Святая Магдалина

               
Глава 1. Возвращение.
               
       Стояла весна 1956 года. Поезд в Барнаул пришёл с небольшим опозданием. Пассажиры спешно выходили из вагонов и бежали на другой транспорт. Некоторых на перроне встречали радостные друзья и родственники.  Никто не встречал только молодую женщину с двумя мальчишками, лет десяти и пяти. Дети были одеты в коротенькие курточки в клеточку, чёрные штанишки из байки и ботиночки. На головах надеты  вязаные шапочки. Женщина была не высокого роста, стройная, чернявая, голубоглазая. Внешне – очень даже приятная. На ней было серое демисезонное пальто, серо-голубой платок и резиновые ботики на каблучке. Из вещей у них было два больших узла и чёрный дермантиновый чемодан. За плечами  у старшего висел брезентовый рюкзачок. Они дошли до скамьи и все трое уселись. У женщины была какая-то тревога на лице, она постоянно вертела головой в обе стороны перрона, как будто кого-то ждала. Удивительно тихо вели себя дети. Просидев с час, они вышли на городскую площадь перед вокзалом. Женщина подошла к кассе и спросила, как можно добраться до Рубцовска. Кассирша ответила, что до Рубцовска ходит маленький автобус, но места ещё есть. Затем женщина протянула деньги и, получив билеты, подошла к детям. 
– «Наверное, дедушка не смог приехать и встретить нас, или он приболел, - сказала она тихим голосом мальчишкам, - мы сами доберёмся, автобусом. А сейчас пойдём в столовую кушать».
         
      Взвалив узлы на спину, она пошла вперёд. Младший ухватился за край её пальто, а старший, подхватив чемодан,  уверенно зашагал рядом. Они с трудом пролезли в двери столовой и сели за крайний стол, положив свои вещи у ног. В этой простенькой столовой не обслуживали. И женщина пошла к раздаче. Вскоре она вернулась к столу с полным разносом, на котором стояли три тарелки с горячим, ароматным супом, три стакана чая и сверху по пирожку и несколько кусочков тонко нарезанного хлеба.  Это был настоящий обед. За всю долгую дорогу они первый раз поели горячее. В общем вагоне чай не разносили. Деньги у неё были на исходе, и она экономила, покупая в дороге только пирожки, яйца, хлеб и молоко для детей. Сама запивала хлеб водой. Но она была ко всему привычная. Что она пережила за свои тридцать лет, того хватило бы на десяток человек.
Насытившись, они отправились на стоянку автобуса, где уже толпились люди. Вид большого областного города приятно радовал. В районе вокзала уже стояли новые, кирпичные с красивыми орнаментами дома; цветочные клумбы были очищены от  прошлогодних сорняков, где ещё не высадили рассаду, но уже  выглядывала молодая травка; широкая шоссейная дорога, изгибаясь змейкой, уходила от вокзала вглубь города.  По её обочинам таял последний снег, который не спешил исчезать, а превращался в весёлые, бурлящие  ручейки. Весна на Алтае была в разгаре. Незаметно пролетело время до отправки автобуса. Началась посадка.
            
       Народу набралось полный автобус. Женщина усадила старшего к окну и утрамбовала ему на колени один узел, а сама села рядом, усадив себе на колени малыша, затолкав под ноги второй узел, а чемодан оставила в проходе. Было тесновато, но как-то надо ехать четыре часа. В автобусе стало жарко, и разморившиеся дети уснули. А женщина сидела, прижимая малыша, и думала о своём. Было заметно на её лице тревожное волнение, иногда на глазах появлялись слёзы, которые она утирала кончиком платка. Что её тревожило?  Откуда и куда она едет? К кому?
Дорога была разбитой и ухабистой. От сидячего положения затекали ноги.  Вот и Рубцовск. Они вышли из автобуса на вокзале. Но и здесь их никто не встретил. Женщина опять забеспокоилась. Сумерки  сгущались, и балдахин ночи быстро опускался на город. Редко, кое-где горел фонарь. Все пассажиры уже разошлись по домам. Автобус тоже ушёл в парк. У проходившей мимо старушки женщина спросила улицу, на которую им надо идти. Та оглядела с ног до головы детей, молодую женщину, потом показала и объяснила, как идти. Затем обернулась и спросила к кому они приехали. 
–« Мы к Иосифу Шпан». –« А, к этому немцу. Он через улицу от меня живёт. А вы кто ему»? 
- «Дочь». 
– «Наверное, рад будет внукам. Ну, идите, уже темнает. А я к сыну водиться пошла».
             
