескольку часов подряд он разрабатывал пальцы рук и ног. Они шевелились, но как-то вяло, как будто это были вовсе не его родные пальцы, а какой-то неживой  человекоподобный агрегат, искусно сделанный муляж для изучения биомеханики. Тот неизбежный итог, который неизменно маячит перед  всяким смертным, о котором невозможно думать ежеминутно, этот итог он уже отчетливо видел перед собой.
И всё напряженней, явственней, ощутимее вставал перед ним вопрос - зачем?  К чему была вся эта жизнь, учеба, служба в армии, академия имени Фрунзе, Афган, Чечня?
Медсестры, сменяющиеся в его палате в течение суток, все чем-то были похожи и в то же время не похожи друг на друга. Больше всех ему нравилась Светлана - высокая и крупная блондинка с длинными ногами.
То отношение, которое у него было к женщинам до травмы, казалось Максимову чем-то вроде сновидения. Он давно уже пережил свой уход в этот больничный мир, в свое постоянное качество, которое уже вряд ли перейдет во что-либо  иное до самой смерти. Тот факт, что Светлана, равно как и другие медсестры, относилась к нему как к куску обезличенной плоти, раздражало Максимова. Раздражало его также и постоянное, со дня на день нарастающее желание, которое он уже никак не мог и не может удовлетворить. Память, которую Александр Иванович каким-то чудом не утратил после взрыва, вела его по узким извилистым дорожкам между сугробами, к женскому общежитию завода «Серп и Молот».
Как не помнить эту убогую пятиэтажку, построенную из белого кирпича, с заплеванными лестницами и выбитыми стеклами! Под самой крышей было красным кирпичом выложено «1960» - по-видимому, год постройки здания.  Там в маленьких комнатенках обитали смешливые и бескорыстные поборницы халявного секса, почти бесплатные, как путевки в советский санаторий. Все они приехали из окрестных деревень, и мечтали хоть как-то зацепиться за провинциальный волжский город, в котором учился Максимов.
Они, тогдашние советские курсанты, были такими же бездомными, как эти швеи-мотористки. Понимали, что лейтенантские звездочки в дальнейшем не дадут им ничего, кроме необходимости по любому приказу ехать куда отправят - от восточной Германии до Камчатки. До двадцати двух часов нужно было вернуться в училище. И ничего-то интересного не было в этой спешке, в этих легких победах над девушками, почти не скрывающими свою доступность.   Был только мальчишеский гонор и физиологическое удовлетворение. Стакан мутного компота, в котором плавали кусочки сухофруктов - груши, яблоки, абрикосы. Тошнотворное пиво в темных стеклянных бутылках, которое открывали о панцирные сетки общежитских кроватей, разбавленный от балды медицинский спирт. После таких свиданий хотелось поскорее убежать, раствориться в пропахшем выхлопными газами и дизельным топливом воздухе, закрыть на отваливающийся, болтающийся на одном ржавом шурупике  шпингалет убогую дверку  - за полной ненадобностью смешливых девиц, обитающих в унылой общаге.
Светлана жила своей девичьей жизнью, готовилась к поступлению в мединститут. Когда-то ее привлекало хирургическое поприще, поэтому после колледжа она и устроилась работать в этот госпиталь. Но кровь и слезы не вписывались в ее нынешние - гламурные, воспитанные российским телеэкраном, представления о жизни. Теперь она уже  мечтала стать стоматологом, открыть свою фирму и ездить в красном «Лексусе». Почему именно красном? Наверное, потому, что Светлана с рождения любила всё яркое. Она и не догадывалась, конечно, с каким вниманием смотрел на нее генерал Максимов. То вожделение, которое он испытывал, не было вожделением здорового мужчины, который при наличии денег и положения в обществе всегда может удовлетворить свою страсть. Это было отчаянное чувство, чем-то родственное фантомной боли, воспоминание о чувстве и в то же время полная безнадежность в его реализации.
Но для нее он не был генералом, он был обыкновенным больным. У нее не было никакого пиетета перед мужественной профессией военного. Молодая и красивая Светлана предпочла бы любому молодцу и красавцу богатого импотента.
