Глава шестая и седьмая

Глава шестая. Уцелевшие

Чем дольше я охраняю тебя, Город, тем отчётливей проступают борозды шрамов на психике. Длинные, глубокие и витиеватые рубцы расчертили меня с ног до головы, словно дополнительная нервная система, но увидеть их в состоянии лишь мозгоправы. Достаточно посветить фонарями-тестами, и в фиолетовом свете проступает оставленный Городом автограф: уже затянувшийся, но от этого не ставший менее болезненными… Говоря слово «болезненные» я не предполагаю, что они постоянно доставляют дискомфорт, нет. Нет такой вещи, к которой нельзя привыкнуть, так уж устроен человек. Ноющая боль постепенно становится такой же обыденной, как утренняя поверка, а после вовсе исчезает. Остаются воспоминания. Один неосторожный взгляд, слово, случайная ассоциация, и шрамы вновь начинают саднить от ненароком просыпанной на них соли. Той самой соли, пуд которой скормил нам чёртов Катаклизм.
Многие мои друзья погибли здесь, но ещё больше кануло в бездне людей, которых я вовсе не знал. Сейчас, когда Катаклизм схлынул, я часто задумываюсь, кому повезло больше? Им, ушедшим из жизни относительно быстро, а иногда даже безболезненно… Или нам, уцелевшим на этой войне, но не сумевшим выжить… Мы столько повидали на той тонкой грани, что отделяет мир людей и царство кошмаров, так яростно молились, так ожесточённо жали на спусковые крючки автоматов, что за всем этим не заметили, как утратили человеческие лица… Каждый из нас уже год, как мёртв, просто почтальон забыл известить нас и наших близких об этом.
Кто-то уцелел внешне, но выжил внутри, а кто-то – наоборот. Пустые оболочки, инвалиды, лишившиеся чего-то… некой мелочи, которую, обычно, никто не замечает и не ценит, но от исчезновения этой детали неизменно выступает холодный пот. Я не силён в возвышенной философии и не хочу бросаться громкими словами, но не тот ли мифический двадцать один грамм пропадает из наших тел?

Мы нервно поглядывали в окна и тихонько матерились, а журналисты щелкали фотоаппаратами. Автобус продолжал своё неторопливое движение по залитым солнечным светом улицам. Вокруг ничего не происходило, но выглядело это затишьем перед бурей, а не перемирием.
Неожиданно рация на поясе лейтенанта ожила, издав характерный звук. Отмахнувшись от очередного ретивого репортёра, Протасов снял её с пояса и нажал на кнопку приёма. Слов слышно не было, но, судя по исказившемуся лицу офицера, что-то шло не так.
- Связь со штабом, быстро! – выкрикнул старший лейтенант радисту.
Все пассажиры, как один, устремляют взгляд на Протасова, явно обеспокоенного чем-то.
- Что там такое?.. – шёпотом спрашивает Артёмов, в ответ на него шикают.
Секунды превращаются в минуты, а минуты – в целую бесконечность. Сидящий в голове автобуса радист колдует над рацией, но, судя по всему, связаться с начальством у него не получается.
- Млять, да что ты там возишься! – взрывается командир взвода. – Немедленно соедини меня со штабом!
- Не могу, тарищ старший лейтенант! Связи нет!
- Мля, - офицер в сердцах сплёвывает и возвращает рацию к уху. – Что со связью? Тоже нет?.. Что?.. Как далеко?..
Не прерывая разговор, Протасов расталкивает притихшую прессу, подходит к нам и, наклонившись, смотрит куда-то в направлении замыкающей машины. Как один, мы поворачиваемся в том же направлении. В этот момент автобус как раз проезжает открытый участок местности, если быть точнее, какую-то площадь с прилегающим к ней парком. Застройка здесь не такая плотная, так что всем участникам экспедиции становится видна причина беспокойства офицера.
- Твою мать…
Со стороны центра города двигался колоссальных размеров буревой вал. Внешне атмосферное явление было похоже именно на пылевую бурю, однако цвет и географическое положение полностью отрицали её природный характер. Черные клубы мелкой пыли протянулись на весь сектор видимости, и, очевидно, двигались в нашу сторону. Медленно переваливаясь и набегая друг на друга, они проглатывали попадающиеся на пути дома, но неспешность эта, судя по быстро сокращаемой дистанции до колонны, была иллюзорной.
В памяти тут же вспыхнули виденные по телевизору репортажи об эвакуации населения, когда улицы затопил чёрный туман, поглощающий всё на своём пути, включая бестолково палящие по нему танки и спешно удирающие автобусы. Особенно запомнились вопли журналиста, оказавшегося настигнутым загадочным проявлением Катаклизма. В дальнейшем и его, и многих других записали в списки пропавших без вести, так как никто и никогда больше не видел оказавшихся в тумане, а из двух танковых взводов уцелела только одна машина.
- Вашу мать, почему только сейчас доложили!.. – старший лейтенант метнулся обратно в головную часть автобуса. – Продолжать попытки связаться со штабом! Увеличить скорость движения!..
Протасов принялся отдавать распоряжения, а журналисты, оставшись без присмотра, повскакивали со своих мест и хлынули к заднему стеклу автобуса, то есть к нам. В тесноте салона возникла давка: иностранцы, расталкивая друг друга, пытались сделать кадр получше, а мы, оказавшиеся у них на пути, всячески старались оттеснить огрызающуюся на разных языках толпу. Прикасаться к иностранным гражданам было категорически запрещено, но данная ситуация создавала для военного персонала опасность, а это несколько развязывало руки. Внезапно, один из гражданских, кажется американец, попытался проскользнуть между Ивановым и сержантом, попутно двинув первого локтем прямо под каску. Это была ошибка: напуганные люди способны на многое, особенно когда их трясёт крупная дрожь ужаса. Иванову моментально сорвало резьбу, подхватив автомат, он двинул наседающего американца стволом в грудь, попутно огрев прикладом подвернувшуюся под руку полячку. Каска отлетела в сторону, из разбитого носа светловолосой девушки, оказавшейся не в том месте и не в то время, ручьём хлынула кровь, несколько капель которой попало прямиком мне на щеку. Словно во сне, я провёл по лицу ладонью и поднёс к глазам пальцы, не понимая толком, моя это кровь или чья-то ещё. Ор гражданских усилился, налитые яростью глаза буравили нас, фотоаппараты защелкали с утроенной силой, стараясь запечатлеть получше осатаневших солдат и сползающую на пол журналистку. Позади послышался лязг передёрнутого затвора…
- ОТСТАВИТЬ! – взревел Штыков, отталкивая от себя представителя Германии. – ОТСТАВИТЬ, МЛЯ!
В гущу событий устремился переводчик, наконец-то пришедший в себя. То на одном, то на другом языке он уговаривал прессу вернуться на свои места, но видимого эффекта это не приносило.
Вид крови и вопли сержанта слегка остудили обезумевшую прессу, так что паника вскоре улеглась бы, но тут дал о себе знать придурочный старший лейтенант, который не придумал ничего лучше, чем пальнуть в потолок из своего пистолета. В бронированный потолок, который, само собой, дал рикошет…
В тесноте автобуса выстрел больше напоминал взрыв гранаты. Запах сгоревшего пороха тут же заполнил салон, пассажиры мигом попадали на пол, а когда более или менее пришли в себя, то увидели белого, как мел, Протасова, с всё ещё поднятым к потолку громоздким АПСом, и лежащую лицом вниз светловолосую польскую журналистку. Вокруг её головы разлилась лужа крови, а на затылке виднелось маленькое пулевое отверстие.
- Как же это… как же… - бессвязно бормотал офицер, не отрывая взгляд от безжизненного тела.
- Трындец… - выругался раскрасневшийся Иванов, опуская автомат.
Пару секунд в салоне царила гробовая тишина, нарушенная ожившей рацией. Дрожащей рукой Протасов поднёс её к уху и, сглотнув, спросил:
- Алло…
Последовавший за этим доклад заставил его перевести взгляд с мёртвой девушки на заднее окно, а там, к слову, тоже было на что посмотреть. Пылевой вал теперь достигал метров сто-сто пятьдесят, не иначе, и расстояние до него с каждой минутой уменьшалось. Автобус ускорился, а вместе с ним поддали газу и машины сопровождения. Где-то над головами прострекотали вертолёты. Боевые машины плавно, практически синхронно набрали высоту и зависли на месте, прямо напротив пылевого вала, а затем открыли шквальный огонь, расчерчивая воздух дымными шлейфами ракет.
- Нахера они стреляют? – никому толком не адресуя вопрос, пробормотал один из солдат, чьё имя я не помнил.
