Советник Коминтерна. Глава 12

Дети несчастной земли


Убывший из Харбина писатель Рощин, по приезду в Москву, тесно сошелся с генералом Алексеем Игнатьевым, «красным графом» и участником русско-японской войны. Нынешнюю победу над японцем отмечали с шампанским. Пришли друзья генерала патриарх Алексий и сослуживец по кадетскому корпусу Желтухин. 
Генерал вспоминал:
 - Товарищи! Сорок лет назад мы впервые столкнулись с японцами. Первый блин оказался комом. Тогда объяснить эту неудачу было трудно. Никто не мог себе представить каким образом японцам удалось под Тюренченом безнаказанно переправиться через широчайшую реку Ялуцзян. Потом были Ляоян и Мукден и сплошные отступления. Справедливость все  же восторжествовала, только ради этого стоило жить. Поверьте старому генералу.
 Генерал знал, о чем говорил. Кроме того, что он участвовал в войне, он еще оказывал помощь Степанову Александру Николаевичу в редактировании и издании книги «Порт-Артур». А еще он был великий гурман и кулинар и любил устраивать ужины (по-французски «супе»). Он даже составил книгу под названием «Разговор повара с приспешником». Иосифу Сталину название не понравилось, и книгу пришлось переименовать на  «Генерал и кухня».

Владимиру Чакирову не по душе были советские генералы и их кухня и он решил  убыть  из Харбина в Шанхай к  родственникам жены. Увы, не получилось. Финансы не позволили сделать такой шаг. В списке, кому позволили это сделать, были  первые борцы за освобождение Родины «от еврейского коммунизма любой ценой» Александр Покровский, Евгений Кораблев и Борис Румянцев. С ними двинулась жена Покровского, поэтесса Марина Колосова  и ее подруга Ольга Скопиченко.
Колосова боролась как с большевиками, так и с японцами. Она не принимала интернационализм, коммунизм, понимаемые ею как презрение к России и к русским, отрицание русского народа. Она, казалась, боролась за народ, но все дальше от него убегала. Уехали Покровские и из Шанхая. Вначале оказались на Филиппинах, в лагере Тубабао на остров Самар, с него убыли в Бразилию, откуда дорога увела их в Чили, в Сантьяго. Там они и у покоились на кладбище.

Смертны и ты и я,
сомкнулись усталые веки.
Но Россия жива моя
и теперь, и потом и навеки.

Владимир хорошо знал отца Александра Покровского, Николая Павловича.  В Благовещенске он был директором гимназии. В Харбине директорствовал в реальном училище, в гимназии имени Д.Л. Хорвата, что на Старохарбинском шоссе, а позже в гимназии им. А.С. Пушкина в Модягоу. С его сыном Александром частенько участвовал в различных диспутах и собраниях, как тогда говорили,  политиковствывал. Оба они нажили много врагов, в том числе и среди единомышленников. Оба планировали эмигрировать в другие страны.
Первая партия русских беженцев из Китая, в связи с приходом к власти коммунистов, убыла из Шанхая в 1949 году. Тогда Китай на нескольких пароходах  и по воздуху покинуло пять тысяч русских шанхайцев. Владимир тоже загорелся желанием уехать, пускай через пересыльный пункт, но куда-нибудь. Он частенько надоедал жене разговорами о беженцах и лагере Тубабао:

- Представляешь Любочка, порядки у них там, как у нас в полевом лагере в Ушаковке под Иркутском, мне об этом написал сослуживец по Приморью Борис Филимонов: комендантский час – с 22.00, все должны находиться в палатках. Только в воскресенье разрешается лечь на час позже. В Америку пускают не всех, больше едут в Австралию. Как ты? Может махнет в страну кенгуру!?
- Я слышал, - вмешался Александр Лукин, бывший тогда еще в Харбине,  - что лагерь похож на тюрьму. Перед оформлением, каждого беженца взвешивали, фотографировали, измеряли рост и даже снимали отпечатки пальцев. Это как?
 - Запад, как всегда, боится большевиков. Вот американцы, в чьих руках администрация лагеря, и стараются, - высказалась Любовь. И потом я слышала, что они организовали свою лагерную полицию, всех заставляют работать, а кормят кое-как.

