Всё еще впереди

       

     Лев Николаевич понимал, что, как и все люди, не будет жить вечно. Но это знание никогда не тяготило его. Оно носило скорее абстрактный характер.

 В детстве жизнь казалась огромной и неисчерпаемой. Небольшой дворик возле дома представлялся целой вселенной. Когда-то окна его квартиры окружал небольшой палисадник, огороженный чугунной оградой столетней давности. Лев Николаевич не представлял своего раннего детства без этой старинной ограды.

Но потом на ограду упал огромный старый тополь и погнул старинные остроконечные брусья. Сосед Левы, отставной майор-особист, хромой сталинист и ревнитель порядка, тщетно пытался выпрямить ограду. Ничего не выходило. И тогда общим собранием жильцов решено было ограду демонтировать.

Увидев пустое, ничем не огороженное пространство палисадника, пришедший из школы Лева был полностью обескуражен, поскольку считал эту невысокую ограду вечной и незыблемой.

Но ничто не бывает вечным. Ничто не бывает вечным, и мы все это понимаем. Но это понимание коренится в глубинах нашего звериного подсознания, совершенно не мешая воспринимать предметы вечными, а сам факт своего существования закономерным, неизбежным и тоже почти вечным.

А между тем, появление нашего героя на Свет Божий было не менее случайно, чем появление какого-либо другого человека. 

Отец, Николай Евграфович, происходил из крестьян тульской губернии. Умный, толковый и физически крепкий парень в дальнейшем выучился на врача, работал хирургом, главным врачом больницы, начальником отдела здравоохранения в облисполкоме.

Мама, Надежда Николаевна, родом была из польской шляхты. Ее предки оказали особенное участие режиму «жандарма Европы» Николая Первого, с восторгом восприняли его успешные и решительные действия, так или иначе связанные с подморозкой России, безоговорочно отказались от своих соотечественников, примкнувших к безумному польскому мятежу. Отказались они и от католичества в пользу всевластия византийской церкви, заслужив тем самым презрение и ненависть своих соотечественников, особенно тех, кому пришлось после известных событий коротать свой век в Сибири.  Среди материнской родни было много врачей и профессиональных военных.

Правда ли, что революция в России произошла только из-за того, что подвыпивший караул пропустил Ульянова-Ленина, загримированного под простачка-рабочего, в Смольный? Возможно, что и так. Но это вопрос спорный.               

Но бесспорно то, что, если бы не эта революция, родители Льва Николаевича никогда бы не встретились. Слишком уж к разным социальным пластам они принадлежали.

Сам Лев Николаевич тоже избрал медицину своей профессией, поработал немного в поликлинике, а потом сумел, благодаря отцовским связям, поступить в аспирантуру на кафедру биохимии. Так и прослужил всю жизнь преподавателем.

Кто-то из умных людей сказал, что история любой человеческой жизни есть история поражения. Лев Николаевич любил цитировать это изречение и понимал, что и к нему оно тоже относится. Но так уж человек создан – он может и городской автобус, неожиданно захлопнувший перед ним двери, рассматривать как поражение, и любую ссадину на руке – как боевое ранение, а  вмятину на  автомобиле – как невероятное личное горе.

А как только сталкивается он с реальной неприятностью, сразу же окатывает его струей ледяной воды с ног до головы невероятная, нечеловеческая трезвость. И сразу все его старые беды оказываются такими вот царапинками.

Лев Николаевич никогда не был бойким, бодрым человеком. Но и больным по большому счету он тоже не был. И только в пятьдесят шесть лет почувствовал Лев Николаевич некоторое нездоровье. Нельзя сказать, чтобы нездоровье это как-то его особенно расстроило, тем более что он поначалу связал его с одной из своих хронических болезней, периодически напоминавших ему о себе еще с юности.

Болезнь эта обычно обострялась весной и осенью, а теперь ведь тоже была весна. Он начал принимать известные ему таблетки, те самые таблетки, которые обычно пил во время обострения – одну утром, до еды, один раз в день, дабы благоприятно воздействовать на слизистую желудка, вторую, наоборот, поздно вечером, запивая большим количеством воды. Маленькие кругленькие, совсем уж безобидные таблеточки, пил во время еды, чтобы облегчить пищеварение. Наконец, принимал перед сном одну ложку сладкой суспензии, сделанной на основе медвежьей желчи.

