Евгений Евтушенко. Если всё-таки есть небеса...

(Написано на сороковой день после кончины р.Б. Евгения)

Высокий худощавый человек в дорогом пиджаке вышел на сцену, помолчал, посмотрел в зал, сказал: «Нет, так не пойдёт…» и замахал рукой кому-то там, наверху: «Эй, а нельзя свет включить в зале? Сделайте, пожалуйста». И кто-то покорно повернул тумблер. Свет загорелся. «Ну вот! – радостно улыбнулся Евтушенко. – Так-то лучше…» И пояснил нам, зрителям: «Я хочу видеть ваши лица. Не могу читать перед чёрной ямой».

Это был год… 1981, что ли? Мне подарили один билет на Евтушенко, во Дворец Молодёжи. Что он там читал в тот вечер? Кажется, только отрывки из свеженаписанной поэмы «Мама и нейтронная бомба». Причём, заметьте, - он эту поэму тогда представил под несколько иным названием: «Мама, Христос и нейтронная бомба». Потом, когда поэма попала ко мне в руки в виде отдельной брошюры, я увидел урезанное название и был сильно разочарован, - в первую секунду даже вообразил, что передо мной типографский брак, что слово «Христос» выпало случайно…

А в тот вечер Евтушенко читал очень спокойно, без присущего ему, всегда несколько наигранного воодушевления; стоял себе с краешку сцены, левая рука в кармане, в правой рукопись, и, чуть потряхивая этой рукописью, произносил:

- …А однажды Христом чуть не сделался я сам,
когда меня пригласил режиссёр Пазолини
на главную роль в его ленте «Евангелие от Матфея»,
объясняя в письме на одно высокое имя,
что фильм будет выдержан в духе марксизма,
но даже это не помогло.
И слава Богу…
Сказать по правде,
мне всегда казалось, что место Христа —
в простой русской избе.

Такой стих – без рифм, без определённого размера, - называется «верлибр». Его очень трудно читать на публике: все думают, что ты говоришь прозу. Но Евтушенко читал так, что всем было понятно: это именно стихи.

В 1981 году я от стихов Евтушенко просто-напросто сходил с ума. Тот вечер во Дворце Молодёжи не причём, я и без того заразился этой поэзией – яркой, броской, чуть надрывной, и в то же время атакующей, ударной… Я перечитал всего Евтушенко, что был у отца в библиотеке, понял, что процентов на… ну, допустим, на 70 - все его сборники состоят из дешёвой, на скорую руку сляпанной поэзо-продукции, но зато остальные… допустим, 30% - это что-то! И меня нисколько не смущала евтушенковская халтура, я воспарял душой от евтушенковских шедевров. Я бродил по улицам и повторял, кажется, даже вслух:

– Солёные брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
                И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя…

Или:

– В городишке тихом Таормина
стройно шла процессия с Мадонной…

Или:

– Прости за молчанье.
                Поверь, что сейчас - не играю.
Конечно, я рядом,
                но я - за какою-то гранью.
И тем, что ты плачешь,
                меня ты совсем не тревожишь.
Какая счастливая ты:
               ты страдаешь.
                Ты любишь.
                Ты можешь…

И я достал всех своих друзей-приятелей, к месту и не к месту зачитывая им что-нибудь из Евтушенко.

И я бесконечно благодарен Евгению Александровичу за эти несколько недель совершенно особого – читательского! - счастья, этого поэтического запоя. Я этого никогда не забуду. Это навсегда со мной. И какие бы фокусы не выкидывал потом, к концу жизни, Евтушенко-перестройщик, Евтушенко, пытающийся играть в политику, Евтушенко-либерал, - вы знаете, наплевать мне на это!

Из его лучших стихов можно составить приличной толщины томик, - а это немало! Скольких поэтов мы чтим и любим за одно-два великих стихотворения, а у Евтушенко из больше, чем одно-два, много больше.

Вы почитайте ваших любимых стихотворцев так называемого «серебряного века»: сколько они-то издавали безнадёжной макулатуры! С Евтушенко не сравнить! А что осталось от того же Бальмонта? Стихов 10-15 по-настоящему хороших…

Кстати, Евтушенко очень похож на Бальмонта: та же простодушнейшая самовлюблённость, тот же эстрадный порыв, та же атакующая манера! «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым!..» - «Я вольный ветер, я вечно вею!..» - это Бальмонт. «Я хотел бы родиться во всех сразу странах, быть беспаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира!..» - это Евтушенко.

Можно ещё с Северяниным его сравнить, хотя Северянин более карикатурен, чем Бальмонт.