Удивительно, но ответил ему полноватый мужчина с аккуратными тонкими усиками. Взволнованно тараторя что-то то ли на японском, то ли на китайском, он изучал бурю через объектив массивной камеры. Оторвавшись от навороченного фотоаппарата, он протянул её переводчику.
- Что там? – облизывая пересохшие губы, спросил Протасов.
- Тут… инфракрасный спектр… что-то движется внутри…
Вертолёты тем временем продолжали стрельбу. Ракеты одна за другой срывались с крыльевых направляющих, носовые орудия раскалялись потоком крупнокалиберных пуль. Вспышки взрывов едва угадывались в жирной туше надвигающегося вала, трассеры тонули в нём, словно насекомые в морской волне. Уханье и взрывы было слышно даже отсюда, из бронированного автобуса, и каждый из нас молился, чтобы это хотя бы немного притормозило надвигающийся кошмар. В определенный момент буря просела под напором вертолетного огня, подалась назад, но обрадоваться этому никто не успел: из пылевой завесы стремительно появился длинный отросток, по форме напоминающий щупальце, и устремился к зависшим вертолётам. Состоял он всё из того же неодушевленного черного песка, но вёл себя, как живое существо! Среагировать на появившуюся цель успел лишь один из пилотов. Когда пылевой хлыст смёл две машины, третья ушла вниз, на какие-то метры разминаясь с опасностью, а её менее расторопные коллеги, словно по мановению волшебной палочки, растворились в гигантском щупальце. Не «взорвались», не «бесследно исчезли», а именно растворились. Стоило им только оказаться в песчаном отростке, как металл превратился в кружащуюся в беспокойном хороводе пыль, тут же втянувшуюся в буревой поток.
Выживший пилот мастерски развернул машину и, маневрируя, попытался сбежать. От его корпуса отлетели яркие вспышки тепловых ловушек, но это ему не помогло. За первым щупальцем из черной волны вынырнуло второе и с дьявольской меткостью устремилось к беглецу, в мгновение ока настигнув его. Хвост вертолёта рассыпался в труху, машина начала вращаться, потеряв управление, и скрылась из виду, окончательно оставив нас без воздушного прикрытия.
Старший лейтенант продолжал стоять посреди салона, глядя то на пылевой вал, то на труп журналистки на полу. Рация в его руки без умолку трещала что-то неразборчивое, но он не замечал этого.
- Тарищ лейтенант! Свяжитесь с бульдозером! – орёт ему водитель, но офицер его не слышит.
Раздаётся пронзительный клаксон, солдат за рулём кричит что-то невразумительное, словно бульдозерист может его услышать за рёвом стихии, и, как ни странно, тот понимает, что от него требуется. Неповоротливая гусеничная машина сдает к обочине, пропуская вперед более юркий транспорт. Автобус, и без того подпрыгивающий на неровной дороге, начинает немилосердно мотать из стороны в сторону. Пассажиры, не догадавшиеся занять свои места, падают, словно кегли. Старший лейтенант приземляется аккурат на застреленную им девушку, но тут же с безумным криком вскакивает. Площадь с парком уже давно позади, здания у проезжей части проносятся все быстрее. Судя по всему, водитель выжимает из движка все соки.
- Стояяяять! – вопит Протасов не своим голосом. Глаза его налиты кровью, а изо рта вылетают капли слюны. – Рота к бою!
- Ты чего, лейтенант? Нахера ты стрелять начал? – переводчик хоть и напуган, но, судя по всему, яйца у него покрепче «протасовских». – Ты спятил?
- Молчаааать! – старлей разворачивается к нему, пытаясь нащупать в кобуре пистолет, но тот отлетел куда-то в сторону во время падения.
Не раздумывая более, военный переводчик Козлов подскакивает к командиру и хорошо поставленным ударом профессионального боксёра отправляет того в нокаут:
- Беру командование на себя! Оружие к бою! Заднее стекло открыть! Убрать тела с прохода!
Мы подскакиваем с сидений. Мы рады слышать приказы и повиноваться им, потому что это избавляет нас от необходимости думать самостоятельно. Дрожь тут же утихает, а вместе с ней куда-то пропадает и страх. Щелкаем затворами и занимаем позиции в хвосте автобуса. Артемов ловко забирается в башенку и занимает место у пулемёта, Штыков откидывает заднее стекло. Мы вскидываем оружие, старательно выискивая цели среди клубов догоняющей нас бури. Лейтенант поднимает с пола рацию и отдаёт несколько приказов другим машинам, после чего встаёт среди нас.
Бульдозера нигде не видно, судя по всему, бедняге не хватило прыти, чтобы уйти от катящегося по городу вала. Едущий позади БТР-60 пытается пропустить вперёд КАМАЗ, забитый пехотой, но из-за большого количества припаркованных по обе стороны от дороги машин у него ничего не получается. Буря всё ближе и ближе подступает к улепётывающему транспорту, практически наступая на пятки. В хвосте колонны раздаются выстрелы. Судя по всему, солдаты открыли огонь прямо из кузова. Струхнувший водитель тяжелого грузовика принимает решение протаранить мешающие автомобили и втиснуться между нами и бронетранспортером, но не справляется с управлением. КАМАЗ неловко подпрыгивает на какой-то обтекаемой иномарке и на полном ходу опрокидывается на бок. Если бы мы могли, то услышали предсмертные крики солдат в кузове, но рёв пылевого вала с лёгкостью проглатывает их. Бронетранспортёр разворачивает башню назад и, не сбрасывая скорости, открывает огонь. Снаряды калибра семьдесят миллиметров исчезают в клубящемся мареве, заливается лаем спаренный с пушкой пулемёт, принимая огненную эстафету у погибших в КАМАЗе солдат, но не проходит и десяти секунд, как бронетранспортер постигает та же участь. Пылевой вал растворяет его вместе с экипажем.
Следующие на очереди мы…
- Заметили? Пули не растворяются в нём! – кричит переводчик.
До журналистов все-таки доходит происходящее. Женская их часть начинает истошно орать, мужская, судя по интонациям – ругаться. Желание жить накрывает их с головой, но отказывающий разум не придумывает ничего лучше паники. Если прежде они пытались оказаться поближе к шквалу, то теперь устремились в голову автобуса, стараясь максимально увеличить расстояние до него. Про злобных русских, спятившего офицера и мёртвую полячку, само собой, все моментально забыли, так же как и о необходимости фотографировать Город.
Однако нас, замерших с оружием наизготовку, всё это уже не касалось.
- ОГОНЬ! – орёт принявший на себя командование лейтенант.
Артёмов зажимает гашетки станкового пулемета, заполняя транспорт оглушительным стаккато и звоном гильз. Пальцы сводит судорогой на спусковых крючках, пули ослепительными звездами уносятся во мглу, кто-то орёт, кто-то визжит, кто-то ругается, но черная всепоглощающая волна даже и не думает останавливаться под нашим напором. Мы опустошаем по магазину и спешно перезаряжаемся. До неминуемой смерти остаётся пара вздохов. Стиснутые зубы болят от напряжения, плачь и крики гражданских переходят на какой-то совершенно новый, животный уровень.
Я растворяюсь в безумии города, плавлюсь под его обжигающим взглядом. Страх сдавливает глотку, лёгкие судорожно пытаются вдохнуть немного воздуха, но у них ничего не получается. Я начинаю задыхаться. Автомат выскальзывает из рук, я сползаю по стенке автобуса, судорожно хватая ртом воздух.
«Нет, я не должен здесь умереть! Я не могу здесь умереть! Только не в Городе! Пожалуйста!»
Мечущийся по салону взгляд цепляется за что-то белое, лежащее на полу среди снующих туда-сюда ног. Сфокусироваться никак не удаётся, но спустя несколько секунд я понимаю, что это такое. На полу лицом в мою сторону лежит случайно застреленная Протасовым польская журналистка. В выражении её застывшего навсегда лица нет ни капли страха. Потрескавшиеся обветренные губы улыбаются, безжизненный взгляд направлен прямо на меня, из выходного отверстия на переносице, оставленного пистолетной пулей, сочится кровь.
Неожиданно до нас долетает пронзительный свист…
- Наши! – выкрикивает Козлов и заходится в безумном смехе.
Он оказывается прав, внутри вала один за другим раздаются приглушенные взрывы. Ослепительные вспышки пламени расцветают в пылевом месиве и тут же тухнут. Артиллерия поливает ужасающее атмосферное явление из всех орудий. Шквал черного песка замедляется, сжимается, словно отступая от добычи, оказавшейся ему не по зубам. Вместе с многочисленными взрывами на лицах участников экспедиции вспыхивают радостные улыбки.
До слуха доносится усиливающийся свист падающих снарядов, но я не слышу его, так же как и не слышу свирепого рёва бушующей неподалёку бури. Всё мое внимание приковано к неуместной улыбке лежащей между сиденьями журналистки…

