История жизни моих родителей

               
                Гл.1    Моя мама
               
                Я  давно хотела рассказать внуку и  детям  племянников об их прабабушке и прадедушке, с которыми им не пришлось встретиться: слишком рано ушли они в мир иной. А тут ещё и Серёжа, сын старшего брата, сорока с небольшим лет, отец двух взрослых дочек и двух мальчиков (последний, совсем ещё крошка, уравновесил это соотношение к радости старшего сына Даньки),  как-то попросил рассказать о его бабушке и дедушке, которых он плохо помнит.
                Судьба моих родителей очень  трудная, но похожа на судьбы многих из их поколения. Чтобы как-то избавиться от нужды, которая преследовала нашу семью с того самого момента, когда мама уговорила отца, коренного камчадала, выехать с полуострова на Большую землю, родители решили вновь испытать судьбу. Они понадеялись на обещания правительства  и  по вербовке отправились с последними эшелонами на Целину. Так мы попали в Любимовку Омской области. Целина. Как оказалось, это понятие весьма условное. В совхозе, в котором всё давно было «поднято» самими жителями с момента их проживания, «поднимать» было нечего, но рабочие руки требовались. Да, кстати, село отметило 100-летие, если я не ошибаюсь, в 2010-ом году. Так что переселенцев, чаще всего вынужденных, то есть спецпереселенцев,  это славное селение встречало не раз на протяжении своей  многолетней истории, а вот первыми переселенцами на сибирских землях,  в частности, в Любимовке,  были украинцы.  Они-то и привезли с собой это украинское название селения  (их в Омской области три).
                Это была вторая вербовка в жизни моей отчаянной мамы. До войны мама успела закончить семилетку. В 1944 –ом  году, маме тогда только-только исполнилось 17, она  вместе с подругой Клавой Березуцкой попросилась на фронт. Клава смогла кого-то в военкомате  уговорить: ей до 18 –ти  не  хватало пары месяцев, как рассказывала мама, и  подругу взяли на фронт добровольцем.  Клава Березуцкая погибла  почти сразу после того как ушла на фронт,  не успев повоевать. А мама осталась работать на строительстве узкоколейки, которая связала их лесоразработку со станцией Балезино, откуда с Урала, с военных заводов, на фронт шла вся военная техника, вооружение. Вот оттуда, всем уговорам  вопреки, мама  завербовалась на Камчатку, на рыбный промысел.
               Скорее всего,  была и другая причина, которая подтолкнула удмуртскую деревенскую девушку  на столь решительный шаг.  В 17 лет уехать на самый край  России-матушки, проехать по железной дороге бог знает какое расстояние, потом долго мучиться от качки  в Охотском море, пока добрались до Петропавловска - Камчатского, откуда всех вербованных распределили по рыбным промыслам – на такое могла решиться только девушка с сильным характером!  Так мама,  ей едва исполнилось 17 лет, попала на обработку  камчатской рыбы, которую  тоже отправляли на фронт. Это была та же каторжная работа, что и на строительстве узкоколейки, только на самом краю земли,  далеко от родных и близких. Это был фронт, но трудовой, и действовали там те  же законы военного времени, что и  на строительстве узкоколейки, откуда мама однажды едва не сбежала, а потом по вербовке отправилась на восток,  на  самый край земли, надеясь на более лёгкие условия труда.
                Боже мой, сколько же  рыбы пришлось выпотрошить моей бедной  мамочке, по сути, ещё совсем девчонке! Ведь она в то время была всего на 2 года старше Влада, моего внука. Столько испытаний выпало на долю моих родителей! Но мне всем сердцем хочется сейчас рассказать моему внуку, да и детям моим, Саше с Леной, историю нашей семьи, семьи Кречетовых, чтобы не было в нашей семье «иванов, не помнящих родства», а именно это  сейчас и происходит. 
                Как-то, готовясь к уроку литературы по творчеству Фёдора Абрамова, я перечитала его рассказ «Валенки». И вдруг что-то очень знакомое, уже слышанное когда-то, встревожило, а потом и поразило меня. Да ведь это же почти мамина история!!! С ней произошло то же самое.  Только Абрамов писал о событии, которое случилось с героиней  во время войны, на лесоповале где-то на севере, в его родных архангельских местах, а мамина история  начиналась на Урале, возле узловой   станции Балезино, где строилась железная дорога от Ижевска.  Мама моя, Любовь Григорьевна, как-то рассказала, что работать начала  на строительстве узкоколейки, которая проходила недалеко  от  её  деревни, с самого начала войны.  Подростков с 14 лет брали в лес и ставили на обрубку сучьев. Брёвна распиливали на шпалы. Жили практически безвыездно в лесу, еды не хватало, работали по 12-14 часов летом и чуть меньше в зимние морозные дни, но домой не отпускали.  Зимой  жгли костры и продолжали работать. Обувь не успевала просохнуть, валенки изнашивались быстро. Вставали и ложились строго по сигналу, только больные освобождались от  работы. Девчата – малолетки работали наравне со взрослыми.  Да и были там только женщины, подростки и  старики, мужчин было очень мало, в основном, инвалиды.
                И мама не выдержала. Когда однажды она  едва не отморозила ноги,  после отбоя  решилась уйти в свою деревню. Дошла  домой  она уже после полуночи. Но дедушка, узнав, что ушла она без разрешения, а это грозило ей, совсем девчонке, по закону военного  времени, тюремным заключением, как смог, быстро  подшил валенки, собрал кое-какой еды, и,  дав внучке  часа 2  поспать на тёплой печке, ещё до рассвета, взяв колхозную лошадку, на санях  отвёз  её обратно. К  подъёму  мама успела.
                Самое удивительное,  но эти  драконовские меры за опоздания действовали ещё несколько лет после войны. Во всяком случае, когда мама и папа поженились в 1948 году,  они однажды,  может, сразу после свадьбы или чуть позже, опоздали на работу совсем немного, но за это опоздание  родители почти 5 месяцев работали уже за тюремным  забором!
                В 19 лет мама вышла замуж за коренного жителя Камчатки, аборигена, если так  можно сказать. Как она рассказывала, вышла  замуж  не по любви, но, хоть и любила она некоего Володю – капитана рыболовецкого  траулера, но,  видимо, так судьба распорядилась, и,  поддавшись уговорам сестры отца, тёти Вари, она согласилась на свадьбу с отцом, который её очень любил.
                Вместе с папой они прожили 35 лет, до её смерти  в 1983-ем, а папа пережил её всего на 1 год и 3 месяца. Он  действительно  всю жизнь  любил её очень. Когда прощался с ней,  грустно сказал, чтобы она ждала его, что он скоро придет к ней. Так и случилось. Мама умерла в 56 лет от рака, а папа в последние годы задыхался от астмы и умер от этой болезни в 65  (папа был старше мамы на 9 лет). Если бы это было сейчас, то папа смог бы жить долго, но  мне кажется, что он очень тосковал по маме и жить без мамы он не смог бы всё равно.