      Женщина надела один узел на руку, а второй закинула на загорбок и пошагала в тёмный переулок. Дети побежали за ней. Местами на улице ещё лежал не растаявший снег, а в тёмных закоулках и лёд. Улица была освещена только вначале, дальше шли почти на ощупь. Несколько раз падал и не громко, как щенок, скулил малыш. Старший поднимал его, успокаивал и вёл за матерью дальше. Внезапно ей показалось, что они сбились с пути. Она положила узлы на снег и повернула к первой избе. Постучала в окно. Вышел паренёк лет пятнадцати. Женщина спросила, как выйти им на Песчаную улицу. Он покачал головой и решил их проводить. Да, они в темноте, на незнакомой улице, сбились, зашли не в тот проулок. Паренёк вывел их на нужную улицу и убежал.
Дом её отца оказался вторым от угла. Сердце её колотилось, она запыхалась от тяжести и ходьбы, ноги слабели. Они подошли к калитке. В доме было темно. У крыльца залаяла собака, которая мигом подбежала к калитке, волоча за собой громко звенящую, тяжёлую цепь. В окне показался свет, затем скрипнула дверь и женский голос спросил: «Кто там»? У женщины пересохло в горле, она еле слышно проговорила: « Мама? Это я, ваша Магда…лина».   Она не знала, какая реакция будет у матери, и назвала полное имя. В былые времена отец, если сердился, то называл её «Магда», а когда был в хорошем расположении духа, то «Линой». А теперь она не знала, как они её встретят.
          
     Вволю наобнимавшись, нацеловавшись и нарыдавшись, они вошли в дом. Это был просторный, светлый дом, хотя и с низкими потолками. В нём была прихожая,  две большие комнаты, столовая, совмещённая с кухней. Справа от дверей была прибита самодельная, резная вешалка. Под вешалкой стоял большой,  кованый сундук. Их родной сундук, ещё с Поволжья! В кухне, под столом, находился  ящик с цыплятами, которые при свете дружно попискивали. В первой комнате была «гарнитура», как говорила мать. Это был диван с кружевной резьбой поверху и красивой обивкой и два такие же кресла. У окна стояло трюмо. По стенам висели портреты родных, рамки с фотографиями детей, увенчанные вышитыми полотенцами.  Центральную часть комнаты  занимал круглый стол на красивых, резных ножках. Над столом висел зелёный, шёлковый с кисточками  абажур. На полу лежали домотканые половички.
В другой комнате стояла большая двуспальная кровать с резными спинками, красиво и строго убранная, с пухлыми подушками в вышитых наволочках. У окна красовался комод, тоже с причудливо расписанными ящичками и, застеленный вязаной салфеткой. В углу возвышался платяной шкаф, тоже с резными «пряниками». Всю мебель в доме, эту «гарнитуру», смастерил отец, столяр высшего класса.  Мать была под стать ему – большая рукодельница. Дом блистал чистотой.
Отец задерживался  на работе. У него был срочный заказ для директора фабрики.
            

Глава 2. Депортация.
             
       Их семья была депортирована из Поволжья 09.09.1941 года в Алтайский край, Рубцовский район, деревню Агаповку. Там уже находилось несколько немецких семей с Украины, из-под Ленинграда и с Карелии.  Их вывозили из прифронтовых районов, в которых уже хозяйничали фашисты и, чтобы не было полного или частичного перехода советских немцев на сторону фашистов. По крайней мере, так думало правительство страны. Это оно решило устроить «всесоюзное переселение народов». Все мужчины из деревни воевали на фронтах, и уже начали приходить первые «похоронки».

     Обезумевшие от горя вдовы собирались толпами около домов, где были поселены немецкие семьи и, громко крича, били в окнах стёкла. Хозяйки же постоялых домов вступали на защиту своих окон, и начиналась драка, которую могла прекратить только председательша колхоза -  Прасковья Федотовна. Это была большого роста, костистая, краснощёкая деревенская баба. Она въезжала на своём тарантасе прямо в толпу и грозным голосом разгоняла всех виновных и не виновных. На следующий день, перед правлением колхоза, она стыдила их, успокаивала и просила дружно всем жить. Дружно жили до следующей похоронки. И снова всё повторялось. Ненависть к немцам лилась через край. А в основном в колхозе вся тяжёлая работа держалась пока на «этих фашистах», мужиках и их сыновьях. Они были привычны к крестьянскому труду.
            
      Прасковья доверяла им во всём. Работали они добросовестно и ловко. Её это устраивало. До зимы убрали весь не богатый урожай, всю солому с полей, заготовили корма для скота, наготовили дрова и отремонтировали все старенькие дома, в которые перевезли свои семьи, до сих пор теснившиеся с хозяйскими семьями. Постепенно местные стали относиться лучше. Жизнь как-то налаживалась.
Но наступил 1942 год. Сразу же, с первого числа, стали мобилизовать немецких мужчин с 18 до 55 лет в трудовые колонны на промышленные объекты страны. Давали на сборы сутки. В семье Шпан призвали и Иосифа и старшего сына Доминика.

     Расставание было не из лёгких. Увозили их во всех направлениях: на Север, на Дальний Восток, на Урал, в Коми. Всех селили в бараках, а где-то и в землянки, которые сами же рыли и утепляли. Работали на строительстве новых заводов, новых железных дорог, на монтаже эвакуированных комбинатов и стратегических заводов из прифронтовых областей. Всё бы ничего, если бы эти колонны не были переданы в ведение НКВД. Эта карающая система захватывала всю власть, подчиняя себе все структуры, ни с чем и ни с кем не считаясь. Постепенно бараки обносились колючей проволокой, устанавливались вышки, ужесточались правила и распорядок в этих зонах. С 1943 года трудовые колонны стали называться «красивее» – трудовые армии, которые, как доменные печи, сотнями тысяч пожирали людскую массу, прибывающую всё вновь и вновь.
            
