Магазин мертвых кукол

Рыцарь

Леди Женевьева ждала четвертого ребенка. В этом ожидании не было ни радости, ни тревоги. Это было вялое, скучное, прерываемое приступами тошноты, ожидание чего-то самого обыкновенного, но в то же время возвышенно-неизбежного. Леди Женевьева знала, что это ее христианский долг – быть хорошей женой своему мужу, лорду Джону Дудли.
Быть хорошей женой, прежде всего, означало почитать хозяина дома и любое его желание заранее ставить выше своего собственного. То ж е самое, в общем-то,  предписывалось делать и слугам, но от слуг леди Женевьеву отличало, во-первых, благородное происхождение, а, во-вторых, освященный церковью статус супруги, в котором она пребывала уже скоро пять лет. И этот же статус обязывал леди Женевьеву к регулярной беременности. Она уже подарила лорду одного наследника и двух дочерей, но остановиться на достигнутом было невозможно. Гордое имя Дудлей должно не только перейти по наследству, но и быть прославленным в веках. Следовательно, если на уже существующего сына возлагалась обязанность принять титул и в дальнейшем блюсти фамильную честь, то на всех будущих отпрысков мужского пола ложилось бремя преумножения этой чести. Леди Женевьева должна была родить не просто ребенка, а сына. Не просто сына, а младшего Дудли. И судьба этого младшего Дудли, которому по закону не полагалось ни земли, ни титула, целиком зависела от того, насколько мужественно он проявит себя в ближайшем крестовом походе.
В том, что поход состоится, никто не сомневался. В том, что сотни молодых англичан покроют себя и свои семьи неувядаемой славой но, скорее всего, не вернутся домой, тоже не было никаких сомнений. Леди Женевьева ждала не сына – она ждала воина, которому она собственноручно сошьет пояс с гербом Дудлей, которому помашет напоследок рукой из окна южной башни, и которого после этого она никогда больше не увидит. Это был ее долг, и противиться ему было глупо, нелепо и даже опасно.
Тем не менее, важность миссии, возложенной на леди Женевьеву, осознавалась ею не вполне. Супруга лорда Дудли была еще относительно молода – ей хоть и перевалило за двадцать, но совсем недавно. В девичестве Женевьева была бойкой и жизнерадостной особой. Отец, пока был жив, даже брал ее на рыцарские турниры. Она заслушивалась сказками про гномов и драконов и втайне мечтала о прекрасном воине, который, победив упомянутых персонажей, предложит ей руку, сердце и высокий титул, не забыв при этом прочесть пару изящных стихотворений и преподнести даме своего сердца какую-нибудь милую безделицу, украшенную дорогущими самоцветами.
Лорд Дудли был совсем не похож на рыцаря или воина. Он был вдвое старше Женевьевы, то есть почти старик. Но его руку, сердце, а главное, титул она все же получила. Женевьева стала хозяйкой огромного замка. Она могла надевать тяжелые перстни, какие носила ее мать, – с ними сподручнее было хлестать по щекам провинившуюся прислугу. Она даже могла самостоятельно принимать гостей и наносить визиты родителям. Лорд Дудли ничего не имел против, ибо охладел к молодой жене уже через два месяца после свадьбы. По мере того, как рос живот у леди Женевьевы, увеличивалось и равнодушие лорда Дудли. Он стал целыми днями пропадать на охоте или ездить «по делам», откуда возвращался с загадочным и слегка томным выражением лица.
Леди Женевьева, мучимая скукой и очередной беременностью, слонялась по замку в полном одиночестве. Подруги повыходили замуж и предпочитали сидеть дома, у матери часто находились дела поважнее, а битье служанок, хоть и разнообразило жизнь, но сильно утомляло. С детьми возились кормилицы. Опять начинало подташнивать, болели распухшие ноги, но почему-то страшно хотелось прямо сейчас пойти и попробовать на вкус рыцарские доспехи, стоявшие в парадной зале. Леди Дудли сейчас казалось, что перчатка от правой руки должна быть особенно нежна.
Размышляя о вкусовых качествах железных доспехов, Женевьева вспомнила последний монолог лорда Дудли, обращенный непосредственно к ней. Он снова говорил о том, что им нужно иметь как можно больше сыновей, которые бы прославили их и без того известный род. «Я жду от вас еще троих, дорогая, - говорил Дудли, глядя куда-то в сторону. – Троих, не меньше. Подумайте, какая славная судьба их ждет! Подумайте – сам Господь их поведет, и они сложат головы за святое дело». Мысль о том, что их дети смогут выжить и вернуться в отчий дом, лорду Дудли в голову явно не приходила.
Леди Женевьева затосковала. Ближайшие годы ей придется провести в этом, как ей сейчас казалось, неестественном состоянии. Это ужасало ее. Большой бледный живот, скрытый за тяжелой, богато расшитой тканью платья, был особенно ненавистен. Ей ведь не так много осталось жить – в их роду женщины редко дотягивали до почтенных сорока лет – и этот вечный живот мешал ей насладиться оставшимися годами. Она ведь родила уже троих, она подарила Дудлю наследника, чего же еще от нее нужно?
Этот бурный вихрь мыслей прервала служанка, доложившая, что госпожу спрашивает какой-то хорошо одетый незнакомец. Женевьева, которая была счастлива любому гостю или развлечению, поспешила его принять.
Господин, имя которого она, конечно, тут же забыла, приехал засвидетельствовать почтение лорду Дудли. Он был необычайно обходителен и остроумен. Женевьева и сама не заметила, как начала громко, почти неприлично громко, смеяться его шуткам и немного кокетничать. Она даже забыла про свой живот на какое-то время. И тем ужасней было вспомнить о нем в конце приятной беседы, когда она сделала попытку подняться, чтобы лично проводить гостя. Глядя на ее исказившееся лицо, тот спросил, тяжело ли она переживает беременность. И Женевьева, до этого дня не жаловавшаяся никому, даже родной матери, вдруг расплакалась и, не испытывая ни малейшего смущения, начала рассказывать гостю обо всех своих несчастьях.
Он лишь сочувственно кивал, а затем спросил, почему лорд Дудли не желает сам покрыть себя славой и отправиться отвоевывать гроб Господень у неверных? Леди Женевьева только взмахнула рукой: ее муж уже был в походе, чудом, как он сам рассказывал, избежал смерти, и, вернувшись домой, по всей вероятности, решил, что Господь избрал его для других целей. Гость задумался, а потом снял с пояса небольшой мешочек из ярко-красной ткани и протянул его хозяйке.
- Возьмите, леди Дудли, - сказал он. – Я много путешествую и уже собрал целую коллекцию вещиц из разных стран. Это кукла, возможно, поможет вашему супругу передумать, хотя, не спорю, нет более достойной цели, чем защита наших святынь от проклятых язычников.
Женевьева торопливо запустила руку внутрь и вытащила из мешочка маленькую фигуру рыцаря. Он был с ног до головы закован в латы. В руках у него был меч. Леди Дудли могла бы побожиться, что выглядел этот воин куда более устрашающим, а главное, казался куда более живым, чем те рыцари, которых ей доводилось видеть на турнирах.
- Это какое-то колдовство? – спросила она робко у гостя.
- О нет! - рассмеялся он. – Этого рыцаря когда-то даже крестили. Нет-нет, леди Дудли, я пошутил. Если он пугает вас, можете даже окропить его святой водой. Положите его в неприметное место в опочивальне. Увидите, он сослужит вам хорошую службу. Передавайте мой поклон супругу и не провожайте меня.
Женевьева не стала кропить рыцаря. Она, не доверив служанкам, сама протерла его тряпочкой и, недолго думая, положила прямо на каменный пол под супружеское ложе.
Лорд Дудли вернулся с охоты только на следующий день и, не обратив особенного внимания на жену, сразу же отправился спать. Но леди Женевьева не была огорчена, она уже привыкла к подобному отношению. К тому же, она чувствовала себя значительно лучше и даже вышла на длительную прогулку по окрестностям.
Вернувшись, она обнаружила в замке страшный переполох.
- Хозяин наш занемог! – шепотом сообщил привратник.
Леди Женевьева поднялась к мужу и застала его в окружении десятка слуг, основным занятием которых являлось бестолковое метание с места на место. Лорд Дудли лежал на постели и тяжело дышал. Его и без того внушительных размеров живот вздулся и покрылся пятнами, цветом напоминавшими ржавчину. Послали за лекарем, но он не смог сказать, что за болезнь сразила хозяина замка, человека, известного своим отменным здоровьем.
Ночь прошла относительно тихо. Утром пятна на животе исчезли, и лорд Дудли, приободрившись, решил встать. Он сделал всего несколько шагов и упал на колени. Его обильно вырвало. Так продолжалось все утро. Не успевал несчастный встать, как новый приступ тошноты укладывал его обратно. Лекарь разводил руками: лорду и раньше случалось перебрать, да и умеренным в еде он никогда не бывал, но на этот раз отправление было очень и очень серьезным. Леди Женевьева, напротив, чувствовала себя превосходно. Ее живот ей почти не мешал. Она прошлась по замку, посидела с детьми, отдала слугам кое-какие распоряжения и вернулась к мужу в спальню.
Лорд Дудли сидел в кровати, обложенный подушками, и жадно пил воду из серебряного ковша. Ночной сосуд стоял тут же, на одеяле, так как у больного не было сил подняться. Женевьева осведомилась о здоровье супруга и его пожеланиях. Джон Дудли, обычно предпочитавший на завтрак мясо с кровью и чарку вина, слезливо попросил три сырых яйца, яблочное пюре и зеленого горошку.
Весь день лорд провел в постели, пожирая яблочное пюре, жалуясь на головную боль и крикливо браня нерасторопных слуг. Ночью ему опять стало худо, а на увеличившемся животе появились ржавые пятна. Леди Дудли сама ухаживала за мужем, поскольку чувствовала необычайный прилив сил. Кроме того, от ее беременности не осталось и следа. Женевьева думала теперь, что ее плохое самочувствие было связано с нервным переутомлением на почве слишком частых приемов пищи.
Где-то в четвертом часу утра она, слегка утомившись, отошла от кровати, присела на стул и задремала. Лорд Дудли тоже спал, но живот его жил своей, самостоятельной жизнью, на глазах становясь то больше, то меньше. Иногда даже казалось, что внутри, под кожей, поросшей рыжим курчавым волосом, перекатывается что-то быстрое и крупное, с достаточно острыми краями. В пять утра леди Дудли разбудил жуткий вопль. Ее супруг, сбросив все одеяла, лежал нагишом и то упирался ногами в спинку кровати, то, сгибая колени, разводил ноги в стороны. Женевьеве показалось, что где-то она уже видела похожую картину. Она перевела взгляд на живот лорда Дудли и не смогла сдержать удивленный крик. Дудли определенно тужился. Он рожал.
Первое, что сделала леди Женевьева, - бросилась к дверям и заперла их. Слугам незачем видеть такие вещи. Потом подбежала к мужу. Схватки ненадолго прекратились, и он, тяжело дыша, набирался сил и смотрел на жену, не говоря ни слова. Она взяла его за руку и ободряюще похлопала по надувшейся коже. В этот момент в животе снова произошло какое-то шевеление, и Дудли опять принялся корчиться на кровати. Существо внутри, не находя выхода наружу, принялось проталкиваться в другом направлении. Оно устремилось куда-то в область пупка и стало настойчиво толкаться вверх. Кожа, натянутая до предела, наконец, лопнула, и прямо в руки леди Дудли упал тяжелый кровавый ошметок. Ее муж вздохнул и затих.
Женевьева взяла с кровати первый попавшийся кусок ткани и осторожно обтерла младенца. Это был рыцарь – в полном вооружении, в железных доспехах, с опущенным забралом. Он был гораздо крупнее той игрушки, что дал ей незнакомец, но, тем не менее, тоже не подавал никаких признаков жизни. Леди Дудли заглянула под кровать. Рыцаря там не было. В эту минуту лорд Дудли пришел в себя и в полном замешательстве уставился на жену и ребенка. Рваная рана на его животе чудесным образом затягивалась. Боль ушла, он был жив, а перед ним сидела его милая супруга и машинально укачивала железного уродца, которого он, Дудли, сам и произвел на свет.
Какой бы невероятной ни казалась эта сцена, окончание истории о рыцаре и Дудлях представляется еще более удивительным. Супруги скрыли факт появления на свет железного младенца. Новорожденного поставили на видное место в спальне, и он, кажется, не возражал против этого. Вскоре после родов лорд Дудли вызвался возглавить небольшой отряд, направлявшийся в Святую землю. Он ушел бороться за правое дело, но не дошел, сгинув на полпути от какой-то непонятной хвори, напоминавшей родильную горячку. Леди Женевьева, овдовев, посвятила свою жизнь воспитанию троих детей. Ее единственный сын, унаследовав отцовский титул и все причитающиеся земли, со временем прослыл мудрым и справедливым хозяином - настоящим украшением рода Дудлей.

Инквизитор

Святую инквизицию в городе Санта-Роза представлял Хуан-Антонио Гонсалес, человек высочайших моральных принципов. На этот пост его благословил сам Торквемада, разглядевший в Гонсалесе несгибаемую волю и непоколебимость в вопросах веры, которые были так необходимы в борьбе с еретиками, а еще – изощренную, неутоляемую временем жестокость, без которой любая борьба теряет вкус и смысл.
Войти в тяжелые, обитые железом двери здания, где располагался трибунал, можно было легко, особенно, если тебя там уже ждали. Но с той же легкостью выйти из этих дверей не удавалось еще никому. Трибунал никогда не просил невозможного и спрашивал с каждого ровно столько, сколько человек мог дать. Поэтому кто-то лишался значительной части состояния, кто-то – уже ненужного ему рассудка и здоровья, а кто-то - жизни. После чего мог спокойно покинуть здание инквизиции в Санта-Розе.
Хуан-Антонио Гонсалес был образцовым судьей. Он не только вникал во все процессуальные мелочи, внимательно следя за тем, что бы юристы и нотариус не упустили ни буквы. Он жадно интересовался и тонкостями работы лекаря, присутствовавшего при процедуре допроса, но особенно - деятельностью того, кто отправлял, так сказать, кульминационную часть этой процедуры, то есть палача.
Инквизитор, как уже говорилось, был человеком высокоморальным. Он не испытывал к обвиняемым ненависти. Напротив, он любил и жалел их, тяжело переживая каждое их заблуждение и каждый неверный ответ, бесстрастно зафиксированный нотариусом. Он боролся за душу еретика до последнего его вздоха. Но в то же время любой человек мог убедить Гонсалеса в своей невиновности: для этого ему достаточно стойко выдержать все пытки, не подписать признание и остаться в живых. «Невинного человека Господь защищает», - говорил инквизитор. – «Если человек ни в чем не виноват, Он даст ему сил выдержать все испытания».
И чтобы сразу отделить еретиков от невинных, священник приказывал палачу применять методы, вызывавшие сомнения не только у представителей светской власти, но и у других инквизиторов. И  успехи Гонсалеса не могли не впечатлять. Несколько лет назад именно он раскрыл целый ведьминский заговор и одним росчерком пера отправил на костер больше тридцати колдуний. Именно он первым узнал, что самый богатый и уважаемый купец Санта-Розы – имя его следовало как можно скорее предать забвению – тайно исповедует вовсе не христианство, принося кровавые жертвы своему омерзительному богу. Купец, говорят, раскаялся слишком поздно, но все его имущество было куда сговорчивей и, будучи переведенным в золото, послужило исключительно благим целям. Себе инквизитор не взял ни монеты, считая – в данном случае, - что он не достоин вознаграждения.
Гонсалес работал сутки напролет, не щадя себя и своих подчиненных. Они не оставляли без внимания ни один донос, ни одну сплетню и всегда давали возможность раскаявшимся грешникам заслужить дополнительную милость Церкви – то есть, указать инквизиции на очередную заблудшую душу, очень кстати жившую по соседству. Такие сведения ценились особо.
Кроме того, инквизитор всегда был готов к конструктивному диалогу: если кто-то бы вдруг решился поделиться с ним мыслями о совершенствовании орудий пыток, Хуан-Антонио Гонсалес с радостью бы его выслушал. Но странно – таких людей почему-то не находилось. Лишь однажды довелось инквизитору побеседовать с подобным человеком, и эту встречу Гонсалес запомнил на всю жизнь.
Была среда. Инквизитор, утомившись от напряжения, вызванного четырехчасовым допросом какой-то бестолковой и насмерть испуганной деревенской бабы (Господи, прости мне такие мысли, это же сестра моя во Христе, - подумал он), решил было прилечь и вздремнуть. Но не успел он закрыть глаза, как в дверь его маленькой комнаты осторожно постучали. К нему пришел посетитель.
Толком не заснув, но и не окончательно проснувшись, Гонсалес никак не мог взять в толк, что нужно от него этому странному маленькому человеку. Кто он? Ему передали вызов через кюре? Его в чем-то обвиняют? Он пришел за кого-то просить? Нет? Так что же привело его в эти скорбные стены? Неужели?..
Выслушав в полупоклоне все эти вопросы, человек наконец поднял голову и посмотрел инквизитору прямо в глаза. Гонсалес замолчал. В этих глазах, темных до неестественности, было что-то такое, чего он не встречал уже очень давно. В них читалось полное отсутствие страха, а еще – и это было совсем удивительно – притаилось обычное живое любопытство.
- Мое скромное имя ничего не скажет вашему преподобию. Я всего лишь мастерю и продаю кукол, - сказал человек. – Но люди хвалят мою работу. И я осмелился допустить мысль, что мои игрушки могут пригодиться и в вашем святом деле. Желаете ли посмотреть?
Крайне заинтересованный, Гонсалес немедленно согласился и предложил посетителю пройти в комнату для допросов. Все, кто попадал туда, на какое-то время (иногда очень продолжительное) теряли способность что-либо говорить и соображать, но этот странный человек был явно не из робкого десятка. Он критически осмотрел все приспособления, которыми Гонсалес так гордился, и без обиняков заявил инквизитору.
- Пусть ваше преподобие меня простит, но это не совсем то, что нужно.
И, словно отвечая на закономерный вопрос – а что именно нужно? – человечек снял с плеч большой мешок и вывалил его содержимое прямо на стол, на котором обвиняемым обычно ломали кости.
Это была удивительная кукла. Гонсалес никогда таких не видел и даже не мог предположить, как и из чего она могла быть сделана. Ростом она была примерно со своего владельца, а ее анатомическое строение ничем не отличалось от обычного, человеческого. Издали даже могло показаться, что на столе лежит труп. Инквизитор подошел поближе.
Это был игрушечный человек, сделанный настоящим мастером своего дела. Если бы инквизитору не хотелось поскорее выяснить назначение этой куклы, и если бы ее владелец вдруг выказал хоть малейшие признаки страха, то Гонсалес бы, без сомнения, немедленно позвал охрану и приказал бы заточить очередного колдуна в темницу, без возможности досрочного освобождения. Но незнакомец только бурчал себе что-то под нос и усаживал куклу на столе, а священник терпеливо ждал разъяснений и любовался тонкой работой.
- Я придумал его специально для нашей святой инквизиции, - начал кукольник, похлопывая манекен по плечу. – Хотя это всего лишь мертвая кукла, она создана точно по образу и подобию человека, да простятся мне такие кощунственные слова. Она поможет выяснить ту степень боли, которую человек может выдержать при пытке. Я создал ее бесполой, но с лицом мужчины, так как мне хотелось сделать его с бородой. Правда же, волоски кажутся настоящими? Я покажу, как она действует.
Он легко уложил куклу обратно на стол и, словно всю жизнь этим занимался, закрепил ее руки и ноги железными скобами. Затем, проскользив глазами по комнате, безошибочно нашел тяжелый прут, предназначавшийся именно для озвученной цели.
- Я не испорчу ее, - снова предупреждая вопрос инквизитора, спокойно сказал он и, сильно размахнувшись, ударил прутом по ногам манекена.
От удара не осталось никакого следа, а сама кукла не произнесла ни звука.
- Попробуем еще раз, - так же размеренно сказал кукольник и снова ударил прутом. Послышался тихий стон, от которого у инквизитора, на своем веку слышавшего всякие звуки, по спине побежали мурашки.
- Это не очень сильный удар, который спокойно может выдержать обычный мужчина средней выносливости, - говорил кукольник, убирая прут. – Если кто-то из обвиняемых кричит громче, знайте, - он притворяется и хочет вас разжалобить.
Не обращая особенного внимания на Гонсалеса, он освободил куклу, перехватил ее подмышками и подтащил к распахнутой двери железной девы, стоявшей совсем рядом. Гонсалес даже не успел его остановить, а кукольник уже ловко впихнул куклу в черное нутро машины и с силой захлопнул дверцу. Послышался сдавленный крик.
- Другое дело! – сказал он и, открыв дверцу, принял на себя выпавшее тело. – Видите – шипами проделаны отверстия только здесь и здесь. Эти два действительно болезненны. Остальные колья просто слишком коротки и не достают до тела, с какой бы силой вы не захлопывали дверь.
- Сколько вы хотите за вашего… гомункулуса? – спросил Гонсалес с некоторой тревогой. Кукольник начинал его пугать.
- Сколько будет угодно вашему преподобию, - с поклоном ответил тот.
Такой ответ Гонсалеса вполне устроил, и он отправил своего неожиданного гостя к казначею с распиской, где указывалась сумма слишком маленькая, для того чтобы он мог возомнить о себе, но в то же время слишком большая, чтобы он мог обидеться и начать распускать язык. Спровадив кукольника, инквизитор обратился к кукле.
Он не мог объяснить себе, почему поверил этому человеку и почему купил эту куклу, но чем дольше он смотрел на нее, тем больше убеждался, что она и правда может помочь ему в его нелегком труде.
Гонсалес решил попробовать и испытать куклу самолично. Он не так часто брался за такую работу, предпочитая доверять ее палачу – великому искуснику в этом деле. Но уж если брался, то всегда доводил дело до подписанного признания. У Хуана-Антонио Гонсалеса был нюх на грешников, и ни один из них не мог устоять против его методов ведения допроса.
Инквизитор взял куклу, бережно устроил ее на дыбу и с некоторым усилием начал крутить лебедку. Руки манекена неестественно вывернулись, а голова поникла. Но он молчал. Странно. Это была древняя, незатейливая, но вполне надежная пытка, благодаря ей было спасено множество душ. Гонсалес покрутил еще немного. Ноги куклы почти не доставали до земли, Гонсалесу казалось, что он слышит треск рвущихся сухожилий. Он закрепил ручку ворота, подошел к безжизненно висевшей фигуре и заглянул ей в лицо. Из-под спутанных волос на инквизитора смотрели глаза, полные страха, боли, а главное, жизни. Но плотно сомкнутые губы не издавали ни звука.
Гонсалес отскочил в сторону. «Проклятый кукольник!», - подумал он. – «Это же надо бы такое смастерить!». Он быстро опустил куклу на пол и огляделся. Был один беспроигрышный вариант, и священник решил им воспользоваться. В дальнем углу пыточной стоял большой деревянный крест. Он поволок к нему куклу, ощущая какое-то смутное беспокойство. Почему она молчит? Неужели он потерял сноровку?
Он выбрал самые длинные и толстые гвозди и, уверенно орудуя молотком, приколотил сначала одну руку, затем вторую. Спустился вниз, соединил кукольные ноги и одним ударом вогнал в них железный клин. Треснуло насквозь проткнутое дерево, но это был единственный отчетливо слышимый звук. Голова манекена была опущена на грудь. Гонсалесу это показалось подозрительным. Недолго думая, он разыскал в коробке, где палач держал всякие приспособления, как он выражался, «на крайний случай», моток бечевки, по всей длине которой шли острые мелкие шипы. Снова приблизился к кресту, обмотал бечевкой голову распятого, привязав ее к перекладине и дернул посильнее.
Теперь кукла держала голову ровно. Она молчала, но по ее лицу текло что-то красное, а глаза были устремлены прямо на Гонсалеса и продолжали смотреть на него, в какой бы угол комнаты он не отходил. И глаза эти, странные, огромные, были наполнены невыразимой, нечеловеческой мукой. Кукла была жива, испытывала страшную боль, но продолжала молчать.
«Почему он молчит, почему он молчит?», - бормотал инквизитор, бегая из угла в угол в надежде укрыться от этих глаз. – «Я что-то не так делаю? Ему не больно? Что я говорю, это же кукла! А! колдовская кукла! Значит, если она колдовская, то грешна по определению. Но она молчит! Значит, она… он… ни в чем не виноват? Ему помогает Господь?». Священник беспомощно осмотрел комнату, подыскивая очередное орудие пытки. Взгляд его остановился на распятии, висевшем на стене. Гонсалес закрыл глаза, а потом открыл и заставил себя посмотреть в сторону куклы. Она продолжала истекать кровью и молчать, но глаза ее были уже не такими ужасными. Распятый смотрел на инквизитора кротко, спокойно, прощая ему все, что он с ним сделал, и все, что собирался сделать.
- Прости меня, - прошептал священник, оседая на пол. – Прости меня, я не ведал, что творил.
И Хуан-Антонио Гонсалес, беспристрастный и величественный судья, беспощадный и неподкупный инквизитор, за особое усердие заслуживший уже две похвалы из уст Папы, зарыдал как провинившееся испуганное дитя и упал без чувств.
Очнулся он в своей постели. Вокруг сновали недоумевающие монахи, у изголовья сидел лекарь.
- Брат, вы слишком много работаете и совершенно не щадите себя, - говорил он Гонсалесу.
- Кукла! Где она? – еле ворочая языком, спросил инквизитор.
- Какая кукла? Кроме вас, в комнате никого не было. Вы пролежали там часа три, а то и больше. Братья случайно нашли вас.
Гонсалес понял, что ему лучше молчать обо всем, что произошло. Он попросил всех удалиться и до самого вечера лежал в кровати неподвижно, о чем-то размышляя. На следующее утро он собрал весь трибунал, объявил себя грешником, еретиком и убийцей и потребовал для себя немедленной смерти. Не стоит даже говорить, какой переполох поднялся в Санта-Розе. Местные инквизиторы, оставшиеся без своего главы, разумеется не могли принять никакого решения на его счет. Лишь через два месяца из Севильи в город приехал новый инквизитор, а от Папы пришло распоряжение отлучить Хосе-Антонио Гонсалеса от церкви, изгнать за пределы города, а имя его забыть навеки. Что и было сделано.
…В двух днях пути от города Санта-Роза, на берегу маленькой безымянной речки, стоит ничем не примечательная деревня. Ее жители любят рассказывать путешественникам одну и ту же историю. Жил здесь когда-то необыкновенный старец. А может быть, и не старец – лицо у него было молодое, но только волосы белые, как снег в горах. Он пришел из Санта-Розы и поселился в самом захудалом домике на краю деревни. Сейчас никто даже имени его вспомнить не может. Он не был ни святым, ни великим врачевателем. Но почему-то все деревенские жители любили его. А когда их спрашивали, почему, они надолго задумывались, а потом отвечали: «А черт его знает. Наверное, потому, что добрый был. И никогда никого не осуждал».

