Одним прыжком ров не перепрыгнуть

Одним прыжком ров не перепрыгнуть. А двух прыжков через ров не бывает.
***
Смотреть на неё было для Юрчика одно сплошное удовольствие. Он даже себе шею едва не свернул, оглядываясь. Так уж было заведено – все рассаживались на теже места, на которые сели, в первый раз войдя в аудиторию. Он тогда сразу прошёл к окну и расположился, повернувшись спиной к стене. Так было видно всех и всё. Она вошла позже и выбрала место за столом у двери, чуть сзади и наискосок от него. Первый взгляд был беглым – всё же на курсе оказалось девчонок много больше, чем парней. Нужно было визуально со всеми познакомиться. Однако, скользнув по девушке раз, взгляд почти сразу вернулся к ней снова.

Прозвенел звонок, вошёл преподаватель и на какое-то время юноша отвлёкся. Но вскоре поймал себя на желании представить её лицо, жесты. Во что она одета? Видимо, со вкусом, просто и очень достойно, потому что ни одна деталь её туалета не запомнилась. Жест? Ну да. Как поправила прядку у виска. «Я помню, как сейчас, один из Ваших жестов – как Вы рукой касаетесь волос»… Что, уже влюблён? Сирано цитируешь?.. Да ладно. Рано покамест про любовь-то говорить. Не успел поступить учиться, не огляделся даже, не понял ничего – и… что за мысли в голову лезут? Ну, погоди. Давай разберёмся. Интересно же... Продолжим. Что ещё запомнил? Пальцы. Нет, не пальчики. Именно пальцы. Не тонкие, не маленькие. Но и не крупные, конечно. Необыкновенно изящные. И движения – точные и красивые.

Он попытался представить её голову так, как будто девушка сидела напротив. Шатенка? Ну да. Волосы тёмные, каштановые, чуть с рыжинкой. Приятный цвет. Восхитительный оттенок. Кожа… Не слишком белая, и не то, чтобы загорелая, не смуглая. Нет. Но такая, что румянец во все щёки выглядел здоровым и подчёркивал нежность черт. Чуть длинноватый нос с небольшой горбинкой говорил о породе и о прочности генов. У её детей точно будут такие же носики: крепкие и породистые. А губы… Ох уж эти губы. Юрчик чуть повернул голову и посмотрел на неё. Чёрт возьми, какой рот! Про такие губы говорят, не опасаясь штампов и банальностей, что они похожи на вишни. Только у неё они были не маленькие и кругленькие. А чуточку пухленькие и, скажем так, уверенно расположенные на лице. Когда она говорила, они двигались так, что хотелось на них смотреть… любоваться ими. Как любуются лепестками розы, едва шевелящимися на ветру.

Не слишком ли много он думает о ней? Лекцию нужно слушать, лекцию! Записывать, усваивать… Ишь, припоминает он. Юрчик снова скосил голову в её сторону. Никаких особенно выдающихся частей не заметно. Когда заходила, обратил внимание на стройные ножки и на красивой формы коленки, выглядывавшие из-под чуть укороченного платьица. М-да… Ножки, коленки. Ты на шейку посмотри! Какая шейка! Упругая, гладенькая. Сплошное целованье… О чём ты думаешь, первокурсник!
***
…Сколько лет минуло с той поры, когда он впервые увидел её? Ух. Едва нарисуешь в воображении цифру, как голова начинает кружиться и становится не по себе. И хочется уже не фантазировать, а, поиграв желваками, медленно, не привлекая внимания к своим движениям, уйти в тень, и дальше, дальше, чтобы она не заметила. Нет, даже на желваки времени нет. Просто стушеваться, опустить голову, отвернуться, и скрыться, скрыться. Да и какие могут быть теперь фантазии! Оба давно семейные люди и у обоих внуки!.. Думаешь? О чём ты? Тогда намечался муж. Наверняка есть дети, и уже взрослые. Значит, имеются и внуки. Всё правильно. Ко всему прочему неизвестно, что произойдёт, если признается, что он – это он, и что узнал, и что… Остановись на этом месте. И ни слова, ни намёка. Ни в чём эдаком как раз никак нельзя признаваться.

Он смотрел и смотрел, как женщина идёт по коридору санатория. Не мог заставить себя отвести взгляд. Пусть одета в спортивный костюм. Пусть не разглядеть, какой стала – пусть. Видно, что чуть располнела. Нет, не располнела. Чуть погрузнела – пожалуй. А что ты хотел? Возраст, дети, бремя прожитых лет. Погрузнеешь тут. Он сделал вид, что рассматривает расписание на двери кабинета врача, а сам, как тогда, давно, сворачивал голову, пытаясь рассмотреть, что в ней изменилось. Далеко, конечно, но всё же видно, что цвет лица стал ровным. Румянец уже не так заметен. Или исчез вовсе? Волосы, видимо, красит. Цвет. Какой у неё теперь цвет волос? Как же далеко всё-таки. И смотреть украдкой на таком расстоянии трудно. «Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня…» Смешно, наверно, наблюдать за мной со стороны.

