Н. Северный. Крымский сонет. Повесть, часть 1

               
                Николай Северный
                Крымский сонет               
                повесть

                Часть первая 

 Посадка в самолет подходила к концу. Вылет и  так задерживался уже на несколько часов, и экипаж спешил закончить с отправкой.  Был второй час ночи, но из-за погоды аэропорт только что открыли, и машины одна за одной начали уходить в рейсы.

В эту холодную октябрьскую  ночь при тусклом свете далеких аэродромных огней притихшая машина казалась усталой и огромной, чудилось, что никакие силы сейчас не заставят ее оторваться от земли.  Свинцовая изморозь мерцающим тусклым грузом лежала на безжизненных узких крыльях.

Людей у трапа оставалось уже совсем немного. Стюардессы, будто не знающие усталости, быстро и деловито принимали пассажиров. Олег Петрович, дожидаясь, когда пройдут все, всё отодвигался к концу убывающей очереди. Он не любил ломиться при любой посадке, на самолет тем более, — ведь есть билет, значит, будет и место.

Какая-то девушка в темной куртке и вязаной шапочке стояла вообще в стороне от очереди и, казалось, безучастно следила за происходящим. На бетоне рядом с ней был саквояж и несколько сумок; провожающие остались в вокзале, и это, по-видимому, затрудняло ее.

У Олега Петровича с собой был лишь небольшой портфель; он налегке возвращался из командировки. Поразмыслив с минуту, боясь показаться навязчивым, он, когда девушка тронулась к трапу, все же подошел к ней и, подавив стеснение, нарочито бодро предложил: «Давайте, я вам помогу!..» и взял в руки тяжелый саквояж и один тючок поувесистей.

— Спасибо, — только и сказала девушка; но глаза ее благодарно посмотрели на него, и она молча пошла за ним, таща за собой остальную свою поклажу. И даже под тяжестью ноши видны были упругость и гибкость ее движений; куртка и джинсовые брюки лишь подчеркивали стройность ее легкой фигуры.

У них последними проверили билеты, и ее небольшие каблуки процокали перед ним до верхней площадки трапа у входа в самолет. А он, словно неутомимый гималайский шерп, добровольно принявший на себя эту нечаянную ношу, также молча последовал за ней. Затолкав кое-как вещи в переполненный багажник на центральной площадке, они вошли в салон. Там еще не улеглось оживление, повсюду копошились и устраивались люди, слышался  общий шум. Не сразу можно было найти в этом оживленном движении даже отдельные незанятые места. «Пойдемте в конец, там будет меньше шума», — не очень уверенно предложила она и стала продвигаться в узком проходе, заполненном людьми.

Почти в самой хвостовой части салона они нашли-таки свободные места и, попросив кого-то пересесть, получили соседние кресла. Олег Петрович скинул мокрый плащ и кепку, помог девушке снять куртку, и они с облегчением опустились в мягкие, но еще холодные сиденья. Его спутница села у окошка, он рядом.

Наконец, заработали двигатели. Предполетные объявления, приготовления к полету, леденцы, и вот уже самолет медленно двинулся к старту. Потом остановился на минуту и, натужно взревев моторами, тронулся и стал набирать скорость, покатился по бетонной   полосе, с трудом неся свои натруженные, опущенные крылья. И когда земля начала проваливаться и уходить вниз, все-таки казалось, что машина выбивается из последних сил, чтобы оторваться от земли…

Олег Петрович видел за окошком сначала мелькающие огни аэродрома, потом, на крутом развороте машины, нечеткие контуры большого города, прорывавшиеся сквозь дождевую пелену и клочья тумана. А здесь, по эту сторону огромного ночного мира, перед ним был четкий профиль незнакомого и выразительного женского лица.  Молчали, и Олег Петрович исподволь взглядывал на него.  —  То ли от природы, то ли от сильного летнего загара у девушки был прекрасный, ровный смуглый цвет кожи; взгляд больших глаз спокоен и задумчив;  тонкий прямой нос, полные губы и родинки на этой стороне лица, сбегающие на шею, хранящие светлую тайну своего рождения.

А попутчица его, по-видимому, великолепно чувствовала себя и в такой обстановке и не испытывала ни напряжения, ни ощущения опасности, таких обыкновенных для тех, кто отправляется в полет.  Казалось, особых неудобств она не замечала. Как только рев моторов затих и перешел в мерный гул, она достала из сумки какие-то записи и тетрадку и, как ни в чем ни бывало, принялась сосредоточенно пополнять их быстрым круглым почерком. Они еще почти не разговаривали, но, судя по всему, это ее нисколько не смущало. Олег Петрович, не склонный к необязательным знакомствам, не хотел мешать ей и не затевал разговоров, лишь изредка поглядывая на ее работу. «Журналистка какая-нибудь, или корреспондент, —   с невольным уважением подумал он. — Впрочем, что-то уж слишком юная для журналистки, — на вид ей можно было дать года 23-24; наверное, еще только институт закончила…»

Прошло минут двадцать. Соседка перестала писать и, устало потянувшись, задумалась, глядя в окно. Там, за бортом, в лютом холоде и ночной темноте неба теперь видны были высокие звезды.  Олег Петрович  решил заговорить с ней и обратился с безобидным вопросом:

— Что, срочная работа?.. в такой необычной обстановке… Или стихи пишете? — показал он глазами на лист блокнота на коленях у девушки, весь исписанный торопливыми строчками.

— Нет, что вы? — от неожиданности девушка смутилась, —  какие там стихи… — Она робко улыбнулась, и его поразил какой-то удивительный, необычный свет, который исходил из ее глаз, от этой ее улыбки. — А насчет срочности вы угадали: безнадежный цейтнот, вечно не хватает времени…
— И вы способны работать ночью?..

— Просто время сейчас свободное. Все равно ведь ночь нарушена. А вообще-то я отношусь к жаворонкам, рано хочу спать и рано просыпаюсь… Но этот ночной рейс все перепутал. Да еще кофе на вокзале напилась недавно. Так что сна сегодня не будет… Вы уж извините, — добавила она, помолчав, — что я занялась своими делами в вашем присутствии. Это не совсем тактично, я понимаю…

— Что вы, что вы! — удивился он, — все правильно. Тем более, с таким необщительным попутчиком.

В салоне постепенно потеплело, стало уютно и тихо, и лишь доносился ровный успокаивающий гул двигателей. Вскоре притушили освещение, и разговоры вокруг совсем умолкли; намаявшиеся за долгий день ожидания в переполненном аэропорту, пассажиры быстро засыпали. Олег Петрович, как и все здесь сегодня, чувствовал усталость и утомление; но сейчас ему показалось бы кощунственной даже сама лишь мысль попытаться заснуть на полтора часа перелета; да и спать ему не хотелось. Спутница вызвала у него невольный и искренний интерес.

Как-то незаметно и легко они все же разговорились и познакомились, и всю заслугу в этом он отдавал спутнице, непринужденности ее общения и такту. Ее звали Мариной. Она летела до конца рейса, в Крым, а он прилетал домой на полпути, в Ростове. Там самолет делал посадку и должен был стоять с час. Олег Петрович возвращался из короткой командировки в Волгоград. А Марина была в Краснодаре у матери; из-за метеоусловий и многих отмененных рейсов ей после целого дня ожидания  посчастливилось зарегистрироваться на чужой самолет, который по расписанию не заходил в Краснодар. Она ездила досдавать сессию в университете и попутно на зиму отвезла к маме ребенка, маленькую Алену; у них с мужем еще не было своей квартиры, и они жили у частников и по разным времянкам. А училась Марина в Ставропольском университете, на хим-факультете, на заочном отделении, и была еще только на четвертом курсе. – «Еще только, — пояснила она, - потому что два года потеряла после рождения ребенка. Дочке сейчас уже три годика, четвертый пошел»: а самой Марине двадцать восемь, а не двадцать четыре, как подумал перед этим Олег Петрович.