     Семья осталась без кормильцев. Катерина и старшая дочь Магдалина заняли в колхозе их места скотников. Дома оставались ещё трое младших, которые ходили в школу. Зима в том году выдалась очень морозной и вьюжной. Корма на фермах заканчивались быстрее, чем ожидалось. Катерина стала замечать, что солому кто-то ворует и  сказала об этом Прасковье, что знает, кто это. Но воры её опередили – незаметно украли с фермы бычка, зарезали и мясо подкинули ей на крыльцо, вызвав из района милицию. Когда Катерина вернулась вечером домой, то её уже ждали. Её объяснения никто слушать не стал, она же «враг», и этим всё сказано.  Связали руки, посадили в розвальни и увезли в район. Зарёванные дети остались одни.

      Магдалина сбегала в правление к Прасковье и всё рассказала, что не могла мать сама зарезать бычка, что она это делать не умеет. На другой день Прасковья сама поехала в районный отдел милиции, чтобы заступиться за Катерину,  что она знает, кто воровал сено, тот и бычка зарезал, чтобы всё свалить на эту женщину и избавиться от свидетеля. Но начальник милиции так разнёс Прасковью за то, что она «выгораживает врага», что это «отродье» надо сгноить в тюрьмах, что и она может пострадать за неё. Прасковья вернулась домой онемевшая и потерянная. Больше она ни за кого не вступалась. У неё тоже воевал муж, а дома было трое детей с престарелой матерью.
          
     Катерину осудили на пятнадцать лет и этапировали в Архангельскую область. Больше её Магдалина не видела до сего дня.
     В марте 1943 года Магдалине исполнилось 17 лет. Всю весну она работала скотницей и помогала в поле. С продуктами стало туго. В сельпо почти ничего не стали завозить, в стране начинался голод. Всем работающим установили пайки, а иждивенцам только третью часть от работающего пайка. Дети голодали, и Магдалина, на страх и риск, стала украдкой приносить в чулках немного отрубей, чтобы сварить какую-нибудь похлёбку. Вещей уже не осталось, чтобы обменять на еду.
     В лесополосе, на проталинках стал появляться полевой хвощ, «початки» которого тоже шли в варево. Никто ни разу не спросил, как выживает их семья. Магдалина валилась с ног от голода и усталости. Иногда заходила только баба Нюша, она была из раскулаченных, приносила кружку молока и две-три картофелины. В тот день в доме был праздник. Магдалина отваривала картошку, мяла её и разводила кипячёным молоком, разбавленным пополам водой. Такую аппетитную «затируху» с крошками хлеба они уплетали за обе щеки. Магдалина смотрела на младших, утирала украдкой слёзы и думала, чем она их накормит  завтра.
         
 Глава 3.   ТРУДОВАЯ АРМИЯ.

      А на завтра, 20 апреля, её призвали в трудармию. Забирали всех немецких девушек от 17 лет и женщин до 45 лет, у которых младшему ребёнку исполнилось три года. Если не оставалось в доме взрослых, то детей оставляли на родственников, а если не было и тех, то тогда на попечение колхоза. В семьи их не брали, потому, как они были «дети врагов», да и своих детей были полны избы, а у колхоза не было средств содержать «детдом врагов». Дети были оставлены на произвол судьбы.
По всей деревне разносился плач и дикий рёв.

     В доме Магдалины стояла мёртвая тишина. Она не могла плакать, не было сил, да и чем помогут слёзы? Последний вечер они были вместе. Магдалина натопила печь, уложила детей, разделила им свой кусочек хлеба и присела около кровати, чтобы ещё раз порадовать их весёлой сказкой о доброй фее. Они уснули быстро. Магдалина уснуть не смогла. Она всё думала об отце и братишке, о маме, о том, как будут выживать ещё два братика и сестрёнка здесь, совсем одни без дров и без еды.
Она вспомнила, что в соседней деревне живут их бывшие соседи  с Поволжья – Кернеры. Взяв тетрадку Роберта, она написала в ней адрес и фамилию соседей. Так, на всякий случай, если им будет очень плохо. Тетрадь оставила открытой, чтобы брат увидел её письмо и прочёл. Рядом положила последний кусок хлеба, чтобы им утром поесть. Собрала узелок и, безголосо, обливаясь слезами,  отправилась в правление колхоза, где должны были собраться все «призывницы».
            