Вот сейчас повернётся, сейчас. Неужели не чувствует, что я на неё смотрю, просто сверлю взглядом… Да может это и не она вовсе? Померещилось? Подойти поближе? Успею ещё. А вдруг она сегодня-завтра уедет? И ни увидеть, ни поговорить, ни узнать ничего! Столько лет прошло, и вдруг – такая нечаянная встреча! Он сделал было несколько быстрых шагов в её сторону, но тут она стала поворачиваться, и ему показалось, что их взгляды на мгновение встретились. Он резко отвернулся и через мгновение оказался на лестнице. Там вызвал лифт и через минуту открывал дверь своего номера.
***
Отучились первый курс, перешли на второй. А места в аудитории занимали, как будто они за каждым навечно закреплены.
 
В тот день он сидел за своим столом, в той же аудитории, у окна, листал конспект. Между парами была переменка. Народ рванул курить, кто-то ломанулся вниз по лестнице в буфет, а ему почему-то захотелось вспомнить, о чём говорил преподаватель на предыдущей лекции. Слушать его было всегда интересно. Бывало, размечтаешься, отвлечёшься, и вдруг какое-то слово зацепит, заставит вздрогнуть, поднять голову, прислушаться. Начинаешь «въезжать», задумываться, о чём это он? Если поймёшь, удовлетворённо покиваешь самому себе, тут же включишься в рассказываемую тему и станешь внимать дальше. И хорошо, если спохватился вовремя. А то потеряешь нить рассуждений, а вместе с ней и половина лекции насмарку. Отправляя в институт, родители наставляли: меньше в облаках витать надо, больше учиться.

Готовясь к новой лекции, он вынимал из портфеля учебники и складывал их стопкой впереди слева от себя. Вдруг он услышал, как она, тихо смеясь, что-то говорит подруге. Где-то рядом. Ближе, ближе… Голоса приближались, и он, быстро подняв голову от тетради с конспектами, увидел, что девушки стоят у окна прямо напротив его стола, рядом с преподавательской кафедрой. Он сложил руки в замок, прикрыл ими половину лица и стал исподволь наблюдать за ней. На этот раз представилась возможность полюбоваться ею в профиль. Лица видно не было, она разговаривала с подружкой и смотрела всё время на неё. Зато можно было не спеша пройтись взглядом по фигурке. Он успел оценить линии спереди и сзади, обе с приятными изгибами и выпуклостями в нужных местах. Вверху чуть меньше, внизу значительно побольше. Ну так… Челюсти сами собой сжались, и желваки заиграли на скулах. Только стал входить во вкус, как девчонки отправились в обратный путь. Но что это? Проходя мимо, она что-то быстро положила между учебниками. Поскольку движение оказалось неточным, учебники веером развернулись к краю стола и то, что она положила, оказалось прямо у него в руках. Прозвенел звонок, вошёл лектор…
***
Теперь, идя от своего номера по санаторному коридору, он ступал медленно. Взгляд напряжённо искал её впереди, рыскал по сторонам. Проходя мимо лестницы, он чётко поворачивал голову и, не увидев ту, о которой думал, делал несколько быстрых торопливых шагов вперёд, снова замедлял шаг и снова – медленно, всматриваясь и озираясь.

Однажды, выходя на улицу, услышал, как его окликнули. Назвали имя и отчество. Девушка на ресепшне попросила подойти и вручила сложенный вчетверо небольшой листок бумаги в клеточку. Развернув его, он, конечно же, узнал почерк…
***
Она писала, что была влюблена в него. Вот уже полтора года, едва они поступили в институт. Упрекала: он даже не смотрел на неё. (Вот молодец! Красавица просто! Это же надо было так искусно маскироваться, чтобы он же оказался виноват: не смотрел, видите ли!) Ни разу даже не подошёл, не поговорил! А ей ведь так мало было нужно, чтобы откликнуться, открыться ему навстречу. Теперь она решила написать, потому что уже готова к другому чувству, но по-прежнему хорошо относится к нему и пишет это письмо лишь для того, чтобы сказать, что он достоин любви, что он хороший, очень привлекательный и симпатичный. Ей бы очень хотелось, чтобы он был счастлив.
***
Он поднёс к лицу записку. Бумага приятно пахла. Видимо, блокнот лежал в сумочке рядом с тонкими духами или дорогой помадой. Или дорогим кремом для лица. От этого запаха не хотелось кашлять, он не вызывал одышки, а вызывал приятное волнение где-то на донышке, в потаённой глубине… «Мой дорогой, – писала она. Я, конечно же, узнала тебя. Ещё до того как узнала, почувствовала. И мне даже не нужно было вспоминать и вглядываться. Какой же ты смешной. Ни капельки не изменился. Всё такой же ёжик…»

«Нет, он может не беспокоиться, – писала она дальше, – мужа здесь нет. Муж, как всегда, занят своими делами. А вот его жена? Здесь ли она? Как можно подойти к женатому мужчине, с которым была когда-то знакома, чтобы жена тут же не почуяла неладное?»