Посоветоваться насчет американцев было не с кем. Владимир Краковцев, муж старшей сестры Любови,  работавший в свое время в американском банке в Шанхае, исчез еще в декабре 1941 года. Бежал от японцев, которые захватили город. Спустя годы, станет известно, что он  последние дни жизни провел именно в лагере Тубабао, там же сгинет и Борис Филимонов в 1952 году. 
Николай Моравский так написал о Владимире Краковцеве в письме: «Помню, как мой сосед по двухместной палатке Владимир ночью во сне случайно высунул левую руку из-под москитной сетки, и его ужалила сколопендра. Пролежав несколько дней в больнице, выписался, хотя был сильно ослаблен, и вскоре умер от инфаркта. Смерть Краковцева наступила внезапно, солнечным утром: он лежал на своей койке, а я сидел на своей. Расстояние между койками шага два. Вдруг он приподнялся, пристально взглянул на меня, глубоко вздохнул, дернулся, стал бледно-лиловым и с омертвевшими глазами повалился навзничь. Трудно, жизнь тяжелая».

- Без трудовой повинности никак нельзя. Китайцы говорят «Труд – дело святое», и я с этим согласен, - заметил Владимир. Там же джунгли, мужчины осваивают остров, женщины занимаются домашним хозяйством, работают посменно на общих кухнях. Кстати, никто там не голодает. Деликатесов, естественно нет, но жить можно. Нашему брату не привыкать. И потом, за старшего русского администратора там бывший есаул Бологов. Он наш, Иркутское  военное училище окончил.
 -Ты знаешь Володя, - успокаивала его Любовь, -  среди женщин, семьи которых тоже собираются уехать в далекие страны, ходит байка про совет хорошо известного тебе  старца Игнатия из Казанского монастыря, который помог нашему Никите выбрать путь на христовом поприще и сблизил его с отцом Филаретом в Доме милосердия.
- Кто кого выбрал трудно сказать: или они путь, или путь их, -  вспомнилась Владимиру старая притча. А дело было так.  Отец Филарет любил рыбачить и однажды, когда сидел с удочкой на берегу, увидел, как мальчишка свалился с лодки и начал тонуть. Во всем своем монашеском одеянии Филарет бросился в воду и спас отрока. Им оказался сын Никита. Жена  не раз приходила в Дом милосердия, где служил отец Филарет, и молилась за его здравие, за спасения раба Божия Никиты. Заходила она и в Казанско - Богородический монастырь, где монашествовал схиигумен старец монастыря отец Игнатий. Он и сказал:

 - Раз так случилось, то пусть Никита станет  полезным спасителю, - и предсказал им совместное будущее. Любовь слушала Игнатия, а Никита, как вспоминала послушница старца Мария Павловна Трусова, опустив голову, плакал. Предсказание сбылось. Годы спустя, оказавшись в Харбинском лицее св. Александра Невского, Никита приткнулся к церкви и позднее стал келейником  отца Филарета.
 Лицей в Харбине по благословению и при поддержке Святейшего Патриарха Алексия I, открыли в 1946 году. Он стал образцовым средним учебным заведением, объединявшим в себе программу обычных школ-десятилеток с сугубо православным образованием: преподавание Закона Божия и Катехизиса, сборы учащихся на ежедневную молитву, обязательное посещение учащимися Богослужений в домовой церкви при лицее, а также участие их в церковном хоре. Лицей чудесным образом продержался до 1951 г. и успел сделать пять выпусков. Никита вышел в последнем.
- Что там с  женской байкой, - переспросил жену Владимир.

