Попутчики гл. 24 Часть 9 Председатель

Рассказ отца Серафима.
(Председатель)
 Отлежался я к обеду и чтобы не сидеть обузой у тётки Агафьи на шее,  решил занять себя работой по хозяйству, тем более что Аким, с утра пораньше покатил на своей тележке в сторону реки. Ничего лучше, чем наколоть дров я не придумал. Да и дрова в деревенской жизни нужны всегда: сколько не запасай, а всё заканчиваются.
Выбрав ровный, устойчивый чурбан, я замахал кованным ещё в царские времена топором. Мышцы, отвыкшие от простого крестьянского труда, благодарно заныли, по спине заструился горячий пот, да так, что пришлось скинуть  гимнастёрку. За работой я и не услышал, как к дому подкатила двуколка, запряжённая низкорослой  гнедой лошадкой башкирской породы. Из двуколки тяжело вылез невысокий, коренастый мужчина лет сорока, немного лысоватый, в солдатской зелёной телогрейке, поверх офицерского френча и в хромовых, побитых временем сапогах. Привязав лошадь к забору, припадая на левую ногу, помахивая нагайкой, человек направился в мою сторону.
- Давно демобилизовался, служивый? – с ходу, по-хозяйски, задал вопрос незнакомец. - Папироску с местными органами управления выкурить не желаешь? Смотрю, вон как распарился, самое время перекур организовать.
Тон у незнакомца был командный и слегка насмешливый, не допускающий возражений. Под пшеничными усами притаилась ухмылка подозрительности и недоверия, взращенного на ниве военного времени. Это как у забойщика скота, бережно и ласково оглаживающего доверчивого телёнка, что бы потом, когда будущая жертва успокоиться, нанести неожиданный удар сапожным ножом в трепещущую под ладонью, тайную жилку. И вот так же, как сейчас, не спеша достать серебряный, наградной портсигар и закурить, криво закусив гильзу папиросы, наблюдая равнодушно-безразлично, как агонизирует страдалец.
Воткнув топор в колоду, я откатил в сторону два чурбака, приглашая гостя присесть.
- Документик  какой при себе имеется? Предъявить бы для опознания личности не помешало. А то, шастают тут разные  неопределившиеся, а потом скотина пропадает, так что ты не обижайся, порядок блюсти надо, на то и поставлены.
Я сходил в дом вынес документы: солдатскую книжку, демобилизационное удостоверение. Председатель внимательно изучил бумаги, даже на свет посмотрел зачем-то. Но после подобрел, улыбнулся, напряжение спало.
- Ты к нам Евгений Петрович, родственников каких навестить или так, мимоходом? У нас в округе Васильевых, кажись, не проживает.  А то, может, обосноваться думаешь? Кстати, на каком направлении Родину защищал? Под Вязьмой? Не сладко у вас там было. А я вот под Курском, в артиллерии,  да недолго покомандовал, почти весь расчёт немец гусеницами проутюжил.  Ну, да и мы тоже не лыком шиты, показали им кузькину мать, век помнить будут.
Гость как бы невзначай откинул полу телогрейки, где с правой стороны красовался орден Красной звезды и нашивка за ранение, и с ходу не останавливаясь и не дожидаясь ответов продолжил:
- Зовут меня Семён Аникиевич Зубов, старший лейтенант в отставке, назначен, по негодности к строевой, председателем здешнего колхоза - поднимать, так сказать, порушенное войной сельское хозяйство.
Я молчал, выдерживая театральную паузу, делая вид, что дым папиросы председателя мне сладок и приятен, как дым отечества.
- Ты меня не чурайся, - продолжил Зубов. – Мы с тобой фронтовики, лиха всякого хлебнули. Ты меня понять должен, – Зубов вдруг съехал на дружески-просящий тон. – Да мне на фронте проще было, пушками командовать, чем здесь бабами да стариками. У меня каждая здоровая рука на вес золота. Мужики после войны в деревню возвращаться не больно торопятся, насмотрелись на городскую жизнь, да по заграницам погуляли, охота ли сызнова коню под хвост смотреть. Вон Фёдор вернулся без единой царапины – живи, да радуйся. Так нет. Детей обнял, жену поцеловал и через неделю в город  на стройку подался.  «Обустроюсь, говорит, и жену с ребятишками заберу. Нечего им тут в Тмутаракани загибаться. В городе и кино, и театр, ФЗУ, ПТУ разные. А у нас школа за десять километров, да и то шестилетка. Не за то кровь проливали». И ничего ему не сделаешь. Герой! Вся грудь в медалях. Девки молодые утекают, как вода сквозь пальцы. Парней нет, где женихов взять? У меня тут одна  -  ещё в начале войны,  когда полная неразбериха была,  -  у эвакуированной,  за шмат сала, паспорт на вокзале купила. Так и убёгла, сколько ни караулил. На железной дороге в путейцы устроилась, в общежитье прячется и в ус не дует, – председатель вздохнул, глубоко затянулся, закашлялся и закончил: – Оставайся, служивый, у нас. Мы тебе и избу справную подыщем, и девок в округе пруд пруди. Ты, я вижу, человек бывалый, образованный, мне такие позарез как нужны.