Смотри-ка. Не виделись сто лет, а она вот так запросто: «мой муж, твоя жена». Как будто они были давними любовниками, и таиться для них в порядке вещей. В этот момент как будто что-то толкнуло в сердце. Как-то запросто всё получается. Не виделись давным-давно, не слышали ничего друг о друге, расстались болезненно, и на тебе, так запросто: «Мой дорогой»… А ничего, что у меня жена? А у неё? Муж, оказывается, всё-таки, есть? Ну да, есть, коль пишет, что он занят своими делами. Может быть, у неё семейный разлад? А у него? Всё ли нормально, раз душа вот так рванулась к той, кого видел давным-давно и о которой знать-не знает, какая она стала, как жила, что у неё на душе?
***
Такие письма получаешь не каждый день. Он читал, перебирал в руках листочки, и не понимал, смеяться ему или плакать. Да какой там плакать! Хотелось возмущаться, кричать, кого-то ругать. Да кого? Зачем? Да затем, что нельзя, чтобы двое, одновременно, чтобы оба оказались такими законченными дураками. Слова покрепче просились с языка, но он не давал им выхода. Она, видите ли, не могла ему признаться! Сколько времени потеряно! Сколько молодых сил, нерастраченных чувств, напрасных надежд испытано зря, направлено не к тем людям, выброшено на ветер!
Ладно, допустим, понятно: девичий стыд, скромность. Но ведь глупо! Конечно, глупо! Но он, он же был ничем не лучше! Такой же тютя-матютя. Чего ждал? Нравилась девочка – скажи об этом! Чего ждал? Чего выгадывал? «Как много девушек хороших, как много ласковых имён?» Получше, что ли, хотел найти? Перебирал варианты?.. Нет, себя тоже опускать не надо. Не такой уж он расчётливый. Да и вообще не расчётливый. Значит, их обоюдная тютя-матютистость простительна обоим. Дураки, да. Глупость, да. Но эта глупость как никакая другая, даже дураков извиняет.

И всё-таки одна и та же мысль назойливо лезла на ум, забиралась в душу, сверлила, долбила, требовала ответа. Зачем всё-таки она написала, если всё прошло? Разве не проще, не естественнее сказать себе, что, если у тебя всё прошло, то незачем тревожить другого человека. Пусть себе пребывает в счастливом неведении. Не может быть, чтобы она написала только затем, чтобы сказать вот эту несуразицу, что в письме. Обозначить, так сказать, их обоюдную недотёпистость. Подразнить хотела? Возможно. Вот оно – проявление женской злопамятности! Не дождалась от него повышенного внимания, так теперь надо отомстить – посмотри, мол, какая я чувственная. Будешь знать, чего ты лишился, что могло быть, но чего не будет никогда. И – как гвоздь в крышку гроба – готова к другому чувству… Что это значит? Уже есть оно, это другое? Или просто слишком крепко вцепился в неё новый ухажёр? К тому же рядом, удобно. Из её деревни?
Услышав в себе эту мысль, он по-настоящему разозлился. Деревни? Почему он так подумал? А сам он – разве не такой же провинциал? Что за снобизм? Когда успел набраться? Нет, подожди, подожди. С этим разберёмся потом. Сейчас главное не это. Сейчас главное понять, для чего она написала на самом деле? Для чего? Разозлить? Силой повернуть его к себе? Да зачем поворачивать, если – сама же пишет – всё прошло, остыло?! Господи! Да какой логики ты ждёшь от девчонки, которая сама не знает, чего хочет! А, может быть, на самом деле ничего у неё не прошло? И о какой мести с её стороны тогда можно говорить, о каких продуманных действиях? Как можно об этом вообще думать, если до сих пор сам влюблён, если вон как вспыхнул, едва она сказала, что была к тебе не равнодушна. Чего злиться-лихоститься, делать надо что-то, не ждать!