- Он того и гляди ласты склеит, зря стараешься…
- Тебя забыл спросить, сопляк. Бабу будешь свою учить.
- Думаешь, раз прошляк , то можно всё?
- Да сколько можно собачиться…
- А тебя никто не спрашивал! Дед, отдавай луковицу, я жрать хочу!
- Руки убрал, козёл!..
- Да я тебя за козла!..

- Рядовой Селезнёв! Селезнёв, мля! Бегом к рации!..
Я ползу по стонущему ковру из человеческих тел, пробираясь под перевёрнутыми сиденьями пассажирского салона… Ползу в головную часть автобуса, к рации…
- ОТСТАВИТЬ, МЛЯ!.. Инфракрасный спектр, что-то…
Нет, я не могу умереть здесь…
ОГОНЬ!..
Лицо лейтенанта покрывает слой свежей крови, сочащейся из разбитой брови. Кровь… Кровь повсюду: на осколках бронированного стекла, на камуфляже солдат и объективах фотоаппаратов…
- Скала, Скала, я Турист, как слышите меня, я Турист, приём! Машина в населённом пункте, берёза, триста сорок один, четыреста двадцать два по улитке пять!..!

- Тихо, тихо, сынок, - кто-то поглаживал меня по волосам, судя по голосу, женщина. - Успокойся, успокойся, всё хорошо…
Стоило вдохнуть затхлого воздуха, как по горлу наждаком проходит приступ сухого кашля, а следом за ним приходит пульсирующая головная боль. Я попытался сесть, но невидимые в темноте руки тут же вернули мою голову обратно на колени.
Суставы ныли, словно в стыки между костями насыпали песка, нос намертво заложило.
- Где я?
- Всё хорошо, сынок, всё хорошо… - ответил женский голос. – Теперь всё будет хорошо, мамочка здесь, мамочка больше никому тебя не отдаст…
- Совсем баба д-д-д-двинулась, - послышался неподалёку заикающийся старческий голос. – Что творится-то…
Кое-как вырвавшись из цепких рук незнакомки, я сел на скрипучей кровати:
- Где я? Кто вы такие?
- Тихо, придурок, а то вертухай  услышит! – раздался из темноты мужской голос.
- Ты и так тут наг-г-г-говорил д-д-д-достаточно, послушай у-у-у-умных людей.
Где-то неподалёку раздался протяжный скрип открывающейся двери, послышались приближающиеся шаги.
- Ну, мля, чепушня, накликал, - зло прошипел ещё один, ранее молчавший, совсем ещё молодой голос.
Шаги становились всё ближе, вспыхнул свет керосиновой лампы, озаривший помещение подрагивающим оранжевым светом. Одну из стен комнаты заменяла металлическая решётка, через которую теперь на нас смотрел человек с поднятым над головой фонарём.
- Ну чё, животные? Выспались?.. О-о-о-о! И солдатик проснулся? – голос был глухим из-за надетого на голову незнакомца противогаза с уходящим в подсумок гофрированным шлангом. – Эй, Стас! Тут солдат очнулся! Вести его?
Где-то неподалёку раздалось недовольное бормотание, из темноты донёсся ответ:
- Бабу веди, Роза Андреевна так сказала.
- Бабу, так бабу… Ты мне поможешь, не?
- Иду, иду, чё разорался…
В свете лампы я, наконец, смог разглядеть помещение, в котором оказался: это была каменная коробка примерно четыре на четыре метра, единственным интерьером которой являлась металлическая кровать с лежаком из ржавой мелкоячеистой сетки, издававшей при каждом моём движении сильный скрежет. Рядом сидела женщина с деформированным длительным алкоголизмом лицом, возраст которой смог бы определить разве что патологоанатом. По телу пробежала дрожь отвращения: бардовая синтетическая куртка покрыта засохшими пятнами чего-то омерзительного, напоминающего рвоту, штаны поблёскивают маслянистыми пятнами, - одежда сидит на женщине, как мешок на швабре, и, судя по всему, снята с чужого плеча. Не обращая внимания на человека в противогазе, собирающегося увести её, пропитая насквозь баба рассматривает раздувшиеся кисти рук.
- Где мой сын?.. – потрескавшиеся губы едва двигаются, но, вопреки внешности, голос у женщины мягкий и приятный. – Куда он исчез?..
Вдоль стены на полу сидело ещё трое сокамерников, мигом умолкших при появлении человека в противогазе. Ближе всех к кровати находился короткостриженый молодой парень в кожаной куртке, надетой поверх футболки, рядом с ним – мужчина в строительной каске и армейском бушлате с красной нарукавной повязкой, на которой белой краской неаккуратно были нарисованы две буквы «ГО». Третий – старик в ватнике и рабочей оранжевой жилетке. Морщась, дед поглаживал обрубок правой ноги, прихваченный брючным ремнём.
В свете лампы появился второй охранник, вооружённый массивным помповым дробовиком. Лицо так же скрывал противогаз салатового цвета, через плечо перекинут патронташ с ружейными патронами. Взяв оружие наизготовку, незнакомец кивнул своему товарищу, и тот, отперев дверь ключом, зашёл в камеру:
- Слышь, мразь. На выход!
- Куда делся мой сын?.. – женщина словно и не слышала приказа, продолжая рассматривать руки. – Кто забрал моего сына?
- Мать твою, перехерачить бы вас на месте, ублюдков. Возни больше, чем толку, - с этими словами охранник поставил фонарь на пол и, подойдя к алкоголичке, с силой ударил её ногой в живот. Вскрикнув, женщина сложилась пополам и сползла с кровати на пол.
- Оставь её, - хрипло воскликнул старик, за что тут же был награждён пинком по обрубку ноги.
Дед взвыл, завалившись на бок, из открывшейся раны вновь пошла кровь.
- А ну заткнулись, выродки! Дома надо было тявкать, а здесь у вас права голоса нет! – злобно прогундосил охранник с ружьём. – Тащи эту шваль и пошли уже, я даже сквозь противогаз чую их вонь!
Первый охранник нагнулся, схватил лежащую на полу женщину за волосы и поволок её к выходу, но та не собиралась сдаваться без боя. Она начала вырываться из цепких рук незнакомца и брыкаться обутыми в мужские туфли ногами:
- Не-е-ет! Сволочи! Где мой сын, куда вы дели моего сына? Су-у-уки, твари позорные, отпустите меня-я-я!
Сопротивление длилось ровно до того момента, пока к товарищу не подоспел второй охранник, легонько приложивший алкоголичку прикладом по голове. Дверь с лязгом закрылась, щелкнул запираемый замок, и троица исчезла в коридоре, вместе с женщиной унеся с собой и свет.
Камера вновь погрузилась в темноту.
- Екздец дуре, - подвёл итог произошедшему молодой парень. – Радуйся, что не тебя уволокли, ёлочка зелёная .
- Это ты мне?.. – горло вновь скрутило спазматическим кашлем, от которого перед глазами заплясали разноцветные пятна.
- А кому ещё?
Не в силах больше оставаться в сидячем положении, я опрокинулся на кровать, тут же откликнувшейся мерзким скрежетом. Тело сотрясалось от крупной дрожи, сжималось от бушующей во внутри боли, горело, словно его щедро окатили бензином и подожгли. Мне не было никакого дела до этих людей, так же как и до места, в котором я каким-то образом очутился. Единственного чего хотелось – это закрыть глаза и постараться потерять сознание, а ещё лучше – умереть. Никаких мыслей, лишь тяжёлое изматывающее чувство, что меня пропустили через мясорубку и неудачно собрали назад, перепутав местами половину деталей.
- Слышь, ёлочка, полежал на шконке – дай другим, - молодой голос приблизился и бесцеремонно скинул меня с кровати.
На противодействие не было ни сил, ни желания, так что мне ничего не оставалось, как отползти к стене и скрючиться возле неё. Холод каменного пола тут же забрался сквозь промокшую от пота одежду и нежно прошептал на ухо, что в ближайшее время я не пойду на поправку.
Где-то в темноте стонал одноногий старик, решивший на свою голову вступиться за сокамерницу. Мужик с повязкой на рукаве не издавал никаких звуков и даже не двигался, словно его вовсе не было в комнате.
- Кто это такие? Где мы?
- Тебе видней, нам-то откуда знать, - ответил парень, прогнавший меня с кровати. – Когда нас привели – ты уже был здесь.
- Давно?
- Тебя как звать-то, ёлочка? – проигнорировав мой вопрос, спросил молодой.
- Иван, - говорить было тяжело.
- Я Карась, одноногого зовут Кеша, а этого в бушлате хер знает, он не разговаривает почти, тоже спятил, как и баба та, - с лёгкой ленцой в голосе разглагольствовал парень.
Вёл он себя настолько надменно, словно окружающие люди были должны ему хотя бы за тот факт, что он обратил на них внимание, однако за напускной заносчивостью ощущалось острое желание поговорить с кем-нибудь, видимо, до моего пробуждения другие жители камеры не отвечали Карасю взаимностью.
- Слышь, Иван. А чё за цифры ты во сне бормотал? Чё-то там, четыреста двадцать один или двадцать два, не помню, - стараясь выглядеть не особо заинтересованным, спросил парень. – На координаты, мля, похоже.
- Не знаю, о чём ты говоришь.
- Ну, не знаешь, так не знаешь, только готовься, что вертухаям тоже интересны эти твои циферки. Они и били тебя, и ваткой под носом водили – даже не пёрнул. Нам так и сказали – слушайте и запоминайте всё, что он говорит, умрёт солдат, умрёте и вы.
- Вода есть?
- Нет, мля, воды. Нихера нет. Была луковичина и таблетки, но баба с дедом тебе их скормили.
События, произошедшие на высотке, вынырнули из болезненного бреда. Эвакуация, должна быть эвакуация… В полночь, Линь дал мне карту и… Я зашарил по карманам в поисках оставленного спецназовцем снаряжения, но ничего не нашёл. Чёрт… Даже зажигалку забрали…
- Вы из эвакуационных автобусов?
- Чего? – удивление в голосе Карася быстро сменилось лающим смехом. – Автобусов? Да ты, ёлочка зелёная, тоже двинулся умом. Каких ещё автобусов?
- Которые людей вывозили из города.
- Те, что ещё до первого удара были?
- Да.
- Ёпт, так это когда было! – кровать под парнем отчаянно заскрипела. – Уже дня четыре прошло с тех пор!
- Не знаешь нихера – п-п-п-помалкивай, сопляк, - подал голос молчавший до этого старик. В темноте послышалась какая-то возня и приглушённые стоны. – Три дня прошло, с п-п-п-первого удара. Со второго – о-о-о-один.
Второй удар… Господи боже, Город опять расширился…
- Обстрел был?
- А х-х-х-хрен знает… Если и был, мы его н-н-н-не слышали, - ответил дед.
Я замолчал, погружённый в тяжёлые мысли. Надежды больше не оставалось. Про эвакуацию можно забыть, как, в общем-то, и о дальнейших попытках выбраться из зоны Катаклизма. Каждый раз, стоило мне хоть немного приблизиться к краю Города, как тот увеличивался в размерах, а теперь я лежу чуть живой в тёмной камере, за решёткой, карманы пусты, а окоченевшие ноги едва слушаются. Надежды больше нет.
- Так чё это за цифры, а? – никак не унимался молодой парень. – Там чё, вертушки будут ждать или как?
- Отвали! – взорвался я.
- Слышь, Вася, я ведь тебя по-человечески спрашиваю, чё дерзить начинаешь, а? Хочешь, чтобы я встал и спросил по-другому?
В коридоре вновь послышались шаги.
- Тихо, п-п-п-придурки! – зашипел на нас старик, но было уже поздно.
Опять появился охранник с дробовиком. Тот же или какой-то другой понять было невозможно, так как незнакомцы были одеты в практически одинаковую тёмную одежду с неизменными противогазами на лицах. Свет керосинового фонаря вновь выхватил из тьмы измождённых узников, больно впился в привыкшие к мраку глаза…
- Ну что, животные? Я смотрю, вы по-человечески не разговариваете, только на зверином своём, да? – человек трижды передёрнул цевьё, подобрал вылетевшие патроны и рассовал их по карманам патронташа, а вместо них зарядил какие-то другие. – Ваше счастье, что я немного знаю звериный…
С этими словами охранник вскинул ружьё и выстрелил куда-то в сторону кровати, на которой лежал Карась. От грохота моментально заложило уши, парень вскрикнул от боли и скатился на пол, вслед за этим по камере начало расползаться серое облачко. Неосторожно вдохнув его, я тут же зашёлся кашлем :
- Газ!
- Ну что, нравится, твари? Нехер было приезжать в наш город!..
Грохнул новый выстрел, облако отравы стало плотнее. Из глаз безостановочно текли слёзы, словно в них сыпанули изрядную порцию перца. Зажмурившись, я прижал к лицу шапку и кое-как пополз к решётке, подальше от расползающегося по камере газа…
-…нехер было привозить с собой заразу! Ладно бы вы людьми были, так хер там!..
Еще один выстрел, где-то неподалёку захрипел старик. Захрипел так страшно, что по коже побежали мурашки…
-..Сраные рыбы, отобрали у нас работу, на баб наших пялитесь!..
ГОшника слышно не было, Карась же надрывался за пятерых, вопя что-то неразборчиво-оскорбительное. Двигаясь вслепую, я всё же добрался до решётки и прижался к ней лицом со всё ещё прижатой к ней вязаной шапкой, но тут же получил сапогом в лоб от стоявшего с той стороны охранника. Жаль, что удар был несильным, иначе все мучения моментально закончились бы…
- Ходите туда-сюда, нихрена не делаете, как, мля, у себя дома!.. Да завали ты уже пасть, тварь! – сорвался на крик охранник и зарядил ружьё ещё одним патроном.
Передёрнув затвор, он вновь выстрелил, Карась заорал с удвоенной силой, но крик его быстро оборвался, перейдя в булькающие хрипы. Однако я уже мало что мог услышать из-за непрекращающегося писка в кровоточащих ушах.
- Животные, они и в городе животные, - харкнув на пол, охранник поднял с пола фонарь и ушёл, оставив нас наедине с газом.
Старик смолк, Карась тихонько поскуливал где-то в дальнем углу. Тело больше напоминало разлившийся по полу студень, но я каким-то чудом всё ещё находился в сознании, стараясь не открывать глаза и как можно меньше дышать витающим в воздухе газом. Продолжайся так ещё минут десять, и в камере навряд ли остался бы кто-то живой, но, к счастью, вскоре всё закончилось. Стоило стихнуть шагам, как под потолком что-то загудело, и ядовитое облако начало рассеиваться. Судя по всему, раньше времени убивать нас никто не собирался.