      Их, молодых девочек и девушек, было около сотни. Все депортированные немки по 16-17 лет. Собирали по всему Алтаю. Везли на строительство железной дороги под Сталинград. Основной состав был сформирован в Оренбурге и вагон с девушками оказался последним, прицепным. На всех станциях добавлялись всё новые и новые «новобранцы». Вагон был грузовой, деревянный, продуваемый ветрами со всех щелей.  Отапливался только одной печкой, сделанной из железной бочки, труба которой была выведена в проём в стене. Было одно маленькое окошко, почти под потолком. Не все могли дотянуться до него и посмотреть, где они едут, в каком направлении.
     Тёплыми краями здесь не пахло. По ночам был ужасный холод, и девушки по очереди дежурили у печки, чтобы она не потухала. Девушки были одеты налегке, потому что была весна и ехать они должны были в южном направлении. Они спали по очереди  на деревянных двухэтажных полках, засыпанных соломой. Кормили раз в сутки, когда были длительные стоянки.
Мысли о младших не покидали Магдалину всю дорогу. Она выплакала уже все глаза, перебирая в памяти самые радостные дни жизни в Поволжье, в их любимом селе Куттер. Какой был у них богатый сад! Весною, когда цвели яблони, вишня и груши – аромат заполнял всё пространство вокруг дома и за его пределами. У всех были сады, но их сад был самым ухоженным и аккуратно распланированным. Кроме фруктовых деревьев росли кусты смородины, крыжовника и малины. А у самого крыльца росла белая сирень, любимая мамой. Магдалина представляла всё это и ей становилось тепло на сердце.
               
      Только на седьмые сутки, к полудню, поезд остановился на станции Баская.
« Что, уже приехали? А где это мы»?– промелькнуло в голове у Магдалины. Противный лязг затвора на двери вагона всё объяснил. Двери с грохотом отползли в сторону, и конвойный приказал всем «вытряхиваться» и строиться на перроне по четверо в ряд, в колонну, которую повели вдоль насыпи, пешком, неизвестно куда.
– «Вас приветствует Молотовская область» - прогоготал, сопровождающий колонну, офицер, - будите строить шахты, красавицы».

     Стоял сырой, промозглой весенний день. Здесь, по кромкам дорог, ещё лежал  снег, словно кучки из серой ваты, пропитанные влагой. В это утро их не накормили, и они шли до пункта назначения, до самой Гремячи, голодными. Конвойные и офицер ехали верхом на лошадях, которых им выдали на станции. По дороге они делали привал, чтобы пообедать. Девушкам ничего не выдали на обед, и они хватали сырой снег и высасывали из него влагу. Часа через два показались строения. Это были бараки, окружённые колючей проволокой, в которых уже жили трудармейцы.
     На территории зоны была столовая, баня с прачечной, медпункт, комендатура и склад с инструменталкой. Девушек поселили в свободный барак  за пределами зоны, всех сто человек. Вход в барак был с обеих сторон, с торцов.  Внутри, вдоль стен стояли двух – ярусные, деревянные нары, прибитые к полу.  В проходе возвышались две большие, железные печки, трубы которых выходили в окна под потолком. Окон было по пять с каждой стороны, которые находились под самым потолком, из которых плохо пробивался свет.
Это был ужасно тёмный и грязный барак, освободившийся от заключённых, которых перевели в Ныроб, чтобы не было стычек между трудармейцами и урками. Барак пришлось  приводить в божеский вид несколько часов. Потом всех накормили, выдали брезентовые рукавицы и инструменты.
            
      Утро начиналось в шесть часов. Девушек распределили по бригадам. Одни попали в лес, на заготовку брёвен для крепёжных балок для шахт, другие попали на шахты. Работали в своей одежде и обуви. Спецовку выдавали только шахтёрам, которые работали в забое.  Магдалина попала в бригаду лесорубов. Они валили лес ручной пилой, обрубали сучья и распиливали брёвна по размеру, который указывал десятник.
С собой  выдавали по 500 граммов полусырого чёрного хлеба. Вечером, когда все возвращались в зону, их кормили в столовой жидким супом, поили морковным чаем и выдавали паёк хлеба на завтра, согласно выработке. С тем и ложились спать. Спали на соломе, одетыми, потому что в бараке от двух печей не хватало тепла, и не было постельного белья. Постепенно им стали добавлять норму выработки, которую не все могли выполнить, делянки удалялись, а питание становилось всё хуже.
За невыполнение нормы срезали паёк, который и без того был скуден.  От тяжёлого физического труда и от заедающего гнуса в тайге, от постоянного недоедания, девушки превращались в скелеты. От холода и сырости опухали ноги, скручивало руки. Лица покрывались фиолетовыми пятнами, а кожа становилась прозрачной.
         
      А тут ещё вечерами стал появляться в бараке лейтенант – "гэбист". Он становился посередине барака и называл фамилии девушек, которые должны были пойти с ним в комендатуру. Под утро они возвращались избитыми, помятыми, еле передвигая ногами. В этот день они оставались в бараке. Ничего рассказывать им не разрешали под угрозой смерти. Говорили только о том, что их допрашивали «за связь с родственниками в Германии».
     Но «шило в мешке не утаить». Многие стали догадываться, когда через несколько дней вызывали уже других девушек, которые со страхом и слезами отправлялись за лейтенантом. Утром, они почти заползали в барак, держась за животы и грудь. Лица были в крови и ссадинах. На работу идти они не могли.
Марта, подруга Магды (так Магдалину стали звать сокращённо), иногда с шутками любезничала с молодым офицером, татарином Камалом. Потихоньку, войдя к нему в доверие, став его подружкой в любовных отношениях, о которых никто не догадывался, она выведала у него всю правду.