                Мама  вернулась в родные края  лишь в 1954-ом, уже с отцом и тремя детьми. Я была вторая по счёту, и было мне 3 с половиной года, братьям Володе и Валере  (Валеры не стало в 1975-ом, в 22 года, о брате младшем трудно вспоминать, очень  грустная  история его недолгой жизни) шесть  лет и полтора года соответственно.
                Но почему я пишу об этом? Вряд ли кто прочтёт мои записки, и всё же я продолжаю копаться в памяти, вернее,  хочу  привести в систему разрозненные  отрывки из прошлого. Ещё раз спрашиваю себя: нужно ли тратить время на бесцельное занятие? Пусть так, никому это не интересно, но это своего рода тренинг, тренинг мозговой деятельности. У меня  есть желание работать, и это  похоже на работу. Действую по ставшему лозунгом правилу: «Не думать - вредно! Неработающий орган отмирает!»
                Из воспоминаний девочки трёх с половиной лет,  как яркий отпечаток, сохранилось одно, именно моё, а не рассказанное мамой, хотя мама тоже в этом воспоминании есть. Мы плыли по Охотскому морю на Владивосток  (эти подробности узнала, конечно  же, много позже), я гуляла по пароходу.  Как я ушла от родителей, я не знаю, но меня привлёк трюм. Я заглянула вниз и увидела внизу женщину и матросов в белых рубашках с  большими воротничками, по краю которых были  синие  полоски (гюйсы).  Женщина стояла перед зеркалом и красила губы.  Она неожиданно подняла голову и увидела меня. И улыбнулась. Губы её были ярко – красные. Она что-то сказала морякам, и они тоже подняли головы и посмотрели на меня. Потом меня подхватила мама, она плакала и что-то говорила мне.  А я всё тянулась к трюму, чтобы увидеть снова  женщину с красными ртом! 
                Скорее всего, мама искала меня по всему пароходу, переживала, куда могла деться дочка, пухленькая рыженькая девочка, которой не было и 4-х лет. А плакала от счастья, что нашла меня, что я не упала в трюм. А я до сих помню этот трюм, матросов внизу и женщину с ярко-красными губами. Моя мама никогда не красила губы, вообще не пользовалась косметикой – не до того было ей,  измученной в вечных поисках  дополнительного заработка для своего многочисленного семейства. И папа тоже всё время работал.
                И ещё одно воспоминание  из  детства: я смотрела с родителями фильм Тарзан».  Прыгающий откуда-то сверху Тарзан, качающийся на лианах вместе с обезьянами – всё это приводило меня в такой восторг, что я визжала, смеялась так, что родителям приходилось меня успокаивать, чтобы  не мешать другим зрителям. И я плакала, когда фильм закончился, я не хотела уходить из зала. Меня повели на этот фильм ещё раз, может, поэтому именно «Тарзан»  мне запомнился как  первый фильм  моей осмысленной жизни!   А вот это воспоминание о  фильме «Тарзан» подкреплено мамиными комментариями!
                Есть ещё  одно очень грустное воспоминание. Мне уже было лет 5. Мы жили в бараке, да, именно барак был нашим первым жильём в Белорецке, куда родители приехали после возвращения с Камчатки.  Тогда бараки были обычным жильём на севере Урала, в бараках жили освобожденные из мест заключения, переселенцы, приехавшие на заработки,  бывшие ссыльные…Господи! Да кто же только там не жил, в этих самых бараках!…
                Бараки были всегда перенаселены.  В комнатках на одного - двух человек жили семьями. Нас сначала было пятеро! В других было и больше.  Деревянные перегородки были словно картонные, поэтому все  про всех  знали – и к этому привыкали. Часто скандалили, причиной всегда было спиртное. Пили, сквернословили, дрались. И мы, дети, всегда были частью этих разборок. 
                Соседкой у нас была тётя Галя. Галя – татарка, так её называли в разговорах. Худенькая, черноглазая, она, наверное, и вправду была татаркой. Меня всё время занимали её наколки: на пальцах была отчетливая синяя надпись: ГАЛЯ. Ужасная матершинница, она, приходя к нам, всегда следила за собой и старалась следить за своей речью. Правда,  ей, привыкшей к  крепкому словцу, не всегда это удавалось, но одно то, что она не хотела, чтобы мы, дети, слышали «свободную» речь «каторжницы», говорит о многом. Она была одинока, никого из родных у неё не было. К нам она любила заходить, а когда очень хотелось выговориться, то она брала бутылочку и приглашала маму к себе. А нам всегда приносила гостинцы, самой  ей мало что было нужно. К маме она тянулась, потому что у неё были мы, дети.
              Она  действительно сидела в тюрьме за убийство мужа, потому и «каторжница».  Зарубила топором, когда  муж бросился на неё с этим самым топором. Она смогла оттолкнуть его, он упал, и тут же топор опустился на его голову! Тётя Галя была очень добрая, в её комнате я часто бывала. Там было всегда очень чисто, занавески с  выбитыми  рисунками, вышитые  наволочки,  коврик у кровати – всё мне нравилось, а ещё у неё для гостей были игрушки, которые она потом дарила нам. А ещё я помню, как она кашляла, видимо, вследствие содержания в тюрьме. Однажды мама сказала, что у тёти Гали туберкулёз и чтобы мы к ней не заходили, можно заразиться.  И сама тётя Галя стала говорить, что болеет, что  к ней нельзя пока ходить. Но гостинцы не перестала передавать. Потом её положили в больницу, откуда она не вернулась. 
                Рядом с нашим бараком была леспромхозовская контора. Их было две, вернее, было 2 длинных, одноэтажных здания, находящихся через дорогу, одно против другого. Мама там по вечерам мыла полы, и я тоже иногда ходила с ней, и в коридоре, где не было столов и стульев, мне разрешалось мыть полы. Я до сих пор  помню эти полы, деревянные, вытоптанные.  На самые грязные места мама бросала голик, веник из прутьев, поливала водой, и я ножкой тёрла пол в этом месте. Очень радовалась, когда мама хвалила меня,  называла помощницей!  Теперь я понимаю, что помощь моя была мизерная, потому что в 6-7 лет справиться с затоптанным, с вытертой краской полом  было  почти невозможно, но мама хвалила, и я гордилась тем, что  я помощница.
                В конце коридора была комната, в которой работали телефонистки. Телефонисткой была   мама  моей подружки Галки Горбуновой, там мы и познакомились с Галкой. Иногда её тоже брали  с  собой на работу. Мне разрешали заходить в комнату, на двери которой была вывеска «Коммутатор». Там телефонистки  ловко управлялись с бесчисленными шнурами, строго спрашивали и отвечали, подтверждая соединение. Непонятное слово «штекер» перестало быть таинственным здесь, в комнате  телефонисток, в  коммутаторной.
