Берёза...

     Он подошёл к калитке, дёрнул железную щеколду и очутился посреди малого огородчика. Мелкий пробрасывающий снежок сыпался, падая на черные волнистые волосы, прикасался к густой щетине на лице и тут же таял. Земля стыла. Урожай почти весь снят. Кое-где пластом легли бурые плетья свеклы, сникли приземестые выхолощенные огуречные грядки. Промерзали капустные кочаны, которые пора было срубить для квашенья, валялись отброшенные гнилые луковицы.
Стиранные наволочки, пододеяльники качались на длинной бельевой верёвке, выветривалось бельё на натянутой во всю длину огородчика трехслойной проволоки из алюминия. Год назад Толик стырил моток этой проволоки в кузнице.     – Вот и сгодилась.

     Ветер сбивал с ног мощными порывами. Скрипели худые акации – сшим…, сшим… Сначала не четко, но чем сильнее и жестче рвался ветер, тем отчетливее и яснее слышался Толику знакомый голос:
     - Сынок., сынок…
     Он вздрогнул испугано, стало не по себе. Свисающие с крыши углярки обрывчатые куски толи болтались на ветру и глухо постукивали о дощатую стену. Но голос слышался не от туда.
     - Почудилось – решил он и задумался: «Допился, должно быть… Если так дело пойдет, то дойду до белой горячки. Того гляди увезут в Теньскую вслед за Мишкой Лобаном. Мишка Коноплев здоров, как буйвол, неразворотливый большеголовый тугодум за что и приклеили ему деревенские кличку такую.
Пара стаканов сорокоградусной этакому здоровяку, что слону дробина. Но уж если нахлебается литр-полтора, то поддержись.! В прошлом году бегал с пьяну по деревне босый, с топором в руках за своей оглашенной бабой. Баба его была из ссыльных – латышка. С молоду поглянулась Михаилу тихоня белокурая. Женились. Обзавелись детьми. Жизнь в заботах шла равномерным чередом. И вдруг на тебе – запил мужик, ни с того ни с сего! Толи он остыл сердцем к своей скупой, всегда ровной, молчаливой, будто чужой жене, с которой ни спеть, ни сплясать по-русски, ни выпить рюмку-другую после жарко протопленной баньки, не закусить доброй порцией пельменей с чесночком и жгучим перцем. Супруга не только дичилась за один стол садиться ужинать, не говоря о том, что выпить по-бабьи стопку – на один глоток, но и самое досадное не соглашалась петь с ним, не шла никакими уговорами. Он и по-трезвости был бы рад разойтись в пенье, но стыдился – мужики засмеют… Спьяну же всё таковы.
У Михайло аж сердце заходилось, так он жаждал петь! И обязательно совместно, совсем хорошо бы хороводно, но уж ходя бы с одним живым человеком сродниться, слиться в унисон различием голосов, присоединиться душа к душе чуть покачиваясь в такт мелодии.
     Он заводил хрипловатым, мужицким басом в одиночку:
     «Ой, мороз, мороз,
     Не морозь меня,
     Не морозь меня,
     Моего коня,
     Моего коня белогривого
     У меня жена ох, ревнивая…»

     Распивался и так доходил до горьких пьянющих слез. Оплакивая давно схороненных мать с отцом, раскиданных судьбой по далеким краям братьев и сестер.
     Супруге же были чудны и не понятны его страстные порывы. Она стояла у печи, как истукан, сжатая телом, скрестив руки на груди поверх расшитого цветасто на латышский манер фартук. Голова покрыта белым ситцевым платком и только руки, будто отдельно от неё, подавали на стол горячее и убирали пустую посуду. Взгляд её серо-голубоватых, почти бесцветных глаз упирался в начисто вымытый из сосновых досок некрашеный пол. Ей вспоминалось далекое детство. Свой хутор и мельница у отца, ещё до того как раскулачили, все отняли и переселили  в сибирскую глушь. Отец и два светловолосых здоровенных брата тоже случалось пили хмельное вино, но никогда не доходило до такого разлива чувств, до полного исступления.

     В пьянках своего мужа, в его протяжных песнях-рыданиях она не находила ничего кроме русского распутства и бесшабашности.
     Для Михайло же это было главным счастьем, радостью и отдушиной в жизни. Душа раскрывалась, вылетала на волю, куражилась. Да ладно, если птицей вольной певучей, но ведь бывало и зверем неукротимым. Пьян он впадал в такую придурь, что весь двор на ушах стоял. Рвал тряпье, хватался за ножи, ломал табуреты, бил жену. Может и прикончил бы супругу свою в тот раз топором, если бы деревенские мужики не настигли его – насилу заволокли его во двор, уложили одного вчетвером, связали возжами руки да ноги, едва-едва управились. Вот какая силища полоумная!..

     Вызвали из конторы по телефону участкового. Капитан Мочикин приехал на «бобике» и увез Михайло, а там уж разобрались, что к чему. Выбор не велик; восемь лет строгого режима или год в дурке.
     Думы эти трезвили похмельную голову Толи. Ветер пронизывал насквозь и всё ещё смущал голосом родным до обмирания сердца. Толик обострил слух и вдруг понял, что это берёза…
     - Так и есть берёза! – вырвалось из него, - Вот дубина Я, так дубина! – стукнул себя в лоб ладонью.
     Радость вспыхнула на лице, как у малого, мол ишь-ты нашёл!
Берёза стояла в крайнем углу огородчика. Крепкая рослая красивая с могучей кроной. Вся сплошь укрыта желтыми сверкающими листьями. Среди хмурой стылости дня она сияла особым лучистым светом. Толик глянул на разруб, который нанес дереву по весне. Рана покрылась сероватым оттенком, но не заросла полностью – это дело известное, меченное крепким топором дерево, хранит память на весь свой век.
     Снова послышался Толику тихий молитвенный зов, будто мать помянула  с того света:
     - Сынок…, сынок…!
     Он дрогнул телом, вытянул перед собой две твердошершавые рабочие пятерни. Память нахлынула, смешала образы, хватанула больно горло.
Он перевел взгляд на дерево. Береза горела янтарным светом, как светильня, как лампада.

     Тонкие ветки качались на ветру, мерцая золотистой листвой…
Осень пролетит скоро, а там зима, следом весна. И снова застучит острый топор по берёзе, врезаясь в её белоствольное тело. Потечет по стволу, заструится росисто медовый березовый сок – нектар жизни.

     Летом чуть раскроется листва, едва наберется сил, как её начнут гнуть да ломать. Она всё стерпит, всё отдаст, мол берите – пейте сок древесно-сладковатый, прохладный, гоните хворь вениками над раскаленной каменкой целебным, березовым духом. Всю себя до капельки, до каждой почечки, до каждого листочка отдаст на всякие человеческие нужды. По теплу, как барышня белолицая в зелень молодую да серьги развесистые рядятся. Никакая обида, никакая боль и скверна не озлобит её.
     Не сломит неистовые ураганные ветры, не зальют грозовые ливни. Не убьют и не остудят её сердца трескучие морозы. Лишь подберётся убористо и нарядно покроется инеем, как перламутровым жемчугом, как сверкающим алмазом.
Отжив сполна гибнет берёза и отходит в иной мир, как благодатная красавица русская, как истовая святотерпица, как матерь всякого живого существа.