     Оказывается, девушек уводили в дом, где жили комендант и офицеры лагеря. Там, под страхом страшных пыток, они всю ночь, группами, издевались над ними, применяя все извращённые формы насилия. Если девушки сопротивлялись, кусались, то их вначале избивали плётками, ногами, чтобы усмирить, а потом, до утра, насиловали и терзали. У девушек были искусаны губы, шея и грудь. Всё тело в кровоподтёках и рубцах от сапог.
Немецких девушек не считали за людей. Их отправляли на самые тяжёлые и грязные работы. Не жалели ни больных, ни беременных. Это были «враги народа» или дочери «фашистов». Они были лишены всех гражданских прав ещё в 1941, когда всех советских немцев изгнали из их Немецкой Республики и рассеяли по всем отдалённым республикам и областям Крайнего севера.
     Мужчин и молодых парней называли «фашистами», «фрицами», «Гансами», «швайнами». Девушкам и женщинам приходилось выживать, пройдя через все унижения лагерной жизни. Не многие выжили. Некоторые, случайно забеременев, кончали жизнь самоубийством или старались родить преждевременно, в лесу, и там же закопать этих «выкидышей». Никто и не спрашивал, где «живот»? А, которым удавалось всё же выносить ребёнка, то сразу после рождения детей забирали и увозили в специальные дома в областной центр. Там им меняли немецкие имена и фамилии и это были дети государства. Не всем матерям удалось потом отыскать своих детей.       
 
Глава 4.  Поредевшая семья.            
            
       Катерина усадила дочь и внуков за стол и принялась угощать их всем самым вкусным. Она очень волновалась, руки её дрожали, а глаза не высыхали от слёз. Она не спрашивала у дочери про детей, про их отца. Она боялась задеть чувства дочери, знала, что дочь приехала не из солнечных мест, и решила дождаться мужа, чтобы потом расспросить Магдалину. Вскоре вернулся Иосиф. Катерина кинулась кормить его, ничего не говоря о дочери. Поужинав, Иосиф прошёл в комнату и увидел тихо сидящих гостей. Не сразу он узнал Магдалину. Он не видел её четырнадцать лет. Они обнялись и простояли так несколько минут.
Затем, смахнув слёзы с глаз, он отправился спать, проговорив:
- «Обо всём поговорим завтра».
Мать приготовила постель Магдалине с детьми, поставила тазик с тёплой водой и повесила на спинку стула полотенце. Магдалина вымыла детям ноги, вымыла свои и вынесла тазик на улицу, выплеснув воду в огород. Втроём они улеглись на раздвинутом диване. Уснули все сразу. Трудный день, с множеством переживаний и ожиданий, наконец, закончился.
          
     Когда Магдалина проснулась, из кухни пахло мамиными пирогами и душистыми травами, на которых мать готовила самый лучший в мире чай. Солнце светило во все окна и просило вставать. Дети спали. Магдалина оделась и вышла в столовую. Отец сидел у окна на широкой скамье и что-то мастерил.
- «Буди Магда детей. Пора завтракать» - пробурчал он сквозь зубы.
 Магдалина поняла, что отец сердит и разговор не обещает быть приятным. Дети оделись и тихонько вошли в столовую, усевшись рядом с Магдалиной. Отец отложил свою работу, хмуро посмотрел на мальчишек и громко спросил:
- «Ну, что мужики будем делать? А сначала будем завтракать, а потом пойдём рыбачить. Ловили рыбу? Нет? А, реки там не было… ну, ничего, научитесь. У нас тут большая река».
Дети, от такого расположения духа деда, немного осмелели. Завтрак прошёл весело. Отец собрался сам и одел внуков. Вытащив из-под крыши готовые удочки,  он повёл детей на рыбалку. Его переспорить было нельзя. Магдалина не могла понять, что надумал отец. На неё он почти не смотрел.
«Наверное, он сердится, что я приехала без мужа, одна, с двумя детьми»? – думала она, - «а может быть, он думает, что я прижила детей в трудармии от хорошей жизни»?
Она твёрдо решила всё немедленно рассказать родителям, хотя это опять растревожит её недавно зажившую рану. Магдалина присела на ступеньке крыльца и заплакала. Катерина села рядом и обняла дочь.
 – « Мама! Почему вы молчите? Ну, спросите меня, как я жила? С кем детей нажила? Где мой муж? Мне очень больно, но я всё расскажу вам. А ты, мама, как выжила в тюрьме? Когда вернулась? Где Роберт, Пауль и Лиза? Что стало с ними»?
Катерина встала, распрямилась и вошла в дом. Магдалина тоже поднялась и пошла за матерью. Они сидели за столом и молчали.
      