Он схватил тетрадь, стал быстро писать ответ. Как будто от того, как быстро он напишет, что-то зависело. Вот сейчас он скажет ей! Откроет Америку! Смешно... Но ему было не до смеха. Он гнал и гнал перо вперёд, исписывал страницу за страницей, словно створки узкой двери к счастью неудержимо сдвигались, и нужно было успеть найти ключевые слова, отыскать замысловатые пароли, чтобы она обернулась, не уходила, остановила эти чёртовы двери, улыбнулась и сделала шаг навстречу.
***
«Перед ужином, – прочитал он на блокнотном листочке, – я хожу на прогулку. Выхожу в пять, гуляю час-полтора. Потом возвращаюсь в свой корпус. Ты живёшь в первом? А я во втором. Можно встретиться около ресепшна, но зачем привлекать внимание посторонних?..» Так где же встречаемся? Он покрутил листок, посмотрел и с тыльной стороны. «Догадайся, мол»… Бегать по аллеям, высматривать? Столько лет прошло, а она всё как будто водит его кругами, кругами. Что на этот раз? И что обозначает это многоточие?
***
На следующий день он пришёл в институт ровно за пять минут до начала занятий. Она всегда приходила раньше. Утром ещё раз медленно, проверяя каждое слово, перечитал написанное, сложил листы вчетверо, с силой разгладил места сгибов. Получился довольно толстый пакет, а нужно, чтобы никто ничего не заметил. Войдя в аудиторию вместе со звонком, быстро сунул письмо в её тетрадь с конспектами. Сел на своё место и оглянулся. Соседки ничего не заметили, потому что не проявили ни к ней, ни к пухлой записке никакого интереса. И в его сторону никто из них с любопытством не взглянул. Значит, их история по-прежнему остаётся между ними. Он сделал маленькое открытие, отметив, что она не подала виду, ничем не проявила себя. А ведь случилось нечто не совсем обычное. Не каждый же день она получает письма, да вот так, при всех. Да от человека, которого, как она пишет, любила. Нет, ничего. Спокойно перелистнула страницу тетради, убирая его письмо от посторонних глаз. Наверно, ждала ответ? Думала, как он его передаст.

Предполагала, что он поступит именно так. Готовилась… Интересно. Зачем ей ответ? Она хочет переписки? Или не только переписки? Может быть, то, другое чувство, ещё не такое уж и другое? Может быть, всё же, просто хочет его подразнить и попытаться вернуть? Что это он так разнервничался? Что за азарт? Нет? Не азарт? А что тогда? Ладно. Стоп. Как дальше быть? Как дождаться? Что она подумает на самом деле и что скажет? Как себя поведёт? И как себя вести в ответ?
***
Без пяти минут пять он, одетый для прогулки, переминался с пятки на носок около ресепшна, делая вид, что рассматривает разноцветных обитателей аквариума. На самом деле он вглядывался в отражения силуэтов, то и дело появлявшихся на стекле. Ресепшн находился в центре коридорной развилки. Выйти из санатория невозможно, не пройдя мимо. Хоть ты в первом корпусе живи, хоть во втором. Мужчины и женщины, парами и поодиночке медленно выплывали из двух коридоров слева и справа, соединялись где-то у него за спиной и попарно дружненько уплывали в сторону выхода из санатория. Он стоял и думал, насколько иллюзорная вещь – близость. И что на самом деле это такое? Бывает, встретились, переспали, и на следующий день и вспоминать не хочется. А бывает вот как у них. Даже не касались друг друга, не то чтобы переспали. Жизнь прошла, считай, порознь, а оба пронесли первозданную трепетность по отношению друг к другу и всё тоже, впервые испытанное, непреодолимое волнение.

Её всё не было. Он взглянул на круглые часы, висевшие над стойкой. Шестнадцать пятьдесят девять… В момент, когда большая стрелка часов, чуть щёлкнув, замерла на двенадцати часах, в стекле появился силуэт, который он, ещё не разглядев, ощутил всем телом и вздрогнул от этого ощущения.

Его неожиданно затрясло. Колотило, как будто внезапно подвели ток. Он ухватился за банкомат, счастливо оказавшийся рядом. Иначе ноги бы подкосились. Зуб не попадал на зуб. Он сосредоточился и собрался.
 
– Что случилось? Ты чего? Боишься? Она тебя съест? Выбьет из привычного круга, устойчивого и надёжного? Так всё зависит только от тебя. Или ты сам себе уже не веришь? Думаешь, она обладает над тобой подавляющей властью? Успокойся. Немедленно! Не надо вот так сразу ей показывать свои слабые места…
Он вдруг почувствовал себя мальчишкой из того далёкого далека. Мальчишкой, пришедшим на свидание со зрелой незнакомой дамой. Та, стройная и румянощёкая девочка, осталась лишь в его памяти. А эта женщина, хотя в ней легко узнаются знакомые черты, всё-таки другая и чужая. Хотя записка… Сколько в ней тепла! И сколько там такого, что не перепутаешь ни с чем, столько глубокого чувства, тепла, всего лишь между нескольких строк… И почему это он – мальчишка, а она – дама?..