- Так вот, приходит к нему, к старцу Игнатию, человек и говорит:
-Собираюсь ехать в Австралию. Отец Игнатий помолчал, а потом поинтересовался:
-Ты, кажется, умеешь часы чинить, так почини мои, спешить что-то стали. Взял человек часы, почистил, исправил и вернул Старцу, тот молча взял. Через некоторое время приходит опять этот человек побеседовать к Старцу, а он ему:
-Плохо починил — неправильно идут. Мастер опять берет часы, опять проверяет — всё в порядке. Приносит Старцу, а через несколько дней Старец опять его журит, плохо часы идут. И так несколько раз. Не выдержал человек, вскипел с раздражением, и стал доказывать, что часы исправны. Тогда Старец, помолчав, кротко говорит:
-Как же ты не мог спокойно перенести такого пустяка, а как же перенесешь то, что тебя ожидает в Австралии. Там же все другое и люди чужие?  Это я к тому Володя, что все нужно тщательно взвесить, а уж потом решаться.
- Только тем и занимаюсь, как взвешиваю. Трудности мне не страшны. Чем еще можно удивить русского офицера?

Ему вспомнились длинные разговоры примерно на эту же тему с матерью Любы, Еленой Тихоновной Балк, когда она с  внуком Володей приезжала погостить из Шанхая. Он всегда настаивал на заграничном варианте, а теща, хоть и польских кровей, предлагала вернуться на родину, в какие ни какие, но близкие сердцу места.
Владимир с тещей, особенно не пререкался. Знал заранее, что дело это пустое,  и потом, не хотел снова нарываться на пояснения, что Жуковские-Волынские, по ее первому браку, это вам не какие-нибудь Ивановы и прочие, а древний русский дворянский род, представитель которого участвовал в Куликовской битве. А фамилия Балк, которую она сейчас носит, ведет свою ветвь от лейтенанта шведской службы Лоренса-Андрея Балка, сын которого Корнилиус, плененный русскими, принял православие с именем Михаила и записан в VI части родословных книг губерний С.-Петербургской и Новгородской. Вот так, и не больше не меньше. Владимир уже десяток раз слышал, что Михаил этот был известен тем что в компанию 1805 года сражался при Вишлау, а при Аустерлице командовал 2-м эскадроном и был тяжело контужен. Но когда это было? Сто лет назад!

На его слуху был другой Балк. Еще с Владивостока Владимир запомнил анекдоты про местного авторитета, капитана Сергея Балка.  Был он мужчиной невероятной физической силы и великолепным моряком. Привычки он имел своеобразные. Каждое утро выпивал чайный стакан водки и закусывал весьма экономно. Вестовой на блюдечке подавал ему две баранки: одну целую и одну сломанную пополам. Он нюхал сломанную баранку, вертел в руках целую и отдавал обратно. В японскую войну командовал спасательным буксиром в Порт-Артуре и во время сдачи крепости заявил, что корабль свой взорвет. По условиям капитуляции этого делать никак не полагалось, и небезызвестный прохвост генерал Стессель прислал к нему своего адъютанта, чтобы запретить. Приплыл адъютант на лодочке, смотрит – стоит пароход на якоре, а людей на нем нет. Влез на палубу – палуба пуста. Усмотрел свет в одном из иллюминаторов рубки и пошел на огонек. Раскрыл дверь и видит: какой-то здоровенный чернобородый дядя сидит за столом в полном одиночестве и прохлаждается чайком.
– Где здесь командир?
-  Я командир.
  Адъютант начал было рассказывать, зачем он прислан, но Балк замахал руками: никаких служебных разговоров, пока господин поручик не напьется с ним чаю. Спешить все равно некуда. Протесты не помогли. Пришлось адъютанту сесть и сказать: “Спасибо”.