— Так что не такая уж я и молодая, — улыбнувшись, будто угадав его предположение, пошутила она с едва заметной грустью. И он снова был поражен необычайной мягкостью ее улыбки: в ней было что-то чарующее, пленительное.

И еще он поразился, когда Марина сказала, что живет и работает на Карадаге! Он не раз много интересного слышал об этом удивительном уголке Крыма, его недоступности и красоте, кое-что читал о нем, но сам никогда там не был. Он вообще был мало знаком с Крымом. А тут перед ним – живой свидетель этих легендарных красот – чуть ли не абориген, да еще в облике такой славной, очаровательной девушки! – Было чему удивляться. И он с увлечением стал расспрашивать Марину, стараясь побольше узнать о Карадаге из первых уст. Ему без сомнения ужасно повезло, посчастливилось сегодня:  не имея возможности побывать там, на этой легендарной земле, он мог сейчас узнать о ней, представить ее глазами Марины. Разговор еще более оживился.

— Вообще-то я не коренная крымчанка, — словно извиняясь, призналась Марина. Выросла на Кубани… Это муж привез меня туда. Но мне там уже нравится… Только вот жилья своего пока нет, стоим на очереди. Может быть, года через три или четыре, даст Бог,  и получим… Живем мы, правда, не в самом Карадаге,  а в поселке неподалеку. Уже несколько лет, как на территории Карадага сделали заповедник; а раньше можно было свободно идти в любую сторону и в горы, и вдоль моря, где доступно. Теперь так не пройдешь, ввели ограничения в связи с безопасностью — потому что были случаи погибших туристов… А места там действительно необыкновенные, есть прямо-таки сказочные, неописуемые по красоте! — прав Паустовский… Заберешься в какую-нибудь из глухих, затерянных среди скал и солнечного света, бухт, и кажется, что ты один на всем свете, что это и есть земля обетованная. И уходить оттуда не хочется…

Видя, что собеседник поглощен ее рассказом и внимательно слушает, Марина немного помолчала и, понизив тон, продолжала: «У меня там есть свои любимые места. С утра там обычно темно и сыро, солнце долго не заглядывает туда, оно еще ходит за горами. Но после полудня оно забирается и сюда, и все здесь сразу преображается, наполняется светом, радостью и покоем… С моря над тобой нависают утесы, со всех сторон обступают диковинные скалы, которые меняют цвет от расположения солнца. А впереди, с юга, прямо перед тобой сияет и искрится синее-синее море. И ни души вокруг, кажется, до самого горизонта…Там можно сидеть и сидеть часами – было бы только время! А особенно красиво становится перед заходом солнца. Все вокруг стихает, даже ропот моря, все истомлено солнцем. Вода прозрачная и нежная в косых лучах, тени от скал длинные и загадочные, и солнце ужасно быстро уходит за горизонт, исчезает прямо на глазах… А если вдруг начинает штормить, то быть там и жутко, и весело… Хочется всегда снова и снова оказаться там.  Только довольно трудно бывает добираться туда».

— Да этого всего не расскажешь словами, — почувствовав свою увлеченность, вдруг остановила себя Марина, — это обязательно нужно увидеть самому, каждому человеку! — Приезжайте когда-нибудь, если сможете, — вежливо предложила она, — и мы все вам покажем. Вот увидите эту красоту своими глазами и поверите, что действительно Карадаг — это чудо света! И тоже полюбите его на всю жизнь.

— Я и так верю, — уже верю в это! Ваш рассказ представил мне это чудо света. Но вы же сами сказали, что у вас там заповедник. К вам ведь так просто не попадешь… — Тут он вспомнил о друзьях в Симферополе и Феодосии и подумал, что, может быть, они помогут ему получить разрешение побывать в Карадаге. А Марина из сочувствия и желания сделать доброе высказала надежду: «Что-нибудь придумаем, если приедете…»
— Спасибо, я непременно постараюсь воспользоваться вашим приглашением.

                *    *    *
За бортом самолета будто в вечной неподвижности повисли янтарные звезды. Уже можно было увидеть и Близнецов, и Стрельца, и Орион. Было уже больше трех часов ночи. Самолет шел прямым курсом, мерно гудя моторами. Весь салон спал, лишь иногда где-то впереди просыпался и всплакивал грудной ребенок, но, успокоенный матерью, снова затихал. Из всех пассажиров в этот поздний час, наверное, не спали одни они. Разговаривали тихо, стараясь не мешать соседям.

Олег Петрович спросил Марину, не устала ли она и не хочет ли хоть немного поспать ? – ведь дорога у нее еще долгая. Но она ответила, что сон давно прошел, а спать сейчас, в такой необычной обстановке – почти что среди звезд – просто жаль… И они продолжали тихо беседовать О чем только ни говорили они в этот необычайный звездный час, когда все ощущения обострены, душа предельно чутка и отзывчива, а рассудок отпускает на миг свой неусыпный контроль над чувствами; когда каждое доброе слово вызывает ответный отзыв доброты и понимания, располагает к доверию. В такой час можно рассказать даже совсем незнакомому человеку целую жизнь, все свои трудности и печали, и потом не раскаиваться в этом!.. И они говорили о своей жизни и о несвершившихся замыслах и надеждах, о родных и близких друзьях, о своей работе, делились сомнениями и мечтами. Как старший, Олег Петрович старался говорить меньше, не навязывать собеседнице своих оценок и своего опыта, и больше слушал Марину. А она с увлечением рассказывала о своей морской биостанции на Карадаге, о знакомстве и работе с дельфинами, - сразу было видно, что она влюблена в этих милых животных. И, слушая ее рассказ, он невольно все сильнее проникался ее увлеченностью и молодостью, искренностью и трогательной наивностью в оценках.

Она признавалась: «Наверное, я должна была поступать в Педагогический, куда-нибудь на детское воспитание или на русский язык и литературу… — Люблю детей, да и мама у меня учительствует всю жизнь. Другого занятия для меня она не представляла… Но, как ни странно, именно из-за мамы я в конце концов передумала идти учиться на школьного учителя. У меня на глазах столько лет проходил ее беспокойный, до изнурения, труд: невозможная. нагрузка в школе, и бесконечная отчетность, и нескончаемые тетрадки дома для проверки, и расстроенное здоровье и нервы, и ранняя седина… У нее очень доброе сердце, всем она старается помочь, и работу свою всегда хочет сделать до конца, на совесть. А работы той и не убывает, конца-края не видно...— В школе с утра до вечера!  Последние годы, когда я уже вышла замуж и стала приезжать к ним только раза два в год, сразу заметила, как быстро мама седеет; скоро уж совсем станет седая!.. А ей ведь еще не так много лет, только пятьдесят в том году отмечали . Но, несмотря ни на что, она все равно любит свою работу; — такое всё поколение тех, кто пережил войну…А я вот не рискнула пойти по ее стопам…»

Марина остановилась и вдруг неожиданно спросила: «А вы…  чем занимаетесь… кем работаете?» В вопросе прозвучал нескрываемый интерес.

— Представьте, как это ни удивительно, мы с вашей мамой коллеги. Я тоже преподаю в школе, только математику и физику. Так что я прекрасно понимаю вашу маму   и, наверное, делю с нею наши общие беды и трудности. Как и радости.

— И не жалеете о своем выборе? — с еще большим любопытством выясняла Марина.
— Нет, — ответил уверенно Олег Петрович, — иначе бы сменил работу, ушел из школы; я ведь математик по образованию и гораздо меньше педагог. Хотя, конечно, работать в школе всем нелегко, масса разных проблем. И нужно все делать с полной отдачей себя, как ваша мама, — иначе теряется смысл  учительствования, ты просто ничего не дашь детям...