Записка, письма… Кто сейчас пишет бумажные письма? Записки? У всех телефоны, а в них вайберы, ватцапы, соцсети, электронная почта… Ха! Оказывается, не все мамонты вымерли! Тут что-то толкнуло в сердце ещё раз. На этот раз сильнее, острее, глубже. Если трясёт, значит, где-то уже поселилась мыслишка о возможности наверстать упущенное в юности. Нечаянно встретились взрослые люди, в которых, оказывается, до сих пор жива глубокая симпатия друг к другу. И что теперь? Всё бросить, всеми обязательствами перед семьями, всем, что создавалось годами, десятилетиями даже пренебречь, и очертя голову броситься в омут? Санаторий, все условия для романтической встречи. Свести всё к…

Трясучка прекратилась. Он вдруг сразу успокоился. Взрослый человек, а ведёшь себя, как дитя малое. Наваждение какое-то…

А вот и она. Проплыла мимо. Он заметил, как улыбнулась краешком губ, а когда сделала несколько шагов вперёд, наклонила голову, покачала ею и как будто засмеялась. И, кажется, что-то сказала не то самой себе, не то в пространство. Почему-то ему показалось, что она точь-в-точь, слово в слово повторила те же слова, что только что пришли ему на ум. Ветер выхватил прядку из-под свободного берета, и она быстро поправила волосы. Тем самым, знакомым ему с незапамятных времён, жестом.

Он чуть постоял и пошёл следом. Так они шли в нескольких шагах друг от друга. Иногда он останавливался, и расстояние увеличивалось метров до десяти. Нет, это его не устраивало. Её энергетическое поле уходило, он переставал его чувствовать. Да и её запах уже не доносился до него на таком расстоянии. Тот самый, неуловимый, но явственный. Даже с закрытыми глазами он узнал бы её по этому запаху, от которого трепетала в нём, как и тогда, каждая клеточка.
***
Ожидая от неё ответа, он приходил в аудиторию много раньше. Привычными движениями выкладывал на стол тетради, учебник. А портфель ставил так, чтобы тот отгораживал его место от посторонних взглядов. Он знал, что преподаватель попросит убрать портфель. Но это делалось для неё. Чтобы она могла подойти и незаметно оставить ему записку.

И когда он со звонком возвращался в аудиторию, записка была в нужном месте. Даже не записка, а целое письмо. Правда, оно было короче предыдущего. Девушка упорствовала. Тон стал холоднее. Уже не было слов о том, какой он хороший и что достоин любви. Она твёрдо писала, что в прошлое не возвращаются. («Да какое прошлое? – возмутилось в нём всё естество. – Это же было вот только что! Ничего ещё не прошло – ни у него, ни у неё!») Надо идти вперёд. Тот, другой, ещё только обозначил себя. (Вот оно!) Но она всё больше и больше склоняется к тому, чтобы ответить ему взаимностью… Поэтому она подводит черту под своими прежними чувствами.

Письмо длилось и длилось. Каждое слово капало ему в душу, как расплавленный свинец в глотку, навсегда запечатывая в ней все возможные возражения. Строчка переходила в следующую, и чем дальше он читал, тем больше ему казалось, что и то, первое, и предыдущее, и вот это письмо написаны ею только для того, чтобы проверить саму себя. Не вспыхнет ли снова в ней прежняя влюблённость и правильно ли она делает, окончательно закрывая дверь в почти уже прошедшее студенчество и открывая дверь во взрослую самостоятельную жизнь. Ей туда, вероятно, и, правда, пора. А он ещё не готов. Не готов! Всё внутри кричало об этом, протестовало, возмущалось. Она не понимает, что принимает решение за двоих?! И за себя, и за него. Да какое она имеет на это право? Пусть шагает в свою чужую взрослую жизнь, если так решила, а ему пока туда рановато. По-крайней мере, без неё точно рановато. Вот если бы вместе… Но нет, нет. Каждый человек имеет право сказать о том, чего он хочет или не хочет. Она его отталкивает. Она не хочет с ним. Склоняется к тому, другому. Имеет право? Конечно, имеет…

Может быть, она надеялась на какие-то его необыкновенные слова или поступки? Или, предполагала, что у самой в сознании что-то как будто перещёлкнет, и она поймёт себя и тогда решит, чего же на самом деле хочет? В письме как будто звучала скрытая просьба о помощи. Или он ошибся, принимая желаемое за действительное? Между строк, если читать отстранённо и холодно, явственно прочитывался не приговор, а мольба. Отталкивая, девушка умоляла забрать её, стать великаном, богатырём. Ему нужно было всего лишь услышать этот зов и приложить хоть какие-то усилия. Нет, куда ему. Никакого богатырства. Прислушиваясь к себе, он чувствовал себя слабеньким воробышком, который, замерзая, бьётся об оконное стекло. И с каждым ударом, с каждым словом, с каждой её строчкой, сил не прибавлялось, а становилось всё меньше и меньше. Да он и был тогда слабеньким, не оперившимся воробышком. Только что выпал из родительского гнезда. Не лететь ему орлом, кружиться над ней, привлекая к себе внимание. Не спикировать вниз за ней, своей добычей, не схватить, унести, исчезнуть за горизонтом… Нет, не готов, не готов, не готов. Что ж. Прекрасная интуиция у девушки.

