Горесть. 5. Начальник лаборатории

5. Начальник лаборатории.
   От обеда оставалось пятнадцать минут свободного времени, и Вера, не желая кого-либо видеть и с кем-то говорить, вышла за проходную, свернула на пустырь. Движение её успокаивало, как всякая привычная деятельность, создавало иллюзию ничего не случившегося.
   Стоял апрель. Снег уже стаял. На тротуарах совсем сухо, да и на земле протоптаны тропинки. Но талая вода ещё стелется по поверхности, создавая местами густую липкую грязь.
   Вера шла по дорожке, стараясь ни о чём не думать. Грязи под ногами становилось всё больше, потом осталась проходимой лишь узкая тропинка, да и она местами прерывалась.

   Зато здесь она неожиданно обнаружила свою знакомую Тишину. Вот, оказывается, где она днюет до темноты. Долго живя в одном районе города, она знала голоса её улиц, такие различные в разные времена и так не похожие один на другой, давно к ним привыкла и не замечала их. НО, возвращаясь усталая с работы, машинально избегала громкоголосых улиц, удлиняя себе путь по  спокойным переулкам. Никогда нигде в своём  районе она не встречала Тишину и потому считала, что та здесь не живёт. Но однажды мартовским утром повстречалась с ней на самой шумной своей улице.
   Да, Вера тогда болела и вышла из дома в необычном для себя девятом часу  утра, когда народ, спешащий на работу, уже схлынул, а праздный ещё не выходил из дома.
   Тишина лежала плотным прозрачным слоем, доверчиво облегала всё: голые недвижимые тополя, серые, как бы застёгнутые, дома, голубоватый снег с подтаявшей лыжней, утопленные в снегу скамейки. Вера  удивилась – какая, оказывается, просторная у них улица. Любой, самый маленький звук далеко бежал, не нарушая её цельности. Где-то звякнул бидон – к молочному магазину двинулась бабушка. Со двора послышались частые негромкие удары – ранняя хозяйка выколачивает пыль из ковра. Тишина подхватила эти звуки и, играя, начала весело перекидывать их с места на место. Прорезал Тишину трамвай и удалился. Она легко расступалась перед ними и тут же сливалась вновь, всё еще доверяясь улице. И ненадолго. Вдали показалась колонна тяжелых грузовиков. Их дикий рёв её напугал. Она отскочила в сторону и, переждав, опять осторожно прилегла на улицу. Но где-то на стройке пронзительно затрещало, заухало. Частой сеткой покрыли улицу  резкие звуки, разрывая Тишину на мелкие куски. Сверху на эту сетку наложился грохот заполнившейся  транспортом дороги. И когда Вера подошла к поликлинике, шум был уже такой плотный, что открывал каждому простора  не более, чем на вытянутую руку. Вот такой Вера и знала свою улицу. Здесь, на пустыре за заводом, она обнаружила свою знакомую Тишину и обрадовалась ей.

   Когда Вера опомнилась, она увидела себя на маленькой кочке посреди безбрежной грязи. Вдали едва слышно урчали машины с какой-то стройки. «Куда же я попала?» Такой беспомощной и жалкой показалась она себе в свих маленьких зелёных туфлях среди топких луж. Черная липкая грязь чмокала ноги. Вера взглянула вверх. Такое праздничное, радостное голубое небо! И солнце, ничуть не смущаясь, ласково гладит эту мерзкую лужу, греет её, даже поигрывает с ней. А та, рыхлая и вязкая, самодовольно разлеглась, нежится. И ведь пройдёт немного времени и перестанет она быть такой.  Исчезнет вода, покроется её дно веселой зелёной травкой…

   Как всё переменчиво! И как перемешано красивое с безобразным. А, может, так и должно быть? А она зачем-то ищет постоянства…

   - Вас вызывает сам, - сообщила Вере секретарь с тем выражением важности, какое бывает при слове «сам». Эта важность тотчас передалась Вере.
   Не про всякого начальника подчинённые скажут «сам». Начальник лаборатории Владимир Иванович был «сам».
   Внешностью он обладал непривлекательной: маленького роста, весь пухлый, с короткими конечностями и отяжелевшим лицом, редкими волосами неопределённого цвета. В глубоких складках набухших век  угадывались глазки. Из окна лаборатории его замечали ещё издали. Он выглядел ребёнком, который впервые встал на маленькие лыжи и старательно двигает их, оставаясь почто на месте. На заводе его уважали, с ним считался даже директор, а в лаборатории ещё и боялись. Так что, несмотря на  всю комичность фигуры, смешным он не был. Резину Владимир Иванович знал и не раз в кризисные ситуации плохого снабжения материалами выводил завод из рецептурных затруднений. Когда он впервые переступил порог этой лаборатории, никто не знал, так как все, кто в ней работал, застали его уже начальником. И потому казалось, что он был в ней всегда, тут и родился сразу при резине.
   Вера не могла бы сказать, что она боится начальника. Но всякий раз, когда секретарь передавала ей приглашение зайти в его кабинет, испытывала неприятную тревогу, внутренне напрягалась, торопливо перебирая в памяти дела последних дней, готовилась к любому вопросу по производству. Других разговоров начальник не вёл. Наверное, поэтому всех так позабавил тот давний случай с Алкой.