— Ну вот, и мама мне всегда это же самое говорит, хотя и другими словами. Выходит, вы с ней единомышленники, — сочувственно рассудила Марина, посмотрев на него. — И, видно, даром это не дается, — вы ведь тоже… — она на мгновение смутилась и замолкла, но потом договорила:  — скоро будете седой…

Он невольно улыбнулся: Марина с великолепным тактом вышла из нечаянного затруднения, в котором случайно оказалась: Олег Петрович, несмотря на свои не такие уж большие годы, был уже совершенно седым.  Впрочем, это началось у него довольно рано, лет еще с тридцати…

— Спасибо, Марина, вы отчасти правы: я, так сказать, являю собой живой пример ваших доводов. Но, наверное, седыми людей делают не только школа и ученики, но и многое другое, любимые родственники, например. Особенно же непослушные дети, — как мог, отшутился он.

Марина сразу не нашлась, что ответить. И, помедлив, неуверенно проговорила: «Конечно, я согласна с вами. Но… вы меня имели в виду?..»

— Нет, что вы, что вы, — искренне запротестовал Олег Петрович, — я это чисто отвлеченно, из общих наблюдений, из опыта своих друзей и знакомых… —  Он чуть не сказал: «и своего собственного»,  но вовремя сдержался. А Марина, с недоверием выслушав его, призналась, вспоминая что-то свое:

— Все равно, маме досталось слишком много переживаний, и много седин прибавилось из-за меня…И в детстве, и в моем замужестве, и когда я чуть было совсем не бросила университет. Так что вы правы, Олег Петрович, ближайшие родственники и неразумные дети также бывают виноваты в беспокойстве и волнениях родных. Но я, пока жила дома, старалась помогать маме, как могла. У нас с сестренкой разница около четырнадцати лет, так я для нее была и нянькой, и еще одной мамой – возилась с ней, как с куклой, и помогала маме во всем, начиная с пеленок. Потому что ей тяжело приходилось:  школа забирает столько сил, а дома ждут  неотложные дела. Ну, конечно, пока была жива бабушка, весь дом держался на ней…

Олег Петрович при этих словах вспомнил своих, жену и дочь, и тут же подумал: странно, что Марина ни слова не говорит об отце. Наверное, тоже что-то неладное, и это, без сомнения, причина переживаний ее мамы, да и всей семьи, раз у Марины есть еще и младшая сестра…Он не стал ничего спрашивать об этом, а увел разговор на свою школу и своих детей, как называл он учеников…

           Давно уже он ни с кем так не говорил, кроме своей мамы, о жизни и насущных делах, о школе. Собеседник ему попался редкостный: понимавший его с полуслова, знающий школу по жизни и по опыту старших, а не по теоретическим умствованиям пишущей методической братии, и слушатель серьезный. Олегу Петровичу было не только интересно, но и необыкновенно легко говорить с Мариной, — как будто он знал ее очень давно. Он, уже не таясь, смотрел на нее, видел внимательный взгляд этих больших глаз и испытывал удивительную жажду общения и такую легкость, что, казалось, готов был поверить ей самые свои сокровенные мысли, о которых ни с кем не говорил!..

Жаль только, время уже истекает, скоро будет посадка в Ростове.  Впервые за свои нечастые поездки Олег Петрович с огорчением подумал об этом . — И всё! И сказать друг другу  «До свидания», чтобы уже не встретиться никогда!  Какое ужасное слово… И он никогда больше не встретит, не увидит её, свою нечаянную попутчицу, не увидит взгляд этих прекрасных добрых глаз… Он даже не узнает, как сложилась ее жизнь, ее человеческая судьба… — Эта мысль показалась ему нелепой, он не хотел принимать ее. — Почему жизнь с неумолимостью рока диктует им свою неуступчивую волю? Но нельзя же всегда и во всем уступать обстоятельствам, даже, казалось бы, непреодолимым…  С судьбой тоже надо бороться!

В эти минуты ему почему-то пришли на память строки из любимого поэта, и он не удивился их фатальности. «Земное сердце уставало так много лет, так много дней… Земное счастье запоздало на тройке бешеной своей!» — И, все равно, всё ли для нас предопределено в нашем мире, всё ли нам заранее уготовано в жизни?.. Слова поэта вызвали у него отнюдь не примирение или покорность.
 
Ему  было удивительно хорошо сидеть рядом с Мариной, чувствовать тепло от прикосновения ее плеча и руки и грустно сознавать, что все это очень скоро кончится, через какие-то  тридцать-сорок минут. И захотелось сделать что-то необыкновенное, сказать своей спутнице какие-то прекрасные, небывалые слова, которые бы тронули ее и  надолго остались в душе, которые бы она вспоминала потом с чувством светлым и волнующим.  Посмотрев на нее еще раз и преодолев небольшое стеснение, он осторожно взял ее руку в свою, и, не дожидаясь, пока она попытается освободить ее, стал тихо читать любимые строчки Блока. Они были, как молитва, и всплывали в его памяти будто сами собой, без всяких усилий…

        Твое лицо мне так знакомо, как будто ты была со мной.
        В гостях, на улице и дома я вижу тонкий профиль твой…

Музыка стихотворения, его чарующий ритм приходили к нему, как волны, и слова звучали не просто как слова, а как гармония какого-то особого, высокого значения и смысла. И этой гармонией, этим ошеломляющим признанием он, не называя имени, обращался к ней, земной, изумительной, женщине. А она, завороженная нежданным чудом, словно родившимся перед нею здесь, в звездной ночи, сидела, притихшая, боясь разрушить это очарование, и не отнимала руки… Что с ней происходило в эти минуты, — она не смогла бы сказать, но чувствовала такое волнение, такое неизъяснимое блаженство, каких и не помнила, когда испытывала…

На голос твой колокола откликнулись тревожным звоном. И плакал я, и робко звал, но за вечерним перезвоном твой милый голос затихал… Еще мгновенье  — нет ответа, платок мелькает за рекой. Но знаю горестно, что где-то еще мы встретимся  с тобой…

Вместе с последними словами он отпустил руку Марины; но ее тепло еще долго чувствовал в своей руке… В ответ она лишь с горячей признательностью посмотрела на него, — он это увидел, смог разглядеть даже в слабом свете ночного освещения над креслами.  Ему показалось, что она обожгла его дивным светом своих глаз. — Как бы ему хотелось узнать сейчас, что происходит в душе Марины!..    
.
                *    *    *
Самолет как-то незаметно и непривычно тихо пошел на посадку и сел в Ростове. Бортпроводницы на этот раз никого не будили перед приземлением. А теперь, обращаясь к просыпающимся, предложили транзитным пассажирам пойти в аэровокзал вместе с прибывшими на место и погулять до объявления посадки на Симферополь.
Был четвертый час то ли ночи, то ли уже утра. Небо над аэродромом было здесь почти чистое, и сквозь редкие облака над горизонтом уже сиял нестерпимо синий Сириус.

Они с Мариной добрались до здания вокзала. Вот и пришло время прощаться, говорить счастливые напутствия и какие-то бодрые пожелания. Но у него язык не поворачивался начать это.

— Давайте лучше я провожу вас, подожду до вашей посадки, — нашел он, наконец, повод для затяжки этой минуты. — Все равно, сейчас ни на чем не уехать в город, нужно ждать утра…

И они пошли от посадочного павильона к зданию вокзала, обошли небольшую площадь перед ним, потом вновь направились к павильону. Посадку что-то долго не объявляли, и Марина забеспокоилась, не улетел ли их самолет. Подошли к справочной и поинтересовались, что с их рейсом. Девушка ответила, что пока неизвестно, но, скорее всего, рейс будет отложен до утра… А вскоре и по радио объявили, что рейс задерживается по метеоусловиям Симферополя ориентировочно до семи часов утра. Деваться некуда — не везет так не везет! — Марина окончательно огорчилась: она могла опоздать на свое заседание комитета комсомола, назначенное на сегодня... Но Олег Петрович, к своему стыду, был рад такой непредвиденной задержке. Судьба сегодня, заодно с непогодой и перепутанными рейсами, явно благоволила ему...