Пили долго и даже вспотели, потому что в рубке было здорово жарко. Наконец Балк перевернул свой стакан донышком кверху, положил на него ложечку, очень ласково улыбнулся и попросил адъютанта изложить свое дело во всех подробностях.
Тот изложил, а Балк все с той же улыбкой ответил:
 – Зря вы, голуба моя, беспокоились. – Встал, потрепал его по плечу и предложил: - Давайте тикать. У меня в трюме шесть пудов пироксилину, шнур рассчитан на двадцать минут, а поджег я его минут восемнадцать тому назад. Еле успели выбраться. Порвало пароход на мелкие кусочки.
 Еще он отличился в Шанхае, - по слухам ликвидировал драку между английскими и русскими матросами. Хватал дерущихся за шиворот, приказывал: “Целуйтесь!”, сталкивал лбами и, бросив на землю, брался за следующую пару. Он всегда был полон решимости и мрачного юмора, и жизнь его была простой. А когда начальство за многие грехи перевело его с миноносца на транспорт, он выпил последний стакан водки, понюхал свою традиционную баранку и пустил себе пулю в лоб.
Вот про такого Балка теще можно было рассказать. Можно было еще шепнуть на ухо, что некто Герман фон Балк возглавлял отряд крестоносцев на Чудском озере и был изрядно побит князем Александром Невским, но, увы, поезд, а точнее пароход с тещей, с семьей Блахиных ушел три года назад морем из Шанхая в СССР. По письмам им там приходилось туго, а русских  в Тубабао поддерживала вера и святитель Иоанн Шанхайский. Службы проходили в нескольких лагерных церквях, которые  располагались в палатках. Самая большая была Михайловская, вместо колоколов висели пустые бидоны. Иконы писал Александр Карамзин, потомок знаменитого историка, бывший штабс-ротмистр 5-го гусарского Александрийского полка. Действовали школа, детский сад, госпиталь. Была даже своя «Красная площадь», которая иногда превращалась в танцплощадку.
 
Семья Владимира Чакирова все же покинула Китай. Только случилось это не в конце 40-х, а в 57 году и уже не через Филиппины и лагерь Тубабао, а прямым  ходом из Гонконга на судне «Нанкин». Они обратились в организацию с названием «Всемирный совет церквей». Совет обеспечивал получение выездной визы и брал на себя расходы на оплату переезда из Гонконга в Австралию.
В пользу переезда в Австралию сыграли  многие моменты, но главный - там уже с 1923 года проживали и не бедствовали сослуживцы Владимира - полковник Ростовцев, командир дивизиона бронепоездов, в котором он служил, и его адъютант, поручик Рождественский. Были и другие, с кем пришлось отступать до Владивостока, например, командир 4-го Боткинского полка, полковник Болонкин. Их, в свою очередь, как рассказывали, выбрать Австралию уговорил полицейский из Владивостока  Дмитриев, работавший до Первой мировой войны на строительстве железной дороги в Квинсленде.

Опять же казаки оренбургские  и забайкальские, остатки от Ижевского полка, вот еще кто создавал основу русской жизни в далекой стране и некоторую уверенность на будущее. Пока радоваться особо было не чему. В договоре на переезд из Харбина в Австралию оговаривался порядок возвращения долга  в рассрочку. Это значило, что впереди ждала нелегкая жизнь.
Владимир надеялся на поддержку со стороны ранее перебравшегося в Австралию  Владимира Голицына, который после окончания Харбинского политехнического института  был назначен начальником участка КВЖД и  он одно время работал под его началом. Его отец,  генерал  Голицын, погиб в январе 1918 года.  Судьбы русских людей в то время мало чем отличались. Все переживали утраты.
Тем не менее, все светлое, радостное и с трудом прожитое, как ни странно, оставалось на китайском берегу. Впереди ждала неизвестность, нужда и сердце от этого постоянно сжималось, как говорили китайцы, «сяо синь» - «становилось маленьким». Пока плыли   Владимир многое передумал и перечувствовал: бои кадетов в восставшем Иркутске;  путь   в Читу, муштра и партизанская война, перед глазами постоянно вставала гостиница "Селект", где размещалась канцелярия училища.