Прошло около получаса с того момента, как отрава полностью выветрилась.
Одноногий старик умер, но заметили мы это, только когда пришли охранники и, ухватив труп за лямки жилетки, уволокли куда-то безжизненное тело, видимо, вслед за так и не вернувшейся женщиной. Карась больше ни с кем не разговаривал. Кашляя и время от времени сплёвывая на пол, он скрежетал металлической рабицей, словно позабыв о нашем существовании. ГОшник, напротив, выглядел так, словно ничего не произошло. Как и прежде, он неподвижно сидел на полу и ни на что не реагировал.
Для меня же время словно замедлилось, превратившись в липкий кисель. К прежним симптомам, словно их было недостаточно, прибавилось жжение в глазах и груди, веки то и дело норовили закрыться. В сознании отстранённо дрейфовала мысль, что если я усну, то больше не проснусь, но она меня ни капли не пугала, а, наоборот, успокаивала, но только я погружался в дрёму, как будил сам себя кровавым кашлем, раздирающим горло и ротовую полость резкой болью. Чихая, я чувствовал на языке солоноватый вкус крови, но помочь ни себе, ни кому бы то ни было ещё – не мог… Я не знал, за что я здесь, и кто эти люди, обрёкшие меня на смерть, единственное, что оставалось – ожидать логического завершения и молиться, чтобы оно наступило как можно скорее.

С трудом оторвавшись от лица польской журналистки, я перевёл взгляд на лейтенанта Козлова. Офицер указывает на тело радиста, неподвижно застывшее на грязном полу автобуса. Лежащий неподалёку короб радиостанции то и дело попадает под ноги журналистов, старательно пытающихся оказаться подальше от пылевого вала.
Миновав непрерывно стреляющих товарищей, я стал пробираться к телу. Автобус нещадно мотало из стороны в сторону – водитель хотел жить не меньше своих пассажиров и выжимал из тяжёлого бронированного транспорта максимум скорости, умудряясь маневрировать между встречающимися на пути препятствиями в виде легковых машин и частей обвалившихся зданий.
Наконец, я добрался до тела военного и приложил пальцы к его шее. Пульс есть, наверное, упал и ударился головой, или его толкнули долбанные гражданские…
- Связь со Скалой! Живо, пока нас не накрыла своя же артиллерия! – срываясь на хрип, кричит мне переводчик с другого конца салона.
Кое-как вытащив радиостанцию из-под ног журналистов, я подтягиваю к себе увесистую Р-159. Тумблер питания включен, напряжение в норме, переключатели частоты уже выставлены в нужное положение… Так, только без паники… Зажимаю тангенту и кнопку настройки антенны:
- Скала, Скала, я Турист, как слышите меня, я Турист, приём!
Первое время в эфире царит гробовая тишина. Если радиостанция неисправна – мы все покойники.
- Скала, я Турист, приём!.. Связи нет, товарищ лейтенант!
- Пробуй снова!
- Скала, Скала, я Турист, приём!
Спустя несколько безрезультатных запросов, потонувших в бушующей неподалёку буре, сквозь тишину стали прорываться обрывки слов, сопровождаемые резкими вспышками оглушительного белого шума:
- Вас… ист… ла… ордина…
- Скала! Скала, я Турист!.. Есть связь!
- Передавай! Машина в населённом пункте, берёза!…
- Скала, Скала, я Турист! Машина в населённом пункте, берёза!..
- …ри… соо… дле…
- Координаты – триста сорок два, четыреста двадцать один, по улитке пять!
- Наши координаты!..
Лица окружающих расплылись и потеряли чёткость, воздух начал подрагивать, словно от жары. Я попытался повторить координаты в трубку радиостанции, но не услышал собственного голоса. Повысил голос, попытался закричать, но результат оказался тот же – из горла не вырывалось ни единого звука...