На  привокзальной площади, тихой и уютной, работал буфет, и они решили пойти туда  погреться. За чашкой горячего кофе они посидели там и действительно согрелись, а потом долго бродили по переполненному вокзалу, тщетно пытаясь найти хоть какое-нибудь свободное место. По всему, не один их рейс задерживался сегодня, — люди гнездились и спали  повсюду, сидя и лежа на жестких скамьях и на своих чемоданах. В конце концов им удалось найти краешек длинного мягкого дивана, на котором так и эдак спали застигнутые воздушной неразберихой путешественники, и Олег Петрович кое-как пристроил туда Марину, а сам, втиснув рядом свой небольшой чемодан, присел на него.  Вокруг них кто спал, похрапывая от неудобной лежки, кто дремал, качаясь и вздрагивая, и никому не было до них дела.

Марина спросила Олега Петровича о его семье и вдруг призналась, что вначале подумала, что он не женат. Он засмеялся: «Почему вы так решили? И кто же в моем возрасте посмеет быть неженатым? — разве что законченный бирюк и женоненавистник…»

— Нет, конечно… — смутившись, согласилась Марина. — Но вы какой-то не такой… простите, — она  не могла найти нужных слов, — в вас сохранилось что-то такое, что семейная жизнь быстро истребляет!..

— Вот это да! — это было забавно. — Он поразился не столько безусловно верному замечанию, сколько тому, что его высказала она, эта еще такая молодая и совсем не опытная в житейских делах  женщина.  И откуда такая проницательность! — Ведь она, можно сказать, в самую точку попала…

— Да нет, как видите, — снова отшутился Олег Петрович, не давая понять, что он признает ее правоту. Ему не хотелось портить этот день неприятными воспоминаниями и рассказывать о своей семейной жизни; это все равно, что без конца решать заведомо неразрешимую задачу или бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни…. О счастье или радости брака ему было бы трудно говорить. И он коротко, без всяких подробностей сказал о своей семье, жене и дочери, — той уже девятнадцать было.  И   ничего тут удивительного — его возраст  у него на лице написан!..

Собеседница, кажется, удовлетворилась сказанным и спросила:
— А как бы вы, Олег Петрович, отнеслись к тому, чтобы ваша жена училась бы где-нибудь, ну, в институте или на каких-нибудь курсах?..Не запрещали бы ей?..
Хоть он и не ожидал такого вопроса, но понял, что для Марины он совсем не праздный, а очень волнующий, жизненный вопрос. И попытался своим ответом как-то поддержать,  обнадежить ее:

— Зачем запрещать? Ну что тут особенного, в наше время всем нужно учиться так или иначе, это же очевидно!.. —  Разумеется, не препятствовал бы, помогал бы, чем мог. Это же святое дело  — уважать в близком человеке его серьезные стремления, пусть даже честолюбивые… Разве в этом есть какая-то проблема?.. Да у нас с женой так и было когда-то… Она пошла учиться, правда, на вечернем, когда мы уже поженились, даже уже ребенок родился. И ничего, выучилась, закончила институт.
— И вы никогда не попрекали ее учебой, не говорили: зачем тебе нужен институт!, не жалели, что согласились на это?..

— Нет, упреков таких не было. Но, конечно, тяжело было невероятно, теперь это трудно представить. Я тогда учитель был молодой, только начинающий, и самому порою нужно было еще учиться и учиться; и работы уйма, и ребенок  появился, тут еще институт жены — все сразу! Так что досталось нам тогда. Но выдержали все и своего добились. Ну, а попреки были уже потом, позже, и не с моей, а с ее стороны, когда она выучилась и стала работать. Начала винить меня за то, что вечно я занят, что ученикам и друзьям своим внимания уделяю больше, чем ей, и, как водится, вечный упрек, что мало зарабатываю! — Обычная история… Я сначала обижался, говорил ей: «Знать надо было, за кого выходишь, за учителя, никак, а не за профессора или генерала!..», а потом бросил, старался не обращать внимания…

— А жена тоже с вами… тоже в школе работает?
— Нет, на предприятии, в плановом отделе, — она экономист по специальности.

— Значит, у вас все в порядке, — выслушав Олега Петровича, заключила Марина.    
Знала бы она, какой у них в доме порядок!.. Но ведь этого не расскажешь так просто, не объяснишь, что людей, не понимающих друг друга, годы совместной жизни только ожесточают, порою делают совсем чужими; а примирение и простая терпимость могут так и не наступить… И он промолчал, не стал возражать или соглашаться, словно речь шла о ком-то  другом…

 Марина продолжала: «Вашей жене могли бы позавидовать многие женщины, уж я-то знаю, —  самонадеянно добавила она, и было забавно слышать эту уверенность от еще вчерашней девушки. Олег Петрович снова сдержал себя и не стал отвечать. А Марина, не заметив его добросердечного снисхождения, продолжала с настойчивой убежденностью:
 — А у меня муж ничего не хочет понимать! О какой там помощи говорить? — Насилу отстояла свой университет. Сам-то он выучился, успел до того, как жениться, и закрутил меня, сорвал с учебы и из родительского дома. Пришлось мне уходить с дневного, поехать с ним в Крым; я тогда только второй курс заканчивала и ничего еще в жизни толком не понимала. Поэтому так легко на все решилась, будущее казалось мне радужным и безоблачным… А ведь мама предупреждала меня от скорых решений, убеждала подождать с замужеством и ребенком ну хотя бы на год-другой, пока  учеба в основном будет позади. А жених никуда бы не делся, если любит… И я чувствовала, что ей он чем-то не нравится. Но куда там! разве маму слушаешь в эти годы? Слушаешь уже потом, когда промахов наделаешь и поправить мало что возможно…  вот и идешь тогда с повинной головой жаловаться маме на свою несчастливую долю.  И каково ей тогда все это слушать? Ведь судьбу эту, а вернее, свой удел ты выбирала себе сама, не считаясь с ее мнением».

Марина замолчала, раздумывая, вспоминая свои обиды… Это были уже настоящие откровения, плод хотя и небольшого, но собственного, выношенного опыта.
Олег Петрович ничего не спрашивал, стараясь понять нелегкую женскую историю, и слушал с искренним вниманием. Марина, размышляя,  заговорила снова.

— Прозрение мое наступило очень скоро, даже слишком быстро!.. — стоило только столкнуться с реальностью. Для этого не много надо: уйти из родительского дома, где тебя окружала атмосфера любви и уважения, да пожить с год со своим избранником! Да что там год, —  и полгода порой вполне достаточно, чтобы понять, с кем ты связала свою жизнь, — с человеком, который любит тебя бескорыстно, ради тебя, или  с тем, кто любит только себя…

Олег Петрович был удивлен таким неожиданным, стремительным поворотом  событий, но продолжал слушать без вопросов и своих соображений.

— …У меня вся учеба сразу же чуть не пошла прахом, не пропала даром. Сначала из-за замужества и переезда в Крым я взяла один академический отпуск, а потом пришлось брать и второй, когда появился ребенок. К концу этого второго года я почувствовала, что еще год, и вернуться в университет у меня уже не хватит ни сил, ни решимости, быт засосет меня окончательно. А Богдан к моему состоянию относился крайне негативно, его не волновало, буду ли я снова учиться. Вместо того, чтобы поддержать меня, вселить надежду и успокоить, он относился к моим переживаниям, как к пустой блажи, к досадной помехе его житья. Я видела, что ему моя учеба, вообще образование совершенно безразличны. — Это было мое первое протрезвление. Да он и не скрывал своего отношения к моему стремлению: в минуты раздражения он откровенно заявлял «Брось маяться дурью! У тебя вон ребенок на руках, подумаешь — университет!.. Еще ни одна женщина не умирала из-за университета… — Дался он тебе!» Мы ссорились, и это меня окончательно убивало. Мне стало казаться, что я никогда больше не вернусь к учебе. А быт засасывал все больше, и это меня ужасно расстраивало, омрачало всю жизнь.