      Катерина тяжело вздохнула и начала разговор.
– « После суда, тогда в 1942-м, отправили меня со многими осужденными в Архангельскую область. Там оказалась в изолированной деревне. И рыбачили мы, сети таскали на себе по пояс в ледяной воде, и лес рубили в лаптях в зимнюю стужу. Простывали, болели, а лечить нас не торопились. Много померло от голода, болезней. Когда я порубила топором ногу, меня поставили в прачечную.
В четырёх больших котлах вываривала бельё, потом полоскала и вывешивала на улицу, на двенадцать верёвок. Нога долго не заживала. Только травами обкладывала, да золой подсушивала рану. Одна местная старушка приносила мне самодельную мазь, которая помогла зажить ране. Временами руки не могла поднять, отнимались, не слушались. Пальцы, вон посмотри, как во все стороны шишаками повело. Врачи говорят, что это артрит суставов, не излечивается.

     После победы многих амнистировали, а наши дела не пересматривали. Мы молчали и ждали, что и нам будет амнистия. Когда Сталин помер, нас всех увечных списали по негодности домой. Я вернулась в Агаповку. Детей нет, тебя нет, от отца ни одной весточки не получала за все годы. Соседка, баба Нюша, сказала, что тебя в трудармию забрали. Дети голодные ходили по деревне, попрошайничали. Хотя должны были создать «колхозный приют» для оставленных без родных немецких детей. Но его в голодном колхозе не на что было содержать. Из района и области ничем не помогали.
Потом Роберта взял один алтаец, увёз его в горы, пасти лошадей. А Пауль с Лизой жили на ферме, в овчарне. Там и спали вместе с овцами, чтобы теплее было. Днями сидели голодные, опухли. Люди к себе никто детей не взяли, потому что «дети врагов», за своих боялись. В зиму 1944 года Пауль с Лизой там и умерли, на ферме. Соседи  схоронили их вместе, в одной могилке. Паулю было 8 лет, а Лизе – 6.
Завтра сходим к ним на могилку.
Спасибо алтайцу, вырастил Роберта. Я разыскала их и вернула Роберта домой. Сейчас он живёт в Ключах, работает на тракторе в совхозе. Недавно женился. Жена тоже  немочка, зовут Софией. Работает учительницей младших классов. Надо написать им, что ты тоже вернулась, пусть приедут повидаться.

     А отец тоже не мало горя пережил в трудармии. Их увезли тогда вместе с Домиником на Урал, на «Челябметаллургстрой». Но там их разлучили, на разные участки определили. Видеться им не разрешалось. Через два года отец узнал, что Доминика, как больного доходягу отправили домой, в Агаповку. Но сюда он не приехал. Видно, где-то по дороге умер, и схоронили его, как бродягу в поле или в придорожной канаве. Отец теперь разыскивает то место, но всё без толку.
Выходит, что теперь двое вы у нас остались.
Отец вернулся домой в конце 1953 года, ему уже пятьдесят лет было. Работает на мебельной фабрике, всё столярничает. Очень уважают его за золотые руки и толковую голову. Вот уже три года мы дома вдвоём. Я не могу работать. Еле хожу по дому. Во всех делах отец помогает, кроме стряпни. Это он не любит делать и ничего у него не получается. Кухня и стряпня на мне.
Ну, а ты, Магдалина, как пережила трудармейские годы? С кем жила? От кого у тебя дети? Ты прости, но нам надо знать о тебе всё».

Глава 5.  Чёрные годы Магдалины.
               
     Магдалина встала из-за стола, прошла к окну. Она долго смотрела сквозь стёкла невидящими глазами. Они были полны слёз, которые от тяжести начали скатываться по щекам на шею. Потом у неё задрожали плечи, она навзрыд заплакала и упала на скамью у окна. Мать присела рядом и принялась её успокаивать. Но у неё получалось плохо, она разучилась это делать  и тоже зарыдала. Так просидели они несколько минут в объятиях и слезах. Успокоившись, Магдалина проговорила:
- «Мама, я всё расскажу вам, когда вернётся отец. Пусть он услышит всё от меня сам и примет решение, что с нами делать. Я соглашусь с любым его словом». 
– «Хорошо дочка», - мягко проговорила мать и пошла прилечь. В последнее время её беспокоили сердечные боли, стали отекать ноги, неметь пальцы на руках. Иосифу она ничего не говорила, чтобы не расстраивать его. Катерина запаривала корень валерианы, и украдкой от него принимала эту микстуру. Улучшения она практически не чувствовала, но она надеялась, что со временем будет лучше. Временами было действительно хорошо, и она переставала пить микстуру.
Но с приездом Магдалины она много пережила и радостных и тяжёлых эмоций, которые волновали её и расстраивали, но она умела скрывать это. Сейчас же ей было очень больно и тревожно за дочь. А как всё воспримет отец? Он бывал очень не сдержан в своих действиях и даже очень грубым. Она ждала Иосифа с внуками.
               
