4. Коммунальные розги. Воспоминание Анны Ивановны

В 13 лет Анна Ивановна с отцом переехала в коммунальную квартиру после скандального развода родителей. Анна сама настояла на том, что хочет жить с папой. Ее мама, влюбленная в очередного ухажера, была не против! В результате размена жилья вместо трехкомнатной квартиры, в которой жила когда-то счастливая семья, им достались две крохотные смежные комнатки в огромной коммуналке — бывших апартаментах какого-то дореволюционного графа или купца.
 — Чего же вы хотели? — заявила толстая, агентесса по недвижимости. — На большее без доплаты и не рассчитывайте...
 Крыть было нечем. Чиновница сказала чистую правду. Ее отец, инженер одного из оборонных заводов, больших капиталов не накопил.
Мама красавица и спортсменка теперь наслаждалась с любовником...
 — Ну что ж, доченька, — взъерошил ладонью Анины волосы папа. — Поживем пока в коммуналке, а там будет видно...
 Аня получила отдельный угол! Правда, пройти в коридор можно было только через папину комнату, но что с того? Теперь ей тринадцатилетней девчонке было, где уединиться с любимой книжкой, помечтать, да и что греха таить... Подростковый возраст, знаете ли...
 В соседях оказалось сразу две семьи с детьми приблизительно одного с ней возраста — плюс-минус два-три года. Взрослые соседи ее папы работали на той же «фабрике», простыми работягами. Один слесарем, а второй — фрезеровщиком.
С папой они близко знакомы не были, но знали его по работе, как грамотного и «не вредного» специалиста, поэтому приняли  без особенного радушия, но и без отчуждения. Такое же ровное отношение сложилось с их женами: продавщицей универмага и заводской сортировщицей.
 А вот с ребятами — четырьмя мальчишками от десяти до пятнадцати и одной девочкой ее возраста, у Анны не сложилось. Нет, никто ее не дразнил, тем более не колотил, но, честно говоря, росла она девочкой книжной и как сейчас говорят «малокоммуникабельной»...
 «Книжной», это не значит «отличницей». Аня, признаться, даже до «хорошиста» дотягивала с большой натяжкой. Чересчур уж мечтательный и оторванный от действительности был у Анны характер.
 Нет, по некоторым предметам — истории, литературе, географии, то есть по сугубо гуманитарным дисциплинам, оценки у нее были даже очень хорошие.
 — Что из тебя получится, Анька? — сокрушенно качал головой отец, разглядывая мой дневник, в котором оценки строго разграничивались по направленности предметов. — После школы в институт поступать, а у тебя, смотри, тройки да двойки, что по алгебре, что по физике с химией... Провалишься — на заводе будешь до пенсии корячиться...
 — А я в педагогический! Там вечный недобор!
 — Да кому он нужен твой педагогический. На учительскую зарплату потом с трудом концы с концами сводить будешь!
 Он, как всегда был прав...
 Иногда родитель выходил из себя (особенно часто, в конце месяца, когда завод, напрягаясь изо всех сил «гнал план») и от словесных увещеваний переходил к осуждаемой Ушинским и Макаренко иной форме педагогики в виде ремешка.
 Короче говоря, гонялся за Анной с узеньким брючным ремешком, пытаясь попасть по «пятой точке», которую Анна виртуозно оберегала.
Почти всегда экзекуция превращалась в физкультуру и когда папа, наконец, зажимал Анну в углу или валил на диван, сил у него оставалось лишь на пару-тройку несильных шлепков по заднице.
 Однако весь комизм ситуации заключается в том, что к телесным наказаниям Анна испытывала интерес и, если так можно выразиться, влечение, еще с детсадовского возраста!
Оставаясь одна, Анна сотни раз представляла порку в деталях, причем, всегда на месте наказываемого видела себя. Сколько раз, спустив трусы, она укладывалась ничком на диван (почему-то всегда в своих грезах она видела порку именно такой, хотя большинство из «рассказчиков» драли, зажав между ног или разложив на коленях) и, зажмурившись, ждала удара несуществующего ремня...