 Татьяна относилась к другому женскому типу. Она вообще не выбирала специальность. Ее мама была медсестрой, а отец – электриком. Если бы ей суждено было родиться мальчиком, то она, судя по всему, стала бы электриком. Стереотипы настолько прочно вошли в ее жизнь, что она вовсе не могла даже и предположить, что живет стереотипами. Полная, прыщавая, с большой увесистой грудью, некрасиво выпиравшей из огромного лифчика, она не могла делать в жизни ставку на свои внешние данные. В то же время она не видела ничего в бытии человеческом, кроме внешнего, и это роднило ее с длинноногой Светланой. Предметы заполняли всю ее жизнь до отказа, совсем не оставляя места для  мыслительного процесса. Вся ее жизнь была совокупностью мануальных действий - грубых и тонких, хорошо координированных и не очень. Ловкими, отработанными движениями она ломала верхушки ампул, не делая предварительных надрезов, почти вслепую ставила капельницы, моментально попадая даже в мелкие вены, и в профессиональном плане была гораздо выше Светланы.
Он привык к этим девушкам настолько, что подчас не воспринимал их как живых людей. Они были для него чем-то вроде разводов краски на потолке, которые ему приходилось рассматривать ежеминутно.
Только один человек сумел вывести русского патриота Максимова из состояния отвращения к людям, и очень странно и в то же время вполне  закономерно было, что человеком этим  стал иноземец.
Рихард Майзель, профессор из Гамбурга. Специалист в области нейрохирургии и невропатологии, личный друг одного из консультирующих Максимова русских профессоров.
Маленький, худощавый, немного сутулый, в красивых тонких очках в золотой оправе, Майзель излучал некое сияние. Как только он впервые появился в палате Максимова, тот сразу понял, что его посетил необыкновенный человек. И вот что было удивительно - чем меньше соответствовал субтильный немец стандартным представлениям о хирурге, тем отчетливее Максимов видел в нем незаурядного врача.
Майзель улыбался какой-то особенной, детской улыбкой. Казалось, он был невероятно счастлив, впервые увидев генерала. Всё выражение его лица означало, что, дескать, вот в каких смешных обстоятельствах нам с вами, таким серьезным и умным, а главное, понимающим друг друга людям, пришлось встретиться. Но что делать - такова жизнь. Неприятно, конечно, получилось тогда в Грозном, очень неприятно. Но могло быть и хуже. Но теперь-то вы уже не один, теперь-то вы со мной, точнее, я с вами. Так что я теперь вас из этой ямы вытащу, уж вы не беспокойтесь.
Маленький и немного нелепый, сверкающий тонкими очками-слезками, Майзель вызывал необычайное доверие к себе.
Рядом с профессором стояла очень красивая, с удивительно правильными чертами лица, улыбчивая женщина средних лет в дорогом медицинском халате. Она была очень хорошо и в то же время скромно одета, чем никогда не отличаются русские женщины.
- Профессор Майзель говорит, что полностью покорен мужеством русского генерала. Он также восхищен тем, как русские военные выполняют свой долг, несмотря на полную несостоятельность своего правительства. По-видимому, это осталось у вас еще от царской армии. Профессор Майзель очень уважает русских военных. Его отец был врачом во время войны. Он рассказывал, как мужественно вели себя русские раненые в плену.
От царской армии? Саша Максимов не имел ничего общего с белоподкладочниками. Деревенский парень, родители без высшего образования, простые советские колхозники. Мать – доярка, отец – механизатор и электрик по совместительству. Бабушка вообще кроме церковно-приходской школы ничего не окончила. Нет, он совсем другой крови!
В руках у Майзеля появился маленький серебряный молоточек, он долго уверенными движениями водил им перед глазами Максимова.
-  Доктор Майзель уверен, что кризис миновал, и что вы скоро обязательно будете говорить.
Женщина произносила слова с небольшим, едва уловимым  акцентом, и это делало ее еще привлекательней.
- Доктор Майзель хочет рассказать вам одну историю. В сорок пятом году, когда русские войска взяли Прагу, в числе пленных оказался один бывший белогвардеец. Он не имел отношения к нацистам и на момент войны был уже стариком. Но ваши энкаведешники сразу взяли его в оборот. Оказалось, что бывший штабс-капитан воевал в армии Деникина. «Что вы ощутили, когда советские войска вошли в Прагу?» - спросили его на допросе. «Как только увидел золотые погоны офицеров, сразу понял – стоит Россия!» - ответил старик.
Поучительная история. Было очень странно, что маленький Майзель понимал такие тонкости, которые не в состоянии были ощутить все эти юристы-экономисты, окружающие брутального президента. Откуда он знал всё это? Из книг? От рассказов своего отца?
Профессор из Гамбурга выписал Максимову какой-то неизвестный в России препарат, благотворно действующий на миелиновые оболочки. Каждый день по одному уколу, курс лечения – десять дней.
