Мать

  Старуха сидела на скамеечке, сгорбившись, прислонившись к шершавому стволу  большого дерева, руки её лежали на коленях. Сегодня годовщина. Ровно год, как ушёл муж её, Пётр Егорыч, в лучшее место, как ей хотелось думать. Слёзы текли по её морщинистому лицу. Она их не вытирала. А зачем, кто её здесь увидит? На стареньком деревенском кладбище ни одной живой души, а мёртвым-то уж всё равно...

 Она приходила на могилку нечасто. Видать, не могла всё ещё смириться с тем, что его нет на этом свете. Порою ей казалось даже, что он где-то совсем рядом. Вот вышел человек на минуточку в сени, да и вернётся вскорости. Но он не возвращался. Она прислушивалась, не заскрипят ли крашеные широкие половицы под знакомыми шагами, но нет, никаких звуков не было, кроме тиканья ходиков да звука закипающей в чайнике на плите воды. Иногда ещё лай собак, мычание коровы или другие, вполне обычные деревенские звуки, нарушали привычное течение её мыслей. А думалось ей всё больше о том, какой могла бы быть прожита её, старухина, жизнь...
  Она вспоминала себя, свою жизнь, и горько было, ох и горько на душе, когда виделось и осознавалось, что жизнь эта уже прожита почти вся, а время - не что-то эфемерное и непонятное, а вполне ощутимое и материальное оказалось...  Вот и муж её, Пётр Егорыч, почил. А она живёт пока здесь одна. В их, когда-то большом и светлом, доме. Теперь дом этот уже казался ей дряхлым и смурным. А может, и не казался вовсе. А таким и стал теперь, со смертью хозяина. Потому как не стало мужицких  крепких рук, умеющих подлатать то крышу, то крылечко...

  Были, конечно, у них и дети. Да поуехали уж много лет,  кто куда. Старшая дочь, та вообще редко приезжала, жила уж очень далеко. Как замуж-то вышла, то после всего раза три и прилетали с семьёй. Внучки-то совсем невесты поди. А младшая в городе не так далеко живёт, но тоже нечасто наведывается. Всё больше по делу. Последний раз вся семья собиралась за одним столом, когда Пётр Егорыч умер. На поминках, стало быть...

  А сегодня сидит старуха одна у мужниной могилки. Ей уж тоже недолго осталось. Тоска приходит всё чаще и чаще. Такая, что сожмёт сердце  железной своею хваткою и держит так, в тисках будто, а после отпускает ненамного, чтобы вернуться снова. И не деться никуда, не спрятаться от тоски-то... От боли да безысходности... Она уж и смерти бояться перестала.  А чего её бояться? Что в жизни её такого осталось ещё, ради чего пожить надо? Не находила ответа старуха. И даже просила боженьку послать ей  смерть, как избавление от мук земных. Ведь хоть и жива пока, а одна-одинёшенька...
 
   Без мужа зима для старухи выдалась суровой. Сил в этой маленькой, сгорбленной женщине с годами шибко поубавилось. Бывало, что и дров наколоть некому было, чтоб печь-то затопить. Дров  ещё и привезти требовалось. Так что, привезти сначала, а после и наколоть те самые дрова просила она соседа-пропойцу за самогон да закусь. Забор поправить просила парнишку с соседней улицы. Там деньги с пенсии оплатой были. Да пирогами угостила его. От души. Хороший парнишка, рукастый да непьющий. А после того случая он, бывало, заглянет к ней, без спросу, мимоходом будто, воды натаскает, снег порасчистит. И ничего не берёт денег. Говорит, что ему нетрудно. От пирогов только не отказывается никогда. Уж больно они у старухи вкусные получаются. Раньше ей часто заказывали то на свадьбы, то на именины, то на праздники там какие. А теперь... А теперь она - больная старая женщина,  у которой еле хватает сил да средств, чтоб как-то выживать... Больно ей было, тяжко и обидно... Да только не прибирал её боженька, сколько не просила.

  Иногда к ней наведывалась соседка Манька. Она по обыкновению, сначала жалела её, старуху, сокрушалась вместе с нею. А после всегда отчитывала за то, что не попросится к дочке в город. "Продала бы свой домишко, да и переехала в город-то,- так советовала ей Манька,- глядишь, и здоровье поправила бы, а то вон ногами еле двигаешь. А чё, как сляжешь совсем, кто за тобой ходить будет? Там хоть дочка родная, приглядит если что." Да только не спешила старуха в город. Всю свою жизнь прожила она на земле, не один десяток в этом вот доме. Вставала с рассветом. Трудилась. Чего она в городе-то делать будет? Без земли ей никак. От земли сила-то. Да и дочери она словно чужая. Хоть та не говорила старухе про то прямо, улыбалась всегда, как приезжала, гостинцев привозила, а только сердце не обманешь.

  Вернувшись домой, старуха прилегла отдохнуть. Проснулась от того, что кто-то толь поскуливал, толь плакал где-то во дворе, или совсем рядом. Она, наскоро накинув на плечи старенькую  цветастую шаль, прошаркала на крыльцо. Прислушалась. Да, звуки повторились. Доносились они из-за калитки. Старуха поспешила туда, отодвинула щеколду и вышла за калитку. В прошлогодней траве, из-под которой уже вовсю топорщилась новая, сочно-зелёная, лежал щенок. Он дрожал всем тельцем. И время от времени тихонько скулил, будто всхлипывал. Старуха наклонилась, пытаясь рассмотреть щенка на предмет лишаёв да блох. Лишайных признаков не было, а вот блохи имелись. «Ну ничего, это поправимо»,-подумала она, поднимая щенка с земли. На задней лапке у щенка болтался кусок капроновой верёвки, которую, вероятно, щенок перегрызал, чтоб освободиться. "Вот ироды",- сказала старуха вслух ни к кому не обращаясь. И добавила теперь уже для собаки:"Ну што, болезный, просила я у боженьки смертушки, а он вишь ты, тебя мне послал! Поживу ещё!" И улыбнулась...

  День стоял тёплый, пахло пробудившейся землёю, то тут, то там заводили свои весенние трели птицы, кое-где в теньке лежал давно посеревший снег небольшими островками, из-под которых  весело бежали ручейки, играя солнечными бликами...