Последний нонешний денечек

На операцию Женька провожали всей палатой. Прооперированные, типа пережившие «этот ад», напутствовали его и подбадривали, как могли. – А что, анестезиолог еще не приходил? –  поинтересовался пожилой Николай Николаич, вернувшись из туалета, где он подолгу сидел с сигаретой. – Нет еще, - ответил Женек, глядя в потолок. – Он вдруг почувствовал, что стал всеобщей заботой, что все пять «коек» сфокусировали на нем свои мысли. – Ты, главное, когда тебя повезут, не сцы, думай, что дома семья ждет, что тебе еще пацана подымать и все такое, - сказал Серый, сбрасывая ноги в тапочки. – Веселый даже под капельницей Эдик Хализов, не отрываясь от планшета, хмыкнул. – Придет сестра, позовет тебя в клизменную, поставит клизму, потом побреет, а  ты не робей, заправь ей под самый корень! – Женек засмеялся, чтобы не показать, что ему страшно. На подоконнике лежали старые газеты, заварка, хлеб в целлофане, апельсины, сигареты, на столе – тоже газеты и костяшки домино, с улицы доносился шум города, весенние  голоса. – У попа-то был? – поинтересовался Крысенко (он тоже готовился к операции). Поп, отец Петр, приходил к ним каждый четверг и устраивал молебны в больничной церкви. Женек, еще, когда сдавал анализы, ходил к нему и поп ему не понравился. Был он на вид самый обычный человек, а говорил загадочно. Женек спросил его, есть ли Бог? Поп ответил, что сомнение - грех, и что Бог есть в каждом из нас, потому что мы – Его образ. Женек попытался заглянуть в эту бездну мысли, но быстро устал и решил себя не мучить. А сегодня, когда ему назначили на завтра операцию, он снова подумал об отце Петре. - Если останусь жив, обязательно спрошу его, в чем смысл жизни? – Хочешь, отгадаю, о чем ты сейчас думаешь? – Спросил пожилой Николай Николаич, потянувшись за сигаретами – Ну? – спросил Женек. – Ты думаешь, в чем смысл жизни и не помрешь ли завтра? – Ну да, откуда вы знаете?! – Палата дружно рассмеялась. – А тут все это знают. – Николай Николаич поднялся на ноги, из живота его торчали катетеры, а один катетер шел от члена в закрытый полиэтиленовый пакет, который висел у него через плечо. Он накинул халат и, проходя мимо койки Женька, гнусаво запел:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья!
А завтра рано чуть светочек
Заплачет вся моя семья,
Заплачут братья мои, сестры,
Заплачут мать и мой отец,
Еще заплачет дорогая,
С которой три года я жил…
Все снова рассмеялись. И тут пришел анестезиолог. – Смирнов? – Спросил он, оглядывая палату. – Я за него! - Отозвался Женек. Анестезиолог сел на койку и внимательно уставился на Женька  голубыми со слезинкой глазами. Он был сильно выбрит, даже местами с порезами, и от него тонко пахло перегаром вперемешку с мужским парфюмом. – Как переносим наркоз? – Спросил он, не отрывая от Женька глаз. – Не знаю, - сказал Женек, - еще не переносил. – Реакция на лекарственные препараты, аллергия? – Настаивал анестезиолог, заглядывая уже не в глаза, а в самую душу. И Женек вдруг понял – денег хочет. – Я сделаю все так, что вы ничего не почувствуете, все будет хорошо. Проснетесь, и все будет хорошо. Очень хорошо. Правильный наркоз - это половина операции… - Я понял, - сказал Женек, - я вас понял. – Анестезиолог облегченно вздохнул. – Ну, вот и ладушки, в наших интересах, чтобы мы поправились. Теперь отдыхайте, набирайтесь сил. Операция назначена на 11.00. – Он поднялся – белый халат, джинсы, высокая тощая фигура. – Так откровенно намекал на деньги, вот урод! – Зашевелился под одеялом Григорий Маркович Гохман. Он был здесь старожил и ни с кем, кроме своего врача и сестер  не разговаривал, так как очень тяжело переносил послеоперационный период. Поэтому все удивились, услышав его голос. – У меня он тоже деньги клянчил, но он их хрен получит. Я от его наркоза чуть кони не двинул. Выпишусь когда, ни копейки не дам. – Все в палате знали, что Гохман  никогда не выпишется, что он обречен. Место, где он лежал и его самого уже покрывала какая-то тайна, и все старались эту тайну не тревожить, делая вид, что никого в углу у окна нет… Запахло табаком – это Николай Николаич отворил и затворил дверь в туалет. – Ты, парень вот что, ты, когда тебя завтра повезут на каталке, не думай ни о чем таком, понял? Просто