                Контора находилась в центре посёлка, а вернее, в центре Белорецкого леспромхоза. Там было всё:   клуб, куда ходили смотреть кинофильмы, это был единственный, как тогда говорили, очаг  культуры, столовая,  с огромными бочками при входе. С бочками пива, которые менялись с завидным постоянством, а вот необходимых продуктов часто не хватало,  даже по карточкам. И день получки был самым радостным: в сетке - авоське родители несли пряники, которые выглядывали  из  ячеек авоськи, карамельки в грубой фасовочной бумаге, жёлтенькие, без обёрток, кажется, это были самые вкусные конфеты, с ними мама даже пекла пирожки, а  ещё эта мягкая желтая карамель шла на брагу. Дорогие  конфеты тоже были, но для нас это было дорого, поэтому нас ими чаще только угощали, например, Галя-татарка.
               И было несколько общежитий барачного типа, как то,  в котором жила несколько лет  наша семья.
Напротив  клуба была небольшая площадь, на которой зимой делали горку. Точнее, её соорудили, что называется, раз и навсегда: каркас горки стоял и летом, и зимой. Доски, которые с начала зимних дней  поливали с помощью пожарных шлангов, а потом подправляли водой из вёдер, это чаще всего делали мальчишки, причём в течение нескольких дней,  и горка покрывались льдом так, что стояла до самой весны. Мы с удовольствием бегали смотреть, как из длинных, извивающихся шлангов поливали горку. В сильный мороз от горки шёл пар, казалось, что капли испаряются в воздухе, а некоторые замерзают на лету – это было замечательное зрелище, зато самим нам здорово попадало, когда приходили домой в обледенелой одежде: Пальтишки, фуфаечки стояли н полу, какое-то время не падая, настолько они были обледеневшими. Капли из шланга не могли не попасть на ребятишек, толпящихся возле горки и глазеющих на водяные струи.
                Горка была местом веселья всех  от мала до велика. И особенно в праздничные новогодние дни, когда целый месяц светила огнями  раскрашенных лампочек высоченная новогодняя  ёлка.  Раскрашивать лампочки яркой цветной гуашью, которая быстро осыпалась, хоть и смешивали её с обычным канцелярским клеем,  звали нас, девчонок, но  и мальчишкам нравилось участвовать в раскрашивании лампочек, а потом и украшать елку самодельными фонариками, звездочками. Склеивали из цветной бумаги бесконечные цепи,  вырезали из картона забавных зверюшек, раскрашивали их и вешали на ёлку. Готовили  украшения для ёлки в клубе, и ради того, чтобы побывать в клубе днём, побегать друг за другом между креслами в полутёмном зале, мы с удовольствием шли туда. К слову, несколько раз нам с мальчишками удавалось пробраться на фильм бесплатно.  Мы заходили на сцену через  примерочную, где висели костюмы,  и оказывались по другую сторону экрана  и оттуда смотрели фильм.
                Для  своих детей лесорубы валили  и ставили на площади самую высокую и самую пушистую ёлку.   Наши родители вместе с нами катались с горки. Иногда подвыпивших, весёлых взрослых было так много, а это повторялось каждую  новогоднюю ночь, а по выходным дням взрослые тоже шли кататься на горку,  так  что нам трудно было подняться по ступенькам и скатиться вниз, а потом нас  всё равно  прогоняли домой. В новогоднюю ночь ёлка  и горка  были центром, который притягивал абсолютно всех: и детей, и молодёжь, и стариков!
Со столовой, которая была напротив клуба, через дорогу от него, связано другое воспоминание. Вообще, столовая  стояла  выгодном  месте: рядом, по соседству с ней, находилась контора, касса которой  дважды в месяц выдавала аванс  и зарплату, поэтому пройти мимо столовой, где всегда толпились с бидончиками жаждущие  свежего пивка, было свыше сил большинства мужчин. С другой стороны, соседство клуба тоже было на руку работникам столовой: любители кинофильмов, дискотек (употребим здесь современную лексику) тоже заходили в столовку за кружкой пива, если позволяло время.
              Да,  я ведь  упомянула о клубе, находящемся через дорогу от столовой и о бочках пива, стоящих в тамбуре этого «полупитейного»  заведения. Как-то  я шла к подружке, которая жила тоже возле клуба, и по дороге я нашла монетку в 3 копейки.
               Лето. Я была в лёгком сарафанчике, но « в сарафанчике без карманчиков», поэтому  монетку пришлось зажать в кулаке. Сколько я могла держать монетку в  ладошке? Правильно, скоро монетка в моём кулачке стала мокрой, я её перекладывала из одной руки в другую, но  в конце концов она начала меня «напрягать». Я положила монетку в туфельку, но пришлось её убрать почти сразу, она попала под палец – это было больно. В общем, я измучилась.  Куда её девать? Мы с подружкой зашли в прохладный тамбур столовки. Там стояли бочки с пивом. И решение пришло! Бочки эти были металлические, тяжелые, но одну, пустую, мы вдвоём смогли чуть-чуть наклонить, я нагнулась и  подложила свою трёхкопеечную монету под бочку. Чувство свободы! Это было необыкновенное чувство!
                Вы думаете, это всё?  Естественно, я о ней забыла в этот день. А через день или два мы собрались  в кино. Нам с братом на двоих нужен был рубль. Мама начала отсчитывать мелочь. 47 копеек! Брат получил первым свои 50 копеек, а  мне достались  только 47…,  Начали искать, но  по «сусекам»  ничего  не наскребли. А в кино очень хотелось! И тогда я вспомнила  о  монетке в  3 копейки, которую я подсунула под бочку в тамбуре столовой.  И надежда сегодня сходить в кино вновь засияла всеми красками радуги! Я помчалась в столовую. Бочки были на месте. Но бочка, стоящая на том месте, куда я подложила свою монетку, оказалась вдруг такой тяжёлой, что сдвинуть её с места никак не получалось. Я  старалась изо всех сил, испачкалась об эту бочку, но всё бесполезно.  Вышедшая  в  тамбур работница, узнав, что я тут делаю, засмеялась, а потом сказала, что пустых бочек уже нет, их увезли, а здесь стоят уже с пивом, поэтому ничего я тут не найду.
Разочарование было таким, что я чуть не заплакала, но сдержалась.  Этот случай стал  мне уроком надолго. 