Почти год после рождения Аленки я с ней жила у мамы, в родном доме. И пока я была там, решила во что бы то ни стало восстановиться в университете. Мой декан, да и преподаватели предлагали вернуться на дневное, с досдачами прямо на третий курс. Но тут уж я ничего не могла сделать, не могла пойти на это — все равно, рано или поздно, надо было ехать в Крым, к Богдану. Он и так завалил меня письмами и надуманными вызовами, без конца корил меня тем, что он – брошенный муж. Он требовал только свое, моя учеба его не волновала, более того, была для него большим неудобством, с которым он не мог мириться. А этого он не мог допустить. И, конечно, я сдалась, перевелась на заочное. А потом, уже осенью,  поехала на Карадаг и стала искать работу… Вот так я и оказалась на биостанции. И потом была очень рада этому: — работа мне нравится, и учеба моя оказалась там очень кстати. Когда закончу университет, обещают перевести на должность старшего лаборанта. Когда-нибудь я мечтаю стать научным сотрудником, заняться настоящей научной работой. Для этого и учусь.

— Ну вот, видите, и у вас все налаживается и будет хорошо, обязательно будет, — с уверенностью поддержал Олег Петрович. — Главное, что вы движетесь к цели, и все идет так, как вы задумали. А ваш муж тоже работает с вами, на биостанции?

— Нет, он же по специальности агроном, учился на сельхоз-факультете. А работает, представьте, в райисполкоме, в отделе мелиорации.

— Начальником?.. — Заведующим? — поправился Олег Петрович.
— Нет, конечно, — невольно засмеялась Марина, — молод еще, до заведующего ему далеко. Он ведь только на три года старше меня. Но метит! Он очень честолюбивый и настырный; всегда знает, чего хочет… И своего добьется.

Сказано это было безо всякого энтузиазма. Марина остановилась и посмотрела на Олега Петровича испытующе, будто решая, доверять ли ему или нет свою тайну. А потом продолжала:

—Только вот в мое положение он нисколько не входит. Если бы кто-нибудь знал, чего все эти годы стоила мне моя учеба, какой ценой она мне досталась, то уверена, ни в жизнь не захотел бы оказаться на моем месте! Муж смотрит на мою учебу как на семейное зло. В нашем доме приближение каждой моей сессии превращается в драму; я только и слышу, что нечего мне раскатывать по два раза в год туда-сюда, чтобы освободиться от семьи и развлекаться! А диплом мой никому не нужен, мол, за его спиной я и так проживу безбедно, без дипломов. Это меня очень обижает. Порой он доводил меня до того, что, уезжая на сессию, я действительно не хотела возвращаться к нему и писала ему об этом. Но он приезжал за мной, умолял вернуться, обещал даже, что такого больше не будет. Я поддавалась, прощала его, а потом все начиналось сначала. Он — не хозяин своего слова. А я, к сожалению, не могу долго таить обиду и все ему прощаю, вообще, не переношу конфликтов и ссор.  А он пользуется этим и всегда преследует только своё…

 Марина вздохнула и, подумав, открыла собеседнику свою небольшую тайну: — Вот так мы и живем, каждый при своем мнении. А вы говорите, всё хорошо!.. Но перебороть его мне все-таки удалось, только знаете как? — хитростью. Да, да, не удивляйтесь, хотя хитрец из меня неважный, — улыбнулась вдруг она, — именно так. Добрые люди подсказали — женщина одна, постарше и поумнее меня, спасибо ей за мудрый совет, не то бросила бы я университет…

В прошлом году, когда муж по привычке начал методически прорабатывать меня перед очередной сессией, я ему вдруг заявила: «Хорошо, я брошу университет, раз ты этого хочешь. Но только учти, что у меня появится уйма свободного времени, и я буду посвящать его разным интересным занятиям: буду ходить на какие-нибудь курсы, кройки и шитья, например, или языковые, а еще — следить за модами, новейшей косметикой (хотя какая тут у нас косметика?), ходить к портнихам и в парикмахерские, — то есть, по-настоящему следить за собой, вообще, заниматься собой, как все уважающие себя женщины! Этого ведь ты не можешь запретить мне; не собираешься же ты превратить меня в бедную замарашку, в домашнюю свою служанку…

От такого заявления он аж побурел, не смог сразу даже и ответить что-нибудь. Только, наверное, подумал: «чёртовы женщины!..» и бормотал что-то несвязное про наши причуды и фокусы, а потом долго и беспомощно ругался; по-моему, больше для того, чтобы хоть как-то обрести себя в своих же глазах, чем запугать меня. А мне в те минуты было почему-то смешно от такого невероятного эффекта своего выпада, необычно видеть его беспомощность. Стало даже немного жалко его — ведь он тогда фактически впервые проиграл в семейном споре. Раньше он такого никогда не допускал, самолюбие не позволяло, ни в чем не уступал мне… С тех пор разговоров про университет стало куда меньше  — наш замысел удался!..

Но все равно, понимания у него я почти ни в чем не нахожу. Книжных моих интересов он не разделяет, даже высмеивает меня, если я беру в руки какой-нибудь сборник стихов. Разные мои мечты он называет идеализмом, а то и бреднями, результатом моей взбалмошности. И до нелепости ревнует к ребенку, будто я чрезмерно люблю Аленку, а ему ничего уже не достается. На самом деле, конечно, так оно и есть…

Но больше всего обид и нападок от него мне достается из-за стрельбы! Да, не удивляйтесь,— с затаенной гордостью пояснила Марина, — я очень люблю пулевую стрельбу и давно занимаюсь, еще со школы; а в университете, пока еще была сама, успела выполнить норму мастера. Здесь, у нас в поселке, при спортклубе, собрала секцию из парней и девчат и с удовольствием занимаюсь с ними, когда время позволяет. Заодно и сама стараюсь поддерживать форму как можно регулярнее. Ребята загорелись и очень увлеклись стрельбой, ходят на занятия аккуратно; вот уже стали выполнять разрядные нормы, и район теперь посылает нашу команду на все соревнования в области. Я безумно рада этому и бываю по-настоящему счастлива, когда нам удается хорошо выступить. Видите, как немного иногда человеку для счастья надо! — Теперь радуюсь и этому, а ведь когда-то я выступала и на всесоюзных, и на республиканских соревнованиях. Воспоминания о тех днях остались у меня самые яркие  и незабываемые: сейчас я понимаю, что те дни да учеба первые два года на дневном и были моей настоящей юностью, той самой, которая остается с нами на всю жизнь…

А муж мой и тут увидел причину для ревности и обвинений. Для меня это было такой горькой неожиданностью, ведь в университете он гордился моими результатами, да и моей известностью. А женившись, стал вдруг озлобленным противником любых выступлений в соревнованиях и даже вообще занятий в клубе. «Что это за тренировки без конца, тебе что, дома делать нечего?» — повторял он раз за разом. И любым способом старался не пустить меня в тир, а тем более хоть на день куда-нибудь в область с командой. И каждый раз это было для меня настоящей пыткой, когда команда должна была отправляться без своего капитана. Больше всего это убивало своей несправедливостью; да еще и перед ребятами было ужасно стыдно; они меня уважали, а тут такая нелепая дикость, прямо домострой какой-то…

С его отношением поехать куда-нибудь — на сессию, на сборы или даже к родителям с ребенком — для меня целая проблема. Всё это удается с огромным трудом, упреками, какими-то нелепыми обвинениями и подозрениями, с выпадами слепой и бессмысленной ревности. Страшно вспомнить… Конечно, любой женщине нужно уметь постоять за себя, и не только среди людей, но и в собственном доме. И не во всем надо уступать мужу, если чувствуешь свою правоту, я это понимаю. Но сама я так не умею, я лучше лишний раз уступлю, только чтобы не спорить и не ссориться. Я слишком терпеливая и ужасно не люблю скандалов. Некоторые считают, что это мой явный недостаток и что я просто ненормальная женщина. И, когда он ругается из-за своей злости и начинает кричать, от этого всего я просто каменею и молчу, стараюсь не слушать этой ругани и его обвинений. От них на душе остается страшный след и горечь отчуждения, и я начинаю чувствовать, что мы совсем чужие друг другу, а дочь — единственное, что нас связывает. Поневоле в такие часы я вспоминаю маму, ее предупреждения…

А ссориться я все равно не хочу, я слишком близко принимаю все к сердцу. Меня всегда удивляют женщины, которые все свои семейные проблемы решают одним способом — скандалами, у которых сцены готовы по любому поводу! И даже кажется, что для них это почти приятное занятие… И как только их мужья это терпят и сносят?.. — И, помолчав, сокрушенно добавила, — А у нас с мужем все наоборот!.. И если вы сейчас меня спросите об этом, я совершенно откровенно, как другу или брату, скажу в ответ: — сама не знаю, почему я всё это сношу…. Иногда сама удивляюсь собственному терпению.