Сначала почувствовал Лев Николаевич, что стало ему вроде получше, а потом вдруг отчетливо ощутил, что все-таки лучше ему никак не становится. Тогда он почему-то решил, что так и должно быть с возрастом, что с возрастом обязательно эта болезнь должна прогрессировать, а ему предстоит только терпеть. И действительно, не удивлялся он и почти ежедневной утренней рвоте, и постоянной тошноте. Лишь когда брюки стали падать с него, и ему пришлось делать в ремне новые дырочки, понял Мурзин, что без помощи врача уже не обойтись.

Врач-узист, институтский однокашник, оглоушил Льва Николаевича жутким предположением. Нет-нет, диагноз, конечно, еще не был поставлен – его опровергнуть (или подтвердить!) должна была компьютерная томография. Но зловещее слово было произнесено, и, как большинство слов, не растаяло в дрожащем воздухе казенного кабинета, а встало возле окна всей своей необозримой громадой, заслонив собою Свет Божий.

Однокашник Мурзина был хорошим, добрым, еще советским человеком. Он сумел договориться со своим коллегой по поводу необходимого компьютерного исследования на следующий день. Так что уже завтра предстояло нашему герою узнать свой диагноз.
   
 Лев Николаевич на ватных ногах спустился по мраморной лестнице медицинского центра, содрал дрожащими руками с ботинок голубые бахилы и направился, куда глаза глядят. Впрочем, глаза его как раз в этот момент ничего и не видели, хотя он исправно переходил дорогу как на зеленый свет, так и в узаконенных местах.
Лев Николаевич слегка пришел в себя, когда уже сидел на узенькой деревянной лавочке и смотрел на противоположный берег Оки. Перед ним предстала картина более чем знакомая – однообразные коробки современных домов, убогие фабричные трубы, аляповатая крыша городского цирка, напоминающая дамскую шляпу. Неужели он видит все это в последний…или даже в предпоследний раз? Нет, такого не может быть!
В конце концов, Вадик (а именно так звали узиста) всего лишь предположил, он даже не поставил диагноз. Но, с другой стороны, слово было произнесено, и отделаться от этого жуткого слова было невозможно. Рядом находился один из известных в городе ресторанов, где Лев Николаевич проводил время в молодости. Сейчас было еще очень рано, и никакого оживления возле ресторана не было.

Маленькая и щуплая девушка в красной ветровке с надписью «Спорт» медленно шла от ресторана в сторону скамейки, на которой сидел Мурзин. На плече ее висела  небольшая сумочка, в руке подрагивала сигаретка.

Вроде бы, девушка как девушка. Но проститутку видно сразу.

- Вы кого-то ждете? – спросила она у Льва Николаевича.

- А что вы можете предложить?

- Минет четыреста, комплекс – пятьсот.


- Совсем я цен не знаю, - добродушно промямлил Мурзин.

 - Грустно как-то и противно на душе. Да и комплексов у меня своих хватает.

- А мне тоже почти всегда грустно, - ответила девушка. – И противно почти всегда. Посидеть-то хоть рядом с вами можно?
 
- Конечно, можно. Присаживайся. Что, клиентов нет совсем?

- Сегодня был один, в машине. Псих полный.

- Тебя как зовут?

- Белка…Вообще-то мое имя – Даша. Но в нашем районе Белкой прозвали.  Почему – не знаю. Неужто я на белку похожа?

   
 - Есть что-то от белки, - как-то механически проговорил Лев Николаевич. – Не знаю только, что.
- А вот вы чем-то на зайца похожи, - продолжала она.

 - Скорей, на кролика. Меня одно время студенты так и называли – Кролик.

 - Студенты… А какие сейчас студенты – умные? Или так – прогульщики всякие?

  - Разные есть. Но меня сейчас другое волнует – здоровье.
 - А что за него волноваться? Кто не курит и не пьет, тот…

         
 - Здоровеньким помрет, - продолжил Лев Николаевич.


- Вот именно, - согласилась Белка. – Это почти что про меня. Я ведь почти не курю, вы не смотрите, что сигарета в руке. Да и пить давно бросила. Скажу больше – я почти не ем ничего.

- Это уж почему?
- Да рвет меня от еды. Не могу смотреть на нее. Болезнь какая-то. Да и кашель донимает.

 - Лечиться надо.   
 - У кого?!  Я закончила медучилище, в больнице три года ишачила. Кто там работает, если б вы знали…               
- А ты никогда не хотела иначе жить? – спросил Лев Николаевич и тут же смутился – до того неискренним показался ему этот вопрос.