- Подъём, рота!
Тело, повинуясь еще не успевшей позабыться привычке, попыталось вскочить на ноги, но те предательски подкосились, и я грохнулся на ледяной пол. Кто-то склонился надо мной, словно бы желая помочь, но зрение никак не желало фокусироваться, превратив человека в размытое тёмное пятно.
- Помогите мне, - то ли прошептал, то ли подумал я. – Помогите…
В ответ послышался булькающий смех и бессвязное бормотание, мигом напомнившие, что в окружающей меня действительности нет места милосердию. Одежду пропитал пот, заботливо прихваченным морозцем, особенно сильно заледенели штаны в районе промежности,  и если бы я мог вдохнуть носом, то наверняка вновь потерял бы сознание от вони. Тяжелый спёртый воздух, горький на вкус, входил в лёгкие с омерзительным свистом, а выходил - с хрипами и бульканьем. Мне хотелось сжаться калачиком и поменьше двигаться, хотелось вновь заснуть и больше не чувствовать нестерпимый жар, зарождающийся где-то в груди и, вместе с пульсом, пробегающий по всему телу. Хотелось, чтобы зрение окончательно отказало, и перед глазами больше не маячили эти уроды, безостановочно тормошащие безвольный кусок мяса, имя которому Иван Селезнёв. В моменты, когда с рассудка спадала пелена, в мыслях возникала всего одна мысль: «Я умираю. Я, наконец-то, умираю», - но смерть не спешила приходить, и я вновь проваливался в колодец беспамятства.
- Да очнись ты! Очнись, животное! – в лицо ударила холодная струя воды, опять кто-то начал крутить подъёмный механизм, пытаясь вытащить меня со дна.
Справа послышалось торопливое сёрбанье, я повернул голову на шум и увидел Карася, старательно вылизывающего пол. Глаза парня полыхали безумием и животной тягой к жизни. В поле зрения появился ботинок с высоким голенищем, и Карась отлетел в сторону:
- Свинья помойная! Ты следующий!
Кто-то ухватил меня за ворот и поволок во тьму, но спустя несколько шагов ткань расползлась по швам:
- Твою мать, как же вы меня достали, твари!
Кто-то ловко пропустив у меня подмышками верёвку, движение продолжилось. Позади шагал второй охранник, пинками и ударами приклада конвоирующий Карася. Выглядел парень паршиво – нижняя челюсть вся измазана запёкшейся кровью, сквозь порванную футболку виднелось огромное красное пятно, судя по всему, оставленное выстрелом из дробовика. Напускная дерзость и уверенность куда-то улетучились, оставив после себя одно лишь безумие.
- Только попробуй опять отрубиться, солдат – я тебе колено прострелю, - негромко приговаривал тащивший меня надзиратель.
Сколько прошло времени с момента смерти одноногого старика? Несколько часов? День? Неделя? Сломанные часы продолжали показывать одну и ту же цифру «22», но она мне ни о чём не говорила. Находимся ли мы в Городе или уже покинули его? Быть может, Катаклизм расползся по всему миру, а мы – в самом его центре? Или его уже победили, как победили раньше?..
В памяти то и дело всплывало женское лицо, обрамлённое длинными светлыми волосами, но я никак не мог вспомнить кто это. Девушка приветливо улыбалась, и каждая её улыбка ослепляла меня, подобно вспышке фотоаппарата. Лицо приблизилось, я с удивлением обнаружил, что это никакая не девушка. Светлые волосы обернулись белой каской с санитарным крестом на лбу, а улыбка превратилась в сведённые от напряжения зубы. Взгляд военного то и дело косился мне за спину, но когда я порывался обернуться – солдат хватал меня за голову и что-то беззвучно кричал.
- Очнись, да очнись же! – и вновь меня вырывают из забытья щедрой порцией воды. – Что это за координаты?
Координаты триста сорок два, четыреста двадцать два по улитке!...
- Я не знаю… - с трудом шевеля губами отвечаю я, ни капли при этом не кривя душой.
Я действительно не понимаю, что значат эти цифры, и почему они раз за разом вспыхивают у меня в памяти.
Удар в живот, я захожусь в кровавом кашле, оставляющем мелкие капельки на черной одежде допрашивающего меня человека. Еще один удар, без особой надобности, просто из злости и бессилия, но я хватаюсь за вспыхнувшую боль, как за спасительную соломинку, вновь начиная погружаться во тьму.
- Э-э-э-э, нет, дружище! На этот раз ты так просто не отделаешься!
Кто-то закрывает моё лицо куском мокрой тряпки, и с силой вжимает голову в стол. Сквозь темноту и засохшую в ушах кровь я слышу шум отвинчиваемой крышки, где-то сверху доносится скрежет пластика и на лицо начинает литься тонка струя воды. Судорожно хватаю ртом воздух, но вдыхаю лишь брызги влаги, кашляю, дергаю конечностями в попытке освободиться, но те крепко привязаны.
- Что это за цифры?! – кричит надо мной человек, не прекращая пытки.
- Подтвердите ваши координаты!
- Я Скала, я Скала! Машина в населённом пункте!..
- Нет! Остановись! – вторю я звучащему в голове голосу.
- Скажи, что это за координаты, и всё закончится!..
Стол подо мною выбивает крупную дробь, я извиваюсь, подобно сжатому пальцами червю. Мир суживается до размера мокрой тряпки и забирающейся в лёгкие воды.
На секунду все прекращается, но только на секунду.
- Где это место? Что там?
- Я не знаю!..
- Говори, тварь! Говори!
- Я не…
И вновь вода пропитывает тряпку, вновь я бьюсь в конвульсиях…
Один вдох, хотя бы один вдох! Пожалуйста!
Словно услышав мои мольбы, пытка прекращается.
- Отойдите, - старческий голос едва различим сквозь хрипы, вырывающиеся из моего горла.
Тьма расступается, свет фонаря больно бьёт по глазам. Спазмы кашля никак не желают утихать, но подошедшая вплотную к столу старуха терпеливо ждёт. На плечах её лежит пожелтевшая от времени шаль, а из-под цветастого платка выглядывает жуткое костлявое лицо, испещрённое многочисленными морщинами и шелушащимися пятнами.
- Ты действительно не знаешь, что это, - словно отвечая на самой же заданный вопрос, произносит она. – Как тебя зовут, пропащая душа?
Если бы я смог отдышаться, то обязательно ответил бы этой милой женщине, но воздух слишком вкусен, чтобы оторваться от него. Стоящий за спиной бабушки человек заносит дробовик для удара, но старуха останавливает его:
- Хватит. Он достаточно натерпелся в этом мире, пусть отдохнёт перед миром следующим. Ты не должен забывать о милосердии.
- Но это же… - с обидой в голосе пытается возразить охранник, но женщина перебивает его.
- Все мы созданья Его, будь то овца или волк. Усмири свой гнев, не уподобляйся врагам своим.
- Хорошо, Роза Андреевна, - голова верзилы смиренно склоняется, а дробовик опускается, так и не нанеся удара.
- Так-то лучше… Раз ты не знаешь, что за координаты сам же и бормочешь во сне, то расскажи нам хоть что-нибудь.
Какое-то время я смотрю в её помутневшие, не выражающие никаких эмоций глаза, не понимая, что от меня требуется. Память начинает судорожно перебирать папки с информацией, пытаясь понять, что следует говорить этим эскулапам, а что – нет, но вскоре я понимаю, что в этом нет никакого смысла. Я не выйду отсюда живым, так зачем обрекать себя на новые истязания…
- Эвакуация… должна была быть… эвакуация, - каждое слово даётся с большим трудом, но я продолжаю, то и дело прерываясь на кашель. – Мы должны были спасти людей из автобусов и… проводить их к указанному месту…
- Должа была быть? – в голосе старухи слышится удивление, но на её выражении лица это никак не сказывается.
- Да… Я шёл к автобусам… теперь уже поздно… они давно уехали… Они должны были разбомбить всё…
Бабушка пожевала губами и задумалась. Стоящий позади неё охранник терпеливо ждал, время от времени поправляя противогазную маску.
- Каких людей, говоришь, вы должны были спасти?
- Из эвакуационных автобусов… тех, что застряли, так и не выехав…
Охранник издал приглушённый смешок, но тут же замолк, настороженно посмотрев на свою престарелую начальницу, но та не обратила на него никакого внимания.
- Некого, молодой человек, спасать-то… Мы и есть те люди, - тонкие губы слегка изогнулись в подобии улыбки. – А окромя нас и не осталося никого. Все к творцу отправились, упокой их души.
- Так это… это вы…
Мысль о том, что я со спецназовцами шёл спасать этих вот уродов, раскачивалась из стороны в сторону, словно маятник. Ради них? Ради сволочей, которые травили меня газом, били и пытали, даже не объяснив толком – за что?..
Маятник вновь качнулся. Один раз, другой, и вдруг на его пути попала, натянутая неведомым шутником, струна. Проволока издала пронзительный скрип, вызвавший во всём моём теле неконтролируемую дрожь, после чего я взорвался смехом. Я хохотал, словно безумец, кровавая слюна попала на светло-зелёный намордник охранника и цветастый платок старухи. Бабка сморщилась, явно собираясь преподать мне суровый урок этикета, но я никак не мог угомониться.
- Мы… вас… - свозь выступившие на глазах слёзы, пытался сказать что-то я, но маятник вновь задевал струну, и моё тело сотрясала следующая порция безумного хохота.
- Довольно! – выкрикнула старуха, но я, при всём желании, не мог остановиться. – Все вы одинаковые, сволочи! Нахалы и грубияны! Натерпелась я от вас, сколько молила о воздаянии, и вот оно, наконец, пришло! Кончилось…
Каждое слово этой старой маразматичной бестии лишь усиливало истерику, что выводило её из себя еще больше. Сморщенное лицо покрыли крупные красные пятна:
- Кончилось ваше время, все получили, что полагалося! Доса, доса вам сосать кровь нашу! Развалили, страну, засрали всё, закоптили! Каждый из вас только и хочет, чтобы обобрать меня, ваши… ваши эти банки, карточки, всё это отправилось в ад!
Голос старухи сошёл на мерзкое верещание:
- ГОРИТЕ ВЫ ВСЕ В АДУ, БЕЗБОЖНИКИ! ТАЩИ ЕГО К ОСТАЛЬНЫМ, ТАЩИ, СТАНИСЛАВ! НЕЧЕГО ЕМУ ДЕЛАТЬ СРЕДИ ЧЕСТНЫХ И ПОРЯДОЧНЫХ, ПУСТЬ ОТПРАВЛЯЕТСЯ К ПОДОБНЫМ ЕМУ!
Охранник подскочил к столу и сноровисто развязал верёвки. Бесцеремонно скинув на пол, он потащил меня, всё еще хохочущего, к двери, возле которой уже стоял его товарищ, вооружённый древнего вида ранцевым огнемётом.
Это их мы шли спасать?! Их?!
- Мы… вы… вас…
- Допрыгался, сука, - сквозь зубы процедил Стас. – Нечего было приезжать к нам, нечего…
Меня бросили на пол, огнемётчик встал напротив двери, а его сотоварищ, всё еще злобно бормоча, снял с двери два засова и отпёр замок. Охранники переглянулись и едва заметно кивнули друг другу, скрипнули петли, и меня забросили внутрь, тут же заперев дверь.
- Жил как животное, и умрёшь – как животное! – донеслось до меня, но ответить я был не в состоянии, всё еще продолжая хохотать.