Пряничные человечки

С высоты птичьего полета городок Эссенштадт походил на большой, замысловато украшенный торт. Приземистый купол ратуши напоминал увесистую блямбу безе; выложенная идеально ровными камнями центральная площадь казалась залитой темной шоколадной глазурью. Все остальное: черепица на крышах домов, цветочные клумбы и даже сами жители Эссенштадта – если глядеть сверху – все это тоже было похоже на съедобные детали торта.
По субботам здесь устраивались ярмарки, и тогда площадь украшали собой разноцветные фигурки деревенских жителей. В подводах, со всех сторон съезжавшихся в город, было несметное количество всякой снеди, к концу дня распродававшейся без остатка. Жители Эссенштадта любили покушать; особенно ценили они все, что подается на десерт – сыр и сладости. Сыр обычно приезжал из деревни. А карамель, петушки на палочке, пряники и шоколад, пирожные с жирным кремом и многоэтажные торты для особых случаев продавались в единственной лавке – «Сладком доме Петерса». Господин Петерс был одним из самых уважаемых людей города. Цены в лавке, были, конечно, высоковаты, но и качество товара было превосходным. Оспорить монополию Петерса на производство сладостей, а тем более осудить жителей Эссенштадта за их невинное пристрастие не рискнул бы никто.
Тем удивительней и неприятней было то, что случилось в одну весеннюю субботу. Апрельский день, нежный и зеленый, как фисташковое мороженое, начался самым обычным образом. Приехали телеги, груженные всяким добром, и к площади потянулись хозяйки, кухарки и подмастерья. Слегка потрескивали заполняемые корзинки, а звон монет радовал уши по обе стороны прилавков. Между тем, в центре площади как будто сам собой возник небольшой деревянный помост с двумя столбиками посередине. Между ними была натянута веревка, а на веревке болталась яркая тряпка. «Кукольный театр!» - сообразили самые маленькие жители Эссенштадта и кинулись занимать места прямо перед ширмой. За ними потянулись и взрослые, и вскоре все, кто не был занят покупкой или продажей, выстроились перед помостом в несколько рядов.
Из-за ширмы вышел невысокий человечек. Он невнятно назвал себя и объявил, что владеет передвижным магазином кукол, в славном городе Эссенштадте находится проездом, но хотел бы, чтобы жители упомянутого города надолго запомнили его игрушки и при желании – купили бы пару штук. Горожане на эти слова реагировали с достоинством: из задних рядов сразу намекнули, что, ясное дело, на кукол сначала надо посмотреть, а вообще, почему представление до сих пор не начинается? Кукловод молча поклонился и ушел обратно за ширму. Спектакль начался.
В то время большой успех имели сюжеты, в ходе которых все без исключения человеческие недостатки и даже пороки представлялись вроде как достоинствами. Скупой в конце пьесы оказывался просто бережливым; распутный – трогательно влюбчивым; глупость на глазах превращалась в наивность и так далее. Жители Эссенштадта, собравшиеся в центре площади, надеялись увидеть что-то похожее. Тем более, что начало было многообещающим: после комической битвы двух кукольных дураков началась интермедия, довольно-таки своеобразно изображавшая сцену грехопадения. Жирная кукольная Ева лежала под тряпичной пальмой и томным голосом приказывала Адаму принести ей десерт в виде моченого яблочка. Адам прикатывал ей целую бочку, на дне которой, как выяснялось в конце, оказывался основательно промаринованный змей.
Зрители ужасно смеялись, пока не заметили, что Ева разговаривает точно как госпожа Петерс, а Адам – как ее супруг, сладких дел мастер. Более того – грех чревоугодия, которому без зазрения совести предавались куклы на сцене, вовсе не выглядел безобидным. Адам с Евой без колебаний сожрали змея, заселили землю, и дальше пошли картины совсем уж омерзительные. Обжорство, пьянство, сопутствующая им праздность, переходящая в распутство, изображались куклами на удивление правдоподобно. Из спектакля следовало, что чревоугодие являлось не просто смертным грехом, а самым страшным грехом из всех семи. Мысли о вкусной еде и хорошем вине мешали королям править, монахам молиться, а солдатам воевать. Желание побаловать себя лишним вкусным кусочком и посидеть подольше за пиршественным столом отвращало мужчин от женщин; браки все еще заключались, но были бездетны. За постоянными попойками и пирушками никто не замечал угрозы вырождения, нависшей над человечеством.
Надо отметить, что Эссенштадт был городом очень благополучным. Войны, болезни и даже голод почему-то обходили эту местность стороной. Здешний народ привык жить в довольстве и кушать в сутки раз пять, а то и больше. День начинался поглощением еды и этим же заканчивался. К сладкому отношение было особое. Любое дело, требовавшее минимальной сосредоточенности, лучше получалось под шуршание конфетных оберток или хруст разгрызаемых леденцов. Хозяйка, штопавшая рубашку, делала два-три стежка и уже тянулась за карамелькой; дети, засыпая, вместо игрушки обнимали надкусанный пряник; и даже священник, читавший проповедь, постоянно прерывался, чтобы попить сахарной водички. Жители города не видели в том дурного, потому что вечная дремотная сытость никак не позволяла проявляться их человеческим качествам – ни плохим, ни хорошим. Они жили тихо и мирно, рано умирали, но и горевали мало. Случайный путешественник, попадавший в Эссенштадт, сначала морщился и скучал, потом привыкал, а перед отъездом шел в лавку Петерса и накупал в дорогу конфет и съедобных сувениров – на память об этом удивительном городе.
Поэтому сейчас, глядя на это отвратительное кукольное представление, жители отказывались узнавать в героях самих себя. Неужели сравнение со свиньями – это единственное, что пришло в голову кукольнику, явно не первый день жившему в их городе? Неужели после обеда лучше затеять склоку с соседом, чем пойти и вздремнуть пару часов? Да в конце концов, неужели быть сытым – стыдно?
На дощатую сцену полетел дочиста обгрызенный кукурузный початок, а за ним еще один. Судорожно дожевывались яблоки и догрызались орехи – не кидаться же недоеденным добром в этого тощего проходимца. А поскольку представление шло долго, и законное время второго завтрака наступило уже давно, зрители, ощущая непривычный голод пополам с бодрящим чувством негодования, наконец сообразили броситься к помосту и сдернуть ширму. Они хотели всего лишь слегка поколотить кукольника и сломать пару его изделий. Но к их величайшему разочарованию, за ширмой никого не оказалось. Очевидно, ловкач, почуяв недоброе, быстренько собрал кукол и сбежал, пользуясь обычной ярмарочной неразберихой.
Умеренно повозмущавшись и разнеся деревянный помост в щепки, зрители отправились по домам. Второй завтрак был съеден с особенным чувством и аппетитом. А субботний день прошел как обычно.
На следующее утро всех жителей Эссенштадта разбудил удивительно вкусный запах. Такое случалось и раньше: ароматы ванили и корицы расплывались по всем улицам всегда из одного и того же места – «Сладкого дома». Но сегодня было воскресенье, и Петерс не работал. Тем временем запах усиливался. В кухнях пахло свежей сдобой, во дворах – медом, в спальнях – фруктовыми пирогами. Даже в отхожих местах пахло не как обычно, а гораздо лучше – жженым сахаром. В общем, было божественно.
Господин Петерс, проснувшийся в этот день раньше других, уже усаживался завтракать. Госпожа Петерс, как примерная супруга, разумеется, составляла ему компанию. Они неторопливо пили кофе, ели ватрушки и степенно любовались друг другом.
- Какая ты, матушка, сегодня… - Петерс никак не мог подобрать слова. – Прямо съедобная, честное слово!
Госпожа Петерс зарделась.
- Ну ты скажешь тоже, шутник! – вскричала она и кокетливо стукнула супруга ладошкой по рукаву халата.
Петерс не прочь был пошалить и дальше, а потому перехватил женину ручку и стал смачно ее целовать. Он очень увлекся; пухленькие пальчики госпожи Петерс были, действительно, вкусны необычайно. Он поцеловал безымянный палец и принялся за мизинчик. Раздался нежный хруст, послышался пьянящий запах имбирного печенья, и мизинец госпожи Петерс целиком оказался во рту ее мужа.
- У-м-м-м… - только и смог произнести господин Петерс, с наслаждением разжевывая сладкое тесто.
Но вместо того чтобы закричать или хотя бы истечь кровью, госпожа Петерс ободряюще улыбнулась мужу, подала ему вторую руку и придвинулась ближе. Он откусывал палец за пальцем, они были один вкуснее другого. Госпожа Петерс томно положила голову мужу на плечо и начала покусывать его большое ухо. Мочка по вкусу напоминала жевательный мармелад и какое-то время очень смешно тянулась, а потом оторвалась. Госпожа Петерс тщательно прожевала ее, и, опираясь на локти (кистей у нее уже не было), двинулась выше. В это время муж повернулся к ней лицом, и их губы, липкие от сахара, соприкоснулись. В полном молчании, нарушаемом только нетерпеливыми выдохами и еле слышным чавканьем, супруги Петерс с аппетитом поглощали друг друга.
В какой-то момент Петерсы остановились: все, чем можно было грызть и высасывать, тоже было съедено. Они остались сидеть, тесно прижавшись друг к другу, и их тела, подогретые горячим кофе, медленно начинали оседать, таять и сливаться в одно. Это было истинное единение, невозможное даже на брачном ложе.
Подобное происходило по всему городу. Жители Эссенштадта, раздразненные запахами и неожиданной доступностью сладостей, пожирали своих близких, соседей и даже родных детей. Малютки были особенно вкусны.
Глупый кукольник ошибался, думая, что чревоугодие открывает дорогу другим порокам. Если бы тем воскресным утром он увидел Эссенштадт, то понял, каким наслаждением может быть еда, как благотворно действует она на добропорядочных людей. Люди, за всю жизнь не перекинувшиеся и парой слов, теперь, как старые добрые друзья, ходили по улицам в обнимку, подкармливая друг друга то пряжкой от ремня, то собственным носом. Особо благостная картина наблюдалась, конечно же, в церкви. Прихожане, вежливо уступая один другому, чинно кушали святого отца: не толкаясь, не бранясь, с благодарным выражением на лицах. Ясно было, что и сам священник получал от этого неимоверное удовольствие. Кроткая улыбка играла на его лице до тех пор, пока само это лицо вкуса клубники со сливками окончательно не исчезло.
Так, за веселой и сытной трапезой прошла почти неделя. В субботу, с раннего утра, в город, как обычно, начали съезжаться крестьяне. Эссенштадт встретил их молчанием и страшным запахом гниющего мяса. Никакая эпидемия, никакая вражеская армия не смогла бы сотворить такое. Прямо на улицах валялись останки растерзанных тел; в домах, за столами и в постелях, сидели и лежали какие-то бесформенные туши. В жуткой красноватой массе, из которой они состояли, с трудом можно было разглядеть очертания безголовых туловищ. Все строения, от церкви до ратуши, покосились, казалось, что их фундамент долго грызли какие-то гигантские твари; вся черепица цвета медовых коврижек была сброшена на землю и словно обкусана. Эссенштадт был мертв.
Впрочем, с высоты птичьего полета это смотрелось даже красиво: будто кто-то основательно распробовал большой шоколадный торт.

Робин

Чувство глубочайшего уважения, испытываемое к человеку, рассказавшему эту историю, долго не позволяло мне усомниться в ее правдивости. Преподобный Самуэль К. Треверс, по его собственным словам, был свидетелем и, более того, участником произошедших событий. Хотя, сказать по правде, чем больше я размышляю над тем, что мне довелось узнать, тем больше убеждаюсь в том, что преподобный – лгун, каких мало. История же, которую святой отец рассказал мне месяц назад, примерно между третьим и пятым стаканом грога, такова.
У Мэри Мэллоун был ягненок. Игрушечный ягненок, сшитый из настоящей овчины и набитый тряпочками. Глаза ему заменяли маленькие блестящие пуговицы, нос тоже был пуговицей, но побольше. Мэри от ягненка была без ума и, куда бы ни шла, брала его с собой. Даже в церковь она приходила, крепко держа ягненка подмышкой. Родители не усматривали в этом ничего дурного: они вообще души не чаяли в своей единственной дочурке и готовы были потакать ей во всем. Стоило ли удивляться, что Мэри росла  своенравной и непослушной девочкой. Даже преподобный Треверс, будучи с Мэллоунами в дальнем родстве, и считавший себя вправе вмешиваться в их семейные дела, иногда разрывался между желанием умилиться той непосредственности, с которой маленькая Мэри себя вела, и острым желанием как следует всыпать бесстыднице. 
В один из тех майских дней, которые определенно следует называть «прекрасными», ягненок, Мэри и ее гувернантка, француженка Адель, отправились на прогулку. В скором времени Мэри захотела пить и выразила свое желание громко и недвусмысленно. Адель, жившая в доме Мэллоунов не первый год, знала, что такие просьбы лучше исполнять сразу, пока они не переросли в более звучные требования, а затем – в оглушительный визг. На беду, рядом не было ни одной лавки, торгующей прохладительными напитками. Мэри насупилась и уже было набрала воздуху в грудь, но тут Адели в голову пришла мысль, показавшаяся ей необычайно удачной. На противоположной стороне улицы она заметила вывеску, которая, несомненно, отвлекла бы внимание Мэри и заставила ее на время забыть про воду со льдом.
«Куклы» - гласила надпись над входной дверью. В маленькой витрине была устроена кукольная гостиная: две молодые особы в пышных платьях сидели и пили чай, а третья кукла – юноша, одетый куда менее ярко, - стоял у кукольного шкафа и смотрел куда-то между сахарницей и молочником. Более привлекательную для маленькой девочки картину сложно было вообразить.
- Зайдем! – строго сказала Мэри, тут же забыв о жажде. Как потом рассказывала Адель, от волнения постоянно сбиваясь на французский, это был самый странный кукольный магазин, который ей когда-либо доводилось видеть. «Они выглядели, как живые люди, но только мертвые», - говорила она с отвращением.
Колокольчик у дверей еле слышно звякнул, и за прилавком тут же возник хозяин. Адель, проведшая все свое детство в ателье матери, шившей одежду на заказ, сразу могла определить, что за человек перед ней: богат ли он, беден, уверен в себе или только хочет казаться более важным. В том, что она видит именно хозяина магазина, не больше, но и не меньше, она даже не сомневалась, достаточно было взглянуть на его дорогой, но слишком яркий шейный платок. Но по тому, как держался этот человек, как смотрел, Адель готова была сделать вывод о том, что ему принадлежит не только маленькая кукольная лавка, а весь город. Она смутилась и, не ответив на приветствие, отступила в сторону, чем тут же воспользовалась ее бойкая воспитанница.
- Доброе утро, сэр! – звонко сказала Мэри и улыбнулась хозяину одной из своих самых очаровательных улыбок, означавших только одно – Мэри желает ему понравиться.
- Доброе утро, мисс! – ответил хозяин очень почтительно и без тени иронии. – Желаете осмотреть мой скромный магазин?
Мэри кивнула и крепче прижала к себе ягненка. Хозяин оставил прилавок и провел девочку по всему магазину, изредка задерживаясь перед самыми интересными куклами. Адель неотступно следовала за ними. Ей все больше не нравился этот странный человек и то, как он говорил с Мэри, - как со взрослой. Они осмотрели буквально каждую куклу, многих Мэри брала на руки, не выпуская при этом ягненка. Все они были необыкновенно искусно сделаны, у некоторых закрывались и открывались глаза, другие могли петь или говорить «мама!». Но у Мэри дома было много похожих кукол, поэтому ни одна не привлекла ее чрезмерного внимания.
Сочтя, что их визит затянулся, Адель робко прокашлялась и тронула девочку за плечо.
- Мисс Мэри, нам пора, - сказала она негромко.
Хозяин словно ждал этого момента.
- Если вы уже уходите, позвольте напоследок продемонстрировать вам новую коллекцию, - заявил он.
Разумеется, Мэри тут же захотела посмотреть и, разыгрывая примерную девочку, умоляюще взглянула на Адель. Та кивнула, предположив, что сейчас лучше не спорить.
Хозяин протянул руку за плотную портьеру, скрывавшую, очевидно, вход в кладовую, и вытащил еще одну куклу, совсем не похожую на тех, что сидели или лежали в магазине.
Это был толстый улыбающийся пупс, сделанный из какого-то странного материала. Адель, поборов страх, даже потрогала его пальцем. На ощупь было похоже на бархат, но это был не бархат. Издали игрушку можно было принять за настоящего младенца.
- Он умеет качать головой и делать губами вот так, - между тем говорил хозяин, слегка сдавливая пупсу шею. Младенец покачал большой головой и аппетитно причмокнул. – Его даже можно кормить.
- Адель, я хочу купить его! – вдруг заявила Мэри, до этого стоявшая молча. – Адель, мы должны его купить!
- Мисс Мэри, ваша матушка ничего не говорила насчет кукол, - ответила удивленная Адель. – Мы всего лишь вышли прогуляться. И потом, у нас с вами нет денег, а это, наверное, очень дорогая вещь.
- Вы правы, мадемуазель, - неожиданно сказал хозяин, обращаясь уже к Адели. – Это дорогая игрушка, но мы можем что-нибудь придумать. Если маленькая мисс Мэллоун отдаст мне своего ягненка, я готов уступить вам эту куклу за пенни. Ведь у вас найдется пенни?
- Откуда вы… Нет, сэр, это совершенно невозможно, - ответила испуганно Адель, снова трогая Мэри за плечо и пятясь к выходу. – Девочка не может принимать такие подарки. Мы просто зашли посмотреть на ваших кукол. Извините за беспокойство, всего хорошего!
 Но Мэри явно не желала уходить. Обеими руками она взяла своего любимого ягненка, повертела его так и сяк, а потом бестрепетно протянула хозяину.
- Вот, сэр, возьмите! А пенни я сейчас поищу.
С этими словами она полезла в маленькую вязаную сумочку, висевшую у нее на груди и извлекла оттуда монетку.
Адель на некоторое время лишилась дара речи. Когда она, наконец обрела способность говорить, хозяин уже держал ягненка, а Мэри обнимала пупса.
- Мисс Мэри, что вы делаете! – воскликнула девушка. – Верните игрушку немедленно! Вы не можете делать такие вещи, не спросившись у матушки! Если она позволит, мы завтра придем сюда и купим, что вы пожелаете. Но сейчас заберите своего ягненка, прошу вас, вы же так его любили!
Адель чуть не плакала, но Мэри была непреклонна.
- Он мне надоел, и я хочу эту игрушку, - сказала она, и в голосе ее послышалась злость. – Я ее купила, она моя! Моя!
И повернувшись, Мэри выбежала из магазина. Адель побежала за ней.
Миссис Мэллоун была в замешательстве. Зная, какой требовательной может быть ее дочь, она почти не винила Адель в том, что произошло. С другой стороны, Мэри тоже можно было понять: игрушка, конечно, премилая, хоть гувернантка и болтает что-то о живых мертвецах. На следующий день посыльный принес им несчастного ягненка обратно. Миссис Мэллоун отнесла беднягу в детскую, а сама отправилась в игрушечный магазин, решив во что бы то ни стало вручить хозяину деньги. К ее немалому изумлению, магазина она не обнаружила. В доме, где, по уверениям Адель, он располагался, была цветочная лавка, а продавщица только руками разводила – никакого магазина игрушек здесь не было никогда.
Вернувшись домой, миссис Мэллоун отчитала бестолковую француженку. Что же это, спрашивается, такое – гувернантка выводит на прогулку ее единственную дочь и не в состоянии толком запомнить даже название улицы, по которой они гуляют? Адель поплакала, но спорить не стала. Пупс получил имя Робин и занял почетное место рядом с кроватью Мэри, а ягненок уныло примостился в самом дальнем углу детской.
Робина и вправду можно было кормить. Миссис Мэллоун не уставала удивляться изобретательности человека, изготовившего такую сложную игрушку. Младенец не только качал головой и причмокивал – в его маленький розовогубый ротик можно было класть маленькие кусочки чего-нибудь вкусненького, пупс делал еле уловимое глотательное движение, и кусочек исчезал.
Удивительная кукла заинтересовала даже мистера Мэллоуна. Он рассматривал игрушку с разных сторон, пытаясь понять, куда же, собственно, пропадает проглоченная пища. «Странно, странно, - бормотал он. – Может быть, она работает на еде, как паровоз на дровах? Но что же это получается? Значит, она почти живая?». Не найдя ответа, он вернул Робина Мэри и постарался выкинуть все мысли о непонятной кукле из головы.
Мэри возилась с младенцем самозабвенно, вызывая слезы умиления у миссис Мэллоун и раздражение пополам с неприятнейшими воспоминаниями у Адель. Девочка кормила его и укладывала спать, но с собой никуда не брала, решив, видимо, что Робин еще слишком мал для выходов в свет. Мэри была так увлечена новым приобретением, что сначала не обратила внимание на пропажу одной из своих самых любимых куколок. У нее были золотые волосы и очень красивое розовое платье. Эту куклу Мэри получила в подарок на свой десятый день рождения. Когда она поняла, что игрушка и в самом деле исчезла, она спокойно докормила Робина огрызком яблока, и только потом устроила Адель и матери настоящее представление – с криками, слезами и требованиями найти игрушку немедленно.
Миссис Мэллоун, опасаясь, что раздражение дочери примет еще более болезненные формы, организовала поиск, который возглавила лично. Вместе с Аделью, служанкой и сыном кухарки, очень глазастым малым, ровесником Мэри, она обшарила весь дом, не побрезговав даже чердаком и винным погребом. Игрушки нигде не было. Только в детской, на том месте, где обычно сидела кукла, лежал небольшой обрывок розовой ткани. У Мэри началась истерика, которую, тем не менее, миссис Мэллоун удалось перехватить в самом начале. Она пообещала дочери на Рождество новую куклу, гораздо лучше пропавшей. Мэри немного успокоилась и снова отправилась кормить Робина. Последнее время она всем говорила, что он очень хорошо кушает и даже немного подрос.
Но буквально на следующий день дом опять сотряс вопль. Мэри обнаружила пропажу сразу двух игрушек – тряпичного зайца Бобби и безымянного деревянного акробата. На этот раз поиски закончились, толком не начавшись: под кроватью у Мэри было обнаружено оторванное заячье ухо. Миссис Мэллоун, не сдержавшись, хотела было отчитать дочь, но остановилась – Мэри выглядела слишком расстроенной и удивленной и, как решила мать, никак не могла быть причастна к странной пропаже.
Неделя прошла спокойно. Мэри держалась очень тихо, была отменно вежлива с Аделью и почти не отходила от Робина. Казалось, он и правда слегка вырос: голова вытянулась, а толстенький живот, наоборот, округлился. А чтобы обхватить его шею и заставить качнуть головой, Мэри требовалась уже не одна ладошка, а обе.
Но еще через неделю пропали сразу три куклы. И в то время как миссис Мэллоун кричала на Адель, обвиняя ее в том, что она совершенно не заботится о бедной девочке, а служанка искала сына кухарки, чтобы тот снова помог в поисках, из детской раздался страшный крик. Так мог кричать только насмерть испуганный ребенок. Миссис Мэллоун замерла на полуслове и уставилась на заплаканную Адель. Та, в свою очередь, застыла, не донеся до лица носовой платок. Толкая друг друга, они взбежали по лестнице и одновременно ворвались в детскую.
Мэри сидела на полу спиной к ним. Перед ней возвышался Робин. Миссис Мэллоун могла бы поклясться, что он рос на глазах. Вместо маленького пухлого младенца в кресле рядом в кроваткой Мэри сидел жирный полуголый уродец. Он выглядел живым. Более того, он явно таковым был. Во рту у Робина дергалась тоненькая ножка. Он дожевывал ягненка. Миссис Мэллоун прислонилась к стене и, шурша платьем, начала сползать вниз. Адель кинулась к Мэри и, ухватив ее за ворот платья, поволокла по ковру прочь из детской. В этот момент пупс шумно проглотил остатки ягненка. Адель изо всех сил упиралась ногами в мягкий ковер и тащила Мэри, не отводя взгляда от Робина. Он продолжал увеличиваться в размерах. Кресло, в котором он сидел, с сухим треском разломилось, а Робин все рос и рос. Адель вытащила Мэри из комнаты, положила ее на пол в коридоре и кинулась обратно. Робин уже заслонил собой окно, и в наступившей полутьме девушке не сразу рассмотрела, где именно лежит миссис Мэллоун. В это время пупс доел Библию, подарок преподобного Самуэля К. Треверса, и, с трудом повернув голову на жирной шее, увидел Адель. Но она уже била миссис Мэллоун по щекам и, надо отметить, не без удовольствия. Та пришла в себя и, не в силах встать на ноги, поползла к выходу из комнаты. Адель выскочила за ней, захлопнула дверь и повернула ключ, торчавший в замке. Робин остался один.
Мэри уже пришла в себя и начала плакать. Миссис Мэллоун бросилась к ней и крепко обняла дочь.
- Адель, как мне вас благодарить? – дрожащим голосом обратилась она к гувернантке. – Вы спасли нас.
Но Адель только махнула рукой, а потом показала на запертые двери.
- Что вы думаете делать с этим? Это звучит странно, я понимаю, но так ведь он может съесть… все?
Миссис Мэллоун задумалась.
- Надо позвать Самуэля, - наконец произнесла она. – Мне кажется, то, что находится за этой дверью, скорее, по его части, как вы думаете, Адель?
Святой отец приехал через полчаса. Сперва он решил, что это какая-то шутка, но миссис Мэллоун была очень настойчива. Мистер Треверс не поверил ни единому ее слову, но вздохнул и сказал, что он попробует. Миссис Мэллоун попросила Адель принести Библию из гостиной. Узнав таким образом, что случилось с его подарком, преподобный Треверс пришел в настоящее бешенство и буквально взлетел по лестнице в детскую. За дверью было тихо.
- Может быть, он наелся и уснул? – тихо спросила Адель миссис Мэллоун.
Та пожала плечами.
- Мы все равно должны посмотреть, что там происходит.
Мистер Треверс прижал Библию к груди, а свободной рукой отпер дверь. Весь проем занимало огромное брюхо. Пупок размером с лошадиную подкову находился как раз на уровне лице священника. Миссис Мэллоун снова стало нехорошо, но ни святой отец, ни Адель даже не посмотрели в ее сторону. Не в силах сдержаться, Адель осторожно провела рукой по розоватой коже. На ощупь похоже на бархат, да. Она подняла глаза мистера Треверса, но он явно не знал, что ему делать. И в это мгновение раздался сильный хлопок. Обе дверные створки снесло с петель, Адель отбросило налево, а Треверса направо. Придя в себя, оба увидели, что лежат по разные стороны целой груды вещей. Тут были дорогие куклы, тряпичные звери и книжки с картинками, тут было все, что Робин успел съесть за время пребывания в доме Мэллоунов. И все эти вещи чудесным образом были не только не испорчены – они не были даже чуть-чуть помяты или поцарапаны.
Послышался быстрый топот ног, и Мэри, радостно вереща, плюхнулась в самую середину кучи и вытащила из нее ягненка – целого, невредимого, выглядевшего будто только что из магазина. Мистер Треверс последовал ее примеру и, покопавшись немного, извлек из-под игрушечного креслица съеденную Библию. Она была в полном порядке.
Потом они вошли в комнату. Она выглядела слегка пустынной – еще бы, ведь почти все, что в ней находилось, вынесло в коридор. Миссис Мэллоун, Адель, Мэри и мистер Треверс искали хотя бы кусочек Робина, ведь должно было уцелеть хоть что-то. Но ни обрывка ткани, похожей на бархат, ни какого-нибудь механизма, позволявшего кукле причмокивать и двигать головой, они не обнаружили.
На семейном совете решено было предать эту историю забвению. Я бы ничего не узнал об этом, если бы не Треверс. С того злополучного дня он, до этого не бравший спиртного в рот, начал слегка выпивать. Не верить Треверсу я не могу – он прекрасный человек и никогда не говорит зря. Но и верить ему, конечно же, выше моих сил. Знаю только, что болтают про Мэри Мэллоун: с того дня, как это произошло, девочку словно подменили. Стала вежливой, послушной, теперь ее иначе как ангелочком и не называют. Говорят, она раздала бедным все игрушки, а себе оставила только одну – ягненка. Треверс уверяет, того самого.

Жатва

Больше всего на свете помещик Неторгуев любил две вещи: театр и пороть. Театр доставлял ему удовольствие душевное, а порка – физическое. Репетируя с дворовыми и приживалами модную пьесу «Страдания пастушка, или Божественное вмешательство», Неторгуев определенно чувствовал, как по всему телу его разливается нечто приятно-экстатическое. Чего в этом было больше - восторга по поводу художественных достоинств пьесы или же упоения собственными возможностями служения Мельпомене, - Неторгуев не знал. Со всей уверенностью он мог сказать одно: если конечный результат не будет его вполне удовлетворять, вслед за душевным наслаждением настанет черед физического.
Неторгуеву это представлялось неким продолжением спектакля, чем-то вроде deus ex machina. Питомиц и питомцев муз, не справившихся с ролями, отправляли на конюшню. В роли верховного божества, восстанавливающего попранную справедливость и возрождающего веру Неторгуева в силу искусства, выступал конюх Илья. В его обязанности, в числе многих, входило сечь провинившихся актеров, а также всех прочих, чьи проступки вовсе не были связаны с театром.
Неторгуев, почти не таясь, приходил следом за первой партией провинившихся. К задней стене конюшни был пристроен небольшой флигель. Там помещалась мягкая козетка, на которой Неторгуев и пристраивался. В стене конюшни на уровне его глаз была прорезана внушительных размеров дыра. Деревянные козлы, на которых лежала блестящая от постоянного использования доска, устанавливались прямо посередине конюшни. Таким образом, помещик видел все: и огромное брюхо Ильи, и его ручищу, сжимающую казавшиеся игрушечными кнут или лозу, и мертвенно белевшее в полумраке тело очередной жертвы.
 Слышался свист потревоженного воздуха, а затем звук первого удара. Неторгуев приподнимался со своего ложа и жадно смотрел новое представление. Темно-розовые полосы, вспухавшие на коже, и еле сдерживаемые стоны недавних пастушков и пастушек быстро приводили его в состояние, далекое от возвышенного, но не менее приятное. Насмотревшись, Неторгуев выходил из флигеля вполне умиротворенным.
Но, как натура безусловно творческая и постоянно собой неудовлетворенная, помещик Неторгуев в духовных поисках никогда не останавливался. Ему думалось, что он когда-нибудь сможет создать в своем маленьком театре что-то такое, что доставит ему удовольствие совокупное – то есть, душевное и физическое одновременно. Но даже когда специально приглашенные гости освистали его очередную постановку – «Сюзанна, или Наложница турецкого султана», - и он, рассердившись, приказал высечь обоих, и наложницу, и султана, прямо на сцене, даже тогда Неторгуев осознавал, что до обретения подлинной гармонии ему еще очень далеко.
Решение пришло неожиданно. Будучи по делам в городе, Неторгуев зашел проведать старого приятеля, Иванова. Именно Иванов сочинял и на свои средства публиковал большую часть тех пьес, которые Неторгуев ставил в своем театре. Критики писали об этих драматургических опытах осторожно, так как прошел слух, что автором оных является сам генерал-губернатор, из скромности скрывающийся за псевдонимом.
Справившись о том, как идет очередная постановка его творения, и получив ответ, что превосходно, Иванов сообщил Неторгуеву идею следующей пьесы.
- Смотри-ка, братец, какую я штуку вчера купил, - начал он, радостно взмахивая руками и указывая при этом в разные стороны. Неторгуев, знавший приятеля со школьной скамьи, уже привык к такой манере объясняться, а потому не стал переспрашивать, набрался терпения и внимательно оглядел всю комнату.
На столе стояла небольшая шкатулка. На круглой крышке располагались три женских фигуры – пестро одетые крестьянки танцевали какой-то национальный танец. В руках у них были то ли серпы, то ли ножи. Иванов завел шкатулку. Она издала испуганный дребезжащий звук, потом заиграла музыка, и фигурки задвигались, смешно взмахивая руками, в которых поблескивали острые металлические полукружья. В этом танце было что-то завораживающее. Музыка играла все веселей, маленький хоровод на крышке кружился все быстрей. Потом шкатулка снова задребезжала, музыка смолкла и фигурки замерли, занеся руки, словно для удара.
- Иду я, стало быть, вчера из типографии, - продолжал между тем Иванов, - иду и вижу – на площади на нашей новую лавку открыли. И название какое затейливое…Черт, никак не вспомню. Ну, в общем, такое название, что так меня почему-то и потянуло зайти. Захожу. За прилавком не пойму кто – то ли на жида похож, то ли на турка, но одет по-нашему. Чернявый, ростом пониже меня. Но говорит и держится – что твой полицмейстер, важный такой. «Вижу, - говорит, - вы, господин, по писательской части? Что вам угодно для вдохновения?». А вокруг – Господи Иисусе – куклы! Большие, маленькие, и сделаны так искусно, что, не поверишь, кажется - живые. Не по себе мне стало. И без покупки уйти стыдно, и покупать у него страшно. На счастье тебя, Неторгуев, вспомнил. «Мне, - говорю, - ничего не надо, а есть у меня приятель один, он театром интересуется, пьесы ставит, нет ли у вас чего-нибудь для него?». И, не успел я опомниться, как протягивает он мне эту шкатулку. Дорого, правда, взял за нее, но вещь отменная. Посмотри – куколки-то и впрямь как живые. Глядел я на них, глядел, и точно – вдохновился. Теперь хочешь – забери ее себе, а пьеску я тебе на неделе пришлю.
- О чем же пьеска? – спросил Неторгуев, продолжая разглядывать шкатулку.
- Что-нибудь древнегреческое изображу, - ответил Иванов. – Вот представь, к примеру: молодая прекрасная дева…
Но Неторгуев уже не слушал его. Он смотрел на шкатулку, и в голове его проносились картины будущего спектакля. Неважно, о чем будет очередная пьеса Иванова, неважно, как будут звать ту юную деву, которая отомстит неверному возлюбленному. Слияние душевного и физического удовольствий обещает быть полным.
- Присылай, братец, пьесу, обязательно, - только и сказал он обиженному Иванову и, даже не попрощавшись, выбежал на улицу.
Приехав домой, он устроил смотр всем дворовым девкам и отобрал троих самых здоровых: Глашку, Фросю и Аленку. Они знали грамоту, к театру были приставлены давно, поэтому успели сыграть почти во всех пьесах Иванова. Естественно, неоднократно доводилось им и быть поротыми.
- Сейчас к Илье пойдете, - обратился Неторгуев к девушкам.
Фрося с Аленой тут же начали выть и причитать, а Глашка, как самая старшая и смелая, пробасила мрачно:
- За что, барин? Я ту ролю выучила, как вы велели, и девки тоже. За что к Илье?
- Учиться, дура! – гаркнул Неторгуев. – Учится к нему пойдете! Как кнутом щелкать! Ясно вам?
Девки притихли. Обращаться с кнутом – дело нехитрое, но Илья, известное дело, был умелец. Лошадей он не бил никогда, а больше упражнялся на людях. С нахлестом и с оттяжкой, так, чтобы рубец чесался неделю, или чтоб мясо слезало с костей, - зависело от степени провинности или желания барина. На обучение Неторгуев отвел им две недели. И еще через месяц должна была состояться премьера.
Они репетировали каждый день. Неторгуев забросил все дела, и не принимал даже управляющего. Новую пьесу Иванова под названием «Элефтерия, или Месть греческой девы» он тайком от Иванова переписал и вставил в нее целую сцену, придуманную им лично. Все было предельно просто. Греческая дева, Элефтерия, понимает, что ее возлюбленный, Александр, больше предан своим лошадям, чем ей. В гневе она подговаривает подруг отомстить обидчику. Прекрасные девушки подкарауливают Александра и, желая проучить его, бьют кнутами. Именно эта сцена привиделась помещику, когда он смотрел на музыкальную шкатулку со жницами. Именно она, как он думал, могла помочь ему обрести гармонию с самим собой и дать ему то необходимое наслаждение, которого он так давно жаждал.
Роль Элефтерии досталась Глаше. Александром Неторгуев, недолго думая, выбрал Сашку, глашиного родного брата. Все шло великолепно, пока не настала пора репетировать сцену с кнутами. Глаша, которую даже немногословный Илья похвалил за усердие и успехи в бичевании, наотрез отказалась бить старшего брата даже вполсилы и имела наглость попросить барина заменить Сашку на кого-нибудь другого. Неторгуев взбеленился.
- Мало я вас, свиней, порол?! – заорал он, взбегая на сцену. – Дурь до конца не выбил? До первого представления неделя, приглашения разосланы, а я буду актера менять? Ты что себе вообразила? А ну бери кнут в руки и начинай, а после снова пойдешь к Илье, да уже не учиться!
Глаша стояла, угрюмо потупившись и теребила в руках кожаное кнутовище. Неторгуев сделал шаг по направлению к ней и протянул руку.
- Не трожь, барин, - сквозь зубы сказала она и подалась назад.
- Что? – оторопело спросил Неторгуев. – Да ты…
Он оглянулся по сторонам, ища поддержки. Но Сашка куда-то пропал, а за спиной помещика стояли только Алена и Фрося. У обеих в руках были кнуты, длинные, тяжелые, по приказу Неторгуева специально купленные Ильей.
- Девки, да вы сдурели, что ли?.. – только и успел вымолвить помещик, глядя, как Глаша неторопливо отводит руку назад. – В Сибирь…
Он не договорил. Глаша заученным движением взмахнула рукой, и кнут, свистя, плотно обвил шею Неторгуева. Она дернула руку назад, и кожаная петля затянулась сильней. Неторгуев, хрипя, попытался освободиться, но получил два удара крест-накрест по спине и упал на колени. Он хотел отползти и прижаться к стене, но девушки не давали ему даже стронуться с места, осыпая ударами с разных сторон. Они кружили рядом с ним в полном молчании, слышался только свист кнута и неразборчивый умоляющий хрип.
Внезапно помещик замолчал. Он вдруг увидел себя и своих мучительниц будто бы со стороны. Картина, которая нарисовалась ему, была столь восхитительна, что Неторгуев застонал, но не от боли, а от наслаждения. Три юные девушки, три грации в белых одеждах, были прекрасны в своей ярости. Широкие рукава их одежд развевались, обнажая полные сильные руки. Разгоряченные гневом, они без устали взмахивали кнутами, словно танцевали какой-то невероятный эротический танец. Он должен быть благодарен за то, что участвует в таком представлении. Как жаль, что это не пришло ему в голову раньше. Душевное наслаждение Неторгуева наконец-то соединилось с физическим. Продолжая стоять на коленях, он, уже не осознавая, что делает, несколько раз непристойно дернул бедрами и, застонав в последний раз, мертвым упал на пол маленькой театральной сцены.
…Примерно в это же самое время школьный товарищ Неторгуева сидел в кабинете за сочинением очередной пьесы. Что-то мешало ему сосредоточиться. Он прислушался. В соседней комнате играла шкатулка.
- Что такое? – крикнул он в дверь. – Кто там?
Ему никто не ответил. Иванов подошел к столу, на котором стояла игрушка. Она была заведена и играла свою обычную веселую мелодию. Но с ней явно было что-то не так. Он присмотрелся. Вместо празднично одетых жниц на поверхности шкатулки танцевали три девушки в белоснежных туниках. В руках у каждой был длинный черный кнут.