   Алка, Алла Андреевна, старый работник лаборатории, в долгих ожиданиях достойного жениха растерявшая девичью застенчивость, не боялась никого, часто скандалила, особенно не любила молоденьких лаборанток. В этот день она тигрицей влетела в кабинет начальника лаборатории.
   -Владимир Иванович! Вы должны запретить им ходить на работу в таких открытых платьях!
   На что начальник спокойно ответил:
   - А почему? Мне, лично, нравится.
   Короткий тот разговор потом два дня пересказывался по отделам управления вместо анекдота.

   Подойдя к двери кабинета, Вера постучала и, не ожидая ответа, вошла. Здесь никогда не отвечали на стук.
   Хозяин кабинета сидел за столом в обычной позе – положив короткие пухлые руки  на пустой стол и опустив голову. Неприветливость начальника не была внове.
   Вера, быстро пройдя, молча села на один из стульев, стоявших рядком вдоль стены, где сидела всякий раз, приходя в этот кабинет.
   У Владимира Ивановича была странная манера разговаривать – он не смотрел на собеседника. Чуть повернув лицо в сторону сидящей Веры, он, глядя в пол, медленно, тихо, не очень внятно, скорее бормотал, чем говорил. Причём, в речи его всегда преобладали глухие свистящие звуки: пссс, кссс, будто он обращался к кошке.
   Вера ясно представляла себе эту кошку – чёрную, с белой грудкой, спокойно сидящую между ними, подняв усатую мордочку к хозяину. Вере следовало внимательно вслушиваться в слова начальника, тем более, что дважды он ничего не повторял. Поэтому она сидела, напряженно оцепенев, тоже глядя вниз, и отвечала, если требовалось, не Владимиру Ивановичу,  а этой воображаемой кошке. Так было всегда, и она привыкла разговаривать с начальником через кошку.
   Приняв короткий доклад о делах в каландровом цехе, Владимир Иванович сказал то, что нормальным языком выразилось бы словами:
   - Собирайся на автозавод … завтра…,возьми данные испытаний втулок на ходимость…, туда приедут представители   других заводов, института….
   Далее он изложил задачи Веры там, на совещании и, помолчав, тихо, неожиданно другим тоном, добавил:
   -Вернёшься, принимай сектор у Савельева, - до неё не сразу дошел смысл сказанного. Она  давно привыкла не обсуждать, не обдумывать тут же, на месте, его слова, а лишь получше разобрать и запомнить, что он сказал. И только когда он, после паузы длиннее обычной, добавил - Савельев … будет… вместо… меня, - она поняла его слова.

   Все в лаборатории знали, Что Владимир Иванович ложится в больницу на какую-то операцию, но он был таким вечным в этом кресле, что связать два события тотчас она не смогла. Кошка сразу пропала. Вера изумлённо смотрела на начальника.
   - А вы?
   - Я, - ему трудно было выговорить слово, неясные звуки клокотали у него в горле. Наконец, он справился с ними, - я… не вернусь…
   Вера увидела устремлённые на неё водянистые глаза. Это были глаза старика, полные  бессилия и отчаяния. Они спрашивали её, молили о жизни… Надо было что-то сказать, успокоить, обнадёжить. Как ждали они этой надежды. А она, пораженная, молчала.
   Он опомнился, закрыл взгляд, глухо сказал:
   - Иди.
   Вера вышла растерянная. Навалилось так много, сразу не собраться. Быть руководителем сектора лаборатории. Это ей то? А он даже не спрашивал согласия, он назначал. Ехать в командировку? Завтра? Успеет ли всё подготовить? Но главное – начальник. Она вспомнила его молящие глаза. Захватила жалость. Да ведь, может, ещё всё обойдётся. Не верит. Как же это она слова доброго сказать ему не сумела? Как ему, должно быть, тяжело.
   И впервые она подумала о своей горести, как о чём-то мелком, досадном.