Глава седьмая. Ведомый

Ветер. Безумец с сотней личностей и тысячей лиц. Целая семья, умещающаяся в невесомом потоке воздуха: любопытный сын, строптивая дочь, сердитый отец, ласковая мать и порывистая любовница. Экспрессивный художник, в ярости сминающий незаконченную композицию из палой листвы и мелкого мусора. Плохо отрепетировавшая музыкальная группа, невпопад бьющая в барабаны оконных стёкол и бормочущая нелепый мотив в заводских трубах. У ветра множество ипостасей, но все они говорят одно и то же: «Скоро зима, скоро зима, скоро зима…»
Потоки холодного воздуха то нежно гладят по волосам, а то норовят столкнуть с крыши, на краю которой я сижу. В ответ я лишь щурюсь в ярких лучах полуденного солнца и беспечно качаю ногами над простирающейся внизу городской пропастью. Меня ничего не беспокоит, и никто не тревожит. Голова свободна от планов на будущее, размышлений о настоящем и воспоминаний о прошлом. Я растворяюсь в панораме мегаполиса, растекаюсь по его дорогам, заглядываю в каждое окно, в каждую дверь, в каждый подвал. Заглядываю в самого себя, ибо я и есть Город.
С моего лица аккуратно сбриты все люди и животные, а саднящие щеки слегка пахнут одеколоном испортившихся продуктов и вышедшей из строя канализацией. Аллергия в виде ярких автомобильных фар давным-давно сошла на нет, так же как и зуд от протектора шин. Улыбка, более не испачканная дымом и гарью, чертит синеву моего неба белоснежным перистым облаком. Ощущение покоя и одиночества затапливают пыльные подъезды, я кричу от переполняющей радости вместе с вторящим мне ветром. Бегу с ним по проезжей части и никак не могу надышаться чистым, словно совесть новорождённого ребёнка, воздухом. Эйфория накрывает сознание, руки отталкиваются от края крыши, отправляя тело в бесконечное падение вниз, сквозь асфальтовое покрытие и переплетения труб.
Я – мир в мире! Государство внутри государства! Самая чистая градация белого, и самая густая – чёрного! Я умножаю себя на биллион, рассыпаюсь на осколки, а потом рождаюсь вновь, совершенно другим, но абсолютно тем же!
Но проходит миг, и бесконечность испуганно растворяется в солнечных лучах, на кончиках которых я замечаю медленно приближающиеся вертолёты. Я знаю, как они называются, знаю, потому что это я создал их. Каждая оснащена четырьмя людьми, пулемётной установкой, комплектом боеприпасов и средствами радио-химической разведки. Камуфляж на скорую руку закрашен оранжевой краской, делая боевую машину ещё уродливей на фоне прекрасного неба.
Шум вращающихся лопастей и настороженные взгляды пилотов раздражают меня, заставляют затаиться, прижаться к земле, но и там я не нахожу покоя. По проезжей части издевательски медленно ползёт смердящая выхлопными газами автомобильная колонна. Тяжёлый бульдозер давит мне на грудь гусеницами, фотоаппараты прожигают чувствительное зрение, назойливо бормочут в шлемофоны члены экипажа бронетранспортёра, но я терплю бестактное вторжение в свои владения, я притворяюсь мёртвым, подпуская чужаков поближе. Люди даже не подозревают, что ловушка за их спинами уже захлопнулась, они продолжают переговариваться и тыкать в меня пальцами.
Наступает момент истины, я распрямляю плечи и одним движением срываю занавес. Ярость, кипящая в моих водостоках, более ничем не сдерживается, она пробегает крупной дрожью по гладким бёдрам многоэтажных домов и устремляется к добыче. Желание уничтожать, не омрачённое рассуждениями о добре и зле, начинает своё победоносное шествие. Хватит нежиться на солнце, хватит рассматривать в зеркале реки своё отражение, пора показать этим глупым людям, что такое ГОРОД!
Я качусь вперёд, растворяясь в собственном безумии, проглатывая радиосигналы, перерабатывая стекло и кирпичи, создавая с нуля новое тело, на этот раз, не испачканное отпечатки пальцев своих создателей. Люди замечают опасность, разворачивают в сторону моей разинутой пасти орудия, кричат что-то в рации. Вертолёты недальновидно зависают на месте, каждая ядовитая пуля, каждая дымная ракета, выпущенная ими, причиняет невыносимые страдания, но это ещё больше раззадоривает зверя. Пара быстрых ударов, и некогда грозные боевые машины растворяются в хаосе новой жизни. Автоколонна боится, автоколонна пытается сбежать, автоколонна смешит меня, и я, не сдерживая более полыхающие внутри эмоции, оглушительно хохочу. Жаль, что люди не слышат моего смеха, жаль, что они умрут под собственные крики ужаса.
Словно неторопливый гурман, дегустирующий новое блюдо, я медленно разжёвываю бульдозер, отставший от своих товарищей. Довольно калорийно, от такого количества масла вполне может появиться изжога. Вот грузовик с палящими из кузова солдатами выглядит куда выгодней. Наверняка в нём много витаминов, столь необходимых для моего нового тела. Резина противогазов из подсумков лишь добавляет пикантности тающему на языке мясу, однако насладиться им в полной мере мне не даёт бронетранспортёр с похабно огромной пушкой. Тяжёлые свинцовые плевки прошивают хрупкую неокрепшую нервную систему, боль пронзает каждую песчинку бурлящего вала, но этого мало. БТР отправляется следом за грузовиком и смешивается с переваренными зданиями. Оставшийся на десерт автобус, под завязку набитый сочным человеческим мясом, подпрыгивает на неровностях дороги. Заднее стекло откидывается, пулемётная башенка приходит в движение. Горячий, словно кипящая смола, свинец щедро растекается по моему лицу, но азарт погони компенсирует все страдания. Тело корёжит от трансформаций, сознание бурлит новыми возможностями, о которых я раньше и не подозревал. Ощущение всесильности пьянит, ещё немного строительного материала, и я смогу накрыть своей тушей всю планету… Да что там планету, всю вселенную!..
Однако судьба вносит в становление нового властелина мира свои поправки. Небо, старый добрый друг, подло предаёт меня. Издевательски свистя, оно накрывает меня толстым слоем обжигающих взрывов. Под градом рвущихся снарядов моё победоносное шествие начинает замедляться, а не успевшее завершиться перерождение расходится по швам. Рвутся мембраны, разлетаются чёрным пеплом сгоревшие внутренности, я с сожалением понимаю, что проигрываю схватку. Резкое превращение из охотника в добычу, что может быть хуже для мотивации к дальнейшему сопротивлению?
Всё кончено, бунт подавлен, однако остановиться не даёт соблазнительно вихляющий задом автобус. Я собираю последние силы в один точный бросок…
Ещё не все потеряно, ещё есть шанс…
Я чувствую страх, излучаемый автомобилем. Его пряный запах сочится из сочленений броневых листов, пробивается сквозь заклёпки и волнами расходится по окрестностям, оставляя позади себя длинный чётко угадываемый шлейф.
Судьба улыбается мне, судьба благосклонна. Судьба направляет руку водителя, и тот допускает ошибку. Транспорт переворачивается, не войдя в очередной поворот, и катится вниз по улице. Летящие в мою сторону вспышки трассеров угасают, а волны страха идут на убыль, но я всё ещё ощущаю его манящий запах… Несколько человек всё еще в сознании, и один из них прямо сейчас находится на Грани…
Взрывы преумножаются, сознание медленно покидает меня… Более удачного случая может и не представиться… Я устремляюсь вперёд – не к разрушению, а к спасению. К захлёбывающемуся ужасом человеку, вглубь его памяти, сквозь плоть и кости… Я должен выбраться отсюда, должен…

Когда дверь за спиной захлопывается, все окружающие звуки смолкают, и я словно оказываюсь в безвоздушном вакууме. Быть может, меня бросили в очередную клетку, где я умру от обезвоживания или прогрессирующей болезни, либо охранники решили скормить меня тьме, затопившей комнату по самый потолок. Языческое жертвоприношение, наследие тёмного прошлого человеческой расы, дремлющее в каждом из нас, в формате памяти поколений. Вера в потустороннее, подсознательный страх перед чернотой ночи и безумная жажда выжить, даже если окружающим придётся заплатить слишком высокую цену. Я внутри, во мгле… Это ваша цена за спокойный сон.
Здравствуй, темнота. Здравствуй, мой старый друг. Это снова я.
Истерика проходит так же резко, как и началась. Я уже не смеюсь, боясь оскорбить тех, кто смотрит на меня из глубины комнаты. Покажите себя, я не боюсь. Я готов, как никогда.
Тело практически не слушается, и я напоминаю мешок с крупой, невесть каким шутником наделённым сознанием. Борясь с карабкающейся по позвоночнику дурнотой, мне удаётся проползти пару метров в направлении центра помещения. Круг полумрака сужается, двигаясь в унисон тяжелому дыханию, вместе с паром рвущемуся из ноющей груди. Пытаюсь продвинуться вперёд еще немного, но руки подгибаются, и я падаю лицом на кафельный холод пола. Должно быть, это уборная, а быть может – кухня. Однако вокруг нет ни намёка на интерьер.
Я пытаюсь подняться на ноги, но результат тот же. Пробую еще раз, и вновь падаю вниз, на растерзание стелящейся по полу мгле. В итоге, мне ничего не остаётся, как смириться и, перевернувшись на спину, ожидать конца. Сил больше не осталось, так же как и решительности. Их похоронила под собой неподъёмная плита усталости.
Шум в голове и тошнота немного отступают, но я не двигаюсь, я лежу лицом вверх и пытаюсь понять, открыты мои глаза или закрыты. С какой стороны находилась дверь? И откуда это ощущение, что я лежу задом наперёд? Жив ли кто-нибудь из моих недавних сокамерников? Они тоже побывали здесь или скончались на пыточных столах? Реален ли лёгкий сквозняк, огибающий моё тело, или он мне кажется? Интересно, все люди перед смертью задаются такими глупыми вопросами, или только я один?
Ощущение, что я не один в помещении, усиливается. В воздухе продолжает висеть звенящая тишина. Тьма, как и прежде, непроглядна, но некое чувство подсказывает мне о чьём-то приближении. Некто или нечто выползает из углов и осторожно двигается ко мне. Страха нет, лишь безразличие, спаянное с лёгким любопытством.
Что-то касается моих пальцев, кажется, это чья-то рука. Она нежно переворачивает кисть ладонью вверх и, словно гадалка, наощупь изучает линию судьбы. Кто-то касается плеча и волос, груди, и я понимаю, что существа окружили меня со всех сторон. Когда-то давно, целую вечность назад, я бы закричал, стал отбиваться, но не сейчас. Сейчас я был благодарен теплу, излучаемому местными обитателями.
Где-то далеко-далеко, кажется, в другом измерении, раздался взрыв. До слуха долетели крики боли, которые быстро перешли в рёв пламени. В какой-то момент мне даже почудился слабый запах дыма, но это могло быть лишь игрой воображения. Возможно, вся моя жизнь была ничем иным, как сном? Сюрреалистической фантазией, глубокого смысла которой я так и не уловил.
Существа придвинулись ближе, излучаемый их бешено колотящимися сердцами жар усилился. Я чувствовал, что кто-то нависает прямо надо мной, лицом к лицу, но не мог рассмотреть даже очертаний незнакомца. Однако тяжёлый взгляд… я уже ощущал его прежде, в другой жизни…
Я встречаюсь взглядом с лейтенантом и моментально успокаиваюсь. Губы офицера двигаются, говоря что-то, но разобрать что-либо невозможно, в общем-то, этого и не требуется. Всё, что мне надо знать читается во взгляде: «Всё хорошо. Скоро всё кончится»…
- Пусть всё будет не напрасно!..
Существа накрывают меня телами, свивая своеобразный кокон вокруг умирающего человека. От окружившего меня жара начинает течь нос, и в какой-то момент я даже различаю окружающие запахи: лёгкий аромат корицы, щекочущий ноздри дым и тяжёлый сырой дух старости. Сознание плывёт, норовя соскользнуть в беспамятство, но в последний момент, когда я уже целиком оказываюсь погребён под телами, раздаётся ещё один взрыв. Сорванная с петель дверь вместе с деревянными осколками косяка и обломками засовов влетает в комнату, а следом за ней входит обратная тяга. Воздух выгорает в считанные секунды, облепившие меня тела вспыхивают, словно промасленные тряпки факелов, я же привычно проваливаюсь сквозь пол и падаю куда-то вниз…