ни о чем не думай. Оно само включится. Оно уже включилось и работает, делает свое дело, так что ты тут не при чем. Все, баста, вырубай антенну, живи, как трава. – Он неуклюже подсел к столу и шевельнул костяшки домино. – Налетай, братва, пока при памяти! – Крысенко и Серый тоже подтянулись к столу. Через минуту другую игра пошла. Женек долго смотрел в пустой потолок, пока не стал  задремывать. Сколько он так проспал? Проснулся он от плача, переходящего в повизгивание. Плач исходил из угла, где лежал Гохман. Женек приподнял голову. Жена, две дочки и сын Гохмана сидели возле его койки. Сам Гохман, взъерошенный, серо-зеленый, но очень торжественный смотрел на них огромными запавшими глазами. Плакала и повизгивала одна из дочерей, пока жена говорила. Все в палате делали вид, что ничего не слышат. – Гриша, - говорила жена, - девочки прилетели из Иерусалима, - Сима договорилась с Лазаром Цви Герчиком, лучшим урологом в Израиле, он родственник мужа Симочки, у него своя клиника… Боренька прилетел из Дюссельдорфа, чтобы тебя уговорить, ну, что ты такой упрямый, Гриша, далась тебе эта Россия! Уедем, забудем все, как страшный сон! Тебя там поставят на ноги… - Наступила тишина. Палата в напряжении ждала, что ответит Гохман. Женек увидел, как Гохман приподнялся на подушках. – Значит, вы уже все за меня решили, да, шлимазлы?! – Папа, не ругайся, идет праздник Пурим, - всхлипнула дочка. – Пурим, сидим и курим... – передразнил Гохман. – Вот что, никуда я не поеду, тут родился, тут и помру, и вы меня тут похороните, на Востряковском, рядом с моими стариками. – Но Гриша, мы же хотим, как лучше. Ты приедешь туда, там климат целебный, медицина, фрукты… - «Я б сдох, как пес, от ностальгии в любом кокосовом раю…», - кто написал?! – Гохман грозно посмотрел на жену и детей. – Павел Коган написал, поэт, фронтовик, разведчик, убит под Новороссийском в 1942 году! – Ну, папа, хватит, ну, сколько можно? – Взмолился сын, поглаживая рукой с обручальным кольцом красивую бородку. – Гохман насупился, словно не ожидал такого от сына. - Это тебе жена должна говорить: «ну, хватит, ну, сколько можно», если ты настоящий мужик, а я сказал не поеду, значит, не поеду! – Наступило долгое молчание, перебиваемое всхлипыванием дочери. Женек снова стал задремывать, а когда проснулся, палата была пуста. Все, включая Гохмана, отправились ужинать, затем смотреть футбол по телевизору. Женька видно решили не будить. Женек взял трубку, набрал телефон жены. – Ну, как ты, я тебе не звонила, ждала, что ты позвонишь? – Сказала жена. – Женек почувствовал в ее голосе фальшивые нотки. – Могла бы не ждать, а приехать. – На том конце провода послышалась какая-то возня, Женьку даже показалось, что кто-то весело свистнул. – Кто там у тебя? – Спросил он, неприятно пораженный. – Никого! - Выпалила жена, – Кто здесь может быть, кроме нас с Сашкой и телевизора? – Сашке было три годика… Помолчали. – У меня завтра в 11.00 операция. – Сказал Женек. – Я послезавтра приеду. – Сказала жена. – А завтра? – Спросил Женек, - завтра, часов в пять-шесть, доктор сказал, что меня уже переведут из реанимации? – Завтра не смогу, Сашку не на кого оставить, а послезавтра мама придет посидеть. – Все предусмотрела, - подумал Женек, но вслух ничего не сказал. Он еще до того, как у него нашли рак, почуял, что жена гульнула на стороне. Почуял по какой-то вдруг пробившейся в ней самоуверенности, резкости движений и хохотку, холодному, дерзкому, звенящему хохотку. Уличить ее никак не получалось, а тут на работе прошла диспансеризация и у него обнаружили рак. Дальше закрутилось – больницы, УЗИ, биопсия, стекла, поиски денег на операцию…  Спал Женек, как ни странно, хорошо, а утром за ним пришли – немолодая сестра Светлана с грустной облупленной каталкой. Женек разделся догола и лег на железо, накрытое простыней, другую простыню положили сверху. Палата провожала его стоя, даже Гохман приподнялся в койке. И тут Женек вспомнил слова, которые берег по такому случаю, он выбросил вверх кулак и произнес  – «Ave, Caesar, morituri te salutant!» . – Никто ничего не понял, но все зааплодировали. И только Гохман, который ни с кем не разговаривал, перевел вслух – «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»