Кукольный театр

Карло Витали был известный всему городу шарманщик. Мерзкий звук его инструмента будил жителей южных окраин около пяти утра. Примерно к половине седьмого Карло, осыпаемый проклятиями с обеих сторон каждой улицы, где он проходил, добирался до центральной площади. Здесь он располагался основательно, до шести вечера с перерывом на обед.
Шарманка звучала безостановочно, играя одну и ту же мелодию – чудовищно искореженную увертюру к какой-то опере Россини. Прогнать Карло было невозможно – он давно стал городской достопримечательностью, ценимой приезжими не меньше чем знаменитая пиццерия дядюшки Джузи или старинная часовня святой Елены. Карло неспешно крутил блестящую ручку шарманки и еле заметно наклонял голову, когда очередная монетка или бумажка падали в его шляпу, лежащую тут же. Но главное представление начиналось после шести. Шарманка замолкала. Карло поднимал шляпу, внимательно пересчитывал собранные деньги, рассовывал их по карманам и, взвалив свой инструмент на плечо, шел в ближайший трактир. Там он напивался до состояния, которое уже не позволяло ему стоять на ногах, но способствовало проявлению его ораторских талантов. Карло начинал рассказывать, как он стал шарманщиком. Пропустить такое было невозможно.
Это был монолог, произносимый в соответствии со всеми законами актерского мастерства. Богатое интонирование, выдержанные паузы, отточенные, но слегка замедленные жесты – самый настоящий спектакль в театре одного актера. Карло, не утаивая подробностей, рассказывал историю, которую каждый слушатель вольно или невольно примерял к себе, несмотря на то что род занятий шарманщика поначалу был еще более необычен. Карло Витали начинал как актер.
В двадцать лет он мечтал сделать мир лучше. Ему хотелось, чтобы его игра заставляла зрителей смеяться и, конечно же, плакать. Изображал ли он Арлекина в веселых спектаклях для детей, играл ли он в тяжеловесных пьесах эпохи классицизма – в свои роли он старался вкладывать душу и надеялся, что публика разглядит ее и оценит. В двадцать пять лет Карло понял, что ждать от зрителей чего-либо кроме денег, - глупо. Ближе к тридцати он догадался, что это утверждение применимо и к жизни в целом. Поэтому перебрался в Неаполь и стал обивать пороги всех известных театров. Он жаждал славы и успеха, он метил в Гамлеты и Лиры, а ему предлагали вторые роли в интермедиях, да еще удивлялись, когда он отказывался. Прошло еще несколько лет, и Карло из подающего надежды провинциального строптивца превратился во второсортного актера заштатного, пусть и неапольского театра. Вместе с десятками других служителей Мельпомены он проводил все свободное время в дешевых кофейнях, браня очередную роль более удачливого собрата по актерскому цеху. Но даже такая жизнь вскоре оказалась Карло не по силам и не по средствам, поэтому он, со всем оставшимся энтузиазмом, стал проповедовать сознательный уход от театральной и прочей действительности, затем уволился из театра и отправился путешествовать, предварительно купив подержанную шарманку.
В его жизни наступил относительно долгий период довольства собой. Ему нравилось его музыкальное бродяжничество, нравилась свобода, которую оно давало, ему нравился он сам, Карло Витали, сорокапятилетний крепыш, бодро влекущий свою шарманку навстречу новым приключениям и новым зрителям. Впервые в жизни зрители нравились ему тоже, может быть, потому, что это чаще всего бывали дети, восторженно глазевшие на его шарманку. 
Но даже самое долгое странствие когда-нибудь кончается. Проснувшись однажды утром на каком-то постоялом дворе и выглянув в окно, Карло вдруг понял, что он не хочет больше путешествовать. Была зима, с моря дул сильный холодный ветер, временами принимался сыпать мокрый снег. Дороги развезло, и тащиться в соседний город с шарманкой было тяжело и глупо. В дверь кто-то постучал, и Карло подумал, что это стучится к нему его старость. Он остался жить в этом городе, переехал на окраину, где подешевле, и стал донимать местных жителей своей музыкой и пьяными монологами. Его хотели было выгнать, но пожалели. А потом даже полюбили: он ведь ежедневно собирал в трактире кучу приезжих, ставивших выпивку всем присутствующим.
Завершив свой рассказ каким-нибудь отрывком из пьесы Шекспира, Карло преувеличенно низко кланялся почтенной публике, с чьей-либо помощью взваливал на себя шарманку и, покачиваясь, отправлялся домой. Так продолжалось несколько лет, но кончилось, как и предсказал Карло в одном из своих монологов, почти в одночасье и, к тому же, очень печально.
Карло, как обычно, пришел на площадь около семи утра, и очень удивился, увидев, что его законное место занято. Другие места тоже были заняты, а проще говоря, площадь была забита народом. И это несмотря на такой ранний час. На Карло никто не обратил особенного внимания. Сувенирный магазинчик, расположенный на площади и закрывшийся много лет назад за полнейшей ненадобностью, снова был открыт, но теперь там располагался кукольный театр. На месте витрины была сцена, а на сцене кувыркались, подвешенные за невидимые нити, деревянные куклы. Разыгрывался, по всей видимости, поединок Гамлета и Лаэрта. Зрители этого не знали, но смеялись до упаду, глядя, как одна кукла пыталась уколоть другую своим длинным носом, используя его вместо шпаги.
Карло Витали пробрался в первые ряды и стоял там с шарманкой наперевес до самого конца представления. Слезы наворачивались ему на глаза. Бессмертная трагедия великого драматурга была выставлена на посмешище; ее разыгрывали бездушные уродливые куклы. Большего поругания невозможно было представить. Карло не стал играть и сразу пошел в трактир. Где сидел до позднего вечера, наливаясь вином и молча слушая разговоры местных, восторженно обсуждавших новый театрик. Того, что он услышал, ему было вполне достаточно. Театр в лице его единственного хозяина собирался остаться в городе до следующего года. Сувенирный магазин был выкуплен, представления должны были даваться ежедневно. Этого Карло вынести не мог.
Стемнело, и всех посетителей кабачка погнали на улицу. Люди разбрелись по домам, и на площади остался только Карло. Оглядевшись, он направился прямо к театру. Входная дверь была не заперта. Он вошел, спустил с плеча шарманку и тихо положил ее у порога. Внутри было темно, но за стеной, в соседней комнате, горел камин – слышно было, как потрескивали поленья, а щель под дверью светилась рыжим.
Не постучавшись, шарманщик вошел в комнату. Там тоже никого не было. От камина шло приятное тепло. Три или четыре кресла стояли прямо перед черной дырой очага, образовывая полукруг. В каждом кресле, уставив пустые блестящие глаза на пламя, сидели куклы. Это выглядело настолько неестественно и неприятно, что Карло сразу пожалел, что пришел.
Быстро трезвея, шарманщик вдобавок понял, что в комнате есть кто-то еще. За одним из кресел послышалось сердитое рычание. Карло заставил себя заглянуть за спинку, и тут хмель выветрился из него окончательно. За креслом лежала огромная черная собака. Шерсть у нее была вся в мелких кудряшках, как у пуделя, но размерами она напоминала, скорее, дога. Собака лежала спокойно, опустив голову на мощные лапы, но ее глаза не отрывались от Карло, а рычание становилось все более грозным.
- Хороший пес, - пробормотал шарманщик, аккуратно пятясь назад. – Хорошая собачка. Я уже ухожу, не надо рычать, пожалуйста, не надо.
Пес, однако, вскочил и громко гавкнул. В этом звуке Карло послышался голос, приказывавший ему: «сядь!». Карло послушно сел на мягкий подлокотник ближайшего кресла, а пес, тут же успокоившись, вернулся назад.
- Зачем ты пришел? – спросил тот же голос, почудившийся шарманщику в собачьем лае. – Знаю, спалить мой театр. Ты ведь только себя считаешь вправе давать здесь представления?
Карло беспомощно оглядывался. В комнате по-прежнему никого не было. Пес делал вид, что спал, куклы продолжали таращиться на огонь.
- Где ты? – спросил он наконец. – Откуда ты говоришь?
- Это тебя не касается, - услышал он в ответ. – Считай, что ты в театре. Спектакль начинается.
Тут куклы, окружавшие Карло, зашевелились. Одна за другой они спрыгивали с кресел и выходили вперед, становясь на маленький круглый коврик перед очагом. Карло смотрел во все глаза, но не видел ни ниток, ни каких-либо механизмов, которые могли бы приводить кукол в движение. А между тем они двигались и уже даже разыгрывали какое-то представление, в котором шарманщик, к своему ужасу и стыду, узнал эпизоды из своего собственного детства.
Маленького Карло играла кукла с длинным носом, та самая, что днем была Лаэртом. Карло смотрел и вспоминал, а голос в его голове продолжал говорить.
- Посмотри, Карлито, вот отец дает тебе деньги. Ты должен пойти в школу и заплатить за учебники. Что ты сделал, шарманщик, с этими деньгами? Я спрашиваю – что ты с ними сделал?
- Я купил билет в театр, а потом сбежал из дома, - еле слышно проговорил Карло. – Я отправился путешествовать с бродячим театром. Я хотел играть, только играть.
- А что ты сделал, чтобы быть достойным своих будущих ролей? – продолжал упорствовать голос.
- Ничего, - еще тише ответил Карло, боясь поднять глаза на импровизированную сцену. Куклы на ней устроили нечто невообразимое, обозначавшее, тем не менее, тот период театральной деятельности Карло, когда он жил сразу с двумя начинающими актрисами. – Я не учился, я не слушал ничьих советов. Я был гордецом. Я думал, что я гений.
- «Я», «я», - передразнил голос. – Все время «я». У тебя был талант, но ты его растерял, а то немногое, что от него осталось, - пропил. Ничтожество. Ярмарочный комедиант. Полюбуйся, что с тобой стало!
Карло через силу глянул на сцену. Длинный нос куклы, которая его изображала, налился красным цветом, явно потяжелел и тянул ее вниз. Зрелище и впрямь было отвратительное.
- Хочешь все исправить?
Карло подскочил на месте и, не удержав равновесия, упал в кресло.
- Хочу! Конечно, хочу! Только как?
- Дай мне обещание, поклянись памятью своих несчастных родителей, что начнешь новую жизнь и не дашь пропасть своему таланту. Я дам тебе еще одну возможность. Не справишься – пеняй на себя. Клянешься?
- Клянусь!
И меньше чем через минуту Карло Витали обнаружил себя в своей старой детской. Ему снова было десять лет. С кухни доносился божественный запах сыра и чеснока. Карло звала мать – она просила его найти отца, работавшего в саду. Карло попытался побежать и сразу упал: он почти забыл, что это такое – когда тебя слушаются ноги, и ничего не болит. Он упал, но сразу вскочил и побежал искать отца.
На следующий день, когда вся семья Витали собралась за завтраком, отец торжественно вручил маленькому Карло несколько серебряных монеток. Сестренки аплодировали, мать одобрительно улыбалась. Карло, представив себя на сцене, торжественно раскланялся. Сегодня он должен был пойти в школу и отдать деньги на новые учебники.
Школа располагалась в центре города, и чтобы попасть туда, Карло нужно было пройти по трем улицам и миновать одну площадь, на которой в то время давал единственное представление бродячий театр. Всюду было полно народу, все хотели посмотреть спектакль. Карло опаздывал, уроки в школе должны были вот-вот начаться. Но музыка играла так весело, и актеры так заразительно смеялись, что мальчик, поддавшись соблазну, вытащил из кармана монетки и направился к круглой будке театральной кассы.

…В бывшей сувенирной лавке по-прежнему царил полумрак. Куклы, изобразив жизнь Карло Витали, утомились и залезли обратно в кресла. Хозяин театра сидел на полу рядом с большой черной собакой. Он гладил ее по голове. Его глаза были полузакрыты. Казалось, он внимательно наблюдает за чем-то, что находится вне стен комнаты.
- Я так и знал, - сказал он через некоторое время. – Снова та же история. Какой он все-таки идиот!