Вокруг бушевал огонь. Расплавленный пластик капал на руки и растекался ожогами по коже, слабо тлели волосы, норовя вот-вот заняться пламенем. Одежда рассыпалась в труху, оставляя позади след из пепла и искорок, медленно кружащих в воздухе.
Я никак не мог открыть глаза и взглянуть на существо, несущее меня сквозь пламя. Был ли это человек? Монстр? Человекоподобный монстр или человек, подобный монстру? Куда он шёл и зачем нёс меня с собой?
Мне хотелось сгореть. Боль была неприятным условием спокойствия, следующим за смертью. Я чувствовал её близость, но не мог дотянуться – не давала эта тварь, словно заботливая мать, прижимающая меня к груди. Я попробовал было вырваться, но ничего не произошло. Тело не слушалось сигналов мозга, и ни один мускул не дрогнул по моему велению…
Рёв пламени достиг критической точки, а затем стал удаляться. Дыхание пожара сменилось холодом зимнего ветра, а треск сгорающих досок – скрипом снега. Существо и не думало отпускать меня. Более того, в какой-то момент я осознал, как наши тела начинают соединяться, если быть точнее, его плоть принялась поглощать мою. Я забился с удвоенной силой, охваченный ужасом, лишь усиливающимся по мере осознания собственного бессилия. Но, сколько я ни метался, всё это не выходило за пределы черепной коробки. Измученное, отравленное болезнями и обгоревшее в пламени тело предало меня, найдя другого, более аккуратного хозяина.
Меня продолжало засасывать внутрь: кровеносные системы накладывались одна на другую, суставы дробились, вставая на уготованные им места, а внутренние органы перемешивались в мелко порубленный салат, - и вот наступил момент, когда уже Я пробирался через сугробы, а не безымянная тварь, вынесшая безвольное тело из пожара. Процесс более не зависел от моих желаний, не было никаких ощущений, и единственное, что мне оставалось – это взирать на происходящее через телевизионный экран зрения, да и то лишь в ту сторону, куда смотрел оккупант. Чувство чужого присутствия стало невероятным, неподдающимся описанию – клубящийся комок тьмы занял всё сознание, оттеснив меня куда-то на периферию. Я ощущал его мощь, ощущал его всесильность, и вскоре прекратил все попытки к сопротивлению, став узником своего же тела.
Я пытался начать диалог с соседом по черепной коробке, мысленно кричал, оскорблял, молил его, но не получил не то что ответа, а даже намёка на то, что меня услышали. В конце-концов, я опустил руки и полностью отдался созерцанию ровного снежного покрывала, мёртвых многоэтажек и торчащих тут и там верхушек фонарных столбов. Безоблачное голубое небо щедро поливало город холодными лучами, отражаясь от наста ослепительным сиянием, наверняка воздух был пропитан обжигающей морозной свежестью. Отличная погода для лыжных прогулок или неторопливой беседы за чашкой кофе где-нибудь на скамейке в парке…
Спустя час или два слева показался торчащий из снега автобус, неведомым образом умудрившийся встать на дыбы, и поэтому не похороненный в толще сугробов. Возле распахнутой двери виднелось с десяток холмиков, в которых без труда угадывались засыпанные тела. Эвакуировали, эвакуировали, да не эвакуировали… Страшно представить, какие эмоции испытывали пассажиры, которые никак не могли выехать из расширяющегося города. Достигнуть финишной черты и наблюдать, как она вновь отдаляется от тебя – хуже наказания не придумаешь…

Пару раз я пытался забыться сном, но и это больше не было в моей власти. Всё больше я отдавался власти воспоминаний, перебирая в сознании то немногое, что не было подёрнуто туманом. Я представлял родителей, но никак не мог вспомнить их лица, то и дело возвращаясь к одной и той же фразе отца: «Не уходи далеко, здесь может быть опасно», - ты оказался как никогда прав, пап. Здесь действительно нет места слабакам, типа меня. Мои боевые товарищи… Штыков, Иванов, Артёмов… Они справились бы намного лучше. Перед глазами предстал образ сержанта, стоящего над мёртвым телом бабочки-переростка: «Добей эту хреновину…» Палец ложится на спусковой крючок, но я медлю, заворожённый взглядом огромных фасеточных глаз насекомого. Сержант отворачивается, не замечая этого, а через секунду Пинчук с криком падает на землю. Из груди его торчит тонкий хоботок, с лёгкостью пробивший бронежилет… Я выхожу из оцепенения и жму на спуск, но никакого автомата нет, как нет и Пинчука… как нет и Штыкова… Штыков остался там, в аду Города… вместе с остальными пассажирами экскурсионного автобуса…
Ветер развевает красные ленточки, привязанные к торчащим из сугробов рукам. Множество рук, целое поле, все в мольбе о помощи тянутся к солнцу, но удостаиваются лишь ярких кусочков флуоресцентной ткани… Мы идём дальше, мимо засыпанных снегом покойников…
Я лежу на песке своей жизни, омываемый приловом, и давным-давно затянувшиеся раны прошлого вновь начинают кровоточить. Вновь умирает Степанченко, застреленный финскими военными из-за того, что я недостаточно метко стрелял. Опять я ощущаю на себе удивлённый взгляд ефрейтора Остапенко, погибшего незадолго до дембеля…
Здания вокруг рушатся и вырастают вновь, видоизменяются, из аккуратных продуманных во всех мелочах проектов превращаясь в аляповатые нагромождения бетона и арматуры. Мы идём на границе Города, каждым своим шагом заставляя его увеличиваться. Мы идём вперёд, распространяя вокруг себя Катаклизм… Мы и есть Катаклизм…
Вновь исчезают в вихревом потоке вертолёты вместе с высококлассными боевыми офицерами, пилотирующими их. Вновь погибает польская журналистка, случайно убитая трусоватым Протасовым…
Снег покрывается трещинами и проваливается куда-то во тьму, словно под ним ничего нет, кроме бесконечной пустоты космоса, из которой с рёвом выныривают серые столбы зданий. Страшно представить, сколько этажей в этих колоссах, и на какую глубину они уходят в земную твердь… Мир сжимается до размеров маленькой, но смертельно опасной опухоли, и мне вдвойне странно осознавать, что эта опухоль – я. Возможно, именно меня и искали финны? Жаль, что у них так ничего и не вышло…
Я с ужасом смотрю на неподвижные тела пассажиров экскурсионного автобуса, перевёрнутого вверх колёсами. В моей руке сжата трубка радиостанции, и я раз за разом называю неправильные координаты для нанесения артиллерийского удара. Фактически, я называю свои координаты, сам того не желая, вызывая огонь на себя. Не вставая с залитого кровью пола, смотрю на полуживого Козлова. Страх на его лице сменяется спокойствием. Он принимает судьбу такой, какой она ему досталось. Он не осуждает меня за ошибку, ведь в рёве подступающей бури кто угодно мог дать слабину… Чёрт… Четыреста двадцать один, четыреста двадцать один… А не двадцать два…
Впереди виднеется нагромождение бетонных блоков и колючей проволоки. Заметив приближение неизвестной фигуры, солдаты занимают позиции и вскидывают автоматы. Засыпанный снегом танк разворачивает к нам башню. В стороне стоит офицер и кричит что-то в громкоговоритель. Он испуган, как и все вверенные ему в подчинение солдаты, оно и не мудрено – возможно ли остановить разрастающийся Город? Лишённые связи, с крохами боеприпасов они всё это время оставались на указанных позициях, стойко и бдительно удерживая рубеж, но сейчас их мужество дало трещину…
Взрывы приближаются, я слышу свист падающих на автобус снарядов и, сжав зубы, ожидаю смерти, но она не спешит, рассчитывая немного помучить жертву…
- Огонь! – командует офицер.
Автоматные стволы расцветают огненными вспышками, ухает главный калибр танка, подтверждая свою точку зрения стуком спаренного пулемёта, но свинец, не долетая на нас, разлетается раскалёнными брызгами и с шипением расплёскивается по снежному насту. Шаг моего тела не замедляется ни на секунду. Рука вскидывается и делает едва уловимое движение, от которого танк моментально замолкает. Люк распахивается и наружу выползает единственный выживший член экипажа, остальные же, превращённые в кровавый фарш, навсегда остаются внутри боевой машины. Солдат вырывает из кобуры пистолет и занимает позицию рядом с пехотой, даже не задумываясь над бессмысленностью сопротивления…
Раздаётся взрыв, первое время мне чудится, что я уже умер, но это не более чем заблуждение. За короткое мгновение до того, как один из снарядов падает на перевёрнутый оранжевый автобус, я ощущаю, как нечто чужеродное вторгается в моё тело и мощным ударом выкидывает в разбитое окно. Я лежу на горячем асфальте и смотрю, как термит насквозь прожигает тела моих товарищей, оставшихся внутри, но не могу пошевелиться… Они всё кричат, кричат и кричат, пожираемые пламенем, кажется, это длится целую вечность. Вечности достаточно, чтобы заглянуть в глаза своих демонов и потеряться в их чёрных зрачках… Вечности достаточно, чтобы запомнить всё до мельчайших подробностей…
Песчаная буря отступает, опадая на проезжую часть толстым слоем перемолотого в труху городского ландшафта, смешанного с железом боевых машин и мясом солдат…
Ещё один взмах рукой и часть баррикады растекается расплавленной лужей. Огонь охватывает оказавшихся слишком близко людей, и те, крича, падают на снег, не понимая, что снег под ними тоже охвачен пламенем. Их товарищи хватаются за плащ-палатки и пытаются сбить огонь, но ткань тоже занимается всепожирающей стихией…
Вновь растворяются в ночи Линь и Грач, а вместе с ними исчезают и мои сокамерники, убитые спятившими от страха гражданскими. Теми, кого я когда-то мог назвать земляками, но теперь мой дом – совсем иное место…
Высоко над покорёженными домами слышен стрёкот приближающегося вертолёта. Воздушные потоки бьют в землю совсем рядом, но я никак не могу оторвать глаз от разорванного пополам автобуса и неподвижно застывших внутри него обгоревших кусков плоти, что еще недавно были людьми. Торопливый топот и бряканье снаряжения, надо мной нависает человек в санитарной каске…
Пули не причиняют нам никакого дискомфорта, баррикада с остатками защитников приближается, рука поднимается для финального взмаха дирижёрской палочкой…
- Не смотри! Не смотри туда!.. – медик насильно отворачивает моё лицо от остатков транспорта и смотрит в глаза. – Смотри на меня! Всё будет хорошо, мы вытащим тебя отсюда!..
- Не-е-е-ет! Оставьте меня! Уйдите! – пытаюсь закричать я, но не могу.
Слёзы холодными дорожками стекают по щекам. Это я убил их всех, я убил их…
Санитар отвешивает мне звонкую пощёчину, кричит что-то, но я не понимаю ни слова…
- Не-е-е-ет! – повторяю я и с удивлением понимаю, что слышу свой крик.
Поднятая рука замирает, по телу пробегает крупная дрожь, впервые за время немой прогулки тварь внутри меня приходит в замешательство. Я же, воспользовавшись моментом, удваиваю усилия, активирую все жизненные резервы организма и кричу:
- Убейте меня!
Тварь не собирается сдаваться без боя, я чувствую, что рука медленно преодолевает моё сопротивление и вот-вот закончит начатое…
Щемящая тоска одиночества отступает, кто-то появляется прямо за спиной, кто-то родной и знакомый. Я вижу руки с обгоревшими обшлагами рукавов, что ложатся поверх лапы чудовища и осторожно надавливают на неё…
- …это Стрекоза, у нас трёхсотый, больше выживших не обнаружено, летим на базу…
-…тебе не в чем себя винить, автобус перевернулся. В любом случае…
- Смирно! За проявленные заслуги рядовой Селезнёв…
- Машина в населённом пункте, берёза…
- Все хорошо, скоро ты будешь дома…
- Н-е-е-ет! – от моего крика в зданиях звенят окна, а лёд покрывается трещинами.
Журналисты, военные, офицеры, патрульные, спецназовцы и многие-многие другие, - все они стоят рядом. Их руки лежат на моей, и я чувствую, как та, не выдержав напора, опускается. Чудовище внутри ревёт под давящим грузом вины, с которым я жил всё это время. Оно бессильно перед ней.
- Мы простили тебя… Теперь ты прости себя, солдат…
- Я бы хотел, да не могу…
- Убейте меня… - едва шевеля непослушными губами произношу я, и просьба эта оказывается услышанной.
По округе разлетается эхо выстрела, руки некогда погибших товарищей рассыпаются снежным крошевом, которое тут же подхватывает ледяной ветер. Я падаю навзничь, и бесконечно долго лечу вниз, а в это время вокруг с грохотом рушатся здания, улицы сжимают кольцо, возвращаясь к исходному состоянию.
- Готов! – слышу я чей-то крик, не понимая толком, о ком идёт речь, ведь я ещё жив.
Глубокий вдох, ещё один… Перед глазами встаёт залитый солнцем город. Не тот, в котором я родился – Другой. Тот, в котором я навсегда оставил свою душу. Тот, из которого я так и не смог вырваться…
- Я дома, - с улыбкой шепчу я и закрываю глаза.
Я дома…
 