Олег Петрович промолчал: Марина действительно опередила его невольный вопрос. Во время ее рассказа он не раз подумал опять о своей Людмиле, — уж за ней не водилось такого странного, как у Марины, недостатка: молчать, но не ссориться. — Она не тяготилась подобными «комплексами».

— А раньше, до того, как выйти за него, вы разве не знали, что он такой… такой ревнивый? — Олег Петрович чуть не сказал «такой вздорный, ненормальный?»

— Нет, конечно, откуда же было знать?.. — и с горечью призналась, — ну вот, так уж вышло, поверила ему, а теперь ничего не изменишь. Первое время я никак не могла понять, почему он такой несдержанный и невнимательный, отчего это идет?.. и вообще, как может молодой парень быть таким придирчивым и мелочным в семье. Ведь это даже ревностью не назовешь, хоть он и ревновал меня тогда очень сильно, прямо-таки до абсурда… Потом разобралась постепенно, стала понимать, в чем дело. — Это все у него от непомерного эгоизма, чувства собственности, а они особенно невыносимы в отношениях с близким человеком.

Это я окончательно поняла, когда познакомилась лучше с его родителями, — их воспитание было налицо! С таким воспитанием, по их понятиям, весь дом должен вращаться вокруг любимого сына, жить только его интересами, беспрекословно следовать каждому его желанию. А его жена, — спутница жизни, как говорится, — это живое существо со своими помыслами и порывами, с её слабостями и сомнениями, должна превратиться в какой-то безропотный придаток его личности, жить для его радости и удовольствия. При этом — никаких собственных интересов, всяких там бабских фокусов и штучек. Короче, она обязана быть в доме полезной, но бессловесной вещью его житейского обихода, важной частью его телесного и душевного комфорта! — Предназначение точное и совершенно безоговорочное. — Ну скажите, как тут было не взбунтоваться? Хорошо еще, что живем мы не вместе с ними, иначе меня ждала бы еще худшая участь… Ведь родители Богдана внушили ему, что я своей учебой в университете и своим увлечением спортом сильно мешаю ему добиться в жизни больших результатов, как будто он у них гений какой-то, ученый или  артист. Договорились даже до того, что я чуть ли не лишаю его жизненной и мужской индивидуальности, мужского «я»… А ему много внушать и не надо, достаточно слово сказать, он и без того насквозь пропитан этим огромным чувством своего «я», просто непомерным себялюбием.

И родители без конца подогревают в нем его чувство собственности на жену. Когда я первый раз уезжала от него на сессию, они устроили ему настоящий допрос: и куда ты ее отпускаешь?!  Нечего замужней девице разъезжать по институтам, это же безобразие, жена с жиру бесится, и тому подобное; наслушалась и я потом этих упреков…

Да еще наши жилищные условия добавляют семейных неурядиц. Третий год живем на частных квартирах; из-за этого ребенка приходится на зиму оставлять у родителей, у мамы с сестрой, — а когда еще жилье получим, не знаю. От этого никакая семья не выигрывает, сами понимаете. И все-таки главное — не квартира, все дело в нем, в его ужасном характере. Он, например, твердо убежден и открыто говорит об этом почти с цинизмом, что раз вышла за него, то буду с ним теперь до гроба, и должна все терпеть и быть ему верной женой. А то, что любовь нужно беречь больше всего на свете, что к жене нужно проявлять и внимание, и заботу, и хоть немного нежности, — это он считает излишним для настоящего мужчины. И у него всегда лишь один способ сохранения семьи: ревность и угрозы. 

Мою терпимость, мое внешнее спокойствие он, как должное, воспринимает за подчинение ему во всем. Он не ценит даже моего равнодушия к тряпкам и того, что я никогда от него ничего не требую — ни особых нарядов, ни дорогих вещей или украшений, — я знаю, что при нашей бедности это просто нереально. Попалась бы ему в жены какая-нибудь другая, требовательная женщина! — узнал бы, как ее ублажать. А я  к этому была спокойна с детства, ведь семья наша жила скромно. Может, это покажется ненормальным для современной женщины, но вообще для меня никогда не имело большого значения то, как человек одевается или выглядит. Куда важнее, что он собой представляет…

Вы понимаете, что мне приходится работать и встречаться со многими людьми, больше всего с молодежью. И я очень быстро схожусь с ними, несмотря на свою стеснительность, легко могу найти общий язык со многими, особенно, если человек увлечен мыслями, работой, достижениями. После моего дома мне радостно быть и действовать среди людей веселых, общительных и добрых. Но муж эту жажду общения понимает совсем по-другому и грубо осуждает мою чрезмерную контактность, как он это называет. У меня иногда почему-то глаза блестят, когда, например, хорошее настроение на душе или какая-то радость  приходит. Так вот, не дай бог ему увидеть меня в таком состоянии! Тут же устраивает сцену и обвиняет меня черт знает в чем… Как я от этого устала, если бы вы знали.

— Марина, зачем вы вообще выходили за него замуж? — не удержался, наконец, Олег Петрович, все время с интересом и не без удивления слушавший ее рассказ. — Вы хоть любили его тогда?..

Вопрос смутил ее. И все же она попыталась объяснить случившееся:
— Да, наверное… мне казалось, что это так. Я до этого еще никого не любила, раньше я не испытала юношеской влюбленности, только в школе было что-то похожее, детское… Да много ли девчонке надо! Не скажу, что он вскружил мне голову, но в университете он ходил за мной буквально по пятам, не давал  нигде прохода и одолел меня своим напором, настойчивостью, прямо-таки штурмом, который я сдержать не смогла. Такую бы настойчивость и упрямство хорошим, порядочным парням, которые почему-то всегда застенчивы и не уверены в себе, и часто уступают место настырным и нагловатым…

Мне тогда казалось, что его любовь сможет победить всё, даже мое спокойное отношение к нему. А любви-то — настоящей, преданной, бескорыстной — и не было у него, я поняла это потом, когда больше узнала его. Было ослепление, азарт самолюбия и тщеславия, зависть приятелей — всё, что угодно, только не чувство любви. Он, по-моему, и не знает такого чувства. А все это преследование, самоуверенность и напор были точно в его духе: достижение цели, удовлетворенное себялюбие; он, как всегда, и тут знал, чего хочет и добился своего. Такой уж он во всем, настырный и напористый; если бы только это направлялось на добрые, благородные дела, ему бы цены не было…

Марина замолчала, вспоминая свои обиды, но, решившись сказать, что ее мучило, с горечью продолжала:
— Но и если бы только это!.. Тогда я не знала еще, что он может пристраститься к выпивке. А теперь это стало очевидной реальностью. Уж не знаю, где они умудряются и как, — дружков у него на это появилось много, и старых, и новых, — но в любой вечер можно ждать его домой пьяным.  Я очень долго терпела это, хотя пьяный он становится вконец отвратительным и противным, пыталась убеждать его в чем-то, даже соглашалась на то, чтобы свои встречи они устраивали у нас дома, но потом не выдержала.