                Платьев у мамы было немного, жилось тяжело, деток было, наоборот, слишком много, всех надо было в первую очередь накормить, одеть, поэтому о своих нарядах мама никогда не думала, донашивала то, что привезла  с Камчатки. Если ей удавалось достать какой-то отрез, то в доме несколько дней весело стрекотала машинка, старенькая, купленная с рук. Мама всё шила сама, даже из старых рабочих фуфаек, перекраивала и шила нам детские фуфаечки, в которых было удобно кувыркаться в снегу.  А потом она научилась шить опять же из старых фуфаек бурки под калоши. Мама так старательно и аккуратно прострачивала вату на ткани, что бурочки получались на загляденье! Многие соседки упрашивали маму сшить бурки и их детям. Мама не могла наиболее  настойчивым отказать, поэтому дома всю зиму до поздней ночи мама что-то шила, перешивала.   Но ещё это был и дополнительный  «приработок». Денег всегда не хватало, поэтому мы всем были должны. Но правило было у родителей жёсткое: одалживать ровно столько, чтобы вернуть долг точно в обещанный срок, поэтому Любе Кречетовой соседки всегда одалживали денег до получки, знали, что вернет, как обещала. Иногда ей в качестве оплаты за сделанную работу отдавали ношенные, но ещё крепкие вещи, она их тоже перешивала на детей. А иногда она не скрывала радости, когда приносила от соседки платье из хорошей, для нас дорогой,  ткани. Соседка, потеряв надежду на то, что похудеет, отдавала провисевшее в гардеробе десяток лет платье, а мама, всегда, что называется, в одной поре, худенькая, стройная, подгоняла на свою фигуру это платье.
                И, надев его, она преображалась, вдруг подхватывала кого-то из нас, малышей, и начинала кружиться по комнате. И папа с восхищением смотрел на неё. А мама, невысокая, рыжеволосая, с вдруг ставшими ярко-голубыми глазами, с короной из кос, закрученных вокруг головы -  она была в этот момент красивой!  А как она плясала на праздниках! Как будто сбрасывала всю накопившуюся усталость, груз забот!
                Мы видели её чаще всего уставшей, измотанной за день, иногда раздражённой от бесконечной усталости, от забот, чем накормить нас, « эту ораву». Мама работала на двух, а то и на трёх  работах. Даже по воскресеньям ходила штукатурить, белить, красить к зажиточным соседям. Хлебосольные хозяева в конце дня приглашали маму за стол, щедро угощали. Сил хорошо поесть уже не было, а вот рюмочку - две «с устатку» можно – и всё чаще мама приходила домой навеселе.
Поэтому нам, старшим, приходилось выполнять домашнюю работу постоянно, и это стало нашей обязанностью. Это теперь я понимаю, что к выпивке маму приучила жизнь. Она была сильной, надрывалась на работе, сердилась на папу, что он не может обеспечить  семью, а вот с участившимся желанием выпить ничего поделать не могла. Пристрастие, как сейчас понимаем, переросло в болезнь.
                Были и другие болезни, но из-за выпивок мама не обращалась к врачам. В последние 2 года мама уже почти не пила, чувствовала, что больна, Поехала к нам, старшим детям в гости, в Удмуртию, пожила немного у брата, потом перешла к нам. Я чувствовала, что ей понравилось у нас, может, потому  что, наконец, мы могли с ней спокойно разговаривать, делиться воспоминаниями, почувствовали кровную связь. Она с удовольствием возилась с малышкой, а Леночке было почти три года, водила её в садик, кормила Сашу, когда он приходил из школы. Стала жаловаться,  что по-женски не всё в порядке. Садилась в горячую ванну и подолгу грелась, говоря, что после этого ей намного легче. Потом засобиралась домой, надо было всё-таки обратиться к врачам, хотела обязательно приехать снова.
                Дома оставалась почти взрослая Наташа, ей было 18, и взрослые: 23-хлетняя Валя  и Женя, которому пора было жениться, ему уже было 25 лет.. С ними был отец. Он приезжал раньше.   Уехав в конце февраля, мама больше никогда не вернулась в полюбившуюся ей Игру. Она сразу попала в больницу, как тогда прямо говорили, в раковое отделение. Последняя стадия. Ей категорически запрещалась горячая вода и солнце, что, наоборот, она делала с удовольствием у меня в Игре. Как я себя ругала, что поощряла её долгое прогревание в ванне! Врач, которому я написала в Омск, на отделение, ответил прямо, что болезнь запущена, что она подкреплена малокровием, организм истощен, поэтому надо быть готовым к тому, что очень скоро она уйдёт навсегда. Я приехала в  Любимовку, зная, что маме осталось немного: письмо лечащего врача я с собой не взяла, чтобы мама случайно не прочла. Мама вернулась из больницы за день до моего приезда, она была слаба, всё время мёрзла, носила мою старую лиловую курточку, сидя в тенёчке, вязала носки для Лены и Саши, зная, что я не умею вязать… Ребятишки брата Володи тоже были здесь. Дом был, как всегда, полон, но никто не мог даже мысли допустить, что мама смертельно больна.
                Мама держалась стойко, боли выносила без криков, наоборот, успокаивала, что она знала, что будут сильные боли: «Это радиация из меня выходит. Так врач объяснял, Я должна вытерпеть».  Она сильно кричала перед смертью, через месяц, после моего отъезда, об этом  мне рассказала Зоя Христофоровна, жена брата, она приехала после меня ухаживать за мамой. Но пока я не уехала, а пробыла я у мамы ровно месяц, она даже есть понемногу стала, однажды попросила колбаски, кусочек съела, второй, потом ей захотелось сгущёнки, которую всегда оставляла «оглоедам», внукам, так называла нас когда-то бабушка. Попила чай со сгущённым какао. Мне вдруг показалось, что мама начинает поправляться, может, это как раз то самое чудо, на которое надеешься до последнего… 
Мама начала меня буквально  прогонять к семье в Курскую область, где у свекрови находились наши дети. Оно говорила, что уже начала выздоравливать, скоро вся радиация  из неё выйдет, а мне пора к детям.  Я тогда обратила внимание, что глаза у моей мамы стали вдруг такие голубые, чистые- чистые, каких я, кажется, и не помнила, чаще  у неё были серо-голубые, усталые, а тут такие ясные, как чистое голубое  небо,  и так тревожно вдруг стало. А потом соседка сказала, что такими глаза становятся перед смертью, как детские, безгрешные, как будто душа от тягот земных освобождается перед смертью. Я это запомнила. До сих пор, когда вспоминаю, я вижу небесно-голубые мамины глаза. 
                Через месяц, 23 июля 1983 года мамы не стало. Мы накануне  вернулись в Игру из Курска, с нами была Леночка, а Саша остался в курской деревне у бабушки с дедушкой.  В эту ночь мне приснился сон,  будто мне вырвали большой коренной зуб. Я как будто разрывалась от боли и даже проснулась, рассказала Виктору о своём сне. А днём принесли телеграмму, что мама умерла.  Мы сразу выехали, ночь пришлось провести на вокзале в Балезино, от усталости, тревоги я потеряла сознание в зале ожидания.  Впервые я  испытала ощущения от потери сознания.  Приехали с Виктором и Леночкой перед самым выносом. Папа долго стоял у могилы, потом заплакал и сказал: «Жди меня, Люба, без тебя я долго не проживу. Скоро мы встретимся».