 - Каждый живет так, как получается. Я вот злая. Не люблю людей. Хотя вас увидела и подумала   - человек вроде. А ведь есть звери. Недавно один такой отморозок из ресторана вышел. Морда красная, на груди тельняшка, на шее – цепочка крупная, золотая, на ней такой же крест огромный, как у священника. Дескать, верующий он, а еще десантник бывший. Подошел ко мне, взял за грудь и давай ее крутить. А мне так больно стало, что взяла я да этой самой сумкой ему по морде и долбанула.
 - Ну, а дальше что?

 - Да ничего хорошего. Сотрясение мозга, перелом двух ребер. Месяц в больнице. Вы думаете, мы за деньги с каждым будем?

 - Никогда не думал об этом.
 
- Во-первых, у нас возрастной ценз. С малолетками дела не имеем. А я вообще только очень зрелых клиентов признаю. После сорока желательно. Что мне в моей работе нравится – деньги сразу. Вот я в больнице долго вкалывала, а зарплату по полгода не платили.    
- Белка, - внезапно перебил ее Лев Николаевич, - а ты умереть боишься?

 - Не знаю. Никогда не думала. Жизнь и смерть…Это как день и ночь. День обязательно пройдет, наступит вечер, а потом и ночь. Естественно все.
 
 - Но ведь многие живут долго, а другие…
 
 - Но, так ведь и дни разные бывают.  Летом – длинные, зимой – короткие. Вот вы, например, много прожили. Чего вам бояться?

   - Я…я много прожил? – эти слова девушки обескуражили Мурзина.
 
 - А вам не кажется? Вам сколько лет?
   
- Пятьдесят шесть, - удивленно протянул Лев Николаевич.

 - Так ведь это целая жизнь! Это уже так много! Я вот и до сорока не дотяну. У меня волчанка, саркоидоз Бека, псориаз и гепатит С. И все же я живу. Живу и другим жить не мешаю. ВИЧа только нет пока еще. Каждый месяц проверяюсь у подружки в клинике.

Он почти не слышал, что говорила ему Белка. Ну что ему до ее болезней! Волчанка, псориаз! Ведь у нее ерунда какая-то, в то время как у него самого…

- А вот у меня подозревают…- начал-было он.

- … ? – почти совсем не удивилась Белка. У моих родителей обоих. У отца – кишечника, у мамочки – молочной железы. Папка давно уже на кладбище, а мамуля жива, и помирать не собирается. Одну грудь ей оттяпали лет десять назад– ну и что с того? Она никогда фотомоделью не была. Уборщица.

Лев Николаевич был удивлен тому, как она просто говорит об этом. Вот он даже и произнести это слово не может.

- Я, когда в больнице вкалывала, с одним врачом  тыкалась. Так он объяснил популярно – если у обоих твоих родителей было такое, то тебе этого никак не избежать. Наука.

Лев Николаевич весь передернулся.

- Так и сказал?
- Именно так.
Мурзин принялся вспоминать, как умирали его родители. Нет, ничего подобного у них не было. Но это тоже ни о чем еще не свидетельствует! - Нельзя так говорить, Белка, - медленно произнес Мурзин. - Нельзя так говорить ни про кого. А про себя тем более. Слово может материализоваться. Ты что, действительно не боишься умереть?

- Ну, загнули…  Боюсь – не боюсь. Боюсь, наверное. Кошка тоже боится. Визжит и мяукает, когда ей на лапу наступают. Все живое к жизни стремится. Но почему вы считаете, что жить лучше, чем не жить? Чувствовать лучше, чем не чувствовать? Мне вот, может быть, лучше всего, когда я сплю. Сплю и вижу сны. Когда мне не холодно, не голодно, когда не надо эти бабки зарабатывать. А так… не люблю я эту жизнь и жить совсем не хочу.

- Я тоже не люблю жизнь. Но жить хочу…

 - Вы мне моего доктора напоминаете. Он тоже все время стонал – всё хреново, кругом бардак, главный врач – вор и подонок, завотделением – сволочь, баба базарная, хамка и взяточница, а как только все уйдут – давай, Дашка, скорей в процедурную, пока нет никого…На халяву. Денег не платил. Считал, что словами расплачивается. О чем только не вел со мной беседы! Про политику, про медицину…  Начитанный такой человек, невролог.  Не любил никого, но как уж жить хотел!

 - Ну, так это же нормально.