Когда они однажды уж очень разгулялись, выставила из дому эти пьяные рожи и больше не пускаю к нам. Обид от этого, конечно, было невпроворот, но я отстояла свое; ведь ребенок в доме, в конце концов. А они, эти прямо готовые алкоголики, никакого уёма не знают и, главное, никаких важных дел не решают за этим занятием, как сами в свое оправдание считают, только воду в ступе толкут, это же очевидно. Мой долго обижался на меня и все старался меня перевоспитывать, но понял, что это бесполезно, перестал водить в дом собутыльников. Но только этого я и добилась, — теперь он пьет вне дома! и я вижу, что он вызывает у меня только неприязнь и отвращение к себе. Со временем то же произойдет и с дочкой. А на этом семью не построишь…

Он часто приходит поздно, когда мы уже спать легли, и начинаются ночные ссоры и переживания. Я как увижу его, все во мне обмирает сначала, потому что жутко видеть человека в таком состоянии. А потом, когда наслушаешься от него пьяного бреда и самых диких обвинений, все во мне закипает от негодования и какой-то бессильной ненависти. А что толку говорить с ним в эти минуты? он ничего не уразумеет, только взбесится, как мерзавец.  В таких случаях кажется, что ничего не стоит и убить его. Он долго куражится и потом наконец засыпает, глухой и омерзительный, где-нибудь на диване или даже на полу. А ты всю ночь бьешься  в своем бессилии и святом негодовании, да в отчаянных сожалениях о своей загубленной молодости. И утром идешь на работу с больной головой и ноющим сердцем.
Ему же хоть бы что! Потом, проспавшись и кое-как вспомнив вчерашние события, он, выждав день-два и выбрав какую-нибудь минуту моей слабости, начинает подлизываться ко мне, клянется и божится, что такого больше не будет. И в конце концов я вроде как прощаю его, не могу устоять против его раскаяния и жалостного вида. Вообще не могу сердиться долго на человека, который отказался от зла и идет ко мне с добром… Мы все, женщины, или, по крайней мере, большинство, отходчивы и быстро прощаем обиды, и тем самым только портим недостойных мужчин… — Не улыбайтесь, это действительно так: я сужу не только по себе, а слышала это от многих женщин…
                *   *   *
Олег Петрович и не думал смеяться над открывшимся ему несчастьем Марины. Он улыбнулся лишь простодушию и чистосердечности, с которыми она призналась в своей доброте и мягкости. И подумал, что ревнивый и недалекий Богдан совсем не сознает, какое сокровище досталось ему в жены, скорее, какое он сам себе вырвал. Весь вопрос лишь в том, на сколько при его отношении этого ангела хватит?.. И, следуя этим мыслям, он решился задать Марине свой невольный вопрос:

— Согласен, согласен с вами, мы действительно злоупотребляем добротой и даром прощения женщин. И вы, Марина, удивительная жена, вашему Богдану можно только позавидовать; вы для него просто ангел во плоти. Но скажите: вы всю жизнь собираетесь делать это — негодовать, отчаиваться… и прощать!?  Мы, мужчины, быстро привыкаем к хорошему…

Марина явно смутилась, но затем довольно решительно и убежденно отвечала: «Нет, зря вы так думаете. Я уйду от него, если он не перестанет пить и не изменит к нам с дочкой отношения. Но я еще попытаюсь перевоспитать его, в этом вся моя слабая надежда», — призналась она под конец.

— Как, каким образом? — заинтересовался Олег Петрович.  Он хорошо знал по опыту своих сверстников, что у любой женщины, даже самой волевой, в конце концов не хватало сил  на борьбу со злом, если муж уже погрузился в пьянство.

— Это мой секрет, — слабо улыбнулась Марина, —  разрешите мне не говорить о нем. Об одном способе я уже вам рассказала. А еще хитростью, не удивляйтесь. Подруги посоветовали, и я решила пойти даже на это,  — чего не сделаешь, чтобы образумить мужа-пропойцу! Даже скандалы — и те годятся для этой цели, хоть это не в моей натуре, мне это противоестественно; но так говорят опытные люди… — улыбка Марины погасла, стала виноватой и какой-то вымученной. — Никогда не устраивала мужу домашних сцен, щадила и его, и особенно ребенка, но теперь, наверное, буду. Уже совсем созрела для этого, попробую еще и так. Алены не будет с нами всю зиму, вот и попробую заняться перевоспитанием мужа, хотя помню, кого могила исправляет… Узнаю, что это за оружие, а то он совсем уж безропотной меня считает, слишком привык к моей безответности… Может, поможет, как вы думаете? —  неожиданно она обратилась к собеседнику.

— Не знаю, — ответил он в затруднении. — Сомневаюсь, ведь вы же сказали, что муж у вас упрямый и настырный. Боюсь, что только здоровье подорвете на этом, а победа будет весьма призрачной…

— Все равно, надо пробовать, больше мне ничего не остается, — уже без особой убежденности проговорила Марина. — Видите, Олег Петрович, как я преображаюсь прямо на ваших глазах, становлюсь никакой не удивительной, а обычной для вас, заурядной и сварливой женщиной, и все это только для того, чтобы справиться со скандальным мужем!..

Олег Петрович хотел что-то возразить, сказать о силе обстоятельств и извечном долге, от которого никуда не уйдешь, но не сразу нашел слова. И Марина вновь обратилась к нему, печально и тихо проговорила:

— Теперь вам понятно, почему мама так переживает из-за меня и за Аленку.  Она очень боится, что я не смогу выстоять во всем этом и что-нибудь натворю. Недаром она, хоть и интуитивно, была так против моей свадьбы… Поэтому мне необходимо выдержать все-все и добиться своего. Хоть это непомерно трудно.

— А вы не пробовали повлиять на мужа угрозой развода, ну хотя бы попугать его немного, что ли?.. На многих это действует очень сильно.

— Пробовала, конечно, даже всерьез пыталась уйти от него несколько раз! Только ничего из этого не получилось. Бывало, что и ушла бы от него совсем, да некуда. Куда пойдешь? — к подружкам? Так ведь у них свои семьи, и с ними не проживешь всю жизнь…Да и через день-два он все равно находит меня и тащит домой; никуда от него не денешься. У нас действительно ни от кого не скроешься. Только самое верное уехать к маме. Но на этот счет Богдан запугал меня. Когда я заговорила о том, что совсем уйду от него, буду подавать на развод, он знаете что заявил мне, — что не даст мне сделать ничего этого, а убьет меня или сам наложит на себя руки… Я сначала не поверила ему, в сердцах спросила, как он это сделает, а он зло ответил, что повесится, так и знай! Ну как с ним еще разговаривать?  Ведь он действительно способен натворить бед…

Трудно было что-нибудь возразить Марине, Да и что посоветуешь, чем утешишь человека в таком трудном, но таком обычном житейском положении?.. Он мог бы сказать ей в утешение, правда, очень слабое, что из опыта его друзей и сверстников получалось, что, увы, ранние браки и у них, мужчин, не породили счастливых семей. Но почему? —  Наверное, все же прав был Бердяев, считавший, что любовь не знает исполнившихся надежд. В этом трагизм любви в человеческой  жизни.  Но как объяснить это Марине, не разрушая ее идеалов.  И он промолчал. А она, желая высказать все наболевшее до конца, с горечью и какой-то трогательной обреченностью призналась:

— Попалась я в клетку, из которой нет выхода… Получила по заслугам… свое семейное счастье на всю жизнь. Ведь до замужества я была всерьез убеждена, что брак сделает меня обязательно счастливым человеком. Потому что искренне верила, что семья и муж, и дети  — это настоящее счастье для девушки, для любой женщины, что и я для этого женского счастья  создана. А получилось совсем не так… Что мы думали, что знали в юности? — что впереди у нас еще целая жизнь, и в ней нас непременно ожидает счастье и хороший человек рядом. Но прошло всего десять лет с тех пор, даже меньше, а мы уже с удивлением спрашиваем себе: где все это, и куда ушло наше заветное счастье?.. Но ответа нет, ни у кого, — сокрушенно заключила Марина. — Конечно, со временем я уйду от него, разведусь…  Вот только дочка подрастет и сможет понять меня.