                Отец встретился с ней на следующий год, 13 октября 1984 года. И опять мне приснился сон, который сказал мне о потере отца. В ночь с 12 на 13-е мне снится комната, в ней нет никакой обстановки, а вдоль стены стоит кровать с белой постелью, на кровати - мама, тоже в белом, она сидит на краешке кровати и смотрит на меня. Но я вижу её как будто сверху вниз: она внизу, а я сверху смотрю на неё. Она попросила принести воды ей. Я ответила, чтобы подождала, что сейчас принесу ей попить. Но она покачала головой и сказала, чтобы отец ей принёс  воды.  Я попыталась возражать, что мне не трудно, сама принесу, но мама строго сказала, что она хочет, чтобы именно отец принёс ей воду.  Сон внезапно прервался. Мама мне никогда не снилась, ни разу за этот год после её похорон, да и вообще она крайне редко мне снится, а если и снится, то после него всегда хорошее чувство. Видимо, мама простила мою резкость, порою грубость, непонимание, абсолютную  нетерпимость к выпивке. В юности  всё воспринимается иначе, максимализм зашкаливает: чёрное – это чёрное, белое – это белое,  и никаких полутонов!
                Я была потрясена сном и утром сразу пересказала его мужу. А днём, во время урока,  постучали в класс - принесли телеграмму: умер папа. Так было угодно Богу, чтобы отца всегда поминали в один день с  днём рождения его внука Саши. Поэтому всегда помним и поминаем папу. Сны были вещие и в день кончины мамы, и  в день смерти папы. Видимо, мама звала отца, поэтому не разрешила мне самой подать ей стакан с водой. Вот когда задумаешься о каких-то мистических совпадениях, которым, на первый взгляд, нет  объяснений, а на самом деле всё-таки связь  между мирами  существует. Подобных вещих снов было несколько в моей жизни, как-нибудь я об этом расскажу.


                Гл.2.   Совсем немного о папе.

                Мы уже были взрослые, много понимали, и ругали, и жалели маму, которая от безысходности, от постоянной нехватки денег, нужды  начала частенько прикладываться к рюмке. Мы жалели и отца, Петра Владимировича, которого мама называла безруким, потому  что был  абсолютно не приспособлен  к устранению житейских проблем. Мама сама брала молоток, гвозди, если нужно, топор – и делала всё сама, а потом стали ей помогать братья, ну а женская работа была почти полностью на девочках: мама всё время работала. Папа чувствовал себя виноватым, глаза его часто грустили. Он очень тосковал по родным местам, по  Камчатке, там были все его родные, их было много, как и у мамы. Но они были за тысячи километров.  Жизнь складывалась по своим законам, и  он так никогда и  не смог выехать, даже в гости,  на Дальний Восток. И только его второе «имя» Камчадал, против которого он никогда  не возражал, было ему утешением, жило в нём как частичка его родины.
                Родная сестра его, Анна Владимировна Дубровина, жила в Ключах, недалеко от знаменитой Ключевской сопки (вулкана, и ныне действующего),  работала до самой пенсии секретарём в военкомате. Дочка её  Вера, тоже получила специальность учителя русского языка и литературы в пединституте Хабаровска. На сегодня  связь почти утрачена, лишь изредка доходят весточки от родных.
Добавлю, что  хорошее знание русского языка в нашей  семье было у всех.  Мы все  много читали, в этом заслуга и папы, но  в любом случае, чтение стало в нашей семье основным увлечением. Тех  развлечений, которые окружают современного подростка,  тогда не было: не было ни телефонов, ни смартфонов, без которых уже не представляется жизнь современного  подростка. Не было даже телевизора. А у нас, кроме настенного репродуктора, который был вместо будильника долгие годы, ничего в доме не было.
                Заканчивалось только второе десятилетие после окончания войны.  О телевизоре мы, конечно, слышали, но я даже не могу припомнить, чтобы у кого-то в нашем лесном посёлке Белорецке он был.  Лишь  маленькая пластмассовая коробочка на кухне, где большую часть времени проводили все мы. Ровно в 6 утра звучал торжественно гимн Советского Союза:  «Союз нерушимый республик свободных…», потом отец внимательно слушал новости, тщательно просеянные, поэтому новости воспринимали как единственно верные. Мы  слушали  музыку, радиопостановки, «Пионерскую зорьку» и, непременно, «Радионяню».
                Были у нас игры  настольные, какие-то даже сами делали, а вот на улице, на полянках за посёлком, играли всегда, вечерами  даже взрослые присоединялись.
                Старший брат Володя хорошо рисовал.  Однажды на кухне он разрисовал побеленную печь, кажется, это было перед Новым годом: в голубоватых сугробах прыгали зайчата, ёлки стояли, как живые: зелёные – зелёные. Обычно перед пасхой печь подбеливали, в этот раз мама тоже белила, но как-то ухитрилась так пробелить между ёлочками и зайчиками, что Вовкина картина красовалась ещё долго, потому она мне и запомнилась. А ещё я помню его огненно-красный  рисунок на альбомном листе, название которого было достаточно дерзко и непонятно: «Париж в огне».
                Мой папа  закончил всего 4 класса - надо было работать, да и в поселке тогда была только начальная школа, - но писал  очень грамотно, чем меня всегда удивлял. Папа, сколько помню себя, всегда читал. В нашей семье выписывали газеты и журналы, тогда они были дешёвые, и мы могли себе это позволить. Но если кто-то раньше папы брал газету, да ещё, не дай Бог, смял её, он будет  сердиться, искать  и, найдя,  тщательно  разглаживать. Как  только выдавалась свободная минута, отец садился за стол, надевал очки и очень внимательно читал, иногда что-то и вслух перечитывал для нас.  Мама сердилась, потому что «мужику дома всегда работа найдётся», а он газетами занимается!
              Он  был,  как говорится, политически подкован, но совершенно не приспособлен к жизни в быту. Когда выпьет рюмочку-другую, а пил он очень редко, то мгновенно пьянел, уходил от гостей и ложился спать. Эту особенность переняли  от отца и его сыновья, особенно старший. А когда отец засиживался с гостями и лишь поддерживал компанию, он всегда пел свою «коронную»: «Огней так много золотых на улицах Саратова, парней так много холостых, а я люблю женатого…,».  А сейчас в неизвестном, но таком желанном  для отца Саратове живёт с семьёй его любимый внук Серёжка. Перед глазами вновь встаёт  отец, весь седой,  как лунь, так говорят про таких седовласых.  Он немного выпил, сидит, наклонившись чуть вперед и опустив голову и, прикрыв глаза, затягивает:   «Огней  так много золотых….».  Кстати, Сергей больше всех в семье напоминает своего деда Петра Владимировича.  Он очень  похож на него, правда, внешне, а вот характер своего дедушки перенял Саша, второй его внук.