Спустя 13 часов после События 22-РФ/3-МО
Задача: экстренная эвакуация экспедиционных подразделений из карантинных зон МО-ПЗ, МО-АП и МО-М.

Особые предписания:
в конфликты с гражданами РФ не вступать;
категорически запрещено проводить эвакуацию граждан РФ;
игнорировать любые призывы о помощи со стороны граждан РФ;
игнорировать любые провокации со стороны граждан РФ;
игнорировать и всячески избегать любые возможные проявления Катаклизма;
прибыть в точку эвакуации не позднее 21:00 сего дня;
в случае пропуска окна эвакуации обустроить огневую точку вблизи от границы и вести оборону до прихода подкрепления;
категорически запрещается самостоятельно пытаться пересечь границу;
категорически запрещается выходить на контакт с гражданами РФ.

- Чёрт, ну и холод, - говорит Калеви, ёжась от резких порывов ветра. – Как думаешь, нас быстро вывезут?
В голосе парня слышится раздражение, и на то есть веские причины. Никому из нас не хотелось рисковать задницей, рыская по эпицентру заражённой местности. Не было дураков, не было героев, были лишь приказы и только приказы. Настолько туманные, насколько это вообще возможно, но, слава богу, всё закончилось.
- Надеюсь, что да, - отвечаю я. – Долбанные русские.
Калеви кивнул. Никто не доводил до личного состава количество потерь, но и последнему идиоту ясно: переходить границу будет раза в три меньше солдат, чем заходило.
Сплюнув, мой товарищ поудобней перехватил лыжную палку, мы продолжили движение сквозь город. До точки сбора оставалось меньше пары кварталов.
Сколько прошло времени? День? Два? Спросить бы у Калеви, да он нифига не услышит за воем ветра. Поменьше шума, поберечь дыхание, быть настороже. Лучше не привлекать к себе лишнего внимания. Город успокоился, но осатаневшие русские никуда не исчезли. Пускай официально мы здесь и со спасательной миссией, с них станется пальнуть в спину из охотничьего ружья или швырнуть коктейль Молотова.
- Как думаешь, мы нашли… этот… - Калеви остановился так резко, что я едва не наехал на него. – Генератор?
Хотелось обложить сослуживца руганью, приказать заткнуться, но я сдержался. Мы все сейчас на пределе, надо быть помягче:
- Если и нашли, то ни я, ни ты не узнаем этого.
Парень нервно кивнул, но продолжил оставаться на месте, словно прислушиваясь к чему-то вдалеке.
- Что ещё? – спросил я, потихоньку вскипая.
Калеви не ответил. Взгляд его блуждал среди многоэтажек, едва различимых в бушующем мареве бурана. Я хотел было приказать ему продолжить движение, когда парень выпустил из рук лыжные палки и вскинул оружие. Тренировки дали о себе знать, висящий всё это время на груди автомат подпрыгнул, словно живой, и упёрся прикладом в плечо. Щелчок предохранителя отчётливо сигнализировал о готовности открыть огонь:
- Что там?
- Какой-то звук…
Слух ожесточённо впился в завывания ветра, силясь вычленить из него посторонние звуки. Мать твою… ничего не слышу…
- Какое-то животное, на час. Дистанция… метров пятьдесят…
Я киваю, безоговорочно доверяясь инстинктам товарища:
- Прикрой.
Щёлкают крепления лыжных ботинок. Проваливаясь по колено в сугробах, обхожу предполагаемый источник звука по широкой дуге. Калеви – слева и позади. Неотрывно изучает бурлящую снежную завесу через прицел своего Rk-62.
Спустя минуту я и сам улавливаю нечто вроде рычания. Похоже на собаку, но расслабляться – непозволительная роскошь. Спросите об этом пропавших без вести солдат, чьи матери и жёны будут хоронить пустые гробы.
Сквозь метель проступает силуэт, я приседаю на колено, показывая двигающемуся позади товарищу раскрытую ладонь: «Стоп!». Рука изгибается ладонью вверх, кисть на уровне пояса, пальцы изображают лапу: «Собака!». Короткое движение над каской: «Прикрой!»
Ветер дует на меня, так что пёс не сможет учуять посторонний запах, отлично. Голова животного то и дело наклоняется к чему-то на земле, но рассмотреть, что оно делает, невозможно…
Еще пара метров…
Похоже на немецкую овчарку…
Несколько шагов…
Точно овчарка, что-то ест…
Секунда убегает за секундой…
Белая мгла окончательно расступается, и я замечаю, что морда пса испачкана в чём-то красном. На земле лежит труп девушки, бардовые волосы то и дело вздымаются от ветра…
Внутри меня всё замирает, палец намертво пристаёт к спусковому крючку.
Собака замечает постороннего, верхняя губа приподнимается, демонстрируя мощные клыки, чересчур длинные для этой породы. Человеческие глаза, пронзительно голубые от мороза, смотрят, не отрываясь, на ствол моей винтовки. Я понимаю, что было ошибкой подходить к этому существу так близко… Палец выжимает холостой ход спуска, по спине стекают ручейки пота…
- ОГОНЬ! – кричу я, отмечая про себя, как зверь молниеносным рывком уходит влево.
Уходит так, чтобы я оказался между ним и изготовившимся к стрельбе Калеви…