Максимов сам не понимал, почему он так поверил этому немцу. Подобно тому, как существует ксенофобия, боязнь чужого, есть и обратное явление - некое необъяснимое притяжение к чему-то чужому, новому, неизвестному, еще не испытанному. Вот именно к этому новому, доселе ему не испытанному, и потянулся всей душой генерал Максимов.
Рихард Майзель не был намного образованнее, грамотнее и профессиональнее наших докторов. Но он был значительно добрее их. Потому, что вырос в семье респектабельного хирурга, и никогда ему не приходилось вылезать из грязных общаг, бороться за квадратные метры убогих коммуналок, надрываться ради куска хлеба (подчас в самом буквальном смысле этого слова).
 Неправда, что богатые люди - жадные и злые. Хотя среди них и встречаются таковые. Жадными и злыми в основном бывают те, кто вырос в нищете. Испытав в детстве голод и унижения, они до конца жизни так и не могут насытиться.
Майзель работал не ради денег. Денег у него уже было достаточно для того, чтобы до конца жизни прекрасно жить, нигде не работая. Он занимался медициной только для того, чтобы помогать людям. 
Немецкий профессор только дважды посетил Максимова. В последний раз он заявил, что уезжает на родину.
- По данным компьютерной томографии отек мозга еще сохраняется, - перевела улыбчивая женщина, - но очень скоро вам станет значительно лучше. Доктор Майзель не исключает, что ваша речь частично восстановится.
С этого дня генерал Максимов стал обретать веру в то, что ему действительно станет лучше. Само появление Майзеля в его жизни было чем-то неожиданным, что раз и навсегда опровергло его предыдущие представления о медицине. Если в нашей русской жизни всё может быть только самым плохим, если завтрашний день, как учили нас наши мудрые русские бабушки, обязательно обернется для нас сумой или тюрьмой, то в том мире, где обитал немецкий профессор, были другие законы. В этом мире можно было верить людям, там всегда вовремя платили зарплату, там не воровали все снизу доверху. Возможно, и армия-то у них была другая.
«Рыцарская армия», - сказал как-то на обычной лекции про вермахт один участник войны, старейший преподаватель академии имени Фрунзе, и Максимов сразу вспомнил своих пластмассовых солдатиков.
А как же расстрелы мирных жителей на оккупируемой территории? А штурмовые отряды? А гестапо?
Уже в те времена, когда он командовал батальоном и имел звание капитана, Максимов понял, что мир состоит не только из красных и зеленых солдатиков, что существует много других, более тонких оттенков, плавно переходящих друг в друга, и нет между этими оттенками  отчетливой границы.
Не было границы между прошлой жизнью и жизнью будущей. Максимов понимал, что, возможно, и этот роковой взрыв был ему дан для того, чтобы он сумел многое переосмыслить в своей жизни, на многие явления посмотреть с иной, может быть, даже совершенно неожиданной стороны.
То, что происходило с генералом Максимовым, было так же естественно и закономерно, как превращение цветка в яблоко или вишенку – он переходил на качественно новую ступень своего развития.
Препарат Майзеля действовал постепенно. Он вовсе не был чудесным средством и панацеей от всех болезней. Он мог помочь только тому, кто сам находил в себе силы для выздоровления.
В ту последнюю ночь, которая ознаменовала начало возвращения Максимова, генералу приснился удивительный сон. 
Привиделось ему, что он собирается в дальнюю дорогу на своей машине. Смуглый водитель Ашот долго ковыряется в открытом капоте, заливает незамерзающую жидкость, проверяет клеммы аккумулятора.
Два молодых солдатика выносят из подъезда чемоданы – это его вещи. Они медленно, как в испорченном кино, ставят чемоданы в багажник.
Наконец, машина трогается. Они едут в том же направлении, в сторону площади Минутка, но вдруг Ашот неожиданно перестраивается в левый   ряд, тормозит, терпеливо пропуская встречный поток машин и, наконец, поворачивает налево.
- Вот тут-то мы и поедем, - говорит он, улыбаясь.
Через некоторое время Максимов слышит взрыв. Это взорвался управляемый фугас. Мы оказались умнее, мы не взорвались!
Рот наполнился какой-то странной, незнакомой массой, как будто в нем была непереваренная пища.
Он впервые за много  лет почувствовал свой язык.
Генерал открыл глаза. На пороге палаты стояла Татьяна с капельницей.
- Ну что…опять… это ставить… будете, - тихо произнес Максимов.
Говорил он медленно, скандировано, как робот.
 Толстая прыщавая медсестра чуть не уронила капельницу от неожиданности. В ее больших серых глазах отразились удивление и восторг одновременно.
Через пять минут весь военный госпиталь уже обсуждал новость – генерал Максимов заговорил.