Моряк

Если бы Жан-моряк умел говорить, он мог бы со всей определенностью сказать о себе, что повидал мир. Путешествие маленького Жана началось около двадцати лет назад в Алжире. Луиза купила его в маленькой портовой лавке. Он должен был принести ей величайшее счастье в жизни или обречь ее на столь же великие страдания. На меньшее Луиза была не согласна. Она влюбилась впервые в жизни.
А Жан Большой был знаменитостью. В каждом средиземноморском порту его ждали по меньшей мере три любовницы и неограниченный кредит в любом кабаке. У Жана был свой катер и обширные связи с контрабандистами. Он никого не любил, ничего не боялся и был свободен, насколько может быть свободен человек, зависящий от земного притяжения, милости шторма и изменчивого спроса на контрабандный товар. Стоит ли говорить, что юную Луизу Жан едва замечал. И кивал при встрече только потому, что ее взяла на воспитание бездетная сестра префекта, с которым у Жана были некоторые, весьма выгодные, дела.
Рыжие волосы достались ей от отца, смуглая кожа – от матери. История, которую она могла бы рассказать о своих родителях, была не нова ни для этих мест, ни для каких-либо других. Мать подкинула ее прямо на порог дома префекта, вместо записки вложив в одеяло пару золотых серег. Похожие носили цыганки, изредка забредавшие в город. Префект, привратник которого докладывал хозяину о подобных живых кульках в среднем раз в два или три месяца, наконец уступил просьбам сестры и решил оставить дитя у себя. Ее даже окрестили и стали растить если не как дочь, то как любимую племянницу.
Нрав, однако, у Луизы был дикий, лишь отчасти смягченный привитыми манерами и образованием, которое старалась ей дать сестра префекта. Луиза могла часами сидеть в беседке на заднем дворе дома и читать какой-нибудь роман, не обращая внимания ни на что вокруг. Но не дай бог было ее потревожить. Как-то раз местная банда хулиганов, мальчишек лет десяти, решила подразнить «цыганку». Штук пять самых проворных мигом очутились верхом на заборе и оттуда начали свистеть Луизе и отпускать в ее адрес всякие глупые шутки на всех языках мира, которые им только довелось услышать в порту. Луиза сперва не обращала внимания на их вопли, а потом встала, взяла очень дорогой шелковый зонтик, подаренный ей на день рождения, и неторопливо направилась к забору. Счастью мальчишек не было предела: они уже готовили коронные реплики и воображали, как эта рыжая фифа, одетая, как на собственную свадьбу, заплачет и убежит в дом жаловаться. Но, подойдя к забору, Луиза закрыла зонтик, быстро, как зверек, вскарабкалась на груду камней, приготовленных для мощения дорожек, выпрямилась во весь рост и, ловко балансируя на верхушке каменной кучи, принялась колотить мальчишек увесистой рукояткой. Выражалась она при этом ничуть не вежливее противников. Самый понятливый спрыгнул сам и удрал восвояси, трое от неожиданности сразу свалились за забор, а самый невезучий упал прямо во двор к префекту, был тут же схвачен за ухо и доставлен на кухню. Тут непосредственность Луизы проявилась во всей красе: она, мгновенно забыв обиду, сама протерла мальчику разбитые коленки, накормила его, хотя он об этом и не просил, и подарила какую-то безделушку. Через полчаса парнишка стоял на улице, показывал всем подарок и уверял окруживших его товарищей, что воспитанница префекта – святая. Так у Луизы появились первые поклонники, но сердце ее было отдано Большому Жану, один раз и до конца жизни.
Ей было двенадцать лет, когда она увидела его впервые. Он зашел на кухню, чтобы назначить свидание поварихе, своей очередной пассии. Луиза вертелась там же, со всех сторон щедро осыпаемая шутливой бранью, и совала свой маленький нос в самые большие кастрюли. Жан назвал ее морячкой, спросил, видела ли она его катер, и ушел, не дождавшись ответа. Луиза не спала всю ночь, а наутро, как водится, поняла, что влюбилась.
Если бы Большой Жан знал, какие планы на его счет вынашивает эта маленькая цыганка, она бы хохотал до слез. Луиза видела его своим верным мужем, примерным отцом их четверых детей (мальчиков и девочек – поровну). Он оставил бы это страшное и шумное море, жил бы с ней в доме префекта и работал бы… ну какая-нибудь работа для него бы нашлась. Или не так: они бы уехали, куда глаза глядят, и бродили бы по свету в свое удовольствие. Но только никакого моря. Луиза чувствовала в этой соленой воде, скучной у берега и страшной за горизонтом, свою самую сильную соперницу. И была права. Море Жан не променял бы ни на что.
Луиза не признавалась в своей любви, зная, что еще не время. Впервые в жизни ее ум и чувства не противоречили друг другу: умом она понимала, что еще долго будет «слишком молода» для вступления в брак, а сердцем – что Жан, и сам человек нестарый, еще не нагулялся вволю. Но проходили месяцы, годы, Луиза взрослела, и однажды Жан, большой ценитель женской красоты, встретив ее на улице, не отпустил обычную отеческую шуточку, а молча поклонился и долго смотрел ей вслед.
Красота рыжей малютки, ее непохожесть на тех женщин, с которыми он привык иметь дело, и, наконец, ее относительно высокое положение заставили Жана по-иному взглянуть на свою жизнь. У него есть счет в банке, но нет дома. Он рискует жизнью во время каждого выхода в море. У него было много женщин, но ни одна не смотрела на него так, как Луиза, любимая воспитанница префекта, между прочим. В конце концов, ему 35 лет. Может быть, пришла пора остепениться?  И Жан, вдруг поддавшись неведомым доселе чувствам, сделал то, что делать ему вовсе не следовало: он отправился в дом к префекту и поговорил с Луизой. Он спросил, что она чувствует к нему, как она смотрит на то, что… и готова ли она…
Он не договорил, потому что Луиза, забыв все приличия, подпрыгнула и молча и цепко повисла у него шее, да так и висела, пока Жан осторожно не спустил ее на пол. Он сказал, что это, стало быть, дело решенное, но с префектом и его сестрицей пока говорить не надо. Сейчас Жан должен уйти в небольшое плавание, он же деловой человек, и у него есть обязательства, а вот когда вернется, можно и свадьбу сыграть. Если, конечно, Луиза его дождется, а то ведь молодые девушки – у них ветер в голове.
Рейс должен был занять не более недели, и неприятностей не сулил. Что за товар лежал у него в трюме, Жан не знал, зато он знал, сколько нужно, во избежание неприятностей, платить таможне. А кроме того, он же без пяти минут родственник префекта.
Луиза не помнила себя от счастья. Ей захотелось сделать Жану что-то очень приятное, но ничего такого, что можно было бы предложить ему до их официального вступления в брак, не приходило ей в голову. Тут она вспомнила, как мальчишки, когда-то дразнившие ее с забора, недавно болтали о какой-то лавке, где продаются всякие диковинные куклы. Наверняка там найдется что-то и для Жана. И Луиза побежала в порт.
Продавец ей не понравился. Он слишком внимательно разглядывал ее и почему-то качал головой. Луиза тут же вспылила и спросила, в чем дело.
- Вас ждет удивительная судьба, - сказал продавец. – Вы станете знамениты. Но для этого вам придется пережить страшное горе. Вы готовы к этому?
Луизу уже второй раз за день спрашивали, готова ли она, и ей это надоело. Она буркнула что-то невежливое, кинула на прилавок деньги, схватила куклу, сразу попавшуюся ей на глаза, - это была деревянная фигурка, изображавшая, по всей видимости, моряка, - и выбежала на улицу.
В порту она отыскала Жана. Он готовился выйти в море, но, увидев спешащую к нему Луизу, бросил все приготовления и вышел ей навстречу.
- Это Жан-моряк, - со смехом сказала Луиза, протягивая ему куклу. – Маленький Жан. Он будет твоим талисманом, он будет оберегать тебя до нашей следующей встречи. Возвращайся скорее, я буду тебя ждать.
И на глазах у всего порта Луиза встала на цыпочки и сама поцеловала Жана прямо в губы, а потом пошла домой и ни разу не обернулась. Они встретятся через неделю. А если через неделю Жан к ней не вернется, она покончит с собой. Все предельно просто.
Большой Жан поставил деревянного Жана в каюте над кроватью. «Приятель, всего неделя, и мы вернемся к нашей Луизе», - сказал он кукле и довольно рассмеялся.
Они не вернулись ни через неделю, ни через месяц. Груз, который Жан взялся перевозить, предназначался алжирским повстанцам. На этот раз Жану не удалось договориться с таможней. И товар, и катер были конфискованы. Жан остался на берегу без гроша в кармане, чудом уйдя от полиции. Если бы он вновь объявился в Алжире, его ждала бы тюрьма. Префект, уступив мольбам воспитанницы, готов был помиловать его, но Жан не знал об этом. Он предпочел вернуться в родной Марсель и забыть Луизу. Жан-моряк отправился вместе с ним.
Но слава бежала впереди Жана, закрывая перед ним одни двери и открывая другие. Его прекрасно знали и в Марселе, поэтому ему не составило труда подыскать себе работу: в первый же день он нанялся на одно пассажирское судно - помощником капитана.
С тех пор прошло более двадцати лет. Жан стал капитаном огромного трансатлантического лайнера и акционером крупной судоходной компании; он женился и завел детей. Маленький Жан-моряк сопровождал его в каждом рейсе. Краска на нем облупилась, ручки и ножки больше не сгибались, но Большой Жан упорно брал его с собой, зная, что кукла приносит ему удачу.
Судно, капитаном которого он был, называлось «Императрица». Жан долго не мог привыкнуть как к этому вычурному названию, так и к необходимости проводить какое-то время в роскошно обставленной кают-компании, отвечая на вопросы скучающих богачей и их жен. Но постепенно он свыкся и с этим. Вопросы, которые он слышал, задавались не всегда дружелюбным тоном, но в них почти всегда сквозило что-то очень детское и наивное, что-то из далекого прошлого. Эти люди доверили ему свои жизни, и если, не дай бог, что-то случится, только он, Большой Жан, будет за них в ответе.
Выход в море был запланирован на пятницу, на 11 часов утра. Этот рейс должен был стать для Жана последним – по прибытии обратно в Марсель он твердо решил подать в отставку и зажить спокойной жизнью вместе с женой и детьми. И этот же вояж обещал быть самым неспокойным за всю историю существования «Императрицы»: в числе пассажиров была всемирно известная прорицательница, мадам Лейла. От прочих предсказателей и гадалок ее отличало только одно: ее пророчества всегда сбывались. Они могли приходить в виде снов, являться во время обмороков, выглядывать из карточной колоды. Настоящая слава пришла к мадам Лейле в начале апреля 1912 года, когда предсказательнице со всей отчетливостью приснился смертельно-белый айсберг. И вот, спустя всего несколько месяцев после той трагедии, мадам пожелала сама отправиться в трансатлантическое путешествие и повидать Новый Свет, поскольку, как заявили ее агенты в прессе, «ее мысленному взору открывается всего лишь отличная увеселительная прогулка, не представляющая никакой опасности». Самое удивительное, что другие, менее известные прорицатели, в один голос предрекали «Императрице» неминуемую гибель.
Вместе с госпожой Лейлой на пароходе оказалась толпа ее поклонников и несколько десятков профессиональных, а потому совершенно невыносимых светских хроникеров с фотокамерами. Остальные пассажиры представляли собой обычный для дорогого морского путешествия контингент за одним исключением: мадам Лейла настояла, чтобы на пароходе не было детей, ни одного человека младше пятнадцати лет. Чем было вызвано такое требование, никто не знал. Владелец «Императрицы» рискнул воспротивиться «этой своенравной бабе», но Лейла шепнула ему на ухо нечто, прямо относящееся к его судьбе, причем не к будущему, а к прошлому, и он тут же забрал свои слова обратно.
«Императрица» вышла из порта ровно в намеченное время, провожаемая, как и в свое первое плавание, восхищенной толпой, кричавшей «ура!». Но сейчас восторги относились исключительно к предсказательнице. Стоя на палубе, она позировала фотографам, не забывая отсылать воздушные поцелуи на берег. Когда с фотографиями было покончено, госпожа Лейла объявила, что сразу после обеда приглашает всех желающих собраться в «зале» и получить свое предсказание.
- Мадам имеет в виду кают-компанию? - вежливо уточнил кто-то из пассажиров.
- Ах, да! – рассмеялась госпожа Лейла. Смех у нее был жутковатый. – Конечно! Простите меня, я не сильна во всех этих корабельных терминах. Кстати, я бы хотела, чтобы к нам присоединился и наш замечательный капитан.
Жан, которому тут же передали пожелание Лейлы, только вздохнул. Гадалка сразу ему не понравилась: хоть и говорили, что она никогда не ошибается, он чувствовал в ней что-то фальшивое и неправильное, только не мог понять, что именно. Но не приходить было нельзя – в условиях контракта было оговорено и его обязательное участие в светских мероприятиях.
Жан постарался придти как можно позже. Когда он появился среди гостей, большинство уже получило свою порцию предсказаний, в основном, самых благоприятных или, по крайней мере, обнадеживающих. Госпожа Лейла не скупилась на пророчества: известность, богатство, счастье, здоровье она раздавала направо и налево. Капитан еще не успел поприветствовать гостей, как гадалка, сопровождаемая свитой поклонников, оказалась прямо перед ним.
Лейла была невысокого роста. Волосы она целиком убирала под большой тюрбан из цветастой восточной ткани. Ее глаза можно было бы назвать красивыми, если бы она не подводила их черным карандашом на манер египетских фараонов. И возраст ее определить было нельзя: тридцать ей или все пятьдесят. Как бы там ни было, она уже стояла перед капитаном и о чем-то спрашивала его своим пронзительным голосом. Деваться Жану было некуда. Он изобразил на лице вежливое внимание и даже слегка наклонился к собеседнице. Она между тем, продолжала говорить:
- Капитан, мы же все здесь под вашей защитой, не правда ли? Вы отвечаете за каждого из нас?
- Совершенно верно, сударыня, - вновь кланяясь, ответил Жан.
- И если с нами что-то случится, вина ляжет исключительно на вас?
- Можно сказать и так, мадам. На мне лежит огромная ответственность. И, разумеется, не допущу, чтобы с кем-то из пассажиров что-то случилось.
- Вы мне обещаете? – спросила Лейла и дотронулась до руки Жана. – Капитан, вы обещаете всем нам? Вы ведь никогда никого не обманывали, не так ли?
Подведенные глаза гадалки встретились с глазами Жана. Конечно, ему приходилось обманывать, иначе как бы он выжил, интересно. Но, прежде чем солгать в очередной раз, он вспомнил не своих женщин, не друзей, не кредиторов, он вспомнил Луизу. И то, как она смотрела на него тогда, в их последнюю встречу. Жан перевел дух и ответил:
- Нет, сударыня. Я никого не обманывал. Старался не обманывать. Вы можете быть абсолютно спокойны.
- Ну вот и замечательно! – воскликнула Лейла. – Хотите, я и вам предскажу судьбу? Я сегодня предсказываю только хорошее.
Ее поддержали и пассажиры. Но Жан, расстроенный воспоминаниями, смущенный, предпочел откланяться и покинуть кают-компанию.
Остаток дня прошел спокойно. А ночью капитана разбудил первый помощник. Он был так напуган и говорил настолько бессвязно, что Жан не сразу разобрал, что случилось. Пропало сразу трое матросов. Это само по себе было необъяснимо и неслыханно. Жан в сопровождении помощника обыскал корабль, а затем отдал приказ будить всю команду. Но никто ничего не видел. Матросы не ссорились, драк никто не затевал, корабль продолжал идти своим курсом и море было спокойно. Больше всего команду ужасало то, что на «Императрице» подобного никогда не случалось. За то время, что она находилась под командованием Жана, на ней не произошло ни одной поломки, ни одного, самого крошечного пожара. И никто не только не пропадал, но даже ни разу не калечился. Кто-то охранял «Императрицу» до сегодняшней ночи.
Жан приказал прекратить начавшиеся было разговоры о предсказательнице, которая принесет судну несчастье, и намекнул, что если пассажиры от кого-то из команды узнают о пропаже матросов, он лично выкинет болтуна за борт. Затем он вернулся в свою каюту и взял в руки Жана-моряка. «Что же ты, братец, так подвел меня?» - грустно спросил он своего тезку. – «Мне же считанные дни остались».
Пассажиры ни о чем не подозревали, и утро прошло так, как и полагается ему проходить в компании состоятельных людей, на надежном океанском лайнере, уверенно плывущем среди приветливых водных просторов.
Днем с судна бесследно исчезли двое старших матросов. К счастью, нашелся свидетель их исчезновения, правда, не очень надежный. Самый молодой член команды, помощник кока, утверждал, что видел, как эти двое, не сговариваясь, с разных сторон поднялись на вторую палубу. В тот час на ней, по странному стечению обстоятельств, не было ни души, а помощник, чего-то испугавшись, предпочел наблюдать из-за ступенек  трапа. Насколько понял из его дальнейшего рассказа Жан, у обоих моряков было отсутствующее выражение лица: «Богом клянусь, они даже не моргали!» - дрожа, говорил парнишка. Они, как по команде, встали рядом у борта. Оба смотрели куда-то перед собой и молчали. Помощник не мог знать, что именно они видели, ему мешали ступени. Затем – и он это точно помнит – послышался продолжительный звук, напоминающий смачное чавканье. Матросы продолжали стоять плечом к плечу. Потом один из них, так и не сказав ни слова, перелез через борт и прыгнул вниз. Ни крика, ни всплеска воды слышно не было. Его примеру последовал и второй моряк. Чавканье прекратилось. «Я почти сразу вылез и побежал посмотреть, но в воде ничего не было», - заключил помощник кока, трясясь как лист на ветру.
- Надо сообщить на землю и возвращаться, - сказал Жан. – Я не знаю, что это, но мы потеряли уже пятерых. Может быть, господин судовой врач нам объяснит, что происходит?
Но врач только пожал плечами:
- Капитан, мы вместе уже много лет. За все это время на «Императрице» никто даже не болел толком. Видимо, пришло время платить за такую необъяснимую удачу. Да, я не знаю, в чем тут дело. Матросы были абсолютно здоровы.
- Я должен сообщить пассажирам, - сказал Жан. – Мы возвращаемся. И найдите, наконец, радиста!
Он и старший помощник попросили всех пассажиров собраться в кают-компании. Жан умел говорить с людьми. Его манеры, его внушительный вид и уверенная речь не позволили начаться панике, уже казавшейся неминуемой. Отдельные истерические выкрики и угрозы судебного разбирательства Жан воспринял как должное. Он еще раз извинился и заверил пассажиров, что их безопасность – его личная и первоочередная забота. Неожиданно его поддержала и мадам Лейла. Ее пронзительный голос легко перекрыл шум толпы.
- Я же гадала вам всем, неужели вы забыли?! Не было ни одного дурного предсказания, ни одного знака! – крикнула она громко. – Как с вами может что-то случиться? Или мои слова ничего не значат?
Вздох облегчения пронесся по залу. Конечно, если сама мадам Лейла, гадалка, которая никогда не ошибается, предсказала всем счастливую судьбу, то «Императрице» ничего не грозит. Жан снял фуражку, вытер со лба пот и заставил себя благодарно улыбнуться мадам Лейле. Худшее, кажется, позади.
Жан уже направился к выходу, но его чуть не сбил с ног матрос, влетевший в зал со скоростью пули. Капитан не успел зажать ему рот или хотя бы вытолкать за дверь. Бедняга, очевидно, совершенно потерял голову от страха, а потому, обводя диким взглядом успокоившихся было пассажиров, выпалил:
- Радист мертв! Ни один прибор не работает! Мы пропали!
Жан, размахнувшись, со всей силы ударил матроса по лицу. Тот отлетел обратно к двери, упал и затих. Пользуясь всеобщим секундным оцепенением и слыша, как к кают-компании уже подбегают остальные члены команды, Жан заорал:
- Без паники! Я во всем разберусь! А сейчас - всем разойтись по каютам! У нас чрезвычайная ситуация! – и, сделав внушительную паузу, добавил: - У меня есть право применить оружие!
Такого права у Жана, естественно, не было, да и револьвер он держал в запертом ящике стола, но фраза подействовала магически. Пассажиры, подталкивая друг друга и опасливо взглядывая на капитана, расходились по каютам.
Радист, действительно, был мертв. Он лежал на полу в рубке, скорчившись, как будто его, лежачего, били ногами. Лицо его, тем не менее, было безмятежно. Врач долго осматривал тело, но не нашел никаких признаков насильственной смерти. «Я бы сказал, что сердце не выдержало», - констатировал он. Радист напоминал большого спящего младенца. Вместо игрушки он прижимал к себе наушники. Вся база была разворочена, будто по ней долго били молотком. Судно лишилось какой бы то ни было связи. Помощи можно было не ждать.
Остальные приборы, как и сказал матрос, тоже не подавали признаков жизни. В довершение всего, неизвестно откуда налетел ветер и солнце мгновенно утонуло в непроницаемых тучах.
- Это давно началось? – спросил Жан у первого помощника.
- Как только вы пошли к пассажирам, - ответил тот и спросил осторожно: - Какие будут распоряжения?
- Дрейфуем, - ответил Жан, глядя куда-то за горизонт. – Рано или поздно нас найдут или обнаружат, что мы долго не выходим на связь. Скажите коку, пусть освободит одну полку в морозильнике. Надо перенести тело.
Весь день Жан провел на ногах, самолично осматривая каждый закоулок корабля, но не нашел ничего угрожающего. Ужин пассажирам подавали в каюты. Никто не жаловался, никто ни о чем не спрашивал, все были страшно напуганы. Только мадам Лейла, сохраняя нечеловеческое хладнокровие, передала привет капитану и потребовала себе вторую порцию десерта и бутылку шампанского.
Жан ждал ночи. Что-то подсказывало ему, что ее переживет не вся команда. Он заглянул к себе в каюту, взял маленького Жана, засунул куклу к себе в нагрудный карман и пошел на мостик.
Он никогда не видел более странного неба. Летом в этих широтах никогда не бывало такой облачности. По его ощущениям, сейчас было около восьми часов вечера, точнее он сказать не мог – его часы остановились еще днем. По всей линии горизонта, в какую сторону ни гляди, тянулась кроваво-красная полоса. Над ней бесшумно клубились плотные черные тучи. На секунду Жан даже допустил предположение, что началась война, и все на земле горит этим красным огнем.
- Война начнется только через два года, мой капитан, - сказала Лейла, каким-то образом очутившаяся рядом с ним. – Вы ведь об этом сейчас думали?
- Почему вы не у себя в каюте, мадам? – раздраженно ответил Жан. Сказать по правде, он даже испугался. – Кажется, я ясно сказал всем…
- Не бойтесь, капитан, я не трусиха и не истеричка. Я просто вышла полюбоваться закатом, кстати, с какой он стороны?
- Я не знаю, мадам, - мрачно ответил Жан. – Я, честно вам скажу, вообще с таким не сталкивался.
- Погадать вам, Жан? – неожиданно спросила Лейла.
Жан едва не согласился, но смог перебороть себя. Он боялся услышать что-то такое, что окончательно подорвет его веру в собственные силы и в способность самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Лейла только понимающе усмехнулась и ушла к себе в каюту.
Жан вышел на верхнюю палубу и стал смотреть наверх. Черные тучи со всех сторон поднимались от горизонта и тянулись вверх, образовывая купол. В центре небо оставалось ясным, но его серый безжизненный цвет капитану тоже не нравился. К тому же, не было видно ни одной звезды, и ни один звук не долетал до слуха Жана. Ему стало казаться, что море под ними загустело, и корабль застыл на месте, медленно погружаясь в холодное водное безмолвие. Капитан зажмурился и начал трясти головой, чтобы вышвырнуть из нее такие неподходящие образы, а когда открыл глаза, понял, что на палубе кто-то есть.
Это была вся команда «Императрицы»: оставшиеся матросы, два помощника, весь камбуз и даже врач. Они стояли, выстроившись в шеренгу, и смотрели прямо перед собой. Жан подбежал к матросу, стоявшему с краю, начал толкать его и бить по щекам, но тот даже не шелохнулся. Он стоял и смотрел на море. Жан, поняв, что бессилен, обернулся и тоже стал смотреть вперед. Сначала он ничего не увидел. Затем, над самым бортом, он заметил какой-то полупрозрачный сгусток. Он рос на глазах, с шумом и чавканьем втягивая в себя окружающий воздух, он переливался всеми цветами радуги, и был виден даже в темноте, словно его что-то подсвечивало. Вся команда смотрела на него, не шевелясь и не мигая. Кто-то улыбался – беззаботно и доверчиво. Казалось, весь личный состав «Императрицы» видел что-то, что не было доступно капитану. Сгусток разросся до гигантских размеров; часть его перевалила за борт и с глухим плеском ударилась о палубу. Тогда он перестал расти, но на его боках образовались длинные толстые щупальца. Они бесшумно извивались и тянулись к стоявшим людям. Те продолжали бессмысленно улыбаться.
Жана как парализовало. Он не мог закричать или двинуться с места. В отчаянии он смотрел, как матросы выходили из строя и с разбегу кидались прямо в разверзнутую сердцевину этого жидкого спрута. С жадным причмокиванием чудовище пожирало их одного за другим. Последним шел судовой врач. Он, кажется, стал приходить в себя, увидел капитана и протянул к нему руку. Но одно из щупалец проворно обмотало его тело, подняло в воздух и одним махом запихнуло в глотку. Его ужасный крик на несколько секунд застрял в застывшем воздухе, из которого состояло чудовище, а потом затих. Вместе с ним растаял и спрут. Невидимая сила, державшая Жана, ослабела, и капитан упал на палубу. Из всей команды на корабле остался только он.
Крик врача разбудил пассажиров. Все выбежали на палубу. Двое или трое самых смелых, увидев, что капитан не вооружен, привели его в чувство, но поставить на ноги или узнать, что случилось, так и не смогли. Жан ничего не мог сказать, он просто сидел и тупо смотрел в окружавшие его лица.
- «Императрица» проклята! – зазвучал уже знакомый ему голос. – В дело вмешались силы, которым опасно сопротивляться! Нам нужно немедленно покинуть корабль! Все к шлюпкам!
У Жана по-прежнему не было сил встать. Он беспомощно смотрел, как мадам Лейла, заявлявшая, что ничего не понимает в морском деле, отдавала четкие приказы и помогала мужчинам спускать на воду шлюпки. «Господи, что происходит?», - думал Жан.
- А как же капитан? – спросил кто-то.
- Капитан, - ответила Лейла, и в голосе ее Жану послышалась ненависть, - капитан покинет это судно последним или не покинет его вовсе. Во всем, что произошло, следует винить только его. Корабль опасен, говорю вам. Полезайте в шлюпку, помощь уже вышла, я это точно знаю.
Силы быстро возвращались к Жану. Он встал на ноги и подбежал к борту. Из-за туч вышла луна. В это время от «Императрицы» уже отплывала последняя шлюпка. Море было спокойным. Даже слишком спокойным. Жан в отчаянии наблюдал, как у бортов отплывших лодок воздух начинал густеть и переливаться. На этот раз чудовищ были десятки. Они уже не тратили время на то, чтобы загипнотизировать людей – они молча тянули к ним щупальца, обвивали их, забирались к ним в раскрытые в крике рты и, подцепив, как рыбу, волокли в свое студенистое нутро. Последняя шлюпка резко повернула назад, но между ней и бортом «Императрицы» возникла еще одна прозрачная тварь. Жан потерял всю команду и всех пассажиров. Он отступил назад, повернулся и пошел в кают-компанию.
Он нисколько не удивился, увидев там мадам Лейлу. Сумасшедшая гадалка явно была замешана во всем этом кошмаре.
- Мадам, послушайте… - Жан старался говорить спокойно, но голос его сорвался на рык. – Что вы натворили? Зачем вы это сделали? Что это – гипноз, галлюцинации? Я знаю, что это вы! Зачем вы погубили столько людей? Зачем меня оставили жить?
Лейла слушала его молча. Она стояла к Жану спиной, лбом прислонившись к стеклу иллюминатора. Жан вдруг увидел, что она была очень худой. Издали ее можно была принять за пятнадцатилетнюю девочку.
- Я, кажется, говорила тебе, Жан, - даже не обернувшись, медленно начала она. – Маленький морячок будет охранять тебя до нашей следующей встречи. Мы встретились, и больше он тебя не защитит. Особенно от меня.
Лейла повернулась к капитану и сделала несколько шагов ему навстречу, в то время как он, наоборот, попятился. Она не подвела глаза и не надела на голову тюрбан. Ее рыжие волосы свободно падали на плечи. Это была Луиза.
Жан дошел до дивана и сел, потому что ноги отказали ему снова. Он не мог говорить, а только смотрел на эту удивительную маленькую женщину, казавшуюся ему сейчас невероятно прекрасной.
- Да, Жан, - сказала Луиза, садясь рядом с ним, - это я. Ты не сдержал своего обещания, ты не вернулся ко мне. Я, помнится, тогда все хотела с собой покончить. Мои приемные родители меня из петли трижды вынимали. Живучая я оказалась. Ты прав – все, что здесь произошло, моих рук дело. Потому я и детей запретила брать, не успели они нагрешить еще. А взрослые – успели, ты согласен, Жан?
Жан только кивнул.
- У меня способности эти открылись примерно через год после твоего бегства. Да и мать – цыганка, помнишь? Как мне тот кукольник говорил: стану знаменитой, если горе узнаю. Так и вышло. Я ему пообещала несколько сотен душ и твою в придачу, а он мне – все, что захочу. А я, Жан, ничего больше не хочу. Разве что на тебя еще раз посмотреть.
Они помолчали.
- Прости меня, Луиза, - сказал Жан. – Я знаю, что ничего не смогу исправить. Я могу тебе предложить только одно: мы не жили вместе, но можем вместе умереть. Хочешь?
Луиза улыбнулась.
- Я все же в тебе не ошиблась, Большой Жан. Ты всегда знал, что нужно женщине.
Она подвинулась к нему поближе, он обнял ее. Они молча сидели на диване. Тучи ушли, а луна поднималась все выше, озаряя их неподвижные фигуры, шикарно обставленный зал, в котором они сидели, безлюдные палубы и высокие борта корабля, по которым, поднимаясь из моря, ползли длинные прозрачные щупальца.

Муза

Поэту К. непременно нужна была Муза. Это должна была быть очень красивая женщина лет двадцати пяти. Весь ее облик говорил бы о добродетели, тем не менее, каждый, кто смотрел на нее, рисовал бы в своем воображении картины более или менее порочные. Она могла быть не просто красива, но и в меру умна, и не только вдохновлять К. на поэтические вольнодумства, но и следить за рутинной стороной его творчества. Встречи с издателями и получение гонораров отнимали у К. порядочное количество времени.
Его любовная лирика пользовалась необычайной популярностью у определенного круга читательниц. Журнал «Бедная Лиза» регулярно помещал стихи К. на своих страницах. В последнем номере была опубликована элегия «К ней», вызвавшая у подписчиц неподдельный интерес, два обморока и одну попытку суицида. Все гадали, к кому обращены эти строки:

   Ты знаешь, как я мучаюсь, прости меня, приди.
   Но только слезы капают и сохнут на груди.
   Часы, меж тем, все тикают, и месяц в серебре.
               Готов расстаться с жизнью, чтоб угодить тебе.

Но несмотря на подчеркнутый лиризм и задушевную искренность этих строк, их реальный адресат существовал пока только в воображении К. Ему все-таки нужна была Муза. С некоторых пор в душе поэта назревало острое недовольство собой, свойственное натурам творческим и чутким. Он понимал, что стихи его, конечно, хороши, но могли бы быть куда лучше. Он понимал, что способен на большее. Он был готов даже оставить сотрудничество с «Бедной Лизой» и еще парой журналов, и на несколько недель запереться в своей квартире, чтобы создать нечто действительно грандиозное. Но его добровольное заточение должна была разделить Муза. Ей первой К. прочтет лучшие отрывки, она первая оценит их и отдаст должное таланту автора. И главное: она постоянно будет напоминать поэту, что он должен трудиться. В день – не меньше двух страниц отборной, сочащейся образностью, лирики. Плод их совместного творчества произведет, так сказать, эффект разорвавшейся бомбы на поэтическом небосклоне. А если Музе придет в голову заодно похозяйничать на кухне, это будет просто великолепно.
Теперь, бывая на поэтических вечерах или просто заезжая по делам в ту или иную редакцию, К. зорко высматривал будущую Музу. Женщины, попадавшиеся ему, в общей своей массе были, несомненно, красивы. Многим из них нравились его стихи. Но разговоры с этими женщинами почему-то приносили К. разочарование уже в самом начале. «Не та, не та!», - снова и снова бормотал он, в раздражении покидая очередную собеседницу, влюбленно смотревшую ему вслед.
На очередном вечере, посвященном двухсотому стихотворению К., опубликованному в этом году, присутствовало множество прекрасных дам. К. уныло бродил между ними, едва отвечая на приветствия. Неожиданно его внимание привлекла группа читательниц, обступившая небольшой журнальный столик. На столике сидела Муза. К. не смог бы объяснить, почему он так решил. Но это была она.
Муза представляла собой большую, почти в половину человеческого роста, куклу, одетую на псевдогреческий манер – в белой тунике, больше напоминавшей татьянку, в сандалиях из красной кожи и венке из цветов на голове. Ее лицо было невероятно красиво. В руках у Музы было что-то похожее на гусли.
- Кто принес ее? – спросил К. у распорядительницы вечера.
- Какой-то неизвестный человек, - последовал ответ. – Он сказал, что держит магазин игрушек, и что это – бесплатный образец. Специальная, как он отметил, кукла для людей искусства. Что-то вроде музы. Правда же, забавно? Кажется, она даже может произносить две или три фразы. Хотите забрать ее, дорогой К.? Я думаю, наши дамы вам с удовольствием уступят.
Но К. не стал отвечать, а тем более дожидаться согласия дам, схватил куклу и, наскоро распрощавшись с распорядительницей, побежал домой.
Придя, он посадил Музу на диван в кабинете, напротив рабочего стола. Гусли он посчитал предметом чересчур простонародным, отношения к высокой поэзии не имеющим, а потому попытался вынуть их из рук Музы. Но гусли не поддавались, и К. пришлось оставить свои попытки и сесть за стол.
Потянувшись к стопке белоснежной бумаги, К. взял два верхних листа и положил перед собой, аккуратно обмакнул ручку с золотым пером в маленькую чернильницу и вопросительно уставился на куклу. Она сидела молча, но К. показалось, что ее лицо озаряет какой-то внутренний поэтический восторг. «Она ждет первых строк», - догадался он и занес руку над листом бумаги. Но вместо ожидаемого потока вдохновения на белую пустоту пролилось лишь немного чернил. К. растерялся: обычно он писал очень чисто, почти без помарок и самым разборчивым почерком, который только можно представить у настоящего поэта. Чернильное пятно смутило его. Он было большое, ровное, и только внизу, с правой стороны, из него торчало что-то вроде упитанной ноги. К. посмотрел и пририсовал еще одну ногу – слева. Потом, ловко водя пером, намалевал сверху голову, а по бокам чернильной лужицы провел два канала – руки. Увлекшись, он нарисовал рядом деревце, собачку, а повыше обозначил пару тучек и выглядывающее из-за них солнышко. Получилось очень мило. Он уже хотел было и на втором листе нарисовать что-то похожее, но тут голос, шедший словно бы из-за дивана, сказал ему:
- Работай, скотина!
К. уронил ручку, утопил свеженарисованного человечка в новом пятне и посмотрел на Музу. Она по-прежнему сидела на диване, прекрасная и молчаливая. Произнести такое она явно не могла. За диваном – К. это точно знал – никого не было. Он решил, что ему померещилось, безжалостно скомкал рисунок и взял новый лист бумаги.
Строчки, приходившие ему на ум, были хороши, но ему хотелось чего-то особенного. Сколько можно ублажать слух невзыскательных читательниц «Бедной Лизы»? Хватит плаксивых любовных песен, настала пора изящного философствования, возможно, с легким налетом порока. Может быть, что-то в таком духе?

Дрожа, вспоминать прегрешенья.
Таясь от людей мельтешенья,
Испортив вконец отношенья
В молитве искать утешенья.

 - Говно! – отчетливо произнес голос напротив. К. подскочил в кресле и испачкал еще один лист. Потом подбежал к Музе и, наклонившись, внимательно всмотрелся в ее красивое лицо. Оно было совершенно бесстрастно. Постояв какое-то время в нерешительности, К. развернулся к столу и снова услышал голос.
- Прошло два часа, а ты не написал ни строчки, - поведал он отрешенно. К. развернулся и уставился на куклу. Ее губы были плотно сомкнуты, но К. показалось, что струны на гуслях слегка подрагивают. В бешенстве он бросился на куклу и стал вырывать проклятый инструмент из ее рук. Наконец, ему это удалось. Он повертел гусли в руках, а потом открыл окно и вышвырнул их вон. После чего, немного успокоившись, снова сел за письменный стол, но бумагу брать не стал. К. просто сидел и смотрел на Музу.
Вдруг ему пришла в голову новая, неожиданная мысль. Он в своем творчестве слишком сильно оторвался от корней. Ему следует обратиться к истокам, к богатому культурному наследию родного народа. Почувствовать, так сказать, первозданную мощь, припасть и подпитаться. И тогда все получится. В голове его сами собой стали складываться бойкие и радостные строчки:

Я поэт, люблю народ
Все сильнее каждый год.

- Господи, да что со мной? – прошептал К. Его удручили не столько стихи – они, как ему показалось, были не так уж бесталанны. Его ужаснуло то, что теперь вместо непонятного голоса он слышит музыку. Разудалая бренчащая мелодия вливалась прямо ему в уши. Источник музыки находился за окном, в которое К. только что выкинул гусли. Он пошел было на звук, но тут снова зазвучал голос.
- Работай, скотина! – снова приказал он, а через несколько секунд добавил: – Прошло два часа, а ты не написал ни строчки! Говно! Говно!
К. застонал и бросился обратно к столу. Он придвинул к себе целую кипу бумаги, яростно ткнул пером в чернильницу и начал писать. Периодически он поднимал голову и с мольбой смотрел на куклу. Тогда откуда-то из-за дивана опять слышался голос, повторявший одно и то же слово. Так продолжалось целую ночь. К. исписал пять или шесть десятков страниц, попробовал себя в жанре баллады и эпитафии, сочинил короткий роман в стихах и эпиграмму на самого себя. Муза была неумолима. Ей не нравилось ничего, и чем дальше, тем основательней К. разделял ее мнение. Все, что он писал раньше и пытался придумать теперь, представлялось ему бездарным, надуманным, невероятно пошлым и главное – лишенным всякого смысла. Где-то далеко, в пределах видимости, но за пределами его возможностей, носились легкие изящные рифмы, одна краше другой. Там вторая строчка логично и плавно продолжала первую, не испытывая при этом ни малейшего затруднения, а одно маленькое, но точно выбранное слово, как по волшебству, разворачивало перед читателем яркий и пышный веер образов.
К. не чувствовал ни сожаления, ни зависти. Ему казалось, что он наблюдает за полетом маленькой райской птички, чье крошечное тело шутя противостояло мощи земного притяжения. Он мог наблюдать за ней, мог любоваться красотой ее полета, но не мог повторить ни одного движения. Он просто не мог оторваться от земли.
К утру поэт К. сошел с ума.