- Сколько с тех пор прошло лет? – задал себе вопрос Владимир.
- Это же ужас! Тридцать пять! И опять все надо начинать сначала. Вспомнилось, как писал  из Читы маме: “Училища, как такового нет, казенного обмундирования тоже нет, и все мы в том, что носили дома, в кадетке. Порядка нет, пестрота одеял, словно в таборе. Скучновато. Ни тебе занятий, ни отпусков. Целыми днями сидим на кроватях или бродим по коридорам. Наши начальники полковник  Лихачев и инспектор классов, полковник Хилковский. Им пока не до нас, они заняты обустройством хозяйственной части".
Пестрота обмундирования исчезла после того, как училищу передали вещевой склад читинской областной тюрьмы и, хотя не очень-то красиво, но строй получил однообразие: широкие, серого солдатского сукна, шаровары, серые фланелевые гимнастерки, солдатские сапоги, полушубки и папахи.
Со временем училище разместили в двух зданиях. В Читинской учительской семинарии на Николаевской улице устроились: пехотная рота, пулеметная команда, батарея, классы, столовая, околоток, гимнастический зал, канцелярия училища, церковь и  офицерское собрание. Сотня, инженерная рота и рабочая команда нашли пристанище в здании мужской гимназии на Уссурийской улице. Там же, когда пришли каппелевцы, в нижнем этаже до ухода на Сретенский фронт, разместилась Челябинская кавалерийская школа. Учебная батарея, где пришлось немало пролить пота, долго меняла своих командиров: есаул Кази, подполковник Перекрестов и, наконец, полковник Масюков, который и пробыл в училище до его конца.

Училище напоминало вокзал, к которому со всех сторон бывшей империи стекались желающие получить офицерские погоны и послужить России. Много было кадет из Хабаровского и Сибирского корпусов. Прибыли даже четыре оренбуржца. Как ни вспомнить радость встречи с родственником, портупей-юнкером Хабаровского училища.   Игорем Чеславским, который через Китай, из Фугдина вывел 12 юнкеров. А теперь вот сам полег в далекой Югославии.
Из Владивостока приехал почти весь выпуск кадетского корпуса. По поводу муравейного состояния училища возмущался Шитников, товарищ по Иркутску:
- Смотри Володя, сколько их понаехало, как на корабль перед потопом. Не то важно, что в училище кроме кадетов стекаются добровольцы-студенты, гимназисты всякие, которые не умеют и явиться по форме, ну что возьмешь со шпака? А то скверно, что рассуждают все неладно — мы, дескать, с братьями деремся, против трудового рабочего воюем... А я фельдфебель в роте, на меня косяком посматривают, так что спать ложусь с винтовкой, намотав ремень на руку.
Дисциплина поддерживалась жесткая. Запомнился случай. Накануне Нового, 1919, когда патруль поручика Кузнецова, будучи в наряде, зашел обогреться  в Общественное Собрание города Читы. В Собрании находился помощник Атамана Семенова генерал Скипетров. Узнав о присутствии юнкеров, он вышел к ним, поздоровался и приказал накрыть для них стол с новогодним угощением. Когда о поведении патруля стало известно в училище, то поручик Кузнецов, ожидавший производства в штабс-капитаны, был разжалован в рядовые и направлен на службу в Особую маньчжурскую дивизию.

Всякое бывало. Порядок устанавливался постепенно: привели в порядок церковь, открылся околоток, зубоврачебный кабинет, появилась лавка для юнкеров, в гимнастическом зале поставили снаряды. По вечерам в столовой устраивали дополнительные лекции на богословские и культурно-просветительные темы. Было введено преподавание танцев.
Обидно, конечно, когда позже спрашивали:
- Читинское военное училище? А разве было такое. - А,  это  которые “сенькины ребята” из команды атамана Семенова.
- Было такое училище, было, хоть и курс в 14 месяцев, укороченный.
Не понять им, как нам досталась учеба, смешанная с кровью в боях. Не долго мы строем ходили на расчищенном плацу, да в классах сидели. Выявилась измена. Казачки 1-ой Забайкальской дивизии взбунтовались, в одном из полков перебили офицеров и перешли к противнику, вот нас и бросили под Борзю.
 Красные разделились на две колонны — главную и обходную, атака должна была начаться на рассвете, по сигналу — пушечному выстрелу. Перед рассветом начальник училища, уже генерал Лихачев послал связного юнкера Сороковникова на батарею, приказав не открывать огня до особого приказа, но юнкер, хотя и знал устав очень хорошо, все же решил, что он не понял, все перепутал и надо передать как раз наоборот. Поэтому, прискакав на батарею, передал капитану Вельскому, что можно открыть огонь и умчался обратно доложить, что приказание выполнено.