Видя его трепыхания, в этом, втором письме, она как будто высказывала своё разочарование. Он действительно не оправдал её надежд. Естественно, что отвергнутый, практически уничтоженный странностями несвоевременных девчоночьих объяснений и собственной растерянностью, он оказался слабее того, другого.
Значит, на самом деле она всё правильно делает. Слабака следует окончательно отодвинуть, и бесповоротно развернуться в сторону будущего, протянув руку более сильному претенденту. Естественный отбор. Стальные джунгли. Нечему удивляться.
Можно ли стать тем, кем ты не являешься? Да, наверно, можно. Как это сделать? Для этого, как минимум, надо точно знать, чего от тебя ждут. Он тогда по молодости лет никак не мог предположить, что вскоре многие дамы будут видеть именно в нём способности выдёргивателя морковки из чужих грядок, спасителя и защитника. Даже не догадывался, что первой разглядела в нём эту способность именно она. Просто в то время эта способность ещё была совершенно не проявленной. Лишь угадывалась в его мальчишеской ерепенистости…

Он тогда не знал про себя, что женщины, которым льстят развёрнутые из-за них ристалища, будут претить ему с каждым прожитым годом всё больше и больше. Та первая вспышка самолюбия была неожиданной для него самого. Увидел, что его сравнивают. Что пишут ему, явно думая о другом. Это его возмутило до глубины души. Как можно не понимать, что такое отношение не только его, но и любого мужчину просто бесит? Разница только в том, что, отбесившись, все действуют по-разному. Кто-то ведётся на женский призыв и кидается в драку, а кто-то брезгливо морщится и уходит. И правильно делает, что уходит. Потому что если женщина хочет, чтобы за неё дрались – она не заслуживает уважения. Женщина, которая хочет, чтобы её отбирали у кого-то, заранее себя не уважает. Как может себя уважать … приз? Это же что-то неодушевлённое! Эта женщина глупа как пробка, потому что не может (а не может, потому, что не хочет), разобраться в своих отношениях. Она не хочет отвечать за свои поступки, предпочитая, чтобы за неё это сделали другие. Значит, у неё нет характера. И что? Может такой быть его женщина? Ах! Я отдамся только победителю! Мальчики! Деритесь! А я, слабая беззащитная девочка, в сторонке постою. Как приятно на вас смотреть! Вы такие брутальные. Помните: я исполню все желания необузданного победителя. Ах-ах…

Наверно, он бы погиб во времена, когда охотились на мамонтов. Едва бы он дрался даже за кусок мяса. А уж за женщину как за добычу – и подавно. Из всех этих утверждений, видимо, и выросла простая истина, теперь уже давно известная каждому: на чужом несчастье счастья не построишь. Женщина ведь не кусок мяса, который моно выхватить у другого?..

Тогда он не знал, что эти чёрные мысли не раз будут спасать от боли и помогут пережить душевную сумятицу. Конечно, в глубине души он и тогда понимал, что у неё и в мыслях не было ничего из тех болезненных жалящих выводов, что роились в его голове. Никак не могла неопытная девочка оказаться такой продуманной. Разве что на уровне пробуждающихся сугубо женских инстинктов… Но в его голове она разворошила опасное осиное гнездо. И он, напуганный тем, что с ним происходило, шарахнулся в сторону. Это с его стороны и выглядело, и воспринималось не по-взрослому с любой стороны. Надо было, конечно, надо, поступить по-другому. Но для этого надо быть другим…
***
Тем временем они вышли на такой изгиб терренкура, где вокруг не было ни души. Сюда отдыхающие забредали крайне редко, опасаясь персонажей страшных историй, с удовольствием распространяемых медицинским персоналом санатория. То, рассказывали, приедет человек на белом коне в бурке и папахе. Подхватит в седло – и поминай как звали. То огромный медведь спустится с гор за лёгкой добычей…
Она вдруг остановилась как вкопанная и резко повернулась. Он сделал по инерции несколько шагов вперёд, и они оказались лицом к лицу. Так близко, как никогда в жизни не были.

– Ну, здравствуй…

– Молчи. Молчи.

Он обнял женщину и вместо того, чтобы поцеловать, положил её голову на своё плечо. Они никогда так близко не подходили друг к другу. Какие уж тут поцелуи. Да и между ними – годы, а в них – расстояние, обстоятельства, время. И люди, живые люди, которые считают их родными и самыми дорогими. Никуда их не денешь и никуда не денешься от них.