Настасья Петровна и Федор Иванович

После смерти мужа Настасья Петровна возроптала. Отнимать у нее Федора Ивановича было неправильно, жестоко и даже грешно. С того страшного дня как гроб с телом опустили в землю, вера Настасьи Петровны, ранее тихая, незаметная, от того и непоколебимая, приняла совершенно иные формы. Ушел привычный покой, ушло смирение, уверенность заменилась тревогой. Остался лишь страх наказания – только он удерживал теперь Настасью Петровну от богохульства и он же пресекал любые мысли о добровольном уходе из жизни. Ад как таковой не пугал ее; пугала лишь вероятность не встретить там Федора Ивановича, свою жизнь прожившего скромно, честно и достойно.
Какое-то время Настасья Петровна пыталась утешиться мыслями о том, что Федор Иванович, все такой же милый, добрый, в своем домашнем халате, терпеливо ждет ее где-то там, наверху, и очень печалится по поводу того, что она, его дорогая супруга, вместо того чтобы молиться за упокой души, ропщет на небеса и оспаривает Божий промысел. Эту же точку зрения разделял и приходской священник отец Василий, и многочисленные подруги Настасьи Петровны. Но на этом образе ей мешал сосредоточиться сам Федор Иванович, вернее, воспоминание о том, каким он стал незадолго до смерти.
«Нельзя человеку так страдать, нечестно это!», - шептала, утирая слезы, Настасья Петровна, вспоминая, как он, измученный болью, дрожащий от слабости, пытался приподняться на постели, чтобы облегчить своей жене процесс собственного кормления или переодевания. «Каким же он тогда в раю будет?», - начинала она думать после. – «Как до болезни? В самом ее начале? А доведется мне еще пожить десяток лет, какая же я там окажусь? И сейчас-то не красавица молоденькая, а что же дальше-то будет? Встретит меня на небесах мой Феденька да и не узнает».
Дальнейшие мысли Настасьи Петровны принимали совсем уж вызывающее направление. «Вот если, к примеру, помрет младенчик», - думалось ей. – Крещеный младенчик, чистая душа. И попадает он сразу в рай, как же иначе? Ну а дальше как с ним? Так вечность и будет вековать – «агу» да «агу». И не вырастет до Страшного суда. Или, например, старушка древняя, скрюченная. Возьмет ее Господь на небеса, а распрямит ли? Скинет ей годков двадцать? Или так и будет она, слепенькая, глухенькая, Суда дожидаться? Поди, и не услышит, как начнется».
Чем дальше, тем больше вопросов копилось у вдовы, но вместе с ними росло и убеждение, что задавать их кому-либо бесполезно. Ежедневные посещения церкви и кладбища тоже не приносили успокоения. В церкви Настасья Петровна начинала безостановочно плакать. Слезы слепили ей глаза, и яркий свет горящих свечей сливался в один большой язык пламени. Пламя жгло и бушевало не по-божески. На кладбище же было совсем невыносимо. Настасья Петровна садилась на маленькую скамеечку, складывала ручки на коленях, и начинала рассказывать Федору Ивановичу обо всем, что с ней произошло за день. Но в середине неторопливого повествования какое-нибудь счастливое воспоминание особенно четко вставало у нее перед глазами, рассказ переходил в бессвязное причитание, и Настасья Петровна вновь принималась плакать. От мысли же, что Федор Иванович сейчас находится почти рядом, но только под толстым слоем земли, в деревянном ящике, такой беспомощный и маленький (он под конец совсем иссох), ей и вовсе становилось дурно.
В таком состоянии Настасья Петровна пробыла несколько месяцев. Осознание потери не только не притуплялось, но становилось все явственнее. Она садилась завтракать и вспоминала, как Федор Иванович, расправляя утреннюю газету, поглядывал поверх листа и ей подмигивал, а после зачитывал самые интересные, на его взгляд, новости. Она пыталась разложить пасьянс и снова вспоминала, как играли они с Федором Ивановичем в «Акулину», и проклятая черная дама все время выпадала ему, а Настасья Петровна еще тогда сказала, что это какой-то дурной знак. И как–то так получалось, что все, что она делала в этой жизни, делалось вместе с Федором Ивановичем или для него. А вот теперь его нет, и делать хоть что-то не имеет никакого смысла.
Однажды, когда Настасья Петровна в очередной раз начала передумывать свои нехорошие думы, ей доложили, что ее спрашивает какой-то незнакомый человек. В мыслях ее сразу возник Федор Иванович, грозивший пальцем и сквозь смех коривший ее за содержание тайного любовника, - это была его самая любимая шутка, от которой Настасья Петровна заливалась румянцем и страшно сердилась.
Поборов очередной приступ плача, она попросила пригласить гостя войти. Невнятно представившись и выразив приличествующие случаю соболезнования, но не дав Настасье Петровне времени, чтобы снова заплакать, незнакомец сразу перешел к делу. Он – известный механик, мастер, изготавливающий различные игрушки. Зная, как дорог был Настасье Ивановне ее супруг, он берется сделать точную копию Федора Ивановича. В полный рост. По описанию уважаемой вдовы и имеющимся фотографиям. Недорого.
Предложение сперва показалось Настасье Петровне диким и кощунственным. Но проклятая привычка смотреть на вещи под иным углом зрения, то есть, размышлять, появившаяся у нее после смерти мужа, не дала ей сразу ответить отказом. Она начала вспоминать последние недели, проведенные с мужем. Чем он отличался тогда от большой бессловесной куклы? Он не мог говорить и почти ничего не понимал. В его глазах она читала только просьбу поскорей прекратить его мучения и изредка - благодарность за все, что она делала. Больше ничего. Но он все равно был рядом, он был жив, и этого ей было достаточно.
- А дорого ли берете? – спросила она у гостя.
- Из уважения к вам – пять червонцев, - был ответ. – Если вас что-то не устроит, вот моя карточка, магазин находится на соседней улице. Вместе с куклой я дам вам расписку и верну деньги в случае, если моя работа вам не понравится.
Деньги были немаленькие, но Настасья Петровна решилась. «Пусть это будет как памятник Феденьке, только домашний», - подумала она и вдруг поняла, что не плачет. Это ее приободрило.
Кукла прибыла в закрытой коробке, точно в срок, через неделю. Настасья Петровна приказала поставить ее в спальне, заперлась и принялась распаковывать. Мастер не обманул – это была точная копия Федора Ивановича, даже слегка приукрашенная.
- Красавец-то какой! – всплеснула руками Настасья Петровна и, не удержавшись, поцеловала куклу в лоб. Ей показалось, что внутри что-то зашевелилось, но кукла была неподвижна, даже глаза не моргали. К особенной радости Настасьи Петровны, новообретенный Федор Иванович был сделан из какого-то очень гибкого материала. Его можно было сажать, сгибать и поворачивать ему голову.
За ужином она посадила куклу вместе с собой, почти ничего не ела, а только, подперев голову руками, любовалась. Новость о том, что Настасья Петровна сидит за одним столом с покойником, стараниями кухарки и служанки быстро разлетелась по окрестностям. И уже на следующее утро к вдове заглянул отец Василий.
Увидев куклу, он перекрестился. Потом обошел Федора Ивановича несколько раз и перекрестился снова.
- Настасья Петровна, ну что же, милая вы моя, это такое? Не богопротивное ли это дело? Словно покойных воскресить пытаетесь. Нехорошо это. Что бы сам Федор Иванович сказал вам на это?
- Не знаю, батюшка, - кротко ответила Настасья Петровна. – Феденька уже полгода как умер, так что ничего он мне уже не скажет. А кукол дома держать христианским законом не запрещено. Так что, батюшка, если желаете откушать с нами – то милости прошу, а если нет – то и до свидания.
И отец Василий покинул дом Настасьи Петровны в полном недоумении. Возразить ему на ее дерзкие речи было нечего, да и ссориться с такой хорошей женщиной ему не хотелось: Настасья Петровна была одной из самых добросовестных и щедрых прихожанок. Так что священник решил пока ничего не предпринимать.
А Настасья Петровна сама накрыла на стол, усадила Федора Ивановича в его любимое обеденное кресло, подоткнула ему салфетку и даже поставила перед ним тарелку. Еды, правда не положила, зато сама, впервые за многие месяцы, поела с аппетитом и удовольствием. Ей показалось, что новый Федор Иванович смотрит на нее даже с некоторой завистью. Потом они поиграли в карты (вернее, Настасья Петровна, как в прежние времена, разложила колоду на две кучки, и таскала карту за картой из каждой поочередно). Когда Федору Ивановичу снова выпала Акулина, Настасья Петровна даже рассмеялась.
День прошел, против всякого обыкновения, очень весело. Настасья Петровна всюду таскала за собой Федора Ивановича, усаживала его то в гостиной, то в спальне, читала ему вслух, перевязывала ему шейные платки, а ближе к вечеру, сняв с него домашний сюртук и ботинки, уложила на их двуспальную кровать и накрыла пледом. Сама же села напротив в кресло и смотрела на лежащего Федора Ивановича, пока не заснула.
Утром все повторилось. Новый Федор Иванович был разбужен, одет, посажен завтракать. Настасья Петровна даже вышла на улицу и купила утреннюю газету, чтобы, вернувшись домой, прочесть мужу все занимательные новости. Кухарка собралась было уволиться, но выглянув в столовую, увидела, каким счастьем цветет лицо Настасьи Петровны, вздохнула и передумала.
Днем они отправились гулять. Настасья Петровна вытащила из чулана старую инвалидную коляску, в которой Федор Иванович, еще будучи живым, выезжал на последние свои прогулки, усадила в нее нового Федора Ивановича и бесстрашно покатила его на улицу. Прохожие оборачивались на них. Те, кто не знал Настасью Петровну, умильно качали головами и завидовали этой прекрасной и почтенной семейной паре. Те, кто Настасью Петровну имел счастье знать, останавливались посреди улицы и тоже долго смотрели ей вслед. «Рехнулась бедная женщина, совсем от горя помешалась!», - было ясно написано у них на лицах. Кто-то даже рукой по лбу постучал. Но Настасья Петровна не замечала решительно ничего вокруг – она бережно везла своего дорогого мужа, иногда нашептывала ему что-то на ухо или, остановившись, поправляла на его ногах свой пуховый платок. Погуляв с полчасика, они вернулись домой и отправились вздремнуть.
Настасья Петровна приободрилась и совсем перестала плакать. Мысли о грядущей дряхлости и невозможности полноценной жизни в раю ее больше не волновали. Ей просто было хорошо и покойно. Федор Иванович был рядом, такой же, как раньше, он по-прежнему делил с ней все ее заботы и радости. А что молчал – так это пустяки, бывают же немые люди, и ничего, живут. Другое начинало беспокоить Настасью Петровну.
Она слишком любила своего мужа, поэтому ее волновало состояние даже его копии. Она не боялась, что кукла испортится – та явно была сделана на совесть. Но ей стало казаться, что у этой куклы есть – не душа, конечно, - но что-то вроде сознания. Что новый Федор Иванович как будто понимает, что происходит, но вынужден поддерживать свое бесстрастное  кукольное реноме. Иногда Настасье Петровне казалось, что он скучает, иногда – что он завидует ей (это обычно происходило во время принятия пищи), а иногда – что жалеет ее, потому что она не такая, как он. Это особенно расстраивало вдову, но она не знала, что тут можно поделать.
Церковь она посещала с прежним усердием, но Федора Ивановича туда не брала, да и отец Василий бы не позволил. Много молилась, но больше не плакала. А вот кладбище почти совсем забросила – придет раз в неделю, приберется, посидит чуток, и сразу домой, к новому Федору. Она больше не роптала – ей было некогда. Все ее мысли вращались вокруг того, как бы еще угодить Федору Ивановичу.
Она сшила ему новый костюм и сделала ему модную стрижку, так как ей показалось, что у куклы начали отрастать волосы. Купила дорогой одеколон. Подписалась на серию «Вокруг света» и вечерами зачитывала Федору Ивановичу статьи о географических открытиях и экспедициях. Она наряжала его, баловала его, возилась с ним, как с ребенком. И наконец, после нескольких месяцев такой заботы, Настасья Ивановна поняла, чего не хватает кукле. Ей не хватало пары.
Федору Ивановичу нужна была Настасья Петровна, но точно такая же, как он сам. Так же, как и ей нужен ее Феденька, но только живой. Эта мысль на мгновение придавила вдову, как крышка гроба, но в то же время вдохновила ее на новый подвиг. Она просто закажет еще одну куклу, на этот раз похожую на саму себя. И будет заботиться о них обоих. Будет так славно смотреть на эту пару со стороны.
Настасья Петровна отыскала карточку игрушечного магазина и отправилась туда на следующий же день. К ее радости, магазин не закрылся, и за прилавком стоял тот самый мастер, который сделал Федора Ивановича. Настасья Петровна, вспомнив их прошлый разговор, тоже сразу перешла к существу дела. Вот ее фото, вот все размеры, вот пятьдесят рублей. Можно ли сделать такую куклу?
Мастер долго молчал. Так долго, что Настасья Петровна подумала, что у него столбняк или еще какая неприятность. Наконец он спросил, глядя ей прямо в глаза:
- Вы ведь очень любили своего мужа?
- Разумеется, - тут же ответила вдова.
- Вы удивительная женщина, Настасья Петровна, - продолжал он. – Позвольте, я прямо у вас спрошу – вы уверены, что он настолько же любил и вас?
- Что за вопрос, конечно!
- И вы уверены, что он был вам так же верен, так же честен с вами, как и вы с ним?
- Сударь, да к чему эти разговоры? – возмутилась Настасья Петровна. – Ежели вам нужно денег добавить…
- Нет-нет, что вы, не нужно денег. Совсем не нужно. Я сделаю вторую модель бесплатно. Вы действительно удивительная женщина. И с вами у меня больше не будет никаких счетов.
Сказав эту загадочную фразу, мастер сгреб с прилавка фото и бумажку с размерами, поклонился и вышел куда-то в заднюю комнату.
Настасья же Петровна, слегка взволновавшись, отправилась домой и перво-наперво рассказала Федору Ивановичу о том, что у него скоро будет подружка. Он молчал, но вдове показалось, что в его глазах появился слабый блеск.
- Да все я про тебя знаю! – вдруг вскричала Настасья Петровна и дала кукле внушительную затрещину. – Кобель ты был, а не муж. Думал, я не знаю ничего, не вижу. А я и не хотела знать, слышишь ты! Любила тебя, дурака старого, и до сих пор люблю! Вот привезут тебе новую кралю, а выглядеть она будет точно как я. Вот я и посмеюсь, на вас глядя!
Мастер вновь сдержал слово: через неделю новая кукла стояла у Настасьи Петровну в прихожей. Она сама унесла ее в комнаты, распаковала и вытащила. Работа была великолепна. Вдове показалось, что она смотрится в зеркало, но зеркало это чудесным образом прощает ей пять последних, самых трудных в ее жизни, лет. Кукла была очень хороша, что и говорить.
Обедать сели втроем. Настасья Петровна не могла налюбоваться на эту прекрасную пару. Она даже взяла руку Федора Ивановича и положила на руку своей кукольной копии. Так выглядело совсем идиллически. Куклам было очень хорошо вместе, Настасья Петровна это чувствовала, хоть и не могла объяснить, почему.
Вечером она перетащила их в спальню, зажгла свечи, сама взбила перину и подушки и уложила на постель, на бочок, лицом друг к другу. Села, как часто делала, в кресло напротив, и стала смотреть на Федора Ивановича и Настасью Петровну, которые, как и в старые добрые времена, будто бы мирно лежали и на сон грядущий обсуждали какие-то незначительные дела, о которых и говорить-то, в общем, не стоило, важен был сам процесс этого умиротворяющего и нужного только им двоим разговора.
И самой Настасье Петровне стали на ум приходить только мысли тихие, хорошие, которых уже давно у нее не бывало. «Вот», - думалось ей. – «Лежат эти двое так славно, и так им вместе уютно, как и нам с Феденькой давным-давно. Ну и пусть, а я и не завидую. Мне-то грех жаловаться, хорошую я все же жизнь прожила. Грешна я, конечно, и Федя мой грешен был, да кто ж не грешен? Нет таких. Но ведь мы молились и каялись крепко, а когда Феденька молиться не мог, я за него старалась. А Бог - все знает и все простит. Встретимся мы с Феденькой, скоро встретимся, чует мое сердце».
С этими мыслями Настасья Петровна и заснула. А когда пришли с утра ее будить, то не сразу могли разобрать – где кукла, а где она сама. Потормошили ту, что лежала на кровати, но она не ответила. Приступили будить настоящую Настасью Петровну, уснувшую в кресле, но только она тоже не отзывалась. А просто сидела, чинно сложив ручки и наклонив набок седую голову. И кротко улыбалась своим мыслям, совсем, как делала при жизни.

Исполнители желаний

Судя по всему, из квартиры не пропало ни одной вещи. А ведь здесь было, на что позариться. Любую из четырех комнат можно было фотографировать, а фото отсылать в глянцевый журнал, раздел «Мода и интерьер», или «Как я обустроила свое гнездышко», или что-то в этом духе. Мебель из редких пород деревьев и сделанные на заказ люстры. Мягкие восточные ковры и шелковые обои. Фарфоровые вазы и серебряные статуэтки, и прочие дорогие безделушки, многие из которых еще даже не были распакованы.
«Я все понимаю, но зачем ей плазменные панели в каждой комнате? В каждой!», - думала Мари, разглядывая обнаженное тело, лежащее на ковре в спальне.
- К чему ей теперь вся эта роскошь? – словно прочитав ее мысли, сказал медэксперт, только что закончивший предварительный осмотр. – Смешно - я слышал, она только-только сюда переехала…
Он поймал мрачный взгляд Мари, хмыкнул и сменил тон:
- Хорошо, не смешно. Смерть предположительно наступила три-четыре часа назад, на теле никаких повреждений не обнаружено. Я сообщу о результатах вскрытия.
Она кивнула, отвернулась и снова принялась рассматривать труп. Убитая (она почему-то не сомневалась, что это было убийство) была необыкновенно красива. Фигура у нее, конечно, неидеальная - на вкус Мари, ей можно было бы сбросить пять-шесть килограммов, - но лицо было прекрасно. Удивленно раскрытые голубые глаза смотрели прямо на Мари. Кажется, эта девушка так и не поняла, что с ней случилось.
На столике возле кровати стояла очередная серебряная вазочка с высушенными цветами и лежал маленький бумажный кулек. Мари аккуратно перешагнула через труп и взяла кулек, чтобы рассмотреть получше. Внутри были то ли леденцы, то ли таблетки. Мари вытряхнула их на ладонь. Да, розовые леденцы в виде забавных человечков с большими головами. Мари положила их в специальный пакет для улик, последний раз осмотрела комнату и собралась уходить.
Уже на лестнице она столкнулась с каким-то жуликоватого вида типом, пытавшимся проникнуть в квартиру. В руках он держал запечатанную коробку с логотипом известной японской фирмы. Тип орал дежурившим снаружи полицейским, что он курьер, и ему велено доставить товар по этому адресу. Судя по квитанциям, заказ поступил буквально за несколько часов до смерти девушки. В коробке действительно была небольшая плазменная панель («еще одна!» - с тоской подумала Мари), какие вешают в туалетах спорт-баров, чтобы отлучившиеся посетители не пропустили гол. Курьера отправили обратно, не став даже задерживать для допроса.
До участка Мари решила добираться пешком – так было быстрее. Прогулки всегда помогали ей сосредоточиться. Но сейчас она думала не об этом деле и даже не о работе. Она думала о том, как несправедлива жизнь. Навстречу ей спешили пестро одетые девицы, несущие в руках вороха бумажных пакетов. Она шла по бульвару мимо бутиков с дизайнерской одеждой, мимо ювелирных магазинов, мимо лавок с ненужными, но жутко дорогими побрякушками. Мари хотела все это, включая девиц.
Себе она казалась отвратительной. Высокий рост заставлял ее сутулиться, недавно развившаяся близорукость – все чаще надевать очки. У Мари были правильные черты лица, но время и характер ее работы исказили и их. Взгляд стал жестким, на лбу появились глубокие морщины, даже нос заострился, как у покойников, с которыми ей, капитану полиции Мари Кассель, приходилось иметь дело чуть ли не ежедневно.
Поэтому и следить за собой она перестала давно. Коллеги-мужчины ее игнорировали, признавая, впрочем, профессионализм Мари, а немногочисленные коллеги-женщины – просто боялись. Друзей у нее не было, из дома она никуда, кроме как по служебной необходимости, не выходила. Разве что в магазин. А накладывать макияж, делать эпиляцию и прочие штучки только для допроса подозреваемых, заполнения формуляров или для покупки замороженных полуфабрикатов казалось Мари странным.
Платили ей неплохо, но все же недостаточно: Мари вносила кредит за квартиру и ежемесячно отправляла внушительную сумму на счет дома престарелых, где уже несколько лет находился ее выживший из ума отец. Остальное уходило на еду и субботнее пиво. О покупках красивых и качественных вещей не могло идти и речи, да и зачем? Мари знала, какое мерзкое прозвище придумали ей в комиссариате – «кобылек». Кобыла в штанах, любящая допрашивать дочек богатых родителей, которые по глупости оказались замешаны в каком-нибудь скверном деле. Полицейский участок, где служила Мари, располагался не в самом бедном округе, следовательно, и контингент был соответствующим. Кем она была в глазах этих молоденьких свежих шлюшек, одни сумочки которых стоили все ее месячное жалование? Наемным работником бюджетной организации? Кем-то вроде обслуживающего персонала, не имеющего права задать им лишний вопрос в отсутствие адвоката? Как бы хорошо она ни оделась и ни накрасилась, в сравнении с этими холеными красотками она будет лишь убогой стареющей бабой. Но иногда она была готова даже на это, лишь бы хоть немного побыть в обществе какой-нибудь дочки телемагната или политика, рассмотреть ее поближе, а ночью, в своей постели, дать волю воображению и рукам с коротко остриженными ногтями.
И Мари выбрала, как она считала, единственно верный стиль и линию поведения.  Черная водолазка с очень высоким воротом; синие джинсы никому не известной марки; неопределенного темного цвета кожаный пиджак и в тон ему – ботинки на толстой подошве. Длинные каштановые волосы Мари убирала в хвост, что придавало ей дополнительное сходство с лошадью. Ну и пусть. Свою любовь к женщинам она не особенно скрывала, но никто из сослуживцев или задержанных никогда не жаловался на домогательства или неадекватное поведение с ее стороны. А по-мужски жадный и торопливый взгляд, брошенный на слишком глубокий вырез блузки, вполне возможно, был случаен. Как и непрерывное облизывание пересохших губ. В остальном же Мари держала себя на допросах строго, почти жестко, не давая поблажек никому, даже самым красивым и жеманным экземплярам.
Мари наконец добралась до участка, сразу отдала найденные леденцы на экспертизу, сделала несколько звонков, а после отправилась в морг. Судмедэксперт ее уже ждал и, против обыкновения, не был расположен шутить.
- Посмотри, я такого еще не видел, - только и сказал он, приглашая Мари подойти ближе и взглянуть на труп.
Мари даже не сразу поняла, куда именно он показывает. На столе лежала та самая девушка, любительница телевизионных панелей. Прозектор уже основательно над ней поработал, но еще не зашивал. Грудная клетка была раскрыта; Мари подошла и наклонилась над ней. Такого, пожалуй, не видела и она.
Внутри не было ни легких, ни ребер, ни одной целой мышцы. Была только какая-то кровавая каша с крошечными осколками костей. Первое, что подумала Мари – помощник прозектора напился и сунул во вскрытый труп кухонный блендер. Но ее уверили, что такого не было.
- А живот? – осторожно спросила Мари.
- То же самое и в брюшной полости, - ответил прозектор. – Мы и разрезать толком не успели, как она сама разъехалась в разные стороны, а внутри – вот это. Как будто и правда в нее что-то засунули и хорошенько взбили. Я не знаю, что это такое. Надеюсь, что не заразно, и не придется объявлять карантин
- Ну сделайте все анализы и зашивайте обратно, что же делать, - только и смогла сказать Мари.
Она надеялась хоть что-то прояснить с помощью леденцов, но и тут ее ждало разочарование. Леденцы оказались самыми обыкновенными, вишневыми. Возможно, консервантов немного больше обычного и слишком яркие красители, но – ничего запрещенного или ядовитого.
На следующее утро Мари разбудил телефонный звонок. Новый труп - в соседнем квартале, обстоятельства похожи. Она приехала на место через двадцать минут. Квартира была победней, но зато ее хозяйка была личностью куда более известной. Мари даже вспомнила, как ее зовут – Софи. Она лично ее допрашивала в связи с убийством какого-то мелкого кинопродюсера. Маленькая, но удивительно красивая гадина сразу раскусила Мари и принялась вести себя, как на кастинге в третьесортный фильм: слишком часто перекладывала одну ногу на другую, хихикала, в общем, строила глазки. Софи была актрисой, и какое-то время Мари из любопытства следила за ее успехами. Очевидно, ей удалось-таки произвести впечатление на одного из кинобоссов, потому что имя Софи стало встречаться в афишах все чаще.
Ее квартира была завалена цветами и игрушками. Подарки поклонников. Софи сидела в мягком кресле, крепко-накрепко обхватив большого плюшевого медведя. Она была мертва уже несколько часов, поэтому вытащить мишку из ее рук было невозможно. Ее так и положили в полиэтиленовый мешок – вместе с игрушкой. За двадцать лет службы в полиции Мари видела много смертей, но этот медведь почему-то произвел на нее самое тягостное впечатление. Смущало ее и выражение лица Софи. Как и предыдущая жертва, девушка казалась скорее удивленной, чем напуганной. И еще ее лицо говорило о том, что перед смертью ей было очень больно.
У входной двери валялось несколько писем. Мари, побродив по квартире, вернулась в коридор и подняла то, что лежало сверху. Софи пришло официальное приглашение на кастинг в новом голливудском фильме.
- Бедная девочка! - неожиданно для себя самой сказала Мари и уронила письмо обратно на пол.
Она осмотрела все по нескольку раз. Следов взлома нет; ничего ценного, по крайней мере, на первый взгляд, не пропало; соседи, естественно, никого не видели. В общем, никаких зацепок. И только в ванной комнате Мари обнаружила то, что подсознательно искала – на блестящей стеклянной полочке лежал уже знакомый ей белый кулек. В нем были вишневые леденцы – всего три или четыре штучки.
«Вдруг наши в лаборатории ошиблись?», - подумала Мари. – «Может, это какая-то новая наркота, просто с замедленным действием?». Она выглянула в коридор – полицейские, все еще дежурившие в квартире, стояли, повернувшись к Мари спинами. Она еще раз посмотрела на леденцы, медленно протянула руку и взяла один, самый яркий.
Конфетка была очень твердой, но рассосалась быстро. Вкус приятный, действительно, вишня. Внутри – какой-то орешек, напоминающий сушеный мозг, кажется, грецкий. Ну и что? Никаких ощутимых результатов. Мари пожала плечами, сгребла все леденцы в пакет и сунула в карман.
В участке ее ожидал очередной сюрприз. Звонили из дома престарелых, где содержался ее отец. Он скоропостижно скончался, хотя еще час назад был бодр и здоров. Это сообщение не вызвало у Мари особенного огорчения: они никогда не были близки, и она оплачивала уход за ним только из чувства долга. Зато теперь у нее будет возможность быстрее выплатить кредит за эту чертову квартиру и наконец позволить себе хоть какие-то радости. Так что новость была, скорее, приятной.
Более ожидаемым стало сообщение о причинах смерти Софи. Как и в первом случае: весь организм разрушен изнутри. Никаких известных вирусов, никакого отравления. Скорее, что-то чисто механическое. А может, и нет. Пока тела дополнительно обследовали специально приглашенные эксперты-токсикологи, Мари решила сосредоточиться на леденцах и найти того, кто их продал обеим девушкам.
Через два дня сотрудники ее отдела обнаружили небольшой магазинчик, расположенный совсем не там, где его предполагалось найти, а именно – за несколько районов от того места, где жили обе жертвы. И продавались в нем совсем не сладости, как можно было подумать, а игрушки. Леденцы же «иногда давались вместо сдачи», как сказал владелец магазина, отказавшийся пускать полицейских даже на порог.
- Он требует ордер, - раздраженно сказал Мари один из ее помощников, Оливье. – Этот черномазый выставил нас вон и еще сказал, что хочет поговорить со «старшим». Удивительно наглый тип.
- Его право, - ответила Мари, думая о чем-то другом. – Имя в базе есть? Нет? Остынь, я съезжу. И чтоб я больше не слышала слов вроде «черномазый».
Уже сев в машину, Мари поняла, что забыла сигареты на столе в кабинете. Продолжая думать о чем-то, совершенно не относящемся к делу, она похлопала себя по карманам куртки, нашла какие-то конфеты и машинально сунула одну в рот. Вишневый вкус мгновенно привел ее в чувство. Она только что съела улику. Она забыла выложить проклятые конфеты и сдать их в лабораторию. Такого с ней еще не случалось.
Но вдруг ей овладела странная апатия. «Ну и что», - думала Мари, выводя машину на улицу. – «Они все одинаковые. Никто, кроме меня, не знает, сколько там штук. Вернусь и сдам все, что осталось».
Она снова задумалась и лишь в последнюю секунду увидела опасность. Желтый спортивный порш неожиданно попытался вклиниться между ней и идущим впереди джипом. Мари вдавила педаль тормоза в пол. Но вместо того чтобы поскорей занять освободившееся место и уехать восвояси, желтая машинка остановилась. Оттуда выскочила совсем молоденькая девушка и, путаясь в длинных ногах, усовершенствованных туфлями на высоченных шпильках, подбежала к машине Мари.
Пока она бежала, сердце капитана полиции рвалось на части, а руки судорожно тискали руль. Рот наполнился слюной с остатками вишневого вкуса. Обладательнице  желтой машины было на вид не более двадцати лет. У нее была идеальная фигура – во всяком случае, в представлении Мари. На ней почти не было косметики, но она и без грима была прелестна. И у нее был божественно-нежный голос.
- Простите, простите, пожалуйста! – причитала девушка, зачем-то теребя дверную ручку машины Мари. – Я вас не видела! Я не нарочно! Я очень, очень извиняюсь!
Мари, хотевшая и в этом случае выдержать свой фирменный суровый стиль, поймала себя на том, что улыбается, как полная идиотка, во весь рот.
- Ничего страшного, я тоже вас не видела, - сказала она и протянула девушке руку. – Мари Кассель, а вы?
- Флоранс. Флоранс Ричардсон. Ой, мы же перегораживаем дорогу! Вот, возьмите, это мой номер телефона. И спасибо, что простили!
Флоранс, все так же быстро, но неустойчиво перебирая ногами, бросилась к своей машине. Мотор взревел, и порш, подрезав еще несколько отчаянно гудевших машин, скрылся из виду. Мари плохо помнила, как доехала до нужного места.
Владелец магазина, казалось, поджидал ее. Он вышел на порог и смотрел, как Мари паркуется рядом с домом. Она попыталась стереть с лица восторженное выражение, но у нее ничего не получалось.
- Добрый день, - сказала она, продолжая улыбаться. – Капитан Мари Кассель. Но вы, я вижу, уже знаете, кто я. Ордера у меня нет, но я полагаю, что мы можем…
- Конечно, можем, - подхватил хозяин. – Проходите, прошу вас. Ваши орлы были со мной слегка нелюбезны, поэтому я и счел нужным… послать их куда подальше – я правильно выразился?
- Абсолютно правильно, - сказала Мари. – Надеюсь, в дальнейшем ордер нам и не понадобится. Особенно если вы расскажете подробно о своих последних покупательницах.
- Разумеется. Я читаю газеты и знаю, что происходит. Вас интересуют Жюли Роше и Софи Жанвье, я правильно понял? Они были моими постоянными клиентками – обе собирали игрушки. У меня кукольная лавка, здесь много редких экземпляров, смотрите сами.
Мари огляделась. Кукол, действительно, было много. Тут были глупые юные Барби китайского производства, и старинные фарфоровые матроны, и матерчатые актеры, которых нужно было надевать на руку, и даже толстенькие русские матрешки.
- Да, впечатляет, - сказала она. – А что именно купили у вас Жюли и Софи?
- Жюли купила поющую Барби 1987-го года выпуска, настоящая редкость! А Софи – плюшевого медведя. Обычно я не держу у себя медведей, предпочитаю человеческие лица, пусть и кукольные, но этот как-то ко мне попал, и я был рад вручить его этой милой особе.
- А леденцы они у вас покупали? – спросила Мари.
- Конечно! То есть, не совсем покупали – я дал их им вместо сдачи. Да будем считать, что просто подарил. А что, с ними что-то не так? Я и сам их ем, хотите попробовать?
- Нет-нет, спасибо, я не хочу, - быстро ответила Мари. – Значит, обе собирали игрушки?
- Да, именно так. Хотите еще одно наблюдение, Мари?
- Конечно!
- Эти девушки всегда хотели большего, много большего. И они обе за короткий срок достигли того, к чему другие идут годами. Подумайте об этом, Мари. А если захотите исследовать мой магазин поближе, приходите с ордером, я буду вас ждать.
Мари, слегка ошарашенная таким поворотом разговора, вышла на улицу. Владелец магазина, безусловно, подкинул ей некоторую пищу для размышлений. Первая жертва, Жюли, до недавних пор вела более чем скромную жизнь, работая помощницей нотариуса в какой-то полуподвальной конторе. И вдруг – наследство от дальней родственницы-миллионерши, которую Жюли и в глаза никогда не видела. То же самое касалось и Софи – прозябание в маленьком мюзик-холле, вечные прослушивания и вдруг – невероятная удача, слава, успех и любовь зрителей.
«Возможно, кто-то позавидовал обеим девушкам?», - пыталась думать Мари по дороге обратно, хотя мысли ее были обращены только к владелице желтой машины. В тот же вечер она набралась смелости и, ни на что, конечно, не надеясь, позвонила Флоранс. К удивлению Мари, телефон оказался правильным, а Флоранс неожиданно быстро согласилась встретиться и поужинать вместе.
Ей давно не было так хорошо. Они с Флоранс сидели в каком-то уютном небольшом ресторанчике, пили вино и болтали, как старые добрые знакомые. Вообще-то, это Флоранс тарахтела без умолку, а Мари больше слушала и наслаждалась. Эта девушка почему-то становилась ей настолько симпатична, что мысли о чем-то низменном сами собой отходили на второй план. «У меня могла бы быть такая дочь», - думала Мари, плавая взглядом по лицу девушки. Но ситуация разрешилась сама собой.
В какой-то момент Мари, не дождавшись официанта, сама потянулась за бутылкой. Пола кожаного пиджака откинулась, и Флоранс, что-то восхищенно залопотав, уставилась на кобуру, висевшую на левом боку влюбленного капитана полиции.
- …о-о! Оружие! – разобрала Мари ее слова. – Ну да, ты же полицейский. Женщина-полицейский, как это прекрасно! Романтично! Мари, может быть, я покажусь тебе ненормальной, но меня это так возбуждает…
Мари нашла в себе силы разлить по бокалам вино, аккуратно поставить бутылку на стол, медленно снять пиджак, повернуться и посмотреть Флоранс в глаза. Девушка, по всей видимости, не шутила. Она сидела на самом краешке дивана, совсем близко, и смотрела на Мари своими большими восторженными глазами. Мари поднесла руку к ее щеке. Теплый пушок приятно щекотал ладонь. Она подвинулась ближе к Флоранс, закрыла глаза и сделала то, что уже много раз представляла себе в мечтах: она поцеловала девушку в самую середину губ. Та нерешительно ответила; они начали целоваться, мягко, неторопливо соприкасаясь языками, одними пальцами гладя друг друга по щекам и по шее. Кожа Флоранс была младенчески нежной, но прикосновения к ней дарили Мари скорее муку, чем наслаждение. Она знала, что нужно остановиться, но не могла себя заставить. Спустя несколько минут случилось то, чего так боялась Мари. Флоранс открыла глаза и прошептала:
- Поедем к тебе…
Секундное замешательство позволило Мари вспомнить горы хлама, весьма оживлявшие рельеф ее полупустой квартиры, неубранную кровать с бельем в кофейных и пивных пятнах, а после, в довершение натюрморта – вообразить посреди этого голой саму себя. Бледную, отвратительную, с небритыми ногами, трясущуюся от возбуждения.
- Нет, милая, - прошептала она едва слышно. – Прости, я не смогу. Не сегодня.
Она, конечно, ожидала обиды, но реакция Флоранс ее даже напугала. Девушка резко отодвинулась, вскочила с места и выругавшись, бросилась вон из ресторана. У Мари не было сил ее преследовать. Измученная, изнемогающая от желания, она бросила на стол несколько купюр и, в очередной раз не дождавшись официанта, отправилась домой.
Флоранс пропала, но Мари была этому даже рада. У нее было время и немного лишних денег, чтобы заняться собой. Она включила в свою обычную утреннюю спортивную программу обязательное посещение солярия. Сделала – первый раз в жизни – маникюр и педикюр, и нашла, что это забавно. Закрасила седину. Сменила очки на линзы. И даже купила эпилятор и выделила целый выходной день на выдергивание всех нежелательных волос.
Она изменилась настолько сильно, что в один прекрасный день полицейские, дежурившие в комиссариате, не узнали ее и долго не пускали в собственный кабинет. Но Флоранс все не появлялась и не отвечала на звонки, не открывала двери, и первоначальное воодушевление Мари сменилось разочарованием и очередной депрессией. Маячившее было повышение по службе теперь находилось под вопросом: загадочные смерти девушек так и не были раскрыты, подозреваемых не обнаруживалось, дело повисло. Даже обыск в магазине кукол ничего не дал.   
Мари снова начала опускаться. Нацепила очки, стала сутулиться. Однажды нашла в кармане пиджака розовые леденцы и с трудом вспомнила, откуда они – она ведь так и не сдала их в хранилище улик. Человечки, в отличие от нее, выглядели отменно – даже не засахарились. Мари взяла самого большого за его вишневую голову и положила в рот. Она так старательно им хрустела, что не сразу расслышала звук собственного мобильного. Только прожевав и проглотив конфету, Мари взяла трубку. Флоранс говорила что-то извиняющимся голосом, но Мари не могла разобрать слов и молчала в ответ, растеряно вертя в руках грязный бумажный кулек.
Приторный вишневый вкус склеил все кусочки той мозаики, которую она пыталась собрать вот уже несколько недель. Дело не в умерших девушках, дело не в зависти, которую мог кто-то к ним испытывать. Конечно же! Дело в этих леденцах. Один раз это могло быть совпадением, но три раза подряд! Вот Мари пробует первый леденец, и ей сообщают о смерти отца, содержание которого стоило ей бешеных денег. Вот второй – и она знакомится с мечтой всей своей жизни, тут же, правда, упустив ее по собственной глупости. И вот третий – и когда Мари уже почти впала в отчаяние, Флоранс, не появлявшаяся около месяца, сама звонит ей и, кажется, умоляет о встрече. Не странно ли это?
И Мари, задумавшись над странными свойствами розовых сладостей и продолжая молчать в трубку, чуть было не потеряла Флоранс вторично.
- Да-да, я тебя слушаю, - торопливо заговорила она, осознав, что голос на другом конце зазвучал обиженно. – Я тоже скучала, очень скучала. Мне нужно закончить одно дело, и я приеду к тебе сама, договорились?
И не дослушав ответа, выключила телефон.
Хозяин магазина снова ее ждал, но Мари это не удивило. Она была готова к любому разговору. Главное – узнать принцип действия леденцов. Она не успела даже задать вопрос, как хозяин заговорил сам:
- Я вижу, Мари, вам понравились мои кукольные сладости? Хотите еще?
- Нет. Но я хочу знать, что вы с ними сделали. И кто вы вообще?
- На первый вопрос я отвечу, на второй - нет. Итак, вы обнаружили некоторую связь между событиями, происходящими в вашей жизни, и этими маленькими человечками? Хорошо. Видите ли, Мари, эти куколки запрограммированы – глупое слово, но, возможно, так вам будет легче понять – на исполнение самых страстных человеческих желаний. Вы хотели немного больше денег и юную любовницу – ваши желания сбылись. Жюли хотела целое состояние. Ей казалось, что счастье – это плазменные панели в каждой комнате, как вы метко подметили, исследуя ее квартиру. Софи желала славы – не просто узнавания на улицах и подарков от поклонников. Она хотела куда большего, чем позволяли ее скромные актерские способности. Вы пока хотите немногого, но со временем, возможно, ваши желания тоже станут несоразмеримы. Вас будет снедать зависть к чужому богатству и успеху, вы возжелаете более молодую и более привлекательную женщину. Ваши желания поглотят вас, сожрут вас живьем.
- Что вы имеете в виду? – спросила Мари шепотом. – Это в переносном смысле?
- Нет, Мари, и вы отлично меня поняли. Вы же видели вскрытые трупы на столе вашего медэксперта. Слишком много леденцов, знаете ли. Вредно для здоровья.
- Это вы их убили? – спросил Мари, машинально убирая руку под пиджак.
- Они сами себя убили, - резко ответил хозяин магазина. – Надо соразмерять желания и возможности, это же так просто, я твержу об этом много лет. И уберите оружие, неужели вы думаете меня напугать?
- Я вас арестую! – сказала Мари не очень уверенно.
- Попробуйте, - безмятежно ответил кукольник. – И расскажите заодно, в чем меня обвиняют. В леденцах же не обнаружили ни одного вредного вещества?
Мари сидела, понурив голову. Все это походило на кошмарный сон, но она вспоминала Флоранс, и просыпаться ей не хотелось. Тем не менее еще одна мысль особенно не давала ей покоя.
- Скажите, а как я узнаю, что мой лимит на исходе? Что еще одно желание, один лишний леденец – и меня тоже найдут с фаршем вместо тела?
- О, практичная дочь своего века! Этого я вам не скажу. Дурочка Жюли, например, сломалась на очередном телевизоре, который она непременно хотела повесить в сортир. Шлюшка Софи помешалась на Голливуде, мало ей было родного кинематографа. Если вы сами поймете, где ваш лимит – проживете еще долго и счастливо, и не исключено, что с вашей ненаглядной Флоранс. Если не поймете – все случится очень быстро. И будет очень больно, это я вам гарантирую. Поезжайте, ваша девушка уже второй раз принимает душ. Честь имею.
Через полчаса Мари уже звонила в дверь квартиры Флоранс. Та открыла сразу и, не дав Мари войти, кинулась к ней в объятья. Не разжимая рук, не прерывая поцелуя, они, будто вальсируя, добрались до спальни и вместе рухнули в постель. Маленькие ручки Флоранс заскользили по телу Мари, царапая пиджак, пытаясь ухватить ткань плотно заправленной в джинсы водолазки, добираясь до кожи. Мари не делала ничего, только прижимала девушку к кровати и целовала там, куда могла дотянуться. Она не понимала, как ей себя вести. Только что у нее не было ничего, и вдруг появилось все, о чем можно мечтать. Ей хотелось раствориться в этом хрупком теле, стать его запахом. Нет, лучше заполучить это тело целиком, подмять его под себя, чтобы не осталось ни одного свободного кусочка, чувствовать его собственной кожей, языком. И больше ничего. Никаких желаний.
Дело о смерти Жюли и Софи, наступившей в результате естественных причин, было закрыто. Повышения Мари не получила, но теперь оно и не было нужно. Флоранс переехала к ней жить. Это было невероятное, упоительное время. Они были без ума от любви, и невозможно было сказать, чья сильнее. Перещеголять друг друга знаками внимания, подарками и нежностями у них не получалось.
Одно омрачало счастье Мари – боязнь потерять Флоранс. Умом она понимала, что в ближайшее время это случиться не должно, если, конечно, не произойдет еще чего-нибудь сверхъестественного. Но страх вновь остаться одной ни покидал ее ни на минуту. «Это же самое обычное желание», - говорила себе Мари. «Даже если я съем один леденец, ничего не произойдет. Просто я хочу, чтобы Флоранс всегда была рядом».
Пакетик с кукольными конфетами она хранила в обувной коробке на самой верхней полке шкафа в передней, надеясь, что если и придет время искать леденцы, то она будет делать это долго, и, возможно, успеет передумать.
День, которого так боялась Мари, наступил неожиданно и гораздо раньше, чем она рассчитывала. С утра у Флоранс отчего-то было плохое настроение, и они едва разговаривали. Девушка уехала на работу, а Мари осталась дома – у нее был выходной, и теперь она страшно жалела об этом. Флоранс не пришла домой в свое обычное время. Мари сделала попытку дозвониться, но телефон не отвечал.
Мари снова позвонила, на этот раз на работу, но там ей сказали, что Флоранс уже час как уехала. Мари не находила себе места. Все возможные ужасы большого города разом полезли ей в голову. И самая страшная мысль – что Флоранс просто решила ее бросить – уже не покидала ее ни на мгновение.
«Пусть она будет здесь! Пусть она снова будет со мной!» - шептала Мари, бегая по квартире. Она знала, как нужно действовать: позвонить еще раз в офис и на старую квартиру Флоранс, пойти туда, где она любила иногда бывать после работы, попросить помощи у ребят из отдела, наконец. Но Мари боялась. Недолгие месяцы счастья сделали с ней то, что не удалось паре десятков лет службы в полиции. Мари боялась узнать, что все кончено, боялась увидеть равнодушный взгляд Флоранс, боялась услышать «нет». В третьем часу ночи Мари Кассель взяла стремянку, полезла в шкаф, и как ни старалась перепутать, безошибочно вытянула именно ту обувную коробку, в которой были конфеты. Не слезая с лестницы, она, не жуя, проглотила одну из них. «Я хочу, чтобы Флоранс всегда была рядом. Всегда», - произнесла она и в ту же секунду согнулась пополам, схватившись за сердце.
Ей показалось, что она видит, что происходит внутри нее. Леденцовые куколки, вновь обретя человеческие очертания, ползали в ее теле и, открыв свои вишневые рты, пожирали ее заживо. Одна, самая бойкая и большеголовая, кажется, та, которую Мари съела предпоследней, подползла точно к ее сердцу и яростно впилась в него. Мари успела спуститься и сесть рядом со стремянкой. Последнее, что она увидела, заваливаясь на пол, была открывающаяся дверь квартиры. До ее слуха долетел веселый голос Флоранс. Кажется, у нее сели батарейки в мобильном, и – вот невезенье! – спустило колесо.