Что я мог ответить председателю? Где-то в глубине души мне его было по-человечески жаль. Я прекрасно представлял, какую стружку с него снимают в районе за невыполнение плана. Запланируют где-то там, наверху, в высоких и светлых кабинетах, из окон которых открывался замечательный вид на зелёные заросли тайги и снежные просторы Сибири, а у самой линии горизонта уже проявляется узкой, солнечной полоской светлое будущее всего человечества. Только строить это светлое будущее им постоянно кто-то мешает. И кто и как мешает, там, на вершине Олимпа тоже прекрасно знают и даже указывают на вредителей и врагов, окопавшихся в стройных рядах строителей коммунизма. И этих людей, временно выдающих себя за честных и трудолюбивых граждан, надо было выявлять и беспощадно наказывать справедливой пролетарской десницей.
- Ты на меня, Семён Аникиевич, не обижайся. Я тебе сам, пока ещё, сказать ничего не могу. Отдышаться надо, осмотреться. Жизнь меня по миру поводил, покоя хочется. Да где его нынче найдёшь? Покой-то этот? Ты человек быстрый, сразу хочешь быка за рога, да и в стойло. Своего не упустишь. Я тебе, в твоём нелёгком положении сочувствую, да и партийная ответственность опять же. Но и ты меня пойми, жизнь заново начинать приходится, тут тоже с кондачка нельзя. Схватишься за первое попавшееся, а потом всю жизнь жалеть будешь, что не ту дорогу выбрал. У нас всё как в сказке той.  Помнишь: налево пойдёшь – коня потеряешь; направо пойдёшь – сам бит будешь. Ну и ещё как-то там, забыл уже, - я загасил окурок, давая понять, что разговор подошёл к концу. – Поживу, погляжу, а там увидим.
- Ты долго-то не барствуй. Страну поднимать надо, некогда на печи с бабами  разлёживаться, – председатель перешёл на более официальный тон, обиженный на неопределённость моего ответа. – Я тебе, как фронтовику, место хорошее подыщу, не пожалеешь, – сделал он последнюю, отчаянную попытку склонить меня на свою сторону. – Дважды предлагать не буду.
Председатель встал и,  прихрамывая, не оглядываясь, пошёл к пролётке, зацепился рукавом за гвоздь в калитке, чертыхнулся, сплюнув под ноги. Во всём его виде сквозила досада за неудавшийся разговор, укор:  я, мол, к тебе с открытой душой, а ты не прочувствовал всей важности момента.
                ***
Ближе к вечеру вернулась с полей тётка Агафья, приковылял с речки Аким. На этот раз улов был богат. На сломленной ветке ивы,  продетые через жабры, висели: приличный судак и несколько жирных окуней и плотвичек.
- Это я на остатки пирога, уклеек наловил, а потом на живца на закидушку, вот и свезло. Тащил, даже из тележки вывалился, - по-детски радовался Аким. – Опять жировать будем. Ставь, Агаша, уху.
Я выждал паузу и огорошил хозяев новостью:
- Последний раз я с вами вечеряю. Председатель сегодня приезжал, в колхоз агитировал. Я бы остался, да вдруг узнают, что я не тот, за кого себя выдаю. Документы у меня чистые, да что толку? Любка - и та узнала. Что загадывать про остальных, когда я своей физиономией начну торговать по всему околотку. Уезжать мне надо, уезжать. На стройке, где-нибудь затеряюсь, а там за давностью лет всё и разгладится. Утром уйду на станцию, а пока вещи соберу.
Агафья захлопотала у печи, собирая в дорогу. Пошла во двор, забила одну из пяти куриц, села ощипывать.
- Я, как устроюсь, отпишусь. А Любке передайте: пусть не обижается, не состоялась наша любовь в силу объективных причин.
Я хотел сказать ещё что-то доброе, обнадёживающее, но ничего не пришло на ум. В отличии от меня, имеющего возможность, изменить свою жизнь по своему усмотрению, эти собирающие меня в дорогу люди были заложниками системы. Не имея документов, привязанные к месту проживания,  хозяйству и быту, ограниченные в возможности передвижения по стране, лишённые денежного дохода (оплата труда исчислялась трудоднями), -  они были настоящими крепостными, по прежнему лишёнными собственной земли, права выбора, постоянно рискуя попасть в немилость,  за невыработанные трудодни, изгнанием из колхоза  с лишением приусадебной земли.
Мне же, несмотря на потери, только предстояло начать жить. Я был молод, и у меня всё было впереди. Они,  были даже не в середине пути. Их давно оставили на обочине жизни. Они уже перестали надеяться и ждать чего-то лучшего, они выживали,   выживали, как умели. Делали, что велят,  как велят и когда велят, не оспаривая и не ропща, взятые в полон собственной страной.