     Вскоре во дворе послышался голос Иосифа и детский смех. Они все шумно вошли в дом. Катерина встала и начала накрывать к обеду стол. Все опять уселись и принялись уплетать горячий борщ. За время их прогулки на реку, они успели подружиться и сейчас весело перемигивались. Потом ели пышные оладьи с малиновым вареньем. Дети такую еду ели впервые. Катерина это поняла и с радостью подкладывала им ещё. Отец искоса посматривал на Магдалину и чего-то ждал.
 - «Наверное, пора поговорить, – спокойно сказала Магдалина,
- Дети! Поели, теперь бежите, погуляйте во дворе». 
Она сильно заволновалась, пересела к окну и, теребя на платье пуговицы, начала свой рассказ. Мать села рядом с дочерью. 
– «Дорогие мои Муттер и фатер! Вижу, что вы не довольны моим появлением с двумя детьми. Дети не виноваты, что появились на свет. Я, наверное, тоже. Но эти дети – дети любви. Вы всё поймёте и поступите так, как вам подскажет сердце.
     Когда нас в апреле 1943 года увезли на Урал, я попала в Молотовскую область, в посёлок Гремячинск на лесоповал. Заготовляли крепежи для шахт. Жили в бараке. Кормили нас хуже собак, почти помоями. Всё лето ходили в лесосеку за пять километров по болотам. Комары, всякий гнус просто заедали. Спасались тухлой, густой грязью из болота, намазывая ей лицо и руки, и гнус не садился. А вечером, когда возвращались домой, тут же в болоте смывали её. В оба конца нас сопровождал конвой, чтобы не сбежали. К осени вся одежда домашняя износилась, а спецовку не выдавали. Обносились в конец, всё было перечинено, заплата на заплате. Только к зиме нам привезли с фронта прострелянные телогрейки и выдали суконные бурки. Хотя мы жили за зоной, но наш барак тоже охраняли. Издевались над нами все: и конвойные, и охрана, особенно лютовали офицеры, штабисты. По ночам вызывали в кабинеты и допрашивали до утра, выколачивая признания за связь  с родственниками в Германии. Я же знаю, что у нас там никого нет, но им не докажешь. Раз немцы, значит шпионки. И раздевали нас до нога, и водой обливали, волосы обрезали, щупали за грудь. И, насмеявшись, отпускали.

     Но со временем  эти «концерты» стали изощрённее. Начали не только допрашивать, но и насиловать во всех позах. Многие девушки под утро приползали еле живые, иногда так избитыми, что не могли идти на работу. Из нашей бригады долго никого не вызывали на допросы, берегли на будущие времена. Выработку повышали каждый месяц, а кормили по два раза всякой баландой, без жиринки, да полусырой, пополам с опилками, хлеб. Девчата начали простывать, болеть, харкать кровью. Некоторые уже были беременные. От тяжёлых работ их не освобождали.  От плохой еды, тяжёлых условий они не могли выносить ребёнка, сплошь были выкидыши или рождались мертвяки, -  Магдалина помолчала, утёрла горючие слёзы и продолжила.

- «Но подошло и наше время. Начали наших девчат теребить, водить на «допросы». Моя подружка Марта  решила познакомить меня с товарищем её любовника Камала, чтобы в случае насильственных действий со стороны офицеров, меня тоже не трогали. Я уже дважды стояла голышом перед этими кобелями и не вынесла бы побоев и насилия. Я бы просто повесилась  потом на ёлке. Таким образом,  некоторые девушки спасались от группового насилия, имея одного «партнёра». А мы полюбили друг друга. Звали его Женя. Он был из Саратова, из наших мест. Когда он был на смене, те ночи мы проводили вместе, и чтобы отвести подозрение о наших отношений, Женя рисовал мне на лице синяки и кровь, чтобы возвращаясь в барак, все видели, что меня тоже избивали. Потом я забеременела.

    Но кто-то донёс коменданту лагеря на Камала и Женю и их арестовали «за связь с врагом народа». Суд вынес им страшный приговор: "расстрел", но потом пересмотрели их «дело» и отправили в «штрафбат» на фронт. Нас с Мартой  начали вызывать на «допросы». Пока били, угрожали и отпускали. Но, чтобы мне не повредили ребёнка, я исцарапала себе живот и грудь гвоздём, а руки подержала над костром, чтобы появились пузыри. Всё это я сделала для того, чтобы меня не насиловали. Однажды, избив меня до крови, они раздели меня и, увидев на мне царапины, которые уже нагноились, они испугались, решив, что я чесоточная, и выкинули меня на улицу. Я ударилась головой об чурку и пролежала на снегу часа два, пока пришла в себя и доползла до барака. Больше они меня не трогали.