Морфея

Максим Владимирович не знал, что подарить жене на день рождения. У нее было все, кроме чувства юмора, и это обстоятельство особенно затрудняло выбор подарка. Несколько толстых зеленых стеблей, увенчанных нежно-розовыми бутонами, которые Максим Владимирович купил еще с утра и носил, держа прямо перед собой, как первоклассник, стали бы прекрасным дополнением – к чему?  Он никак не мог придумать.
Он бродил по торговому центру уже час. Ездил вверх и вниз по узеньким лесенкам эскалаторов, замедлял шаг перед бесшумно расходившимися дверями магазинчиков, вежливо проходил на цыпочках мимо неприветливых женщин, драивших и без того блестящие полы вестибюлей. В качестве подарка не годились даже бизнес-сувениры - толстые ручки с неестественно острыми перьями и органайзеры в кожаных переплетах, - так как супруга Максима Владимировича не работала ни одного дня в своей жизни. Даже в офисе. Одинаково невозможны были и мощные наборы столового серебра, и неубедительно состаренные канделябры. О покупке одежды не могло быть и речи. Украшения жена тоже предпочитала выбирать сама.
Максим Владимирович попытался вспомнить, о чем они говорили в последнее время. Вернее, говорила обычно только она. Кажется, жаловалась, что плохо спит. Но не дарить же ей снотворное? Хотя было бы неплохо. Он даже остановился, продолжая прижимать к груди цветы. Они пахли травой и какими-то лекарствами. Да, подарить бы ей красивую банку с большими разноцветными пилюлями – она пьет что-то похожее, когда в очередной раз худеет или выводит из себя ненужные и бесконечные, как их супружеская жизнь, шлаки. Она примет сразу три или четыре таблетки и уснет. Ну, конечно, не навсегда, а, например, на сутки. А потом еще на сутки.
Он замечтался и не заметил, что снова путешествует. В этом крыле он еще не был. Назойливая музыка, звучавшая в каждом уголке торгового центра, сюда почему-то не добиралась. Не было здесь и покупателей. «Занятно, занятно», - бормотал Максим Владимирович, переходя от витрины к витрине. Сперва он решил, что попал в детский отдел, но, присмотревшись, понял, что детей сюда лучше не приводить. Куклы, спрятанные за толстыми стеклами, казались живыми, а потому выглядели угрожающе. Он мог бы поклясться, что одна из кукол повернула голову и посмотрела ему вслед. И взгляд у нее был такой, что Максим Владимирович схватился за ближайшую дверную ручку и юркнул в магазин, надеясь встретить там хоть одного живого человека.
Внутри ему не понравилось еще больше. Здесь не было ни плюшевых зверей, ни мячиков с пирамидками, не было даже тех ярких сложных конструкций, которыми развлекают младенцев. Только куклы. Те, что побольше, стояли и сидели прямо на полу. Маленькие располагались на полках, за прилавком. У многих были закрыты глаза, и Максим Владимирович подумал, что если какая-нибудь кукла их вдруг откроет, то его немедленно хватит удар.
- Чем я могу вам помочь? – сказал кто-то прямо ему на ухо. При звуках этого голоса Максим Владимирович со всей отчетливостью вспомнил, как три года назад ему делали гастроскопию. Степень проникновения в самое нутро и сопутствующие неприятные ощущения совпадали полностью. Он вздрогнул и отступил на шаг. Перед ним стоял невысокий худой человек. Максим Владимирович, которого супруга научила-таки разбираться в марках одежды, мог с уверенностью сказать, что перед ним не продавец и даже не представитель торговой фирмы. Человек, стоявший рядом, мог быть только владельцем этого магазина. И дела, судя по всему, у него шли превосходно.
- Итак? – спросил он. Его голос стал еще более вкрадчивым, но зазвучал гораздо приятней. И Максим Владимирович, последний раз обсуждавший свои личные проблемы с покойной мамой около двадцати лет назад, сам не понимая, почему, начал рассказывать этому человеку все с самого начала. И сам удивился, что вся его жизнь, от первой серьезной драки в детском саду до получения ответственной должности в министерстве уместилась в какие-то десять минут.
- И теперь Татьяна говорит, что у нее бессонница, - закончил он, глядя вниз, на ноги какой-то из кукол.
- Одну минутку, - мгновенно ответил хозяин и удалился за прилавок. Максиму Владимировичу показалось, что в магазине наметилось оживление. Он продолжал глядеть на пол, на неподвижные пары ног, обутых в маленькие модные туфельки, но был уверен, что все куклы смотрят прямо на него и, возможно, даже шепчутся на его счет.
К счастью, хозяин вернулся быстро. В руках он держал очаровательную куколку, выглядевшую, в отличие от остальных, вполне безобидно. Ростом она была не более двадцати сантиметров. На ней было серое кружевное платьице, а в пышных волосах цвета опавших листьев – венок из крохотных белых цветов. Глаза у куклы были открыты, но во всем ее облике чувствовалась такая умиротворенность и нега, что Максим Владимирович, ужасно смутившись, зажмурился и зевнул.
- Да, - сказал хозяин, улыбаясь. – Это моя любимица. Ее зовут Морфея. Вот здесь, – он положил руку кукле на грудь, – зашиты лекарственные травы. Ну знаете, мята, мелисса и все такое прочее. Успокаивает. Вашей жене очень понравится. Пусть кладет ее с собой в кровать, прямо рядом с подушкой. Но чем чаще она будет засыпать вместе с Морфеей, тем сложней ей будет просыпаться, вы меня понимаете?
Максим Владимирович заставил себя посмотреть хозяину прямо в глаза и кивнуть.
- Хорошо, - продолжал он. – Значит, я тоже правильно вас понял. И запомните – как только вы захотите, чтобы жена проснулась, сразу же заберите у нее Морфею. Как бы крепок не был ее сон, она очнется через несколько минут.
- Сколько я должен? – спросил Максим Владимирович, стараясь говорить неторопливо и веско, словно речь шла о дорогой, но самой обычной покупке.
- Это подарок, - услышал он в ответ. – Я люблю помогать людям, если им действительно нужна моя помощь. Всего наилучшего вам и вашей супруге.
Максим Владимирович так и не понял, как очутился на улице, дозвонился до шофера и сел в машину. Вспомнить весь разговор в магазине и осознать, что у него в руках коробка с бесценной куклой, он смог только на подземной стоянке собственного дома. Он вбежал в переднюю, швырнул цветы на пол и поочередно освободился от рукавов пальто, не переставая обнимать куклу. Подобрал цветы и быстро прошел в гостиную. Татьяна уже встала, но не окончательно проснулась, и находилась в том состоянии, которое Максим Владимирович за долгие годы совместной жизни научился ценить особенно: ее еще ничто не вывело из себя, и она могла даже пожелать ему доброго утра, не переходя на крик.
Пользуясь моментом, он подбежал к ней, преувеличенно звонко расцеловал и положил перед ней куклу и цветы. Говорить он не мог.
- Что это? - спросила Татьяна, глядя равнодушно. Она пила кофе, и кукла мешала ей дотянуться до малюсенькой фарфоровой чашечки. Момент был критический.
- Это с днем рождения тебя, Танюша, - миролюбиво проговорил Максим Владимирович. Потом на секунду представил, что подарок ей не понравится, и от испуга совершил невозможное – попросил кофе и себе тоже.
- Ну налей, - снисходительно разрешила Татьяна и взяла куклу в руки.
Когда Максим Владимирович вернулся в гостиную, жена уже разорвала коробку и старательно усаживала куклу на стол напротив своей чашки. Такого выражения лица он у Татьяны не видел никогда, возможно потому, что у них не было детей. Она говорила кукле что-то очень ласковое, гладила ее пальцем по голове и даже улыбалась.
- Ее зовут Морфея, - осторожно встрял Максим Владимирович, рискуя вызвать у супруги эмоции прямо противоположные.
- Ну Морфея так Морфея, - сама, кажется, удивляясь своему благодушию, нараспев произнесла Татьяна. – Я ее в кровать с собой положу, мне кажется, она меня успокаивает.
Максим Владимирович только выдохнул и, воздев глаза к потолку, стал пить кофе.
То, что предсказывал владелец чудесного магазина, стало сбываться. Татьяна все чаще запиралась в спальне. Это, конечно, случалось и раньше, но такому затворничеству обычно предшествовал какой-нибудь крупный скандал. Максим Владимирович был неестественно, неприлично счастлив. Он стал позволять себе такие вещи, о которых раньше и мечтать не мог. Он добавлял в кофе коньяк и ласково гладил по плечу домработницу. Он приходил с работы позже, потому что ужинал в ресторане в компании деловых партнеров женского пола, многим из которых было на вид лет восемнадцать. Он, собственно, мог даже не врать про партнеров, потому что вечно сонной Татьяне было на это явно наплевать.
В один из выходных он осмелел настолько, что потребовал у шофера Васи отвезти себя на водохранилище и нарыбачился там до такого состояния, что Васе пришлось втаскивать Максима Владимировича в дом на своей спине. В этот момент в переднюю заглянула Татьяна. Вася окаменел и замычал что-то оправдательное, а Максим Владимирович нашел в себе силы спрятаться за васину широкую спину, где тут же заснул. Но Татьяна посмотрела на них мутным взглядом, сказала «здравствуй, Вася», повернулась и ушла обратно в спальню.
Проснувшись и осознав, что случилось, Максим Владимирович понял, что теперь ему можно все. Татьяна спала сутками, прерываясь только на то, чтобы поесть. До мужа и окружающего мира ей не было никакого дела. Максим Владимирович уволился, все выходное пособие положил в банк, обязал домработницу приходить к Татьяне два раза в неделю и со свойственной ему обстоятельностью пошел в самый грязный и упоительный загул, какой только можно себе представить.
Через месяц Татьяна уснула навсегда. Максим Владимирович организовал такие пышные похороны, что даже его супруга, будь она жива, решила бы, что это чересчур. Стоя у гроба в обнимку с какой-то развеселой девицей, Максим Владимирович смотрел на женщину, с которой прожил без малого тридцать лет. Последние недели сна пошли Татьяне на пользу. Ее обычно впалые щеки слегка округлились, пропали брезгливые морщинки вокруг рта. Ее лицо казалось безмятежным и почти добрым. Морфея лежала рядом с ней.
Максим Владимирович почувствовал себя обманутым. Эта женщина не просто портила ему жизнь – она ее отнимала. День за днем, месяц за месяцем. Равнодушно, тупо, без злобы. Просто потому, что рядом был именно он, а не кто-то другой. Просто потому, что он позволял это с собой делать. А сейчас она лежит перед ним, такая тихая, спокойная и издевательски благообразная. Она умерла во сне, она не мучалась. Ей по-прежнему нет до него никакого дела, и он по-прежнему не может никак ей отплатить. Хотя почему не может?
Какие-то люди со скорбными лицами уже поднимали крышку гроба, но Максим Владимирович остановил их. Он наклонился над покойницей и, делая вид, что поправляет складки ее платья, незаметно вытащил Морфею.
- Продолжайте! – сказал он, выпрямляясь и пряча куклу за спину. Крышка медленно накрывала гроб. Максим Владимирович, не отрываясь, смотрел на лицо Татьяны. Ее загримированные веки задрожали, она начала просыпаться. Крышка с глухим стуком опустилась.

Тьма

Все, что он делал в тот вечер, казалось ей прекрасным и исполненным значения. Вот он включает телевизор – это не потому, что он не хочет смотреть ей в глаза и не знает, о чем с ней говорить. Напротив – он желает ее развлечь. Вот он ставит тарелку для нее на одном конце стола, а для себя – на другом. Это не потому, что он хочет сидеть как можно дальше, чтобы ей даже не пришло в голову протянуть руку и прикоснуться к нему. Напротив – так им будет удобнее изучать друг друга. Он включает свет не потому, что боится - вдруг сумерки придадут ей смелости. Напротив – он хочет получше рассмотреть ее новое платье.
В каждом его действии она старалась уловить признаки расположения к себе. Даже это мимолетное движение – когда он едва заметно потирал лоб рукой – каждый раз дарило надежду. Он хочет что-то сказать, что-то обязательно приятное для нее, он просто собирается с мыслями. На самом деле это было похоже на то, как сдвигают теплую шапку с пропотевшего лба – чтоб сидела на голове, но не мешала смотреть и не грела слишком сильно… Будь, но не препятствуй обзору. Оставайся, но в стороне. Другими словами, все кончено? Наверное.
На экране скакали и веселились разрисованные уродцы, затягивая на шеях друг друга петли серпантина, шутились прошлогодние уже шутки и валил искусственный снег, больше похожий на перхоть, а за окном невидимые пьяные толпы расстреливали холодный воздух визжащими ракетами. Он действительно считает, что им нужно расстаться? Он просто хочет быть один? Тогда счастливого Нового года. Вот подарок. Смешная тряпичная кукла из сувенирной лавки. Продавец сказал, что она исполняет желания. Особенно новогодние. Ну – прощай.
Это была очень странная кукла. Ее толстые ручки и ножки безвольно выгибались в любом направлении, а маленькая голова, крепко пришитая к туловищу, оставалась неподвижной. Две затвердевшие капли белой краски обозначали глаза. Зрачков не было, поэтому, как бы он ни крутил куклу, ему казалось, что она смотрит прямо на него. Ему стало неприятно, он отнес куклу в прихожую и посадил на невысокий шкафчик для обуви. Потом выключил телевизор и пошел спать.
Проснулся он от тревожного ощущения, что на него кто-то смотрит. Было около шести утра. Канонада за окном и сопровождавший ее радостный ор свелись к одиночным выстрелам и редким усталым вскрикам. Все кругом было серым, менялась только тональность – бледность потолка, постепенно густея, стекала по стенам и скапливалась на полу в виде темных теней от мебели. Он откинул одеяло, сел в кровати и аккуратно спустил ноги, попытавшись попасть сразу в тапки. Не получилось. Пришлось долго шуршать по холодному паркету, пальцами, по-обезьяньи, нащупывая ворсистое нутро.
Он встал и пошел на кухню. Включил свет, вдавил кнопку на электрическом чайнике и резко обернулся. Чувство, что в доме есть еще кто-то, не пропадало. Он вглядывался в темноту, которая начиналась сразу за порогом маленькой кухни. В прихожей маячили неясные силуэты, но он знал, что это всего лишь две безобидные пуховые куртки и одно строгое, но тоже безопасное пальто. Ниже угадывался шкаф с грудой ботинок, там сидела вчерашняя кукла и смотрела на него из темноты своими крошечными белыми глазами. Чем дольше он вглядывался в эти пронзительные точки, тем темнее становилось вокруг. На секунду ему даже показалось, что темнота бесшумными волнами накатывает из прихожей и струится по кухонному полу, подбираясь к его ногам.
Он быстро сморгнул, и границы восстановились: в прихожей было по-прежнему темно, но совсем не страшно, а на кухне симпатичный белый абажур еле сдерживал потоки теплого яркого света. Деловито шумел чайник. В доме больше никого не было.
- Я же сказал, что хочу остаться один! – с раздражением сказал он, обращаясь к кукле. – Если появится, ключи у нее заберу, и тебя пусть захватит заодно.
Но кукла, конечно, молчала.
Спать не хотелось. Раннее пробуждение нужно было как-то использовать. Выпив кофе, он решил заняться уборкой, а прежде всего – собрать ее вещи, занимавшие в квартире слишком много места.
На этот случай он давно приготовил большой полиэтиленовый пакет. Туда сразу отправился комплект постельного белья в трогательный голубой цветочек, полотенце и пара сугубо дамских штучек. Потом настала очередь одежды, и пакет пополнился свитером, спортивным костюмом и легким халатиком. Когда он положил сверху несколько книг, пакет завалился набок. Он лежал на полу черной бесформенной массой. Казалось, что внутри, скорчившись, притаился кто-то маленький и жалкий.
Вздохнув для приличия, он взял пакет за края, встряхнул, разом утрамбовав содержимое, и отнес к входной двери. Бодро вернулся в комнату и замер. Пакет лежал на прежнем месте, такой же черный и бесформенный. Такой же - до последней складочки.
Нет, ему снова показалось. Никакого пакета не было. Это просто тень, тень от стола. Или от кресла. Но почему такая черная? Он осторожно подошел, нагнулся, провел ладонью. Там не было ничего, кроме этого странного сгустка темноты. На секунду его рука, шарившая по полу, тоже потемнела. Он огляделся. Все, что могло заслонять свет, находилось слишком далеко. И у каждого предмета тень уже была. У дивана она мощно выгибала спину; солидно топталась рядом с комодом; слегка подыгрывала свету между резными спинками двух стульев. А посреди комнаты лежало это черное, необъяснимое, бесхозное пятно.
Он принес фонарик и посветил прямо в центр. Пятно не пропало. Более того, оно стало еще темнее и словно перегруппировалось – теперь пятно напоминало подкову. Ее края тянулись по полу, норовя сомкнуться за его спиной. Он быстро отступил назад, держа фонарик перед собой. Пятно тоже остановилось.
Чертыхаясь, он выскочил из комнаты и, захлопнув за собой дверь, оказался в темноте прихожей. Кукла сидела там же, но глаза ее светились еще ярче. Ему захотелось схватить ее и выбросить вон из квартиры, но для этого нужно было пройти несколько шагов в темноте. Он смалодушничал и, стараясь не смотреть по сторонам, кинулся на кухню. Здесь по-прежнему было светло и спокойно. Только на столе, между недопитой кружкой кофе и пузатенькой сахарницей, лежало черное непроницаемое пятно.
Он попятился и судорожно защелкал переключателем на фонарике. Пятно заколыхалось и чуть приподнялось, беззвучно поглотив сахарницу. Он все еще мог ее видеть, она стояла на том же месте, и с ней ничего не происходило. Но мысль о том, чтобы попытаться вытащить ее обратно на свет, привела его в ужас.
Краем глаза он увидел еще одну черную тень. Она скользила по белой дверце шкафа на уровне его лица, она хотела обойти его сзади, чтобы… Чтобы что?
- Дурдом какой-то, - прошептал он, отступая к дверному проему и машинально продолжая щелкать фонариком. – Это сон, это просто сон.
Ему пришла мысль зажечь свет всюду, где только возможно. Стараясь двигаться как можно аккуратнее, внимательно глядя под ноги, он быстро заходил по квартире. Через минуту свет горел во всех комнатах, но результат был, скорее, отрицательный. Пятна обнаружились везде: на потолке, на полу, на стенах. А одно, самое бледное, но и самое большое, теперь неподвижно висело прямо перед его лицом, куда бы он ни поворачивался.
Очевидно, у него было что-то с глазами. Вспоминая телефонные номера друзей, чьи знакомые или родственники обладали хоть какими-то медицинскими познаниями, он снова забегал по квартире. Черная тень неотступно следовала за ним. Он отмахивался, жмурился, светил фонариком, но она снова нагоняла его, слепила, заставляла натыкаться на предметы. Наконец, он дозвонился, а потом дозвонился еще раз. Усталый мужской голос произнес какое-то сложное слово, оканчивавшееся на «псия», и, упреждая следующий вопрос, неторопливо заговорил о выпадении полей зрения в связи с возможными травмами головы.
Тихо подвывая, он бросил трубку. Помощи ждать было неоткуда. Пятен становилось все больше. Они осмелели и расползлись. Они больше не хотели держаться у стен или лежать на полу. Они висели в воздухе, тихо покачиваясь, они заполнили всю квартиру. Им становилось тесно, они наслаивались друг на друга, густели, и свет от включенных ламп уже не мог пробиться сквозь их черноту.
Он вспомнил о кукле. Сейчас ему, больше чем когда бы то ни было, казалось, что подступающая тьма связана именно с ней. Он бросился в прихожую, но темнота, стоявшая там, была настолько концентрированной, что, беспомощно протягивая вперед руки, он не мог увидеть даже кончики своих пальцев. Белые глаза, взгляда которых он раньше так старательно избегал, погасли. Он нащупал рукав куртки, сдернул ее с вешалки, кинулся вперед, дрожащими руками открыл невидимый замок и, как был, в тапочках, выскочил наружу. 
На лестнице тоже было темно: то ли опять не горела лампочка, то ли тени добрались и сюда. Времени это выяснять у него не было. Он хотел одного – выбраться на улицу. Заставить себя войти в лифт он не мог. У него подкашивались ноги, поэтому он лег животом на перила и, слегка тормозя движение локтями, съехал вниз до первого этажа. Потерял тапок. Нашел. С усилием открыл дверь подъезда и оказался на улице.
Он сразу понял, что звать на помощь бесполезно. Поблизости не было ни одного человека. Вернуться в дом и постучать к соседям ему было страшно – за каждой дверью могла скрываться проклятая тьма. Он побрел вперед, подволакивая стынущие ноги и теряя тапки.
Была оттепель, и грязный подтаявший снег сразу напомнил ему о тенях. Он зашагал быстрее. Впереди, на крыше неработающего ларька, мигала тощая гирлянда. Расположение ее лампочек обозначало первые три цифры года – то ли ушедшего, то ли наступившего, понять было невозможно. Он смотрел на скупо мерцающие огоньки, словно ждал от них помощи. Он уже видел, что из-за ларька выползает первая тень, пока еще одинокая и робкая. Он уже знал, что скоро подтянутся другие.
Спасения не было. Тьма, разрастаясь и наливаясь чернотой, валила прямо на него. Сгинул мокрый снег, очертания покосившегося ларька вконец искривились и тоже исчезли. Мигнув последний раз, пропали разноцветные огни гирлянды. Он остался в полной темноте и в полном одиночестве. Его новогоднее желание было исполнено.