                Главная черта в  характере Петра Владимировича  – терпимость. Он был всегда спокоен, и этим очень раздражал  маму, особенно когда она была уже навеселе. Вся её несложившаяся, как ей казалось,  жизнь вновь пробегала перед глазами, и мама начинала с упрекать отца в том, что он испортил её жизнь, что не выйди она за него, всё в её жизни могло быть по- другому. И в эти минуты мама была искренна, она сама верила в то, что говорила, а папа ничего не говорил в ответ, принимая, как должное, пьяные  упрёки жены, только ещё ниже опускал голову и продолжал молчать. И он всегда заступался за неё,  ругал меня, когда я начинала выговаривать ей, когда она от соседки приходила навеселе. Мне, уже тогда максималистке, казалось, что судьба человека только от него самого  зависит, что достаточно просто бросить пить – и всё в жизни переменится к лучшему. Но я тогда не знала, что ой как  не просто бросить пить больному алкоголизмом, особенно женщине. В отце была какая-то внутренняя интеллигентность, он больше всего боялся обидеть кого-то словом, он радовался нашим школьным успехам, потом и тому, как складывалась у старших детей семейная жизнь, переживал за младших девочек, что слишком легко пошли по жизни, но переживал молча.
                Отец был коренной камчадал, то есть житель Камчатки,  абориген, северянин.  Поэтому всем детям без исключения  в нашей семье по наследству достались черты северян-азиатов: узкий разрез глаз, особого строения  острые  скулы - всё в нас выдаёт «нерусскость», хотя отец записан, как и большинство коренных камчадалов,  как русский.  У  аборигенов  Камчатки, у многих, во всяком случае, родного языка нет. Может, и был когда-то, но ассимилировался со времён миссионерских рейдов на Дальний Восток.   Миссионеры прибывали на восточную окраину России, чтобы искоренить язычество и закрепить православную культуру, распространяя её среди  аборигенов.
     Надо признаться, что меня всегда не просто интересовал, но даже волновал вопрос моей  национальности, поскольку все мои попытки объяснить, что я – русская, как и мой отец, вызывали явное недоверие у тех, кто спрашивал об этом. Татары всегда принимали меня за татарку (понятно почему - монголы пришли не с Прибалтики!),
Ненцы – за ненку принимали, и тоже всегда, поскольку почти на  40 лет Ямал стал моей второй родиной, а разрез глаз, скулы – это наследственный подарок коренных камчадалов.
                «Галия – апа»- так  впервые назвал  меня  молоденький парнишечка из ПТУ, куда я студенткой приходила к ним в училище читать лекцию. А когда  попыталась возражать против «землячки – татарочки», только посмеялись. Но однажды, когда со мной в очередной раз заговорили на автобусной остановке по-татарски, а я опять, смущаясь, объяснила, что не понимаю языка, меня просто отругала старуха – татарка, заявив, что не я первая, кто стесняется родного языка, что все молодые по-русски заговорили, что нельзя от родного языка отказываться, одним словом, пристыдила так,  как будто я  в самом деле отказалась  от родного языка – знать бы  от  какого!  После этого случая я пыталась находиться  несколько в стороне от пожилых татарок.
А вот то, что меня принимали за свою ненцы, мне было иногда на руку. Работая завучем в школе-интернате, мне легче было разговаривать с родителями – тундровиками.  То, что  я  говорю только по-русски, их не смущало, я для них начальником была – мне положено -  тем более, что основное я всегда легко улавливала, т.к. к этому времени уже много лет работала с ненецкими детьми, которые с радостью, дружненько, с шуточками, обучали свою «лучине» (учительницу)  их родному языку. Мне сейчас вспоминается курьёзный случай, когда однажды пьяненький тундровик  разругался в коридоре школы с учительницей, русской  женщиной,  у которой явно не хватило терпения ему что-то доказать, и тогда она тоже начала что-то раздражённо ему выговаривать. Увидев меня, он почти подбежал, схватил меня за руку со словами: «Ты - Яр и я – Яр! Мы всегда поймём друг друга, а  эта женщина не понимает меня»,- и начал уже спокойно, а главное, по-русски, объяснять свою проблему. И вот это «Ты – Яр, и я – Яр, мы всегда поймём  друг друга» стало в нашей семье вроде анекдота.
               В институте, на кафедре языкознания, я тоже пыталась найти ответ, какая же может быть у меня национальность. Я принесла фотографию отца, объяснила ситуацию, но мне  мало чем помогли, разве что перечислили возможные народности на камчатском полуострове, у которых утрачен язык, родным они считают русский. Среди прочих мне очень по  душе пришлись ИТЕЛЬМЕНЫ, другое их название  - камчадалы, народность на Камчатке, численность которых в начале 70-х годов достигало едва  700 человек, сейчас, кстати, их численность превышает уже две с половиной тысячи. Подкрепил мой интерес  именно к  ительменам журнал «Северные просторы», кажется, за 1991 год, точно не помню, но там была интересная статья о  народности ительменов, но самое замечательное, что была помещена почти на полстраницы  фотография рыбаков – ительменов, и она потрясла меня! Там на переднем плане был рыбак в национальной одежде, как две капли воды похожий на моего отца,  каким он был лет  за 10  до смерти: глаза раскосые с прищуром,  азиатские скулы, выбеленные волосы (у отца волосы стали кипенно - белые уже  лет в 40). Но, главное, нос! Рисунок  ноздрей точь-в-точь отцовский, кстати, отцовский нос и у старшего брата, и у меня тоже! А ещё такой же нос у его внука Саши, нашего сына. Кровь камчадала оказалась сильнее у моих детей. Если в детстве ни сын, ни дочь не были похожи на меня, то есть на деда, то сейчас у голубоглазого сына проглядывают черты азиата, не так ярко, как у Лены, но всё же проявляются. Я пыталась сохранить этот журнал, всегда бережно складывала с моими документами, но, к великому сожалению, кто-то его «зачитал!» Я до сих пор жалею, что не смогла сохранить эту фотографию  (цветную!) ительменских рыбаков, с неё как  будто мой папа, вдруг обретший национальность,  смотрел на меня.
                Петр Владимирович,  последние несколько лет  болел астмой, она измучила его, лекарств хороших тогда трудно было достать, какие могли, мы присылали ему с севера, но их хватало ненадолго.  Ещё школьницей, просыпаясь ночью, я видела сидящего на постели и дремлющего отца, только в таком положении он мог немного поспать. Он очень сильно кашлял, задыхался, а мы ничем не могли помочь ему, и это было тяжелее всего! По всей видимости, нужно было менять климат, но тогда это сделать было невозможно. А когда умерла мама в 1983-ем, отец на какое-то время выехал в Удмуртию, к брату. Перед смертью мама тоже приезжала в ИГРУ, что в Удмуртии, жила у нас. Природа им обоим была по душе, тем более что мама сама уроженка Удмуртии, из Ярского района. Отец там будто возродился. Хвойные леса окружают посёлок,  и  ему легко дышалось сосновым воздухом. Брат хотел перевезти отца в Удмуртию, но не успел.  Осенью папа умер от удушья, от астмы, почти сразу, как только вернулся домой   в Омскую область.