     А Марта «приклеилась» к офицеру - штабисту, это она умела, и её даже перевели  на кухню. Она приносила мне какие-то объедки из офицерской столовой, не давала мне отощать. Так я доносила моего ребёночка. Родился сыночек, первый живой на зоне. Назвала его в честь отца – Женечкой и фамилию дала его – Морозов. Я знала, что в детдомах детям репрессированных  немецкие фамилии меняли на русские.  Через неделю его у меня забрали и увезли в Пермский дом малюток, разлучив нас на долгие годы. Но друг Марты часто бывал в Перми с заданиями, и тайно заносил Женечке «подарки от мамы». Через год привёз даже его фотографию».
Магдалина замолчала. Ей надо было передохнуть и успокоиться. Глаза уже распухли от слёз, тугой комок засел в горле. Она попила воду и продолжила рассказ.
            
 - «Переписку с Женей нам не разрешили, и я ничего не знала о нём. После победы в 1945 году меня перевели из Гремячинска в Соликамск, на строительство завода «Урал». Жили опять в бараках. Но там кормили нас лучше, три раза в столовой и вечером давали хлеба по 500 граммов. Я сушила хлеб на сухари и меняла на одежду сыну. Из Соликамска было дальше ездить, но раз в три месяца меня отпускали к нему и без конвоя, только, чтобы в Перми отмечалась в милиции. А куда я побегу без ребёнка?
Победа нам радости мало принесла. Нас не освобождали, а ещё добавляли сроки нахождения в трудармии.

     В 1946 году я стала разыскивать Женю. Помог начальник участка Тарасов,  он составил мне заявление в военкомат.  У меня прошение  приняли, но отправили ответ родным Жени в Саратов, потому что мы не были в браке. Я Христом богом вымолила у них адрес матери Жени, валяясь на коленях. Потом написала ей большое письмо, всё рассказала, кто я Жене и, что у нас растёт сынок в детдоме в Перми. Мы списались, благо, что уже была разрешена переписка с родственниками.
В следующую мою поездку к сыну в детдом, мы с матерью Жени встретились в Перми. Сходили к Женечке в детдом, она увидела его и обрадовалась, что он сильно похож на её сына.
А Женя воевал два года в «штрафбате», не погиб, но был изранен в ноги, а его после войны отправили не на лечение в госпиталь, а в исправительную колонию в Ныроб. Это в ста сорока километрах от Соликамска на север. Ему ещё добавили десять лет колонии строгого режима, всё по той же статье – «за связь с врагом народа». 

    Через пять лет нам разрешили встречу с ним. Мне было 24 года, а ему 27. Выглядел он старше своих лет намного, почти весь седой, да ещё хромой. Два дня мы пробыли вместе. Мы без ума любили друг друга. А, как он был рад рождению сына, что я сумела сохранить ребёнка, чего бы мне это не стоило. Но судьба - злодейка поворачивала оглобли, куда ей надо было. Женю могли бы освободить сразу же, как меня освободят. Мы ждали это время. 
Вскоре я поняла, что опять беременна. Написала Жене, обрадовать его, а он лежал в больнице с раненой ногой. От холода и тяжёлой работы на лесоповале, раны вскрылись и начали гноиться. Но там, или ничего не делали, или ужасно плохо лечили осужденных, особенно с такими статьями.

      Нога, в конце концов, почернела, пошла гангрена, и ему отрезали ногу выше колена. Обрезанная нога долго  не заживала, и пришлось перевезти Женю в Соликамскую больницу. Там сделали ему все анализы, и оказалось, что у него плохая кровь, поэтому культя не заживает. Неделю он валялся с температурой, не было запаса крови для «такого» больного, и ещё через неделю он умер. Схоронила я своего Женю  там, в Соликамске. Было ему 28 лет. А через четыре месяца появился второй сыночек. Мне разрешили назвать его немецким именем, потому что времена менялись и отношение к нам, немцам менялось.
Назвала  его Домиником, как моего старшего брата.  Я тогда не знала, что его уже нет в живых, но мне очень нравится это имя. Оно такое тёплое, как родной наш дом, тот, что остался на Волге.
Мы с Женечкой ласково  его зовём – Домик. Оба сына носят фамилию своего отца – Морозовы. Та, саратовская бабушка очень любит их. Приглашает в гости, на Волгу, но меня пока не пропускают туда. А там наша родина. Вот, мои дорогие родители, судите меня, упрекайте, гоните. Я всё приму от вас». 
         
     Магдалина за время рассказа как-то даже стала старше, но увереннее в себе. Мать сидела рядом с ней, и всё время гладила её по плечам, по рукам. Она тоже была заплаканная. Только Иосиф сидел, как каменный. Его большие, жилистые руки лежали на столе и иногда, то сжимались в кулаки, то дрожали. Ещё посидев немного, он выругался на своём швабском наречие, стукнул кулаком по столу и крикнул:
 - « А, пускай их всех язва пожрёт. А мы выжили, значит, будем дальше жить. Ты, Магда…лина, дочь моя, ты святая, ты настоящая мать. Не грусти сильно по мужу. Много молодых загубила та система. А у тебя два хороших сыночка от него. Спасибо тебе за внуков. Давайте, милые, теперь ужинать. Где мои дорогие внуки?»
 
(Фото из архива семьи Шпан).