Капитан Вельский, не спеша, подумал: “Куда же начать стрелять сначала?”, затем дал направление и дистанцию и скомандовал: “Первое, огонь”. В это время Сороковников примчался к штабу и доложил, что приказание исполнено. А с батареи донесся гром первого выстрела. По разбору дела, когда была выяснена история выстрела, взбешенный генерал Липачев приказал сейчас же поставить Сороковникова под шашку.
Старший командир связных подвел злополучного Сороковникова к крыльцу штаба, остановил, повернул направо и скомандовал: “Шашку вон! На плечо!” И только хотел произнести последнее: “Смирно!”, как на северной заставе неуверенно щелкнул выстрел, сразу заполнивший всю предутреннюю тишину тревожным ожиданием, которое мгновенно исчезло, так как в тот же миг на всех заставах на севере и востоке часто и дробно затрещала ружейная стрельба. Бой  начался.

Сражение было выиграно, а на кладбище остались белеть кресты над могилами портупей-юнкера Усова, юнкеров Николаева, Костикова, Кемриц, Калиниченко и Ананьина. Затем были бои под Аргунской, где были убиты Перфильев и Кузменко, под Колочи, под Шаки, Нерчинским Заводом и, наконец, трехдневный бой под Богдатской, где красные были разгромлены.  После боя у Богдатской, училищу уже нечего было делать в Восточном Забайкалье и нас вернули обратно в Читу — до Сретенска походным порядком, а оттуда по железной дороге.
Был незабываемый парад, награждение отличившихся. В этот день мы были почетными гостями всех ресторанов, кондитерских и кино. Нас всюду приветствовали, угощали и нигде не хотели брать ни копейки. Город радостно приветствовал своих родных героев. Но нормальные занятия все же не налаживались: едва схлынули партизаны и наглые чешские интервенты, как за ними сразу же подошла красная армия только что нарезанной Ульяновым-Лениным Дальневосточной республики.
В конце марта 1920 года был сдан Верхнеудинск и красные пошли на Читу. Училищу была дана боевая задача оборонять город с юга. Мы выступили на свой фронт — Ингодинский, и вскоре эшелоном прибыли на разъезд Дровяной, где до утра нам пришлось мерзнуть в холодных вагонах, так как в них печей не было.  Уже через два дня в Кадахте встретили красных партизан. В этом бою нас окружили, и мы потеряли четырех убитых: хорунжего Нескусил, юнкеров Турчина, Дамаскина и Ефремова. Училище посчитали, погибшим, а мы вернулись и продолжили обучение, учебную, строевую и гарнизонную службу.

В середине лета, как-то неожиданно, начальник училища генерал Лихачев был заменен генералом Тирбахом. Тем самым Тирбахом, чьим именем красные пугали своих детей. Генерал Тирбах оказался чрезвычайно заботливым начальников и сразу же подтянул хозяйственную часть, которая раньше хромала на все четыре ноги.
В конце июля была назначена эвакуация. Золотой запас, хранившийся в училище, был погружен ночью в багажный вагон, прицепленный в середину бронепоезда “Семеновец”. Золото перевозилось на грузовиках: 10 ящиков золота, 7 юнкеров конвоя и грузовик, рыча мотором и поднимая кучу пыли, мчались к вокзалу, в поперечных улицах сторожили наши пешие и конные патрули; погрузкой распоряжался полковник Данилин.  Начиналась агония училища. Многие юнкера напевали:

               К Харбину мы подъехали,
               Там на отдых стали.
               Генералы-то у нас
               С золотом удрали!

Утром “Семеновец” и эшелон двинулись в путь. Перед последней к Даурии станцией - Шарасун, по сторонам дороги, показались разъезды Азиатской дивизии барона Унгерна, наблюдавшие за окрестностями. Барона боялись: юнкера Савельева, зазевавшегося с отданием чести, он отправил на губу бегом, поэтому, как только где-либо усматривали барона, так опрометью кидались в боковую коробку, закрывали дверь и через бойницы следили, куда продвигается опасность. Зимой барон не сажал на губу: арестованный, одетый в теплую доху, выпроваживался на крышу и там, особенно в пургу, судорожно цеплялся за печную трубу, чтобы не быть сдутым с 20-метровой высоты на чуть припорошенную снегом промерзшую даурскую землю.
Нас сдуло с крыши родины, и как мы ни цеплялись, ничего у нас не получилось. И несет нас в далекую неизвестность, как перекати поле по забайкальской степи, - подвел итоги своим размышлениям Владимир перед прибытием в Австралию.