               Свою болезнь, не желая того, он передал всем  близким:  очень сильно с младенчества болела Иринка, дочка младшего брата Жени, теперь одышка у Артёмки, сыночка Ирины. Потом заболела неожиданно, скоротечно, в 14 лет, Леночка, наша дочка,  болеет астмой брат Володя. В Заполярье приступы астмы случались и у меня, иногда даже в школу приходилось вызывать скорую, и сейчас иногда  ингалятором снимаю одышку. Слава Богу, и Ирочка переросла, и Лена,  переменив  климат, тоже перестала страдать  одышкой, но я всё время  опасаюсь возврата этой жестокой болезни! И я умоляю Господа, чтобы дети были здоровы, и мы с братом, потому что ещё  нужны своим родным!
              Я  не могу  не сказать, что наш Саша характером пошёл в  своего деда Петра Владимировича, такой же спокойный, меланхоличный,  даже сутуловатый тоже от деда. Санечка никогда в жизни не обидел ни меня, ни отца ни одним словом, не мог даже повысить голос или раздражённо ответить, что  с лихвой восполнила  Елена: остра на язык, нетерпима к замечаниям -  многое не только от меня, но и от своего отца, и от дедушки Ивана Романовича – в общем, не характер – коктейль:  столько характеров намешано в нашей дочке!!!
                Однажды, приехав  в гости, мы привезли в подарок маме тёмную шаль из козьего пуха и темно-зелёную шерстяную кофту, а отцу решили подарить тёмно-синий костюм – пиджак и брюки. Почему  я вспомнила об этом? Потому что именно эти вещи мама и отец  берегли больше всего. Мама даже смеялась, как бережно чистил отец свой любимый костюм после каждого «выхода в свет»: сам гладил брюки, чтобы девчонки случайно не прожгли его костюмные брюки. А «выходом в свет» для него  был даже  обыкновенный поход в магазин за хлебом.

                Гл.3. Трудные времена для семьи  и  немного о бабушке  Прасковье Терентьевне

                Первые годы после возвращения с Камчатки нашей семье  пришлось очень трудно. Мы жили тогда  в Кировской области, в Белорецке. Это были самые трудные годы. Однажды  мамы и отца долго не было: мама, как всегда, ушла к кому-то «халтурить» - штукатурить, белить, красить.  Её часто приглашали сделать ремонт на дому, отец тоже допоздна работал.  Очень хотелось есть, но дома часто не хватало еды, во всяком случае,  досыта.. Трудно сейчас передать простыми словами то, что я отчётливо запомнила: Володя, ему было уже лет семь,  встал на подоконник, открыл форточку, чтобы БОЖЕНЬКА его услышал, и тихонько просил: «Дай, Бог, хлеба, дай, БОГ, картошки!».  Это было так искренне и так пронзительно просто, что эта картина до сих пор перед глазами, а вот брат не помнит об этом.
                Старший брат Володя, взрослея, незаметно для всех взял на себя обязанность заботиться о пропитании для всей семьи. Видимо, голод, который переносил он стоически, не забывался и тогда, когда стало жить легче. Уже в 6 лет он ходил неподалёку от посёлка по лесу, собирал грибы, которые он никогда  почему-то не ел, и так и не смог заставить себя хотя бы попробовать их на протяжении всей жизни, а  ягоды собирал с первой земляники, потом шла малина, черника, костяника, осенью собирал бруснику, клюкву. Мама всегда радовалась такому помощнику, удивлялась, что он ухитрялся её обогнать, ягодки лишней в рот не положит!  А  когда стал старше, сначала с мамой, а потом сам уходил в поисках ягодных мест довольно далеко, я помню, как все волновались, когда он дотемна задерживался, боялись, что заблудится: места в Кировской области таёжные, глухие. И плутать ему приходилось, и боялся, что заблудится – всё это было.  Я же,  в отличие от Володи, «на промысел»  выходила редко, обычно меня оставляли за старшую, надо было опекать малышню, кормить их, прибираться в доме. Наверное, поэтому я так и не привыкла  ходить по лесу в поисках грибов или ягод, даже просто погулять – в своё удовольствие – меня редко вытянешь из дома.
                Иногда с мамой и я выбиралась в лес, но мама любила ходить одна, как и Володя, впрочем. Сердилась на меня, что я хвостиком за ней хожу, почти ничего не собираю. Мама была очень быстрая, глазастая, успевала быстро наполнить ведро - и спешила домой! 
                А ещё обрат научился терпеливо сидеть с удочкой,  почти всё лето приносил рыбу на «жарево». Мы все с удовольствием ели рыбу, уху или жареную, но вот  и рыбу брат тоже почему-то никогда не ел и не ест  до сих пор. Вообще, как-то случилось, что Владимир Петрович, мой старший брат, весьма необычен в пристрастиях к еде. Нет, не гурман, наоборот, самая простая крестьянская еда, даже колбасы никакой не признаёт.
                Бабушка же, когда жила с нами, по весне, как только появлялись первые съедобные лесные растения, брала меня с собой и учила находить пиканы.   Кстати, Google ответил на запрос, и оказалось, что «пиканы»  - это не только удмуртское название широколиственного растения, первые нежные листики которого годились в пищу, но и национальное блюдо коми – пермяков Пермского края.  Собирали их только ранней весной. Потом листья становились крепкими, жесткими, и уже не годились для колобков, которые бабушка или мама, после того, как их отварили и отжали,  щедро посыпали солью и ставили на стол. После однообразной зимней пищи эти колобки из быстро сваренных и отжатых пиканов,  превратившихся в сочные зелёные колобки,  очень нравились нам. А ещё мы  с бабушкой и мамой ходили ранней весной собирать  головки каких-то бледно-розовых растений на прямых невысоких  стебельках, и эти головки   тоже отваривались и  тоже  колобками, посыпанными солью, подавались на стол. До сих пор помню вкус этих серых,  крупитчатых колобков  (спасибо Google: оказывается, это были пестики или пистики, по-научному,  обыкновенный хвощ, а пиканы – это молодой борщевик, заросли которого – выше человеческого роста! – можно встретить по всей территории России,  и который считается очень вредной, трудно истребимой сорной травой).