Сергеич и пупс

Выпить хотелось уже нечеловечески, но дома не было ни грамма. Даже на книжной полке между Дюма и Дюма, даже в ванной (третья плитка в верхнем ряду, поддеть ножиком). В холодильнике не было тем более, а буфетов, горок и прочего мещанства у Сергеича не водилось отродясь. Сергеич по духу был пролетарий, по образованию – слесарь, по роду деятельности – тунеядец, а по убеждениям – воинствующий агностик. Последнее особенно сказывалось во время кухонных споров (раньше Сергеича часто звали «посидеть»). «Не знаешь, ну вот и не лезь», - сурово обрывал Сергеич оппонента и добавлял: - «Потому что не дано человеку знать».
«Посидеть», однако, в последнее время приглашали все реже. Сергеич быстро напивался и становился неприятно раздражителен. Скидываться он тоже не любил, потому что большую часть свободного и несвободного времени пребывал без работы и денег. Мелочевка, которую давали чинить соседи, приносила доход редкий и неверный. Приходилось занимать. Тех, кто не давал ему денег, Сергеич ненавидел, тех, кто давал, - ненавидел еще сильнее и потому, если была такая возможность, считал своим долгом деньги не возвращать. «У них и так много», - говорил он в таких случаях.
Выпить захотелось еще сильнее. Сергеич решил пойти на улицу – человеку ведь не дано знать, в частности, и того, где подстерегает его, хихикая, блудная злодейка-удача. Первый рейд по двору не принес никаких результатов. Сергеич решил расширить зону поиска и прогуляться по кварталу, от улицы 1-я Пустырная до точно такой же, но под номером пять.
Уже темнело, и людей, к которым можно было бы привязаться с просьбой об оказании материальной помощи, было мало. Внимание Сергеича привлек невысокий человек, неспешно идущий по противоположной стороне улицы. С первого взгляда Сергеич отнес его к разряду людей, которых он ненавидел даже больше, чем тех, у кого занимал деньги. «Они не чинют, они выбрасывают», - язвительно говорил он о таких, и его профессиональная гордость закатывала глаза и осуждающе качала головой. Эти люди не желали ремонтировать сломавшиеся вещи, а просто выкидывали их на помойку. Эти люди лишали его, слесаря Сергеича, возможности заработать на кусок хлеба.
Поэтому Сергеич, чувствуя себя в полном праве, резво пересек улицу и направился прямо к этому человеку.
- Отец, мелочи не найдется? – спросил он, как обычно, хотя «отец» годился ему разве что в старшие братья.
- Нет, - даже не замедляя шаг, буркнул тот и пошел дальше.
Но Сергеич не собирался сдаваться. Он догнал «отца» и повторил свой вопрос, но более вкрадчивым тоном.
- Я же сказал – мелочи нет, - надменно ответил человек. Сергеичу показалось, что он говорит с небольшим акцентом. Расовое чутье слесаря торопливо покивало классовому. Ошибиться было невозможно: этот тип не только выкидывал поломанные вещи. Он, возможно, сперва покупал их на деньги, украденные не только у Сергеича, но и у всего народа.
Сергеич раздумывал недолго. Улица была пуста. Он поднял с земли удачно валявшийся рядом кирпич, подбежал к «отцу» и ударил его по голове. Человек сделал еще шаг вперед и упал. Сергеич, приговаривая «ой, грех-то какой», присел рядом на корточки и неумело начал шарить по карманам лежащего. К его величайшему огорчению, при инородце не оказалось даже мобильника. Не было ни бумажника, ни носового платка, ни ручки. Только в нагрудном кармане пиджака прощупывалось что-то непонятной формы. Сергеич хотел было взять это вместе с пиджаком, но тут лежавший слабо пошевелился. Сергеич, не переставая каяться вслух, выковырял штучку из кармана, с некоторым трудом распрямился и бросился наутек.
Человек, которого он ударил, быстро и как ни в чем не бывало поднялся с земли. Он брезгливо отряхнулся, подергал пиджак за лацканы и с негодованием покрутил головой. Потом он посмотрел вверх, на темное небо.
- Ты видишь, что творится?! – спросил он у кого-то, продолжая глядеть вверх. – Распустил паразитов! Он же у меня куклу спер!
И не дождавшись ответа, человек скорбно опустил голову и, пробормотав «да пусть подавится своей водкой!», зашагал дальше в ускоренном темпе, изредка оглядываясь.
Сергеич же прибежал домой, заперся на все замки собственного производства и скорей кинул на пол вещь, отнятую у чужеземного эксплуататора. Это был обычный игрушечный пупс с толстым животом, кривыми ручками и ножками и старческой сморщенной головой. Сергеич аж плюнул. Мысль о том, что он только что чуть не убил человека, сменилась новой волной возмущения.
- Это что ж за извращенцы такие по нашим улицам ходят, - запричитал слесарь. – ни денег, ни документов, а только цацки при них какие-то непонятные! Я чуть было под статью не попал, а он вон чего – с пупсом резиновым разгуливает, сволочь!
Сергеича буквально колотило от возмущения. Он пошел на кухню, открыл кран и стал умываться. Ему показалось, что вода обладает каким-то приятным и странно знакомым запахом. Он понюхал руки, потом наклонился и понюхал струю, шумно бежавшую из-под крана. Никаких сомнений не могло быть. Из кухонного крана Сергеича текла водка. Не в силах даже радостно выругаться, он метнулся на балкон, схватил две трехлитровые банки из-под маринованных огурцов и, едва обтерев с первой пыль, сунул ее в раковину. Банка наполнилась быстро, и он сунул вторую. Запах, распространявшийся по кухне, был великолепен.
Сергеич вытащил обе банки и понюхал собранную жидкость. Хлебнул. Водка. Закрыть кран ему было страшно – вдруг поток иссякнет? Поэтому он собрал всю стеклотару, валявшуюся у него дома еще со времен перестройки, и приготовился провести трудную, но перспективную ночь у столь неожиданно образовавшегося источника, изредка припадая.
К утру у Сергеича кончились все банки и бутылки, а водка и не думала останавливаться. Она все текла и текла, и, насмешливо бурля, навсегда исчезала  в черном сливном отверстии.
«Позвать соседей?» - мелькнуло в голове у Сергеича. «Кольке позвонить? А если кончится? Нет, пока погожу». Ему пришла в голову смелая идея. Не выключая кран на кухне, Сергеич направился в ванную. Единственный выход из белого облупившегося нутра был тщательно заткнут пробкой. Сергеич выдохнул и открыл кран. В ванну потекла водка.
Он разделся и лег на холодное дно, как большое морское животное в ожидании прилива. Потом эстетическое чувство взяло верх над ленью: Сергеич встал, нащупал на самой дальней полке завалявшийся детский шампунь с клубникой и тоже вылил его в ванну. «Типа ликер!» - счастливо подумал он и улегся обратно.
Водка, весело журча, бежала из крана. Сергеич спал, красиво, как Марат на картине Давида, выпростав из драгоценной питательной среды правую руку. Водка продолжала течь и вскоре полилась на пол. Она поднималась все выше и выше, закружила мусор на полу, затопила уже и без того заполненные банки, а Сергеич спал, улыбаясь, как дитя, и снились ему резиновые пупсы, много-много пупсов. В дверь ему стали стучать заливаемые и уже пропитавшиеся соседи, но он не слышал ни звука. Впервые в жизни он был абсолютно, совершенно, до краев счастлив.

Город

Город не имел определенного названия. Это был просто Город. В нем было много всего, и в то же время чего-то не хватало. Поэтому Город и все, кто в нем жил, находились в постоянном нервирующем противоречии с самими собой.
Жители замечали эти противоречия, но предпочитали именовать их «контрастами».  Ругали они, тем не менее, свой Город почем зря, называя его деревней и помойкой. Говорили, что воздух в нем грязен, но предпочитали селиться ближе к центру. Люди, которые жили не в Городе, его ругали тоже, но большинству из них казалось, что ругаться было бы сподручней, находясь где-то неподалеку. Поэтому они переезжали в Город, и тут уж принимались поносить его со знанием дела.
 В Городе было много машин – и мало парковочных мест. Кучи денег - и мало приемлемых способов их заработать. Множество красивых храмов - и мало верующих. Кстати, если что-то в Городе было красиво, то чаще всего оно бывало неудобно. И если оно было неудобно, - то уж попадалось оно повсеместно. И вообще - без него было бы еще хуже. Самым ярким примером такого противоречия являлось городское метро.
На гербе Города был изображен рыцарь, пронзающий копьем рептилию, хотя никаких рептилий в тех краях не водилось. У Города был даже гимн, написанный по другому поводу и в военное время, а потому непригодный для мирной жизни. Но с гимнами не складывалось по всей стране со дня ее основания, поэтому никто из жителей Города не забивал себе голову такими мелочами.
Архитектура Города была своеобразна. Особенно действовала она на иностранцев. Там, где они предполагали увидеть лишь строгие здания государственных учреждений, их удивленным взорам представала стена колумбария. Создавалось неприятное впечатление, что лучшие люди Города могли покинуть свои посты только вперед ногами. Не меньше удручало и другое соседство. Рядом с одним из самых посещаемых мест - центральным магазином игрушек - располагалось здание, о котором жители Города, наоборот, старались вспоминать как можно реже, зная, что когда надо, здание вспомнит о них само.
Город, между тем, постоянно обновлялся, его буквально распирало от бетона и стекла. Какое-то время существовала мода все окна в зданиях делать синими, отчего казалось, что дома проектировали агрессивные слепые. Потом пришло время памятников. Как и в случае с произведениями из стекла и бетона, тут мало было творческого подхода. Тут требовалось единообразие. Поэтому Главные памятники Города поручили делать одному человеку. То, что он сделал, понравилось далеко не всем жителям, но оно было такое большое, и его было так много, что у них, если они хотели ходить по родному Городу с открытыми глазами, не оставалось выбора. Поэтому горожане для начала как следует обругали самый крупный из памятников, потом придумали ему смешное прозвище, потом привыкли, а затем и вовсе полюбили. И ругали уже тех, кто по незнанию или по причине недолгого проживания в Городе продолжал ругать и сам памятник, и его автора.
Но была и масса мелких скульптур, стоявших в стороне от оживленных улиц. Они не красовались на площадях, их изображения не печатали на открытках. Чаще всего они стояли во дворах старых домов, тихие, маленькие, немного печальные. Их постаментам больше всего доставалось от хулиганов с баллончиками краски и от пьяных писающих мальчиков. Туалеты в Городе, в отличие от метро, были некрасивы, но к их чести надо отметить, что и попадались они редко.
Так уж получилось, что эти скульптуры никто не считал. Они ведь не бросались в глаза, не портили облик Города, за ними не надо было даже ухаживать. Представители префектур и муниципалитетов редко оказывались пьяными или хулиганами, следовательно, в подведомственных дворах не появлялись. Каждый, кто захотел бы поставить такой памятник, рисковал немногим. На его творение никто просто не обратил бы внимания и не потребовал немедленного сноса.
И как-то само собой вышло, что таких памятников, особенно в центре Города, становилось все больше и больше. Привозили их, скорее всего, ночью, и устанавливали где-нибудь между детскими качелями и собачьей площадкой. Кто занимался этим благоустройством, выяснить не удавалось. Говорили, что видели красный фургон, откуда два здоровых парня выволакивали очередное произведение искусства, а руководил ими какой-то невысокий человечек. Но это было маловероятно, потому что сонный Николай Алексеич, дворник, с трудом зафиксировавший это явление, дальше явно завирался и говорил, что у парней у этих на спине росли будто бы крылья, а бронзовая фигура, которую они волокли, пыталась вывернуться у них из рук и что-то кричала. Темное, в общем, дело.
Фигуры, возникавшие во дворах, представляли собой грубо обработанные куски металла. Четко угадывались руки, ноги и голова, но понять, кто именно запечатлен таким образом, было невозможно. Тем не менее, эти железные уродцы жителям пришлись по вкусу. В них, несмотря на топорность изображения, чувствовалась рука мастера, рука слегка торопливая, но явно умелая.
Иногда случались и озарения. Тот же Николай Алексеич долго вглядывался в скульптуру, установленную во дворе напротив его дома, а потом радостно сообщил окружающим, что видит очевидное сходство между «этой хреновиной» и своим приятелем, ныне покойным Иваном Сергеичем. Впрочем, эти, слова, как и предыдущее заявление Николая Алексеича, трудно было принять на веру.
Скульптуры продолжали размножаться, и вскоре не осталось в Городе ни одного двора или переулочка, где бы они ни стояли. Но вот что странно: никому из жителей не пришло в голову взволноваться на их счет, хоть их было уже неестественно много. И это было еще одно противоречие, свойственное Городу. Его жители были перенасыщены самой разнообразной информацией, но еще ни разу не нашли ей нужное применение. Особенно очевидно это проявлялось во время выборов. Все горожане голосовали именно за ту партию, представителей которой они, уже однажды избрав куда-нибудь и насладившись результатами их работы, не переставали ругать.
Сейчас не удастся сказать, кто именно первым заметил, что что-то не так. Возможно, это снова был Николай Алексеич. Это было бы справедливо, ведь кто, как не он, пытался донести до горожан крупицы, пусть и случайно подсмотренной, истины. Это произошло ранним утром и, есть основания полагать, началось одновременно – по всему Городу. Железные фигуры стали двигаться.
Немногочисленные очевидцы рассказывают примерно одно и то же. Например, у дома номер восемь по Пушкинославскому переулку (бывш. Царскославский, бывш. Краснославский переулок), у первого его подъезда, как обычно, собрались местные старушки. Они проверяли боеготовность палочек и вместительность авосек на предмет поездки на рынок, находящийся в другом конце Города. Старушки всегда выбирали именно это время – когда большинство работоспособного населения тоже отправлялось по своим делам. Почему – этого не знал никто. Старушки, мастерски перегруппировавшись и пустив вперед самую крупную и громкую, уже собирались отправиться в путь. Но в это время железная фигура, уже несколько лет тихо стоявшая напротив подъезда, с лязгом двинулась прямо на них. Она шла, неторопливо и навсегда подминая под себя траву, песок, формочки для куличиков, разбитые бутылки, какашки – все-все, чем наполнен обычный городской двор. Там, где она проходила, оставалась лишь полоса дымящегося железа. Фигура обращала все, к чему прикасалась, в мертвый металл.
Старушки, насколько позволяло здоровье, зашаркали врассыпную. Но скульптура без труда нагнала ближайшую и прошлась по ней, будто по ровному газону. На месте старушки, продолжая тянущуюся за фигурой полосу, оказалась ровная металлическая блямба. Она быстро остывала и твердела, поэтому старушкина палочка, торчащая из нее, так и осталась стоять прямо, даже не накренилась. Со старушками фигура разделалась быстро и, пройдясь немного по опустевшему двору, нацелилась в переулок.
Такое происходило повсеместно. Фигуры были везде. Сначала они закатывали в железо родной двор, а потом отправлялись на улицы. Если им встречалось какое-то препятствие, они преодолевали его шутя. Они взбирались на дома, а за ними тянулись широкие ленты металла, опоясывавшие здания, как обручи – бочку. Невидящей чернотой глазниц они смотрели в окна, и горе тому, кто в этот момент находился внутри. Ломались бетонные панели, со звоном лопались стекла, уютные коробочки комнат превращались в кучи железа, а скульптуры не останавливались. От них невозможно было бежать, они не обращали внимания на мольбы и вопли. Они просто делали свою работу.
Отдельные попытки противостояния успеха не имели, и тогда военным отдали приказ атаковать. В город вошли танки. Это было удивительное зрелище, оно стоило жизни многим обладателям мобильников со встроенной камерой. Горожане оставались верны себе до конца: уже наполовину погруженные в текучее железо, они продолжали фотографировать временный триумф тяжелой техники, ползущей навстречу фигурам. Это был удачный день для мобильных операторов – видя, что творится на улицах, они разом подняли цены на mms и получили огромную прибыль.
Началась стрельба, но быстро прекратилась. Долетев до фигур, но даже их не коснувшись, снаряды сами собой падали на землю и лишь увеличивали общий железный поток. Танки начинали вязнуть в окружившей их лаве, отчаянно вертелись на месте, вращали башнями и, плавясь, беспомощно простирали свои хоботы к небу. Скульптуры наступали, и «Железный век уверенно сменял Золотой», как успели написать в своих Интернет-дневниках люди, которым явно было что терять.
Они вошли в центр Города, который многие, особенно те, кто приехал недавно, именовали не иначе как Сити. Рядом с Сити располагалась престижная картинная галерея, когда-то служившая манежем для лошадей. Железо захватило и ее и свободно потекло дальше. Возглавляемое десятком фигур, оно легко проникло через стену красного кирпича, широко разлилось по главной площади Города и потекло дальше, не тронув башни и колумбарий. Покойники ему были явно не интересны. 
Несколько фигур, также объединившись, обступили Главный памятник Города. На него пошла не одна тонна железа, поэтому, захватив его, фигуры сразу получали громадное преимущество. Одна за другой, они карабкались на него, опутывая металлическими оковами и плавя одновременно. Если бы кто-то успел залезть на самую верхушку памятника и осмотреть окрестности, ему открылась бы поразительная картина.
Город был сдавлен четырьмя железными кольцами. Фигуры просто воспользовались автомобильными пробками, вылезли на шоссе, а дальше дело пошло само собой. Городские автомобилисты, надо отдать им должное, вели себя достойно. Большинство вообще не обратило внимание на каких-то железных болванов, снующих между машинами. Водители зорко следили исключительно за своими товарищами по несчастью, не давая им вклиниваться, подрезать и обгонять. Звук автомобильных гудков, перемежающийся гордым пуканьем машин с мигалками, плыл над тающим асфальтом. Железные круги высились, затвердевали, и скоро весь Город оказался скован дымящейся лавой. Только Главный памятник сиротливо простирал невесть куда свою безжизненную руку, да пара небоскребов выпуска последних лет таращили свои слепые синие окна на солнце, поднимавшееся все выше.

Игра

Игра называлась «Территория присвоения», умещалась в плоской картонной коробке и сопровождалась инструкцией на русском языке. Руслану подарили ее сослуживцы - на день рождения. Конечно, это был не собственно подарок, а так, что-то вроде открытки, потому что дарить вещи, стоимость которых была меньше размеров ежемесячного Бонуса, в их Отделе принято не было. Поэтому к игре прилагались ключи от новенького мотоцикла Honda. Руслан, как никто другой, заслужил подарок. Последний год он работал как проклятый.
Именно благодаря ему Компания заключила самые выгодные сделки за всю историю своего существования. Что-то непрерывно продавалось, покупалось, поглощалось и сливалось. Компания ничего не производила, но росла. Она не добывала природные ресурсы, но активно участвовала в их распределении. Руслану ужасно хотелось попасть в Совет Директоров, и к тому были все основания. Помимо имевшихся перед Компанией заслуг, Руслан обладал некоторыми качествами, особенно быстро приближавшими его к намеченной цели. Он не боялся брать ответственность на себя, он не боялся непопулярных решений, и ему было абсолютно наплевать на мнение подчиненных. Строго говоря, таких, как Руслан, в Компании были десятки, но ему давала преимущество одна маленькая деталь: владельцем Компании являлся его отец.
По окончании рабочего дня Руслан пригласил в свой кабинет двух самых близких друзей. Таковыми считались те люди, действия которых он мог прогнозировать, то есть люди, похожие на него, с теми же, что и у Руслана, стремлениями и желаниями и почти неограниченными возможностями. Счастливчиков звали Сергеем и Матвеем.
Пиджаки были сняты, галстуки развязаны, бутылка виски откупорена.
- Что за игра такая? – спросил у Руслана Матвей, тыкая рукой, держащей наполовину полный стакан, в направлении горки подарков. – Это типа «Монополии»?
- Да понятия не имею, – ответил Руслан. – Дуры из рекламного отдела купили в какой-то модной лавке. Отец посмотрел, сказал, что мне понравится, главное, не увлекаться. Сыграем?
Правила были просты: нужно было быстро занять определенную территорию, укрепиться на ней и начать торговлю с соседями. При этом учитывалась только личная прибыль игрока: он мог отдавать бывшему противнику обратно целые куски своей территории и все, что к тому моменту на ней находилось, но при этом продолжать обогащаться. Все расчеты в игре производились при помощи разноцветных фишек. Выигрывал тот, у кого в конце игры оставалось наибольшее их количество.
Руслан, не обращая внимания на хихиканье друзей, сразу забрал себе все фишки голубого цвета. Это было не очень справедливо, тем более, что они стоили дороже всех остальных, но возражать Руслану никто не стал. Игра началась.
Почему она называется «Территория присвоения», можно было догадаться сразу. Все детали игры выглядели настолько правдоподобно и симпатично, что игроков так и тянуло их присвоить. Какие-то маленькие домики, заводики, магазинчики, аэропорты с миниатюрными самолетиками, игольчатые нефтяные вышки – все это так и просилось в руки. И чем больше игроки присваивали, тем, казалось, больше появляется на игрушечной карте объектов.
- А это что? – спросил Матвей на третьем часу увлекательного состязания и наклонился над столом. – Смотрите, там люди, что ли?
И действительно, между зданиями и машинами кучками стояли крошечные человечки-куколки.
- Точно, люди! – присмотревшись, подтвердил Сергей. – Надо же, сразу и не увидишь.
- Нанотехнологии, мать их, - серьезным голосом сказал Руслан. Все трое уставились на игру, потом переглянулись и залились радостным смехом.
Игра продолжалась. Выигрывал, как обычно, Руслан. Дело было не в том, что партнеры ему уступали, просто фишки, которые он по наитию забрал в самом начале игры, приносили отличный доход. Он продал почти все, что у него было, накопив целую кучу фишек. Другие игроки не отставили от него. Игровое поле заметным образом изменилось – на нем стало значительно меньше объектов, а человечков, наоборот, прибавилось. Границы же территории сузились, присваивать было больше нечего. Игра подходила к концу.
- Славно, славно! – пропел Руслан, откидываясь на спинку кожаного кресла и глядя на россыпь выигранных фишек. – В жизни бы так, да?
Сергей и Матвей, тоже оставшиеся не внакладе, согласно покивали. Уже светало, пора было расходиться. Наступавший день приходился на выходной и сулил еще много приятных развлечений. Позевывая, они неторопливо оделись и друг за другом вышли на улицу.
То, что они увидели, сначала показалось им галлюцинацией, потом – дорогостоящей шуткой (Руслан даже подумал, что это в честь его дня рождения), а потом – чьим-то сбывшимся кошмарным сном.
Улицы, на которой стоял Главный Офис Компании, больше не существовало. Вместо нее, мимо неизвестно откуда взявшихся деревянных изб с изогнутыми, как у пагод, крышами, тянулась грязная немощеная дорога. Все трое машинально оглянулись, чтобы увидеть Главный Офис, откуда они только что вышли. Но на том месте, где он только что стоял, возвышался обычный жилой дом этажей в тридцать. На балконах виднелось сохнувшее тряпье, кое-где стояли горшки с чахлыми цветами. Вокруг бегали бездомные собаки и дети, настолько чумазые и так плохо одетые, что невозможно было понять – где мальчики, а где девочки. Взрослые люди тоже попадались, но вид у них был очень деловой, и, судя по их внешности, они плохо говорили по-русски.
Прислушавшись к окружавшему их многоголосому говору, без пяти минут Директора Компании все же уловили несколько знакомых русских слов. Руслан собрался с духом и ухватил пробегавшего мимо человека за рукав грязного серого балахона.
- Уважаемый, - начала Руслан, не будучи до конца уверенным в правильности такого обращения. – А где мы находимся? Это Город?
Человек затормозил, во все глаза уставился на троицу и начал смеяться. Привлеченные его смехом, подошли еще несколько человек и тоже начали их разглядывать и хихикать.
- Нет, - справившись со смехом, выговорил наконец человек. Он говорил медленно, с очень сильным акцентом. – Это – не Город, он был тут раньше. Город сейчас стал маленький, и он далеко, тысяча километров отсюда.
- Но как же так? – растеряно сказал Матвей. – Еще вчера был, а сейчас нету… А это место как называется?
- А это Большой Город! – радостно сообщил прохожий. – Большой Город, столица нашей славной Поднебесной, да продлит Большая Труба ее дни!
Сергей тоже открыл рот, чтобы что-то спросить, но тут кто-то на противоположной стороне улицы закричал, указывая на небо. Все люди кинулись врассыпную. Руслан, Матвей и Сергей подняли головы и посмотрели наверх. Вначале они ничего не увидели – только невозможно серое бесконечное небо. Потом, вглядевшись, они рассмотрели – и это не было миражом – пару чудовищно больших человеческих глаз, взиравших сверху прямо на них, на тридцатиэтажное здание, на всю улицу. Затем возникло и все лицо – оно наклонялось все ближе, и уже был виден жадный блеск глаз, искривленные в неприятной улыбке тонкие губы. Потом появилась рука. Пять растопыренных пальцев тянулись, намереваясь схватить здание, стоявшее на месте Офиса.