Так они стояли, закрыв глаза, чувствуя сквозь одежду когда-то такое желанное тепло. Они обнимали друг друга, как будто делали это всегда. Ладони легли на спины привычно и уверенно. Кто бы посмотрел на них со стороны, спросил, что это за странная статуя? Стоит неподвижно, и только пар время от времени поднимается.
Чем дольше длилось это объятие, тем сложнее было его разорвать. Потому что тогда нужно будет смотреть друг на друга и что-то говорить. А где? Как найти слова? Разве мог он подумать, что девушка, которая оставила глубокий шрам в его юной душе, до сих пор ещё волнует его? «Да ладно, – возразил сам себе его внутренний голос. – Не она меня волнует, а воспоминание». Да и так не трогало, не откликалось, быть может, если бы не ударила она тогда в самое больное. Ведь он хотел думать о себе, что он чуткий, внимательный. Так хочет любви, что ни за что не упустит, если уж любовь случится. А самолюбие страдало и ничего не могло возразить: «не заметил самого главного и желанного. Так маскировался, что и она ничего не заметила. Ткнула носом – могло быть всё, а не получишь ничего»… Он и без подобных щелчков по носу в то время не считал себя суперменом, а тут, выясняется, что сплошь неудачник: не наблюдательный, чересчур деликатный, слишком легковерный. Проморгал, короче говоря, своё счастье… С другой стороны – полезный опыт приобрёл. Открыл в себе свойства, о которых и не догадывался. К примеру, что не будет драться из-за женщины. Что умеет чувствовать и понимать истинные побудительные мотивы тех или иных сказанных слов или поступков. Подобные открытия всегда оставляют болезненный след в душе и никогда не забываются.
Хотя, если с другой стороны посмотреть – а что тут такого? Ну, не заметил, что девочка им увлечена. И что? Она тоже не сильно-то свои чувства напоказ выставляла. Могла бы и как-нибудь маякнуть. Ну, маскировался. Да, было. Стеснялся своих чувств. Так и она не заметила. Не добивался? А было чего? Как узнать, сложилось бы у них? А вдруг бы жили вместе, а тут появился у неё на горизонте кто-то более эффектный, менее деликатный и вообще без церемоний. Выдёргиватель, грубо говоря, из грядок… Вот тогда действительно возникла бы проблема. А так… Что на самом деле произошло? Детские воспоминания? Да ладно. Что теперь-то об этом. Прошлое не вернёшь. Вот оно, само вернулось, как будто и не уходило. Нет, не ври себе, уходило. И вернулось оно, да не оно... Что же тогда происходит? Иллюзия? Мираж?

Действительно: наваждение…

Он выпрямился. Мягко, но уверенно отстранился. Тепло, но твёрдо посмотрел ей в глаза. Улыбнулся нежно, но чуть снисходительно. Надо же быть таким мальчишкой! О том, другом, она тогда написала, как будто спрашивая, нужна ли ему надежда. Да и понять хотела – нужна ли? А он был слишком юн для понимания таких иносказаний. Тогда главным было не задумываться, зачем она написала, а ликовать, что вообще написала! Ему! Написала! Она! Она написала! Вот что было главное. Всех остальных слов вообще не должно было существовать. Надо было тогда отбросить все слова и воспринимать её письмо как зов. А теперь? Теперь между ними РОВ: расстояние, обстоятельства, время. Он снова посмотрел ей в глаза. «Прости, дорогая, – подумал. – Чтобы понять своё тогдашнее мальчишество, нужно было оказаться по разные стороны рва и прожить порознь долгие годы. Наверно, и ты так же думаешь, если снова заявила о своём присутствии».

– Пойдём?

Она молча взяла его под руку, легко и уверенно, как будто всю жизнь брала под руку именно его, и они неторопливо зашагали дальше по терренкуру, с первого шага взяв в ногу. Во всех их движениях видна была слаженность, спокойствие и уверенность друг в друге.

На коротком участке пути, оставшемся до людного места, за буквально несколько минут, им предстояло решить, идти ли дальше так же по-родственному, или сделать вид, что они просто два отдыхающих. Случайно встретились и от скуки завели пустой разговор на первую пришедшую в голову тему. Жизненный опыт подсказывал: одним прыжком ров не перепрыгнуть. А двух прыжков через ров не бывает… Нужно понять это, осознать, сделать выводы и только потом принимать какие-то решения.
Не сговариваясь, они остановились у ближайшей скамейки, немного постояли и медленно сели, глядя прямо перед собой. Наполненный светом солнечный день быстро гас, сворачиваясь и сжимаясь как шагреневая кожа. Высоко над ними, далеко над соснами, всё ещё складывали фигурные композиции лёгкие облака. Он протянул руку и тут же ощутил под своей ладонью её ладонь. В это же мгновение в просвете между облаками они увидели как будто некое окно. Даже если не вглядываться, понятно, что это было самое настоящее, обычное двустворчатое окно. С обеих сторон висели светлые занавески, на подоконнике стоял горшок с цветами. Рядом с ним, там же, на подоконнике, стояла тарелка с половиной булки хлеба, разломленной пополам. Две части. Часть и часть… Счастье… Слышны были запахи и звуки дома. Где-то готовилась пища, начинал свистеть чайник. Они откуда-то знали, что это был их дом. Там они жили давно и счастливо. Или будут жить долго и на радость друг другу.
Возможность или перспектива? Так могло быть или так будет?