 На этот раз Олег Петрович постарался ответить Марине. Он не стал возражать ей, не захотел вводить ее в заблуждение. Он считал и давно был убежден в том, что каждый в жизни несет свой крест, хотя у одних он может быть лишь легким и привычным бременем, а у других тяжкой, непосильной ношей. — Здоровье родных и близких, удары судьбы, одиночество, коварство спутников по жизни — все отягчает эту ношу, делает ее порою нестерпимой. И все равно, в большинстве своем люди не сдаются, и каждый борется до конца с выпавшей ему долей по-своему, на собственный страх и риск. А по-настоящему счастливых людей, тем более, счастливых семей в мире так мало, это удел немногих избранников…

— Как это странно, — откликнулась Марина, —  и как грустно и обидно. Все девушки так надеются найти свое счастье в замужестве, мечтают о нем. И вот как все заканчивается, разочарованиями… — И неожиданно, совсем другим тоном  решительно сказала: —  Да что тут сожалеть! Этому конца не будет. Я и так заговорила вас сегодня. Вы очень терпеливый слушатель, Олег Петрович!.. Уже много времени, да? Пойдемте куда-нибудь, походим, — предложила она.

                *    *    *
Они вышли из здания вокзала, и в первую минуту холодный ночной воздух показался им почти пронизывающим. Небо на востоке бледнело, и последние пятна звезд таяли на нем. Чтобы не застудить Марину, он сразу предложил пойти посмотреть, не закрылось ли на площади их давешнее кафе, где они побывали ночью. К их радости, оно продолжало работать, и он предложил позавтракать на дорогу. В помещении было тепло и пока еще совсем не многолюдно; и после первой же чашечки кофе им стало совсем хорошо. Они посидели там не спеша, прислушиваясь к объявлениям по радио, поели бутербродов с ветчиной и сыром и выпили еще по чашке кофе, и только затем вышли на улицу.

Рассвет уже вступил в свои права, близился восход солнца, вокзальные огни погасли. Им не хотелось больше возвращаться в душное переполненное помещение, и они стали вновь бродить от павильонов вокзала до посадочной площадки. Самолеты уже улетали, но их рейс еще не объявлялся. Марина, обеспокоенная этим, пошутила, что так она может застрять здесь на целые сутки, и тогда Олегу Петровичу придется знакомить ее с городом.

— А что, оставайтесь, — не раздумывая,  в каком-то счастливом возбуждении подхватил он, и любые препятствия этому и обстоятельства казались ему сейчас не важными или несерьезными.

— Нет, что вы! — ресницы Марины испуганно взметнулись, и в глазах ее он опять увидел этот мягкий, покоряющий его блеск. — Этот наш рейс и без того все перепутал, и  теперь я опаздываю не только на комсомольское собрание, а и просто на работу… Вот сейчас, сегодня утром, я уже должна быть в своей лаборатории. Теперь мне придется оправдываться за опоздание, наверное, буду брать справку от Аэрофлота в Симферополе, — посетовала она, казалось, не заметив его шутливого предложения.
                *   *   *
Их рейс объявили только около восьми часов. Посадку еще не давали, и они стояли в стороне от вмиг собравшейся толпы у пропускной двери. «Вот-вот начнется посадка, — подумал он, — транзитных пассажиров позовут в первую очередь, и Марина навсегда улетит от него в свои неведомые сказочные горы». Странное, грустное волнение овладевало им. Неужели они сейчас расстанутся так просто и не встретятся больше никогда! Встретить в пути такую необыкновенную, редчайшую женщину и тут же потерять ее! — это ли не издевательство судьбы, коварный поворот фортуны?.. Нужно было что-то делать, немедленно, сейчас же, потом будет поздно. И, стараясь придать себе как можно более непринужденный, спокойный вид, он все же с усилием выдавил из себя то, что всю эту ночь и все утро не давало ему покоя:

— Марина, вы сможете…вы ответите мне… когда-нибудь, если я вам напишу?
— Конечно, — просто и дружелюбно сказала она, и он внутренне весь просиял от облегчения. Помедлив немного и размышляя, как бы не обидеть ее, он все же спросил еще:
 — А я могу быть уверенным, что мое письмо не будет читать никто, кроме вас,…то есть могу писать вам все, что хочу, и совершенно откровенно?..

— Да, да, — решительно заверила она, — не беспокойтесь… И мне будет приятно получить ваше письмо, будто память о нашей встрече.  Я дам вам номер своего почтового отделения, ведь домашнего адреса у меня нет… —  лукаво добавила Марина. И в ответ лишь радостно улыбнулась ему своей загадочной улыбкой и, достав из сумочки ручку и тот самый свой исписанный блокнот, вырвала из него свободный листок и быстро, но разборчиво написала на нем адрес, фамилию и свои инициалы.

— А как скоро мне можно написать вам, — успокоенный, заинтересовался он, — через недедю, месяц, через год?
— Пожалуйста, когда вы только захотите. Я буду рада.

— Тогда я напишу вам немедленно, завтра же, — с каким-то забытым уже юношеским задором проговорил Олег Петрович и сам удивился своему неслыханному мальчишеству.
 
                *   *   *
И вот уже вызвали на посадку. На минуту, пока все столпились у выхода, они отошли в сторону. Ему нестерпимо хотелось сказать ей сейчас же, прямо здесь, что он счастлив этой встречей, что она — необыкновенная девушка и что он никогда не сможет забыть ее и эту неповторимую ночь… Но слова застряли в нем невысказанным грузом; он стеснялся и этого своего смущения, и своей невольной растерянности, своей немоты. И это досадное мальчишеское смущение увеличивалось еще больше от того, что Марина, казалось, все это прекрасно видит и понимает. Она стояла совсем рядом с ним, так, что, едва склонившись, можно было коснуться ее лица, и глаза ее улыбались ему доверчиво и открыто. Но даже и это не помогло ему, и он не отважился произнести всего того, что переполняло его в эту минуту. Он лишь пожелал ей счастливого пути и удачи в преодолении ее семейных трудностей; на большее у него сейчас не хватило духу.

А Марина, поблагодарив его, вдруг сказала: «Спасибо вам за все! И, пожалуйста, Олег Петрович, не придавайте слишком большого значения тому, что я вам тут наговорила… Я сама не знаю, что это на меня сегодня нашло, видно, давно с подругами    не общалась… Мне, право, неудобно перед вами . — Потом, подав ему руку, просто призналась: — Поверьте, мне было приятно познакомиться с вами, это так неожиданно!»

От этих слов, от тепла ее руки, крепко ответившей на его рукопожатие, Олега  Петровича охватило горячее, радостное ощущение счастья. Он наклонился и притянул ее узкую смуглую руку к губам и поцеловал в запястье. Тихо сказал: «До свидания!»

— До свидания! — ответила она и быстрым шагом устремилась вдогонку за толпой своих попутчиков по рейсу, почти уже полностью втянувшейся за ограду посадочного поста. И когда только прошла контролера и уже должна была войти в низкий полевой автобус аэродрома, — оглянулась и помахала ему рукой… Двери машины закрылись за ней, автобус тронулся и вскоре скрылся за строениями аэропорта.

     …Он не стал ждать отлета самолета. Его все равно было не увидеть среди коловорота, грохота и рева прибывающих и улетающих машин. Олег Петрович вышел на привокзальную площадь, дождался автобуса и поехал в город.
               
                Севастополь