Ни Бальмонта, ни Северянина не сравнить ни с Блоком, ни с Тютчевым – не тот масштаб. Но они привносят в нашу поэзию некую бесшабашность, некую интеллигентскую удаль, без которой было бы скучнее. А Евтушенко… Это не Арсений Твардовский, не Николай Заболоцкий, не Борис Корнилов и не Павел Васильев, - но я ни за что не соглашусь выбросить его с корабля современности: корабль-то, может быть, и не потонет, но в скорости и в лёгкости сильно потеряет.

Евтушенко скакал по верхам, - да, пожалуй. Но вы приглядитесь: всё-таки есть у него и кое-что глубокое… Возьмите ту же «Процессию с Мадонной»… Или вот это:

– Как-то стыдно изящной словесности,
отрешённости на челе.
Как-то стыдно натужной небесности,
если люди живут на земле.

Как-то хочется слова непраздного,
чтоб давалось оно нелегко.
Всё к Некрасову тянет, к Некрасову,
ну, а он - глубоко-глубоко…

Как-то стыдно сплошной заслезлённости,
сострадательства с нимбом борца.
Как-то стыдно одной заземлённости,
если всё-таки есть небеса.

Как-то хочется слова нескушного,
чтоб лилось оно звонко, легко,
и всё к Пушкину тянет, все к Пушкину,
ну, а он - высоко-высоко…

Но даже не в этом дело… Плохо, когда Евтушенко с лёгкостью необыкновенной разделывался в своих стихах с вещами действительно серьёзными: касалось ли это политики, России или – как в приведённом выше отрывке – Самого Христа. Как он там загнул: чуть-чуть, мол, и я не стал Христом, да ЦК КПСС не позволил… Это не столько кощунственно, сколько глупо, а ведь что ни говори, и его к Богу тянуло, и он ведь плакал в стихах: «Дай Бог ну хоть немного Бога!..» - то бишь, совсем по-евангельски: «Верую, Господи, помоги моему неверию!..» (Мр. 9, 24).

Для всякого поэта есть свои рамки, - и всякий хорош, пока эти рамки не переходит. Евтушенко всегда подмывало – не просто перейти, а перескочить на глазах у всех, и выходило глупо, зачастую бездарно. Но, оставаясь в своих рамках он был великолепен. Он пополнил русскую поэзию несколькими отличными любовными стихотворениями. Он чувствовал живую Россию – и народную, и образованную; он не сочинял Россию, как иные делают, подгоняя подлинную жизнь под свои «концепции». Он мог воззвать к совести читателя, и совесть откликалась. Он даже бывал иногда провидцем… Почитайте его стихотворение «Два негра» - поразительно современно оно звучит сейчас, в разгул толерантной чумы, - просто не в бровь, а в глаз!

И он, прежде всего, - стал одним из тех, чьим языком говорил русский ХХ век. Он перелил в стихи интеллигентский говорок послевоенной России (и это уже великое достижение!) Его поэзия не просто понятна и ясна – она родственна нам, его современникам, она плоть от плоти нашего брата, советского интеллигента, она поднимает нашу безответственную болтовню, наши ночные беседы, наши доморощенные умствования до высот Парнаса. Так некогда Крылов и Грибоедов сделали бессмертным московский язык, так Некрасов отлил в золоте речь русских крестьян. Уже за это за одно Евтушенко долго будут помнить, - если, конечно, будут долго помнить русскую словесность.

Сейчас странное время: с одной стороны, ничтожно мало стало людей, любящих и понимающих поэзию; с другой стороны, количество людей, считающих себя поэтами выросло неимоверно! Всякий, срифмовавший «кошка-окошко, улица-курица» уже искренне уверен, что он сродни Некрасову и Фету, а на такую мелочь, как Евтушенко и смотреть не хочет. Нет, друзья, вы почитайте-ка Евтушенко, внимательно почитайте, с любовью, а не с критиканским задором! Вы задумайтесь, сколько песен им написано, - и эти песни поются! Они прижились! Они стали народными! Значит, они от нашей земли проросли и у нас пригодились! Кто ещё может таким похвастаться?

…Родился в Сибири, на станции с вызывающе русским названием «Зима». Умер в какой-то, прости Господи, Талсе, в запредельной Оклахоме… Помню одно из последних его видео: высохший, страшнее мумии, но в пёстренькой рубашечке и с неимоверным перстнем на пальце. И притом, светясь молодыми глазами, читает молодым голосом:

- Дай Бог всего, всего, всего! –
и сразу всем —
чтоб не обидно…
Дай Бог всего, -
но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

По-моему, будет справедливо, если все, у кого хоть раз замерло сердце от его стихов, защемила душа от его песен, - помолятся за упокоение души раба Божия Евгения. Такова привилегия большого поэта: за него может помолиться целый народ. А там – как Господь решит.