Ни один из них не смотрел на другого. Там, высоко, происходило нечто, от чего невозможно оторвать взгляд, что захватывало дух, манило, влекло. Каждый их них одновременно, не глядя, ощущал другого, и как будто жил в том доме, где они уже были, или только будут счастливы. Они увидели, как бликует на чистом оконном стекле солнечный луч. Будь солнце в зените, пришлось бы прищуриться от яркого отражённого света. А сейчас они смотрели на ниоткуда возникшую картинку, не отрывая взглядов.

И вдруг, откуда ни возьмись, возник огромный красный маркер. Он уткнулся скошенным грифелем в правый угол окна и очень медленно пополз наискось вниз. От скрипящего звука сводило скулы. Этот невыносимый звук резал слух. Нельзя было ни отвести взгляд, ни закрыть уши. Маркер провёл широкую красную полосу к левому углу, величаво поднялся вверх и повёл черту, с таким же нестерпимым скрипом, вниз, к правому углу. Окно с возможностями и перспективами было перечёркнуто жирными красными полосами крест-накрест. Но не исчезало. Оно стояло перед ними, как будто ожидая их реакции. Казалось бы, можно отдёрнуть руки, поднять воротники и разойтись в разные стороны, не глядя друг на друга. Но ведь на том окне остались не перечёркнутые места? Остались! Сквозь них виднелось небо, и кроны деревьев. Да, им обоим сказали «нет». Они потянулись к счастливой совместной жизни, но их с силой оттолкнули и отбросили назад. Надо ли сразу сдаться? Или есть ещё шанс сохранить… Да что сохранять-то? Иллюзии? Тешить себя ими? Разговаривать о том, что не сбылось, что могло быть, но уже никогда не случится? Искать лазейки? Нырять в воспоминания, делиться сокровенным? Кого обманывать? Себя? Разве это возможно?

И было ещё кое-что в том видении, о чём ни один из них другому не признался бы. Каждый вдруг увидел там, за окном, свой дом, а в нём он – свою жену, она – своего мужа. Они что-то делали, не подозревая, что за ними наблюдают. Те двое уж точно не виноваты в этой нечаянной встрече. И разве можно, зная, что они есть, что они дорожат теми, кто уехал отдыхать, кому доверили остаться наедине с самими собой, погрешить перед ними? Хоть чем-то покоробить их отношение к себе? Но почему нужно думать только о тех, пусть и самых близких? А сами они что – не люди? Невозможно жить только чувством долга! За столько лет они хорошо усвоили этот закон. Живя ради других, постоянно жертвуя собой, сам выгораешь, рассыпаешься, теряешь самого себя.

Снова не сговариваясь, они медленно повернулись вполоборота друг к другу так, чтобы хорошо были видны движения глаз, губ, выражение лиц. Каждый видел перед собой бесконечно милое и родное лицо. От взгляда друг на друга глаза вспыхивали и лучились счастьем. Кто бы мог подумать…

На картинку в небе смотреть больше не хотелось. Бывают достаточно странные эффекты в атмосфере… Жизнь грубее и проще любых воображаемых картинок. И решать в ней надо тоже просто и грубо, по-другому не получится.
 
Это если что-то решать. А надо ли решать? Вот этот вопрос сейчас главный. И что значит решать? Обдумывать, как с наименьшими потерями разрушить две семьи? Или как, обманывая, в том числе и самих себя, подарить друг другу радости, упущенные в юности? Полно, полно. Посмотрите не на лица друг на друга, а вглубь, в самую душу. Прислушайтесь к ощущениям. Будет ли у вас радость, если в бочку мёда, куда вы собираетесь окунуться, уже влиты как минимум две ложки отборного дёгтя…
Надо ли им прямо сейчас разойтись в разные стороны, или всё же остаться? Если не ушли сразу, как потребовали всю жизнь исполнявшие долг души, не разбежались, как потребовали свыше, а остались, значит, есть ещё несказанные слова. Да, но ведь ничего, кроме слов! Правильно ли оставаться ради них, произносить их, осмысливать, наполнять энергией, отправлять в пространство?

Вдруг, нечаянно-негаданно, между ними вспыхнул огонь, а они сгоряча тут же подбросили дров в топку. Что ж. Теперь придётся сжечь всё дотла. Ведь никого не согреет это пламя. Только обожжёт. Все слова, сказанные и нет, должны сгореть до золы, до пепла. А поступки? Все несовершённое осталось там, за красным крестом.
Как будто кто-то мягко, но уверенно, разнял их руки. Сложил у каждого на бёдрах, ладонь в ладонь. Наверно, так лучше. Да, так. При предстоящем непростом разговоре лучше не касаться, а просто смотреть. Они и смотрели, не отрывая взгляда. Не могли наглядеться и понимая, что, быть может, в последний раз. Видели, как на глазах меняется выражение лиц. Как опускаются уголки губ, закладываются глубокие складки около рта. А, главное, видели, как сначала померкло сияние, а потом стал гаснуть свет в глазах.
 
Или просто темнеет?

Что ж.

Не стоит тянуть время.