Дальнобойщик

Компания «Клаймен и братья» поставляла продукты в супермаркеты по всему восточному побережью. Джерри Смит работал у Клайменов давно, очень давно, и за все годы службы не получил от менеджеров ни одного выговора. Похвалы, впрочем, он тоже удостаивался редко. Дело было, наверное, в отношении Джерри к выполняемой работе. Она не радовала его, но и не огорчала. Она вообще не вызывала у него эмоций.
Он приезжал за товаром точно в назначенный срок, ни минутой позже, и с той же пунктуальностью доставлял его куда нужно. Сколько бы ни занимал путь, Джерри не делал ни одной остановки. Он даже не заезжал на заправку,  потому что, отправляясь в очередной рейс, всегда заранее заливал полный бак. В отличие от других дальнобойщиков, ни в одном придорожном кафе его не знали в лицо – он никогда не останавливался перекусить. Без сна, отдыха, но притом и без малейшего ущерба для графика Джерри мог провести за рулем около двух суток. Поэтому и развозить товар он предпочитал в одиночку, без сменщика. Если же путь занимал более двух дней, Джерри, с молчаливого согласия начальства, звал с собой напарника, своего, как он говорил, старинного приятеля, Тома.
Том был личностью еще более загадочной, чем Джерри. Тома никто никогда не видел. Он, очевидно, приходил на стоянку раньше всех, забирался в кабину, сразу запирался в спальном отсеке и сидел там до прихода Джерри. Как часто они менялись в дороге, сколько Джерри платил Тому за помощь из собственного кармана, - никто этого не знал. Но товар неизменно прибывал в срок, и так продолжалось из года в год.
У Джерри было две слабости, которые он и не пытался скрыть, поэтому подсмеиваться над ними было неинтересно. Во-первых, Джерри обожал чизбургеры. В дорогу он брал с собой целый пакет, и каждые пятьдесят миль методично съедал по одной штуке. Во-вторых, он питал фанатичную привязанность к разного рода игрушкам, которые водители любят вешать или раскладывать в кабинах. На зеркале у Джерри висела связка брелоков, на боковых стеклах болтались мягкие зверюшки и пластмассовые скелетики, и даже руль был обмотан широкой тесемкой с изображением невероятных приключений Человека-паука. Джерри, к тому же, очень любил маленьких детей, особенно девочек, и это была его третья слабость. Которую, в отличие от двух предыдущих, он тщательно скрывал.
В этот раз Джерри предстояла длинная, почти недельная, поездка. Компания заключила контракт с новой сетью магазинов где-то в Северной Каролине. Пробную партию товаров поручили отвезти Джерри. Он, как обычно, согласился, не выразив ни недовольства, ни радости по поводу очевидных премиальных. Только, узнав расстояние, спросил: «значит, Том тоже едет?» и, получив утвердительный ответ, отправился закупать свои чизбургеры.
Выехали рано утром. Том тихо сидел в заднем отсеке, а Джерри, как всегда, шел с сильным опережением графика. Только-только рассвело, и на дороге не было ни машин, ни людей. Черный асфальт лоснился от росы; по обеим сторонам шоссе, сливаясь в сплошные зеленые полосы, тянулись ряды невысоких деревьев; вдалеке шумел океан. Джерри никогда не отвлекался на окружающие красоты, он сосредоточенно рулил, с механической точностью вспоминая о чизбургерах каждые пятьдесят миль. Утро кончилось, день сменился ночью, а Джерри и не думал останавливаться. Одно лишь обстоятельство неожиданно задержало его: когда на следующий день он выезжал из-за очередного поворота, на дорогу выпрыгнул какой-то небольшой зверек вроде белки.
Джерри, как обычно, не стал тормозить, да он и не успел бы. Он сбил зверюшку в тот момент, когда она, испугавшись огромной машины, быстро запрыгала назад.
- Белку сбил, выйду посмотрю! – сообщил Джерри Тому, притормаживая и выводя грузовик на обочину. Том не ответил.
В решетке радиатора застряли кусочки темного меха, но больше никаких повреждений видно не было. Джерри уже хотел залезть обратно в кабину, но увидел какого-то человека, шедшего по краю дороги прямо к грузовику. По виду это был типичный коммивояжер, возможно, чуть более удачливый, чем его коллеги. В руке он нес чемоданчик, по всей вероятности, с тем барахлом, которое втюхивал доверчивым клиентам. Джерри сделал вид, что безразлично смотрит куда-то вдаль, и уже схватился за поручень, чтобы лезть наверх, но человек окликнул его.
- Мистер, вы не подвезете меня? Тут недалеко.
Черт его знает почему, но Джерри согласился. Человек ловко залез в кабину, аккуратно положил чемодан на колени и приготовился ехать. Джерри критически его осмотрел, но сделал вывод, что пассажир вполне безопасен. Кроме того, Том всегда был готов придти на помощь, если что. Они выехали на дорогу.
Джерри смотрел вперед, но краешком глаза видел, как человек открыл лежавший перед ним чемодан. Внутри были игрушки. Матерь Божья, сколько игрушек! Их было не меньше сотни. Вообще непонятно, как они умещались в этом чемодане. Тут были и липучки, и висюльки, и брелоки – в общем, все то, чем Джерри любил украшать свою кабину.
- Любишь такие штуки, да? – весело сказал Джерри его пассажир. – И чизбургеры тоже любишь?
- Откуда ты знаешь? – подозрительно спросил Джерри, не поворачивая головы.
- Да вот же пакет лежит!
- А, точно.
Разговор на некоторое время прервался. Джерри потянулся за очередным бутербродом и увидел в чемодане игрушку, которая ему страшно понравилась. Это был человечек в виде чизбургера – круглое тело-булка, по бокам руки и ноги.
- За сколько продашь? – спросил Джерри, не в силах оторвать взгляд от игрушки.
- Зачем он тебе? – удивился продавец. – Это старая модель, сейчас даже в Китае лучше выпускают. Продается на любой заправке. Я беру его с собой как талисман. Он мне дорог.
- Я тебе дам сотню! – выпалил Джерри. – Продай!
У Джерри было не так много желаний, чтоб их исполнением можно было пренебрегать. Игрушка словно притягивала его, отвлекала от дороги, дразнила. Но продавец упорно стоял на своем, даже после того как Джерри предложил ему две сотни долларов. День заканчивался, они все ехали, а попутчик и не думал сходить или уступать Джерри свою куклу. Приходила пора появляться Тому. Он продолжал сидеть в спальном отсеке, но проявил к происходящему живой интерес.
- Слышь, брат, - еле слышно зашептал он через переборку прямо в затылок Джерри. – Открой дверь и вышвырни этого парня на дорогу. А игрушки мы заберем.
- О-о, это Том? – с неподдельным интересом воскликнул продавец. – А я все думал, когда он появится? Мое почтение, Томас!
- Ты что, его слышишь? – спросил Джерри удивленно. – Обычно он говорит очень тихо.
- Конечно, слышу! – беззаботно ответил продавец, и словно провоцируя Джерри, отвернулся и стал смотреть в окно. Чемодан он оставил открытым.
- Брат, ты чего ждешь?! – снова зашипел Том. – Вытолкни его, и все дела! Вокруг, смотри, ни души! Он сразу убьется, вон как ты разогнался. Ну, давай.
И Джерри послушался. Дверь со стороны пассажира открывалась с водительского места автоматически. Продолжая рулить левой рукой, правой Джерри сильно пихнул продавца. Тот, не успев даже вскрикнуть, вывалился на дорогу. Чемодан каким-то чудом остался лежать на сиденье. Джерри посмотрел в зеркало, но никого не увидел – наверное, они отъехали уже слишком далеко.
- Ты что наделал, Том? – дрожащим голосом спросил Джерри. – Мы же его убили. Или того хуже - он очнется и побежит в полицию. Еще немного, и он бы уступил мне этот чертов чизбургер, говорю тебе, уступил бы!
- Ну ты сам же хотел эту дурацкую игрушку, нет? Вот и торговался бы с ним дальше! Почему всегда я виноват? Помнишь, пять лет назад тебе захотелось ту девчонку? Чтобы она ездила с тобой в кабине, а все думали, что ты ей вроде как отец? Кто ее уговорил? Кто потом помог от нее избавиться?
- Ну хорошо, хорошо, - забормотал Джерри, поеживаясь. – Ты прав, Том, ты как всегда прав. Но это было в первый и последний раз. Мы больше не будем так делать, мы уже договорились. Давай повесим эту игрушку на зеркало, смотри, как красиво!
Том только презрительно фыркнул.
Они доехали в срок. Джерри расписался, где положено, поглазел, как разгружают товар, накупил на обратную дорогу чизбургеров и колы и пошел обратно к грузовику. Том, как всегда, сидел внутри и вылезать не желал. Но рядом с кабиной, запрокинув маленькую голову с торчащими в разные стороны косичками, стояла девочка. Она сосредоточенно изучала человека-булку, висевшего за лобовым стеклом. У Джерри перехватило дыхание. Этой красотке было не больше десяти лет, но один взгляд на нее мог свести с ума.
Она была слегка неумыта, да и одежда на ней не отличалась опрятностью: слишком длинное платье, из которого наверняка выросла старшая сестра, и стоптанные кроссовки. Но ее голубые глаза, нежный румянец на покрытых паутинкой грязи щеках и ее робкая улыбка были для Джерри смертельны. Сдерживая дрожь в коленках, он подошел к девочке.
- Какой смешной! – сказала она, пальчиком показывая на игрушку. И, не дав Джерри ответить, затараторила: – А это твой грузовик? Значит, и игрушка твоя? А можно посмотреть? А можно с тобой покататься?
Джерри, ошеломленный такой удачей, только кивал. Девочка мгновенно забралась в кабину и уселась на пассажирское сиденье. Ее ноги не доставали до пола, поэтому она сразу принялась ими болтать.
- Ну что, поехали? – спросила она нетерпеливо и снова вытянув палец, толкнула человека-булку в круглый бок.
- А тебя мама не хватится? – осторожно спросил Джерри, - не решаясь залезть в кабину.
- Мама-то? Не-е-е-т. Мама спит. К ней вчера Джонни приходил, они выпили крепко, теперь до завтра будут спать. Поехали? Ты меня довези до перекрестка, который сразу за городом, дальше мне нельзя.
- Конечно! – решительно сказал Джерри и полез на свое сиденье.
Пока они выбирались из города, Том разглядывал затылок новой пассажирки, а потом зашептал Джерри:
- Ну что, брат, высадишь ее у перекрестка? Смотри, мы уже подъезжаем. Глупо ее упускать. Она же сама села, мы-то тут ни при чем. Сама виновата. И мамаша ее тоже хороша – пьяная валяется, а дочка одна, верно я говорю?
- Заткнись! – сквозь зубы пробормотал Джерри, сжимая руль. – Высажу ее на перекрестке, и точка. Я же сказал – тот раз последний был. Я тебя не слушаю, не слушаю!
- Ты с кем говоришь? – поинтересовалась девочка. – И мне пора. Останови вот тут, пожалуйста.
- Я? Я ни с кем, - сказал Джерри, сосредоточенно глядя на дорогу. – Сейчас-сейчас, вот еще немного проедем, и я тебя высажу. Здесь, понимаешь, останавливаться нельзя.
- Мало того, что ты похотливый старый козел, так ты еще и трус, Джерри, - опять подал голос Том. – Сделай что-нибудь! Сделай, что тебе хочется! Посмотри, какие у нее славные коленки!
- Заткнись! – заорал Джерри и стукнул локтем по переборке. – Сиди тихо, и чтоб я тебя не слышал!
Девочка испугалась и заплакала. Джерри быстро свернул на обочину, остановился и принялся ее утешать. Он гладил девочку по голове, по спинке, шептал на ухо какие-то бессмысленные слова и придвигался все ближе. Он уже не слышал, как вопил и ругался Том, он видел только плотно сжатые ноги девочки и свою большую руку, скользящую по ним вверх и вниз. Человек-чизбургер покачивался на своей веревочке и таращил свои глупые пластмассовые глаза. До слуха Джерри стали долетать выкрики Тома:
- Копы, брат! Гони девчонку, там копы!
Три полицейских машины остановились сразу за грузовиком Джерри. Послышался голос, многократно усиленный громкоговорителем:
- Отпустите ребенка, мы не хотим, чтобы кто-то пострадал!
Джерри немедленно открыл левую дверь, и девочка, путаясь в длинном платье, вылезла из машины и побежала по направлению к полицейским.
- Хорошо, а теперь выходите из машины сами! Руки, руки!
- Я пошел, - сказал Джерри Тому, но тот решил, что самое время играть в молчанку, и не отозвался.
- Заберите и Тома, - равнодушно сказал Джерри капитану, пока его укладывали лицом вниз на дорогу и надевали наручники. – Это Том придумал, он остался в машине. Это не я.
- Проверьте! – кратко бросил капитан двум полицейским.
- Сэр, здесь никого нет! – крикнул кто-то из них через минуту. – Кабина пуста, в спальном отсеке тоже никого.
И как Джерри ни кричал, как ни убеждал капитана, что Том, наверное, просто спрятался под кровать или притаился за колесом, что он, Джерри, ни в чем не виноват, полицейский только рукой махнул. Джерри поволокли к машине.
- Брат, - хихикнул Том, когда Джерри оказался на заднем сиденье. – Брат, как же ты быстро меня сдал! А я раз – и сбежал от них. И я снова с тобой. Я тебя не брошу. Мы выкрутимся, вот увидишь, мы выкрутимся.
Машина тронулась. Джерри долго убеждал своих конвоиров, что Том уже в машине, сидит рядом и продолжает издеваться над ним, но ему никто не верил. В участке ему тоже не поверили, хотя Том, глумясь, постоянно торчал за спиной Джерри, не стесняясь, рассматривал полицейских и давал им всякие обидные прозвища.
Джерри Смиту предъявили обвинение в изнасиловании и убийстве Лизы Куинн. Преступление было совершено пять лет назад. Девочке тогда было всего одиннадцать лет. Кроме того, ему вменялась в вину попытка изнасилования другой девочки, той самой, что смотрела на чизбургер. Джерри Смит свою вину не отрицал, но заявил, что Том виновен не меньше его. Врачебная комиссия, собравшаяся сразу после этого признания, постановила, что Джерри умело симулирует сумасшествие, прикрываясь своим вымышленным приятелем, голос которого он якобы постоянно слышит.
 Джерри Смит был приговорен к смертной казни на электрическом стуле. В свой последний завтрак он попросил два больших чизбургера – один для себя, второй для Тома – и бутылку колы. Приговор привели в исполнение первого мая в семь часов утра. Смерть наступила не сразу, и Джерри успел основательно поджариться.
Очнулся он на кровати в какой-то незнакомой комнате. Его все еще преследовал запах собственного горящего тела – последнее, что он запомнил, умирая. Одет он был в ту же тюремную робу, но ожогов на нем не было, и чувствовал он себя прекрасно. А главное – Том пропал. Не было слышно его мерзкого шепота. Джерри был свободен, оставалось сделать еще что-то, но что именно – он пока не знал.
Он прошелся, затем присел обратно на кровать. В комнате не было ни одного окна. Присмотревшись, он не заметил и дверей. Отчего-то это обстоятельство его совсем не взволновало. Джерри был уверен, что рано или поздно за ним придут.
- Это просто очередной рейс, просто длинный, вот и все, - сказал он себе и нисколько не удивился, когда в комнате необъяснимым образом возник тот самый кукольник, которого они с Томом так грубо выкинули из машины. Только теперь он напоминал не коммивояжера, а какого-нибудь заводского инженера. Был он одет в темно-синий халат, из нагрудного кармана которого выглядывал маленький молоточек и еще какой-то инструмент, чей блеск Джерри сразу не понравился.
- Джерри Смит, Северная Каролина, США, - утвердительно сказал этот человек, вытащил из другого кармана блокнот и поставил в нем крохотную галочку. – Точно по расписанию, как всегда.
- Где я? – спросил Джерри.
- Как ты думаешь, где ты, брат? – насмешливо спросил человек. – Ты там, где тебе и полагается быть – с Томом или без Тома. Ты в аду.
- Как это? - снова спросил Джерри. – А ты, стало быть, Сатана?
- Стало быть, да. Но для тебя и прочих я кукольник. Ну что, начнем?
Джерри много чего имел возразить на этот счет, но кукольник был не расположен его слушать. Он шагнул вперед, вытаскивая из кармана тот острый предмет, блеск которого так смущал Джерри. Это был огромный хирургический скальпель. Джерри забился в угол кровати и прижался к стене, но комната вместе с кукольником вдруг начала увеличиваться в размерах. А Джерри стал таким маленьким, что его можно было ухватить двумя пальцами.
Кукольник взял его за шиворот и поднял на уровень своих глаз, каждый из которых мог сравниться размерами с колесом от грузовика. Обстановка в комнате переменилась –теперь это была мастерская. Джерри очутился на огромном деревянном столе, на краях которого лежали кучи инструментов всех видов и размеров, от сапожных до столярных. Кукольник одним пальцем прижал голову Джерри к столу, а свободной рукой воткнул ему в грудь скальпель. Джерри казалось, что от его крика деревянная доска должна была расколоться, но на самом деле слышался лишь тихий жалобный писк. Небрежно орудуя лезвием, кукольник вытащил из груди Джерри крохотную алую горошину – сердце – и брезгливо вытер нож о край стола. Потом вытряхнул Джерри из его одежды, снова уложил на стол и одним движением отхватил ему член. Не глядя, подгреб к себе ворох инструментов, тех, что лежали слева, и принялся за работу.
Он обрядил Джерри в смешной клоунский костюм, раскрасил ему лицо ярким гримом, а шейный позвонок, тот, что сильнее выпирал, проткнул шилом. В дыру он вставил длинный блестящий шнурок, а оба его конца завязал.
- Теперь, Джерри, тебя можно вешать куда угодно. Загляденье, а не кукла. Пока ты еще не совсем застыл, посмотри вокруг и запомни все, что видишь.
Джерри, с трудом поворачивая голову, оглядел комнату. Это была игрушечная мастерская. Полки с куклами опоясывали стены. Они начинались от самого пола и, круг за кругом, уходили куда-то под потолок, а может быть, еще выше.
- Чем больше грешишь, тем сильнее преображаешься, - сказал ему кукольник. – Представь, каких дел натворил тот человек-булка, которого ты так подло у меня отнял? Ты же – будешь клоуном, пока не истреплешься и не сгниешь на какой-нибудь помойке. А там посмотрим, какие будут предложения сверху. Готов? Забирайся в чемодан, я уже знаю, кому я тебя продам.
Грим на лице быстро высыхал. Джерри не мог открыть рот, он больше не мог повернуть голову. Глаза, моргнув в последний раз и широко раскрывшись, застыли. Но боль – в груди, между ног и в пронзенной шее – не уходила. Кукольник подцепил Джерри Смита за блестящий шнурок, весело покрутил его на пальце и кинул его на самое дно открытого чемодана.
 
Вместо эпилога

Планета подходила по всем параметрам. Алекс, не колеблясь, назвал ее своим именем и передал данные в Исследовательский центр на Венере. С тех пор как Земля из-за развернутых исследований в области космических технологий стала более или менее непригодна для жилья, человечество – благодаря тем же исследованиям - активно стало посещать космос и заселять собой все, что только можно.
Каждый, кто обладал отменным здоровьем, более чем устойчивой психикой, минимумом родственников и максимумом честолюбия, мог сдать экзамен по пилотированию, арендовать космический корабль и полететь в желаемом направлении. Он мог самостоятельно изучать космос, открывать планеты и даже давать им названия. Большинство первооткрывателей предпочитало собственные имена и фамилии, но их было гораздо меньше, чем планет, поэтому планете, найденной Алексом, присвоили название Алекс-Z-2467. 2466-я планета серии Z была обнаружена всего неделю назад другим Алексом.
Он ступил на только что открытую землю без особого трепета. Это была не первая его планета. На пяти Алексах (серия и номер, конечно, различались) уже жили земляне, а еще на двух атмосфера оказалась непригодной, и их решили разобрать на полезные атомы.
Здесь же воздух был почти что земной, даже лучше. Наверное, так дышалось людям году в 2000-м. Приземление прошло более чем удачно. Старенький звездолет «Алекс» (он давно был выкуплен, и владелец мог называть его как угодно) ладно сел на небольшую песчаную площадку, будто бы специально приготовленную для посадки. Хотя вряд ли на этой планете существовали разумные формы жизни: Алекс облетел вокруг  несколько раз и не заметил никаких признаков цивилизации. Тем лучше. Самое большее, на что он теперь рассчитывал – встретить каких-нибудь забавных местных зверушек и отловить парочку для опытов. Оружие, тем не менее, он всегда держал наготове.
Все же со здешней атмосферой что-то было не так. Едва выйдя из корабля, Алекс почувствовал, что задыхается. Он бегом вернулся на корабль и еще раз проверил датчики – нет, все нормально, никаких ядовитых газов, никакой радиации, азот, кислород, почти нет примесей, обычный воздух. Алекс снова вышел, сильно выдохнул и снова вдохнул. Наверное, ему показалось. И он спрыгнул с песчаной насыпи и пошел, не разбирая дороги, через лес, начинавшийся прямо у края площадки.
Он шел очень медленно, высматривая хоть какие-нибудь признаки жизни и внимательно прислушиваясь. Это, наверное, было самое тихое место в галактике. Безмолвие нарушалось только шуршанием листьев, качаемых ветром. Это начинало действовать на нервы. Но вот откуда-то издалека донеслось то ли слабое попискивание, то ли цоканье. Какой-то зверек, и вряд ли крупный, отлично. И Алекс, вытащив из кармана электронную сеть для ловли опытных образцов, встал на цыпочки, непроизвольно поднял широкие плечи и начал красться.
На дереве сидела белка. Это была самая настоящая белка, рыжая, с пушистым хвостом и круглыми хитрыми глазами. Она дерзко смотрела на Алекса и всем своим видом показывала, что его не боится. В лапках с длинными когтистыми пальчиками белка держала что-то вроде шишки. Белок давно разводили и на Венере, и на Луне, но те особи были жалкой пародией на тех первых, земных. Алекс помнил их по картинкам и древним фильмам. А эта – ну просто вылитая. И такая толстая, довольная!
- У-тю-тю, - не очень уверенно сказал Алекс, протягивая одну руку к белке, а второй встряхивая сеть. – Иди ко мне, зайка, то есть, белка! Какая ты красивая, сейчас я тебя поймаю!
Зверек даже не сделал попытки убежать. Он сидел на том же месте, вертя головой из стороны в сторону и покачивая в лапках шишку. Алекс бросил сеть, и белка упала прямо к нему в руки.
Не обратив никакого внимания на то, что произошло, она продолжала поворачивать голову и размеренно поднимать и опускать шишку. Алекс, присмотревшись, чуть не уронил ее вместе с сетью. Белка была игрушечной. Алекс поднес ее к уху и услышал исправное гудение крохотного моторчика.  Это было удивительно. Ему, конечно, доводилось видеть игрушки и посложнее механических белок, но здесь, в этой глуши, где явно нет никакой цивилизации... Кто мог сотворить такое чудо? Алексу даже жалко стало вскрывать столь точную копию, поэтому он снова воспользовался сетью и закинул белку обратно на дерево. Она, как ни в чем не бывало, угнездилась на ветке и продолжила вращать головой и изредка цокать.
Алекс посмотрел вниз. Мягкая зеленая трава под его ногами вдруг показалась ему слишком мягкой и слишком зеленой. Нарушив сразу около десяти правил поведения на незнакомой планете, Алекс сорвал одну травинку, размял ее пальцами и сунул в рот. Затем сорвал еще одну и тоже пожевал. Похоже на нитки. Трава была ненастоящей, как и белка. Он сорвал лист с ближайшего дерева. С виду это был обычный клен, но, несмотря на внешнее сходство, жизни в нем тоже не было. Только какая-то синтетика или вообще не пойми что.
«Ну и местечко», - подумал Алекс, передергиваясь. – «Надеюсь, тут нет чего-то крупнее белок». И он пошел дальше, всматриваясь и вслушиваясь еще тщательнее прежнего.
Лес неожиданно кончился, и перед Алексом возникло громадное поле. Нет, скорее даже не поле, а невероятных размеров клумба. Ничего красивее ему не доводилось видеть, а ведь он путешествовал уже несколько лет и повидал достаточно. Словно все краски Вселенной были собраны на этом участке земли и заботливо распределены между цветами и травами. Тот, кто возделывал эту клумбу, уже не заботился о схожести с земными растениями: Алекс не нашел ни одного экземпляра, хоть отдаленно напоминавшего ромашку, розу или какую-нибудь причудливой формы орхидею. Здесь были гигантские, величиной с человеческую голову, белоснежные бутоны и россыпи мелких цветочков, похожих на капельки крови. Здесь росли цветы, длинные лепестки которых струились, как волосы красавицы, и томно падали на землю. Цвет многих растений Алекс бы и вовсе затруднился определить: казалось, что стебель венчает нечто дымчатое, что даже нельзя потрогать рукой, что-то похожее на далекую галактику, если смотреть на нее при помощи какого-нибудь старинного телескопа.
Но у всего этого великолепия был только один недостаток – оно было стопроцентно мертво. И оно не издавало никаких запахов. И над ним не летали насекомые. Алексу стало еще неприятнее. Он пошел прямо через поле, приминая ногами чудесные цветы, но там, где он проходил, не оставалось даже следа – растения снова поднимались и продолжали красоваться друг перед другом в этом чудовищном безмолвии.
Клумба кончилась так же неожиданно, как и лес. Алекс осознал, что уже несколько минут стоит, как баран («ну хотя бы не механический», - подумал он) перед забором. Самый обычный зеленый забор, с виду деревянный, но наверняка тоже какой-нибудь… неестественный. Алекс подумал немного и пошел вдоль забора направо. Идти ему пришлось порядочно – никакого намека на вход не было в помине. Он продолжал идти, пока не уперся в полуоткрытую калитку.
Если только что пройденное поле поразило его, прежде всего, богатством красок, то искусственный сад, раскинувшийся за забором, потряс его воображение тем мастерством, с которым он был выполнен. Собственно, Алекс был уверен в том, что сад настоящий, пока не сорвал с ветки шикарное красное яблоко и не попробовал его надкусить. Вкус был омерзительный. Алекс смачно плюнул и, решив уже ничему не удивляться, пошел по заботливо утоптанной тропинке вглубь сада.
Но совсем не удивляться все равно не получалось. На каждом шагу ему попадалось что-то такое, что заставляло его останавливаться и рассматривать это сверху донизу. Это был даже не сад, а, скорее, какой-то плодоовощной дендрарий. Рядом с пальмами, на верхушках которых чья-то рука прикрепила щедрые гроздья помидоров, стояли кроткие виноградные лозы, и ягоды на них были ослепительного золотого цвета. В ветвях берез виднелись какие-то черные крупные шарики, похожие на смородину. Особенно поражали дубы – они были очень маленькие, не выше человеческого роста, толстые, крепкие, листья широкие, но сами желуди – размером с ладонь. Все это выглядело бы, как плод бойкой детской фантазии, если б не убийственная тщательность работы и явное стремление переделать каждый листок и веточку, когда-то придуманные самой природой, по-своему.
Обогнув странное бочкообразное растение, из которого во все стороны торчали красные прутья, Алекс увидел конец тропинки – она упиралась прямо в крыльцо небольшого коттеджа, какие строили на Земле лет двести назад. Входная дверь была открыта. Алекс расстегнул кобуру, быстро поднялся по ступенькам и вошел в дом.
Это было самое обычное жилище конца примерно ХХ века. В прихожей стоял уютный комодик, на котором помещалась ваза с цветами. Их Алекс уже видел на клумбе – белые, клонящиеся вниз, бутоны словно не могли раскрыться из-за своей тяжести.
- Я здесь, - сказал негромкий голос из соседней комнаты.
Алекс не мог понять, на каком языке говорит этот голос, но понимал его прекрасно. Он осторожно вошел в комнату. В самом ее центре, за круглым столиком, покрытым белой скатертью, сидел самый обыкновенный человек. Ростом он был, вероятно, пониже Алекса, лицом смугл, глаза черные. Руки он спокойно держал на столе и вообще не выказывал ни малейшего удивления при виде неожиданного гостя. Одет он был в какую-то темного цвета робу, в которой было бы удобно возиться в саду, если бы сад был настоящим.
- Значит, ты уже открыл эту планету? – Алекс спросил первое, что пришло в голову. – И как ты ее назвал?
- Это мой Дом, - так же негромко ответил человек. – Просто Дом. Я живу здесь уже много лет. Так что ты, Алекс, слегка поторопился с названием.
- Ты меня знаешь? – спросил Алекс изумленно. – Мы встречались? Ты из центра на Венере? Эти ребята все время меня опережают.
- Нет, - ответил человек. – Мое имя тебе все равно ничего не скажет, люди давно забыли его. Тем не менее, я о них не забыл. И большинство из них рано или поздно встречается со мной.
- Ты какими-то загадками говоришь, - сказал Алекс, начиная раздражаться. – Ладно, если планета твоя, то я отзову свое название, попрошу стереть информацию и полечу дальше. Регистрируй ее сам. Счастливо оставаться!
- Ты не понял, - не повышая голоса, ответил хозяин дома. – Тебе больше некуда спешить. Ты останешься здесь, как и остальные. Успокойся, Алекс, все самое неприятное, что с тобой могло случиться в жизни, уже позади.
- Не понял, - с угрозой сказал Алекс, отступая к двери. – Ты что же, попробуешь меня задержать? Я вооружен, предупреждаю.
- Нет, мне не придется этого делать. Я прошу только несколько минут твоего внимания. Дальше решишь сам.
- Ну хорошо, я слушаю.
- Так вот. Тебе, как человеку неглупому и просвещенному, будет особенно неприятно узнать, что я – Дьявол. Только, пожалуйста, не перебивай. Вы же проходите в школах это древнее суеверие, не подтвержденное ничем, кроме веры миллионов людей, живших до вас? Я говорю, курс религиоведения, Алекс, у тебя был? Был, очень хорошо. Долгое время я жил на Земле, среди вас. Но потом ваша жажда познания и стремление соваться всюду, куда вас не просят, довели планету до такого состояния, что даже для меня она стала непригодна. Я переехал сюда. Здесь сначала ничего, кроме камней, и не было. Все, что ты увидел, создано мной.
- Но оно…
- Да, Алекс, оно мертвое. Неживое. Искусственное. Я же не Господь Бог. Я не могу давать жизнь, я ее только отнимаю, да и то мне не всегда это позволено. Но я могу создавать довольно точные копии. Смотри.
В комнату вошла большая черная собака. Алекс совершенно по-детски подобрал под себя ноги и смотрел во все глаза. Собака приветливо взглянула на хозяина, на гостя, и повиляла толстым колечком хвоста. Послышалось еле различимое жужжание. Похожее Алекс уже слышал, когда рассматривал белку.
- Хорошая собачка, Глашей звать.
- Как?! – спросил Алекс, ужасаясь.
- Глаша. Красивое имя. Иди, Глашенька, на место, - сказал хозяин.
- Мне скучно здесь, - продолжил он, обращаясь к Алексу. – Людей стало больше, но они распространились по всей Вселенной, и мне становится все труднее их отыскивать, а уж тем более воздавать по делам их, и прочее в том же духе. Я развлекаюсь, мастеря то, что уже было создано до меня. Иногда мне хочется пошалить и сделать по-своему, иногда я стараюсь сохранить сходство с оригиналом. Лес, кажется, мне удался. Белка, как ты верно определил, была опытным образцом. Сейчас я мастерю зайчиков и пингвинов. Обожаю пингвинов, они такие смешные!
- А копии людей ты не создаешь? – спросил Алекс, предчувствуя какой-то нехороший ответ.
- Э-э-э, не совсем копии, пожалуй. Хочешь взглянуть? – спросил хозяин с какими-то коммивояжерскими нотками в голосе.
- Хочу.
Они обошли дом, миновали разросшиеся кусты ярко-алой сирени и грядки с крупными черными тыквами. Алекс увидел большое строение, похожее на ангар для старых космических кораблей, ждущих разборки на запчасти. Дверь сама открылась при их приближении, и они вошли.
Сначала он ничего не увидел – было слишком темно. Потом, привыкнув, Алекс стал различать какие-то белесые очертания. Фигуры были похожи на человеческие, но гораздо меньше.
- Это что, куклы? – спросил он.
- Конечно, куклы. Подойди поближе, только осторожно, там яма.
Алекс сделал несколько шагов вперед. Ангар, снаружи казавшийся просто большим, был огромен. Полки, на которых сидели эти безмолвные бледные копии, уходили вниз, к самому центру планеты, туда, где невозможно уже было что-либо увидеть. Алекс стоял на краю чудовищно глубокого котлована. Он напрасно всматривался вниз, надеясь увидеть дно. Его не было, была только чернота, холод, поднимавшийся снизу, и парализующая все чувства тишина. Алексу захотелось наружу, в искусственный сад.
- Я не понимаю, - сказал он, когда они снова вышли на тропинку, ведущую к дому. – Ведь я же еще жив? Я говорю, дышу… Постой-ка! Ты меня обманул! Здесь же есть атмосфера, и я видел росу на цветах. Ты же не мог это подделать, да? Здесь есть жизнь!
- В том-то и дело, Алекс. Конечно, не мог. Но жизни здесь нет. И ты не дышишь. Ты мертв с той самой минуты, как вышел из своего корабля. Вспомни, как тебе стало трудно дышать. Позволь, я покажу тебе еще раз.
И Алекс, как со стороны, