Шекспир на помойке

 Лента печатной машинки переползла с катушки на катушку, ничего за собой не оставив. Бледные пустые измятые листы бумаги заставляют меня непроизвольно вздрагивать.
Чистые листы, чистые голубые облака, чистые пустые жизни. Казалось, вот он шанс… А как всем этим пользоваться?
Время все шло, спотыкаясь и выругиваясь. Странная текучка: минуты и часы тянутся, дни и недели ползут. Месяцы проходят, годы пролетают. Ну а жизнь-одно мгновение. Одно слово, чих, сорванный тюльпан, выдранный под корень зуб.
 Я давно открыл глаза и до сих пор не могу понять, где оказался. В голове перебираются всевозможные проделки судьбы, затуманенный разум заполняют чужие мысли. Дребезжит старый холодильник, ветка стучит о подоконник. Птицы поют свои нескладные песни.
Я хватаю карандаш, бумагу, кричу, задыхаюсь, прыгаю в жерло вулкана. В моих руках больше, чем свобода, страх. Больше, чем жертва всем Богам.
Трудно поверить, что мне одному именно ТАК. Трудно стоять одной ногой на мине и надеется на лучшее. Трудно заставить руку успевать за мыслями. Фитиль уже горит, тлеет, шипит и нужно бежать, бежать без оглядки.
 А зачем мне все это? И куда уходит время, не оборачиваясь, мимо тебя… Карандаш окажется тупым, вулкан давно потухшим. Жертвы напрасными, а бумага-туалетной.
К уже написанному будет трудно что-то добавить и незачем. На чистых листах появляются слова, строки, абзацы, марая белизну, но не неся никакого смысла. Ты, свой единственный читатель, отрекаешься от сказанного, сминаешь, рушишь и уже не бежишь. Фитиль догорает и тухнет, бомба со свистом врезается в землю и замолкает на семьдесят с лишним лет.
Сосед сверху орет на свою мать, а та громко плачет. Слезы ее словно просачиваются через потолок и капают мне на темя. Кап кап кап… средневековая пытка.
Я лежу, не засыпая, рассматриваю на потолке ночное небо и звезды, яркие, неосязаемые.
 
 Перемотав ленту с катушки на катушку, нужную для работы, получаешь черные, с трудом отмываемые пальцы. Специальный механизм уже не изобретут.
Я сижу, мотаю и плюю в бездну. Так меня обогнал прогресс, пнул и рассмеялся.
Отказы о публикации рассказов приходят на электронную почту и кажется, что я предаю кого-то, беззвучно клацая по клавишам и рассматривая на ярком экране компьютера написанное, брошенное, выжженное.
А кого?
Себя, прошлое, мной не пережитое, литературу.
 Я поднимаюсь, иду в ванну. В зеркало на меня косится лицо, неделю не бритое, странно-измученное. Немного смешное.
Я умываюсь, расчесываю редеющие волосы, щекочу макушку. Улыбаюсь отражению и вроде оно улыбается в ответ. Кипячу, наливаю кофе. Сижу с кружкой в руках несколько минут и выливаю в раковину.
Пожилой дворник с привычным усердием размахивает метлой и что-то бормочет. Стайка собак, виляя хвостами, уносится прочь. я стою на балконе, вдыхаю весеннее утро, сжимаю в пожелтевших пальцах сигарету. Плаваю где-то на поверхности всего этого.
Толпы людей проходят мимо, одни и те же лица, судьбы, дороги, шаги и кочки. Парады обычных гордых скопированных безумных. Тут нет ни чьей вины-нас так создали. Любить, ненавидеть, прощать, жертвовать, насиловать.
Проходить мимо моего окна.
 
 Чужие мысли.
Не редко я представляю чужие мысли, другой, не до тошноты приевшийся пейзаж за окном. Желал немного удачи, так необходимой. Казалось, я умирал сотни и тысячи раз, так и не пожив, но открыл глаза кому-то на зло. И что она значит-эта смерть?
Как-то давно я прогуливался по городу, по улицам. Шатался мимо парков, садов, магазинов. Между домов на перекрестке стояла машина с домашним творогом, молоком, яйцами, притягивая длинную очередь. Бесновались, кричали, толкались люди. Я прошел мимо, радуясь, что меня нет среди этого сброда, но в ста метрах увидел парня, на земле, в чудной позе. Ближе рассмотрел кровь и ссадины. Он открывал рот, как рыба на суше и пытался что-то говорить, просить, звать, но не мог.
-Скорую вызвали?!-кричал я, но толпа продолжала выть, бороться за кусок сыра на два с половиной рубля дешевле. Их не волновало ничего, кроме своей могущественной, гнилой сущности. Никто не обернулся.
Накрапывал дождь. По асфальту растекалась кровь, вперемешку с его слезами.
Скорая приехала, ее вызвали позже, чем надо. Парень умер в машине, в свои двадцать два года. Его вытолкнули из окна по пьяной лавке.
Что для меня значила его смерть и бесполезная жизнь этих людей?
Неизвестный собеседник в итоге пошлет меня к черту, не найдя ответов на все поставленные вопросы…
 
 Я не считаю себя писателем, нет. Не могу определить стиль того, что кипит внутри и просится наружу. С трудом придумываю названия, словно втыкая надгробную плиту в сердце самой сути. Мой непосредственный редактор в открытую смеется надо мной.
Писатель отдает все не думая. Я же не готов отдать часть души и жизнь в чужие, трясущиеся руки. Я не так щедр, не готов или просто боюсь.
Я выхожу на улицу. Слишком много я в одной эпитафии.
Ветерок подхватывает мои мысли и заботы. Старуха у подъезда осматривает меня пренебрежительно. С виду приличного, чисто одетого человека. Заложника, жертвы забытого капкана.
 На помойке рядом с домом лежит пакет, большой, прозрачный, набитый книгами, толстый черный кот раскапывает рыбную тушку. Подхожу ближе, смотрю на книги: Шекспир, Пушкин, Ахматова и другие. Достаю, листаю, не брезгую. Старуха смотрит еще пренебрежительней, перекрещивается.
Хорошие книги, обложки бардовые, позолоченные страницы. Подарочные издания. Великие люди, признанные гении…
Я бережно стряхивая пыль, мусор, как с ребенка Христа, кладу на видное место. Может, кто и возьмет.
Думаю, на какой-же помойке окажутся мои, недописанные, сотню раз исправленные строки…
 Солнце грело и настроение улучшалось. Я ушел, спотыкаясь и выругиваясь.
К черту.