 - Что нормально? Кто вообще знает, что нормально, а что – нет? Вы, что ли? Вся интеллигенция такая. Хлебом не корми – лишь бы потрепаться о себе. А только вас прижмут к стенке…да что прижмут – заноза из этой скамейки в палец попадет, то вы сразу начнете такое!  

- Ничего я не начну. Мне вот сказали сегодня…  

- Да что вам сказали? Откуда вы знаете? Доктор этот, Сергей Ильич, однажды заболел насморком. Ну, насморк и насморк. Он сначала не переживал, конечно. На работу ходил, в платочки кружевные сморкался. А потом смотрю – нет его. Говорят, на больничном. Рассказал, что лег в больницу к своему знакомому, проверился на все инфекции – и ВИЧ, и сифилис, и гепатиты, и редкие вирусы всякие. А он просто кашлял слегка и слабость в ногах ощущал. После насморка, наверное. А когда на работу пришел, то сказал мне, что уже успел попрощаться с жизнью. Я говорю – пойдем в процедурную, минет сделаю. А он – да ты что, какой теперь мне секс!  Даже думать теперь не могу о нем. Да и не получится у меня ничего после таких переживаний… Так что любите вы, интеллигенты, накручивать.

- Вот как ты нас не любишь.

- Не то, чтобы не люблю. Квёлые вы какие-то. Я тоже квёлая, но я такой стала. В детстве веселой была… Вот кстати, мой папик идет. Клиент постоянный. Пойду я. Не волнуйтесь. Всё образуется. Всё еще впереди!

Белка встала и направилась к ресторану. Там стоял, опираясь на поручни, пожилой человек в кожаной кепке. Белка подошла к нему, они стали говорить, а  потом разошлись в разные стороны. Что-то у них не заладилось. Все еще впереди. Кто знает!

Красные, налитые соком рябиновые гроздья чуть колыхались на ветру на фоне пасмурного неба. Лев Николаевич встал со скамейки и направился вниз по узкой тропинке. Странно, но кое-где еще росли ромашки. Ромашки…в октябре. Это аномалия какая-то. Впрочем, никто не знает, совсем никто не знает, как должно быть. Вадик мог ошибиться. Уже завтра всё встанет на свои места.

Свинцовые волны набегали одна на другую. Мурзин смотрел на них с удивлением. Он понять не мог, как оказался здесь, у самой Оки, как сумел спуститься по крутому берегу и ничего не заметить, кроме ромашек.

До чего дошло! Какая-то грязная проститутка учит его жизни! Белка-стрелка. Откуда это? Нет, все не так. Стрелка – это то, что впереди. Это место, где Ока впадает в Волгу. А проститутка – это Белка.  А еще две такие собачки были – Белка и Стрелка. Они в космос летали… Конечно, там тяжело было, в космосе, в полной невесомости. Они привыкли к летним тропинкам, к траве, к ромашкам этим, а у них – датчики на мордах, провода, измеряют им давление, кардиограмму снимают, энцефалограмму. Невесомость, тошнота. Привычную кость не погрызешь.

Но потом они вернулись из полета и стали жить так, как жили раньше. Вот и он придет завтра в этот центр, ему сделают компьютерную томографию, и он забудет сегодняшний день как страшный сон.

А эта встреча…Может быть, это и был какой-то знак из того мира, который пока не хочет его пускать к себе. Или хочет?

Он не заметил, как по Оке проехал огромный катер, подняв сильные волны. Неожиданная волна накатилась на ноги Льва Николаевича. Как кузнечик, он прыгнул  назад, отскочив на два метра, но все-таки не успел спасти левую ногу. Ботинок и теплый носок полностью промокли.

Лев Николаевич грязно выругался и побежал по крутой тропинке наверх. Потом остановился, снял ботинок и стал напряженно выжимать мокрый носок. Нет, это бессмысленно. Носок все равно останется мокрым. Теперь только еще заболеть недоставало.

Когда добежал до скамейки, где минут сорок назад еще сидел с Белкой, такая трезвая и неожиданная мысль пронзила всё его существо: «Ну что ты боишься простудиться!  Это же смешно! Жить-то, тебе, может, осталось кот наплакал …». Эта мысль казалась такой ужасной, такой бесповоротной, что нужно было спрятаться от нее, засунуть ее в глубины своего подсознания.

Сейчас надо скорей такси вызвать, чтобы быстрей домой добраться, не заболеть.

Ничего страшного! Правильно сказала эта Белка – всё еще впереди!