Сейчас собираясь в рыдальню на расправу, Анна вспомнила все детские страхи! В свое время, когда мечта о наказании оказывалась близка к осуществлению (в виде разгневанного папы с ремнем в руках), она, вместо того, чтобы покорно спустить трусы и улечься, с позорным плачем и мольбами о пощаде бегала от родителя, будто ее хотели, как минимум, казнить.
А тут ни от коллег ни от скамьи не отвертишься! Казалось, время повернулось вспять!
 А может быть, в этом был виноват сам папа? Может быть, ему просто стоило тогда твердо приказать мне снять трусы и лечь, вместо того, чтобы гоняться? Думается, Анна вряд ли тогда ослушалась бы... Не знаю... Извивы психологии, которые привели теперь уже взрослую Анну к дверям рыдальни...
Описанные выше «гонки» продолжались и на новом месте. Особенно громкой была одна, после того как я умудрилась получить сразу две двойки по алгебре и по одной — по геометрии, физике и химии. Даже свою любимую литературу я не пощадила, не выучив заданного на дом стихотворения. Именно эта двойка и вывела папу из себя.
 — Пришибу!.. Бездельница!!.. Тунеядка!!!.. — кричал он, ловя уворачивающееся от ремня чадо и позабыв про соседей за стеной: обычно, по молчаливой договоренности, мы старались «не выносить сор из избы». — Видела бы тебя мама!..
 Это считалось запрещенным приемом, но ей тогда было все равно.
 — Папочка! Не надо!.. Прости меня!.. Я больше не буду!..
Это сейчас кричи не кричи – педагоги пощады не знают!
А тогда в самом разгаре кутерьму прервал стук в дверь...
 Оба мгновенно остановились и, тяжело дыша уставились друг на друга с испугом, будто дети, застигнутые за чем-то постыдным.
 — Тс-с-с! — прошипел папа, приложив палец ко рту, и пошел открывать.
 Судя по голосу, пришел дядя Володя, отец трех разновеликих деток. Он вызвал папу в коридор и тот вышел, притворив за собой дверь.
 Утирая слезы и сопли (Анна была на гране истерики, хотя ремень вскользь коснулся ее лишь пару раз), она прокралась к двери и приложила к ней ухо.
 — ...до субботы, — услышала она совершенно четко, потому что дверь приоткрывалась.
 Тому прыжку, который Анна совершила, отскакивая от двери, могла позавидовать и антилопа, но вошедший отец ни в чем Анну не заподозрил и вообще был тих и задумчив.
 Естественно, что никакого продолжения экзекуции не последовало.
***
Анна Ивановна медленно приходила в чувство в углу рыдальни.
Мозг упорно возвращал ее в раннюю юность, когда ее тело впервые познакомилось с прутьями. Она стояла в роковой очереди на скамью в большой коммунальной кухне.

– О-о-ёй!.. — не выдержал растянутый на лавке мальчишка после трех или четырех хлестких ударов.
 — Терпи, казак — атаманом будешь, — проговорил его отец, снова занося орудие наказания над сыновней задницей.
 Новый удар лег на успевшие вздуться и покраснеть рубцы, и вызвал еще более протяжный взвизг:
 — А-яй-яй!..
 Сосед трудился словно автомат, покрывая ягодицы своего чада сеткой красных рубцов, быстро сливавшейся в два болезненно-воспаленных пятна. Обломанные о край широкой лавки кончики прутьев летели дождем, а мальчишка уже не взвизгивал, а выл в голос, временами переходя на скороговорку:
 — Ую-ю-юй! Не буду, больше никогда не буду, прости папа!..
 А розги все пели и пели, хлестко прижигая нежную мальчишескую кожу...
Тогда казалось, что экзекуция продолжалась бесконечно, но вот дядя Володя опустил измочаленные о край лавки розги и перевел дух, а второй сосед, отпустив щиколотки все еще подвывающего мальчишки, развязал его запястья.
 Освобожденный Олег поднялся с лавки, чтобы тут же опуститься на колени перед отцом.
 — Спасибо за науку, батя, — пробормотал он и, поцеловав розги, прополз на коленях в дальний угол, где встал лицом к стене.
 Видимо, так было заведено...
А у Анны Ивановны тогда, как и сейчас в рыдальне, уже дрожали коленки.