Русская газета "Единение" от 20 декабря 1957 года писала: «На пароходе «Нанкин», вышедшем из Гонконга 18 ноября, в Австралию прибыло 300 человек русских беженцев из Китая. Из них около 120 человек высадилось в Брисбене 27 ноября, а 175 человек прибыло 29 ноября в Сидней… Большая часть беженцев была взята теми, кто их выписал. Семь семейств — около 18 человек — принял мужской монастырь во имя Всех Святых в Кэмпбелтауне, разместив их в специально для этого построенном бараке. 12 человек разместил среди русских людей женский монастырь Новое Шамордино в Кабрамате, принявший в свое скромное жилище одну женщину с грудным ребенком… По полученным от прибывших сведениям, в настоящее время в Гонконге находится около 1500 русских, ожидающих отправки в Австралию и другие свободные страны. В Харбине и по линии железной дороги в Маньчжурии находится еще около 5–6 тыс. русских людей, стремящихся выехать в свободные страны. Около 20 % этого числа составляют люди преклонного возраста. Долг совести свободного человечества — оказать помощь этим людям, оказавшимся в беспомощном положении в силу мировых событий».

«Нас везли в трюме парохода, где была брезентовая изгородь, - писал спустя два месяца Владимир  сослуживцу по училищу Фрейбергу, - за изгородью стояло много кроватей, предназначенных для беженцев. Пароход шел до Австралии 14 дней. Почти сразу после приезда в Австралию Совет Церквей прислал нам счет, включавший расходы за время нашего пребывания в пересыльных пунктах и на дорогу. Выгода для австралийского правительства в привлечении русских переселенцев явная. Тем, кто получил въездные документы, придется два года поработать на тех объектах, куда пошлет  федеральное правительство. Видно,  и мне грозит потрудиться в глухомани».

Корабли, корабли, корабли,
Сколько вас в безграничном просторе.
Это дети несчастной земли,
На чужбину везут свое горе.

Со временем Чакировы нашла приют в Сиднее, в его предместье Кабрамате. В наиболее выгодном положении были инженеры, окончившие Харбинский политехнический институт. У Владимира знания тоже имелись, как ни как два года обучался при институте. Подводил только возраст и потому трудился, где предлагали. Неожиданно помог сын Никита, а точнее его наставник отец Филарет из Дома милосердия в Модягоу, который к тому времени тоже перебрался в Австралию и стал архиепископом.  Для Владимира   нашлась служба по церковно-миссионерской части.
 
По новому месту ему стало известно, что австралийская епархия Русской православной церкви за рубежом была основана в 1946 году и тогда же Архирейский Синод назначил правящим архиереем епископа Феодора (Рафальского), прибывшего из Мюнхена, из-за трудностей с визами, лишь через два года. В то время в Австралии существовали только два прихода — в городах Бризбен и Сидней. В Бризбене имелся единственный на то время храм. Новый каменный Свято-Николаевский храм и приход появился в предместье Сиднея Кабрамате. Там же протоиерей Ростислав Ган организовал женский монастырь, насельницами которого стали несколько монахинь, приехавших из Харбина во главе с матушкой Еленой (Устиновой).

В монастыре нашли приют более 500 беженцев из Китая, в том числе и Чакировы. Жили там, пока не нашли работу. Жили беженцы в трех бараках, один из которых позднее перестроили в гостиницу. Для престарелых лиц в с помощью Русского благотворительного общества и за счет ООН в Кабрамате был построен дом на 20 человек. Дом был торжественно освящен 8 марта 1959 года и позднее расширен с проживанием 50 человек
Жизнь Чакировых со временем устроилась. Хотелось Владимиру написать письмо и обо всем случившемся рассказать сестре Надежде, но Лукины вернулись в Россию и был на этот случай уговор.
-Если окажетесь за границей, - предложила сестра, - связь, ради спокойной жизни,с нами не поддерживать.