                Мама  после Камчатки  почему-то  не вернулась в Удмуртию, хотя там, в деревне, среди родных, было бы намного легче. Почему, она не говорила, но  рассказывала, что её братья, Гриша и Павел, погибли на фронте, а  родного маминого отца  её матушка, Прасковья Терентьевна, «сжила со свету». К тому времени у Прасковьи Терентьевны это был уже 5- ый или 6-ой муж, по крайней мере, так мама говорила, может, пошутила?
                Мой дедуля умер неожиданно. У него выпадал застаревший геморрой – следствие тяжёлой работы, а уборные в Удмуртии было принято ставить в конце  огорода. Зимой дед и замёрз в уборной, открылось кровотечение,  и  дед не смог добраться домой, истёк кровью. А бабуля моя прожила долгую жизнь, в  94 года умерла в нашей семье, у дочери - неудачницы, как она постоянно говорила. Ей нравилось жить у детей от первого брака.  Она гордилась тем, что они были образованными, ей это льстило, а вот свою младшую, Любовь Григорьевну, постоянно ругала, называла неразумной, наплодившей нищету…Прасковья Терентьевна злилась не столько на нашу маму, на свою младшую дочь, сколько на старшую, Наталью Алексеевну. Сёстрами они были только по матери.
                Бабуля не любила нас, детей, была неласкова с нами, вот только Женю, младшего братика, баловала. Он был в детстве быстрый, весёлый, всё время его что-то смешило, очень забавный, поэтому и пришёлся по душе бабушке, любительнице поворчать.  Женя, смеясь, рассказывал,  как он этим пользовался: для своего любимчика под матрацем, в узелочке, она всегда припасала карамельки, прянички, которыми угощали её, но она оставляла для Женечки. И как только ему захочется конфетки, он прокрадывался в комнату бабули, когда её не было в комнатушке, находил под подушкой или под матрацем узелок и брал оттуда конфетку. Бабушка, конечно,  замечала, что узелок завязан не так, как это делала она, знала, кто это,  но Жене всё прощалось. Однажды при встрече на  юбилее младшего брата его насмешили слова из «Посвящения юбиляру»:
               И вспомнить юности рассвет,
               И даже детские года,
               Когда бабуля в узелках
               Хранила сладость для тебя.
               Сейчас ты сам счастливый дед,
               Всегда для внуков пряник есть!
               Прасковья Терентьевна  не хотела жить у моей мамы, но по своему характеру не могла долго ужиться  ни  в семье сына, Фёдора Алексеевича, человека интересного, умного, он носил очки, и с детства мне представлялся этаким интеллектуалом. Дядя Федя работал инженером в Глазове на каком-то секретном предприятии, вообще- то, в Удмуртии много  чего было секретного! Недолго она жила и в семье  дочери Натальи Алексеевны, врача – окулиста. Кстати, как мне говорят родные, я очень по характеру и даже физиологически,  похожа на свою тетю. К тете Наташе мы с братом Володей ездили в гости в п. Тюлькино, где она работала в больнице.
                Тюлькино стояло на самом берегу великолепной, широкой реки Камы. Сейчас наш внук учится в г. Сарапуле, что тоже стоит  на реке Каме. Но это к слову, как говорится. У  Натальи Алексеевны  был единственный сын Володя. После гибели на фронте мужа тётка не захотела больше рожать, замуж не выходила, кажется, даже трубы перевязала, как мама однажды сказала, чтобы  не было случайных  соблазнов в её жизни. Володя, сын, тоже интеллектуал, ещё в школе изучил немецкий, закончил с отличием  радиотехнический  университет,  к этому времени  знал  уже 5 иностранных языков, жил в Одессе, неудачно женился на очень красивой девушке из института культуры, начал  очень сильно пить, связи с родными оборвал резко. Давно  ничего не знаем о нём.
                Фёдора Алексеевича  было 6-ро детей. Старшая, Валентина Фёдоровна, работала в Москве, в Комитете Ветеранов войны, секретарём у Маресьева Алексея Петровича, лётчика-легенды. Алёша великолепно рисовал, преподавал в художественной школе – студии. Какое - то время  мой брат Володя поддерживал с ним отношения, но постепенно они сошли на  нет – у  каждого из нас свои семьи, свои проблемы, очень редко удаётся сохранить родственные отношения с двоюродными родственниками.
                Прасковья Терентьевна прожила долгую жизнь, 94 года. В конце жизни она уже так устала ходить  в буквальном смысле буквой «г», что не раз просила у Боженьки, чтобы помог ей «успокоиться». Потом говорила, что не может умереть в наказание, что не досмотрела за своим смертным, которое она в узелочке возила с собой, кочуя по детям, с Урала в Сибирь  и обратно. Смертное у неё  крали в поезде дважды, она горевала об этом сильнее, чем о том, что старшая, любимая дочка снова выпроводила её к младшей сестре, у которой куча детей, всегда нехватка самого необходимого, но  главное, очень маленькая «фатера». «Фатера» и в самом деле всегда была  маленькая. Где бы мы ни жили,  всегда было только две жилых  комнаты плюс кухня, а когда приезжала бабушка пожить совсем недолго, как её уверяли, провожая к сестре, а на самом деле это «недолго» превращалось в несколько лет, то бабушке выделялась комнатка маленькая, но на неё  одну!
                Я сейчас вдруг воочию увидела картину, которая была настолько привычной, что мы никогда не представляли иной. В большой  комнате стояли круглый стол и у стен четыре с металлическими  сетками кровати. На них были положены доски. Нас было шестеро, а с родителями  восемь  человек. И когда бабуля устраивалась в своей комнатушке, то спали мы, в основном, валетом, по двое, а с весны до поздней осени  устраивались  на ночлег  кто где мог: братья постарше забирались на чердак,  кому-то доставалась кладовка в коридорчике, а кто-то уже не мог спать вдвоём и спал просто на полу, чаще всего это была я.  В комнате почти всегда стояла и детская кроватка, так как рождались братики, сестрёнки, кто-то из них умирал, даже не получив имени, умирали от  болезни, умирали недоношенные от слабости…Такова была жизнь! Что переживала мама, мы не знали, она никогда об этом не говорила,  но мы уже все всё понимали- взрослели мы быстро.
                Так жили наши родители, так жили и все мы. Это было так давно для наших внуков, да и у детей наших совсем другая уже была жизнь в детстве,  смысла сравнивать нет.  Но для нас это была часть нашей жизни, не всегда сытой, не совсем благополучной в нынешнем понимании, но так жили многие семьи, и  многие могут сказать, что и у них  в детстве много сходного было  с нашим  детством.
                Вот, Серёжа, читай, что я тут насочиняла, а потом «подтянутся»  и дети твои, и внуки мои. А что - то интересное о твоих близких родственниках, например, об отце  и обо мне, твоей тёте, возможно, найдёшь в моей небольшой автобиографической повести «Целинница».  Так что это непонятное по жанру сочинение является дополнением  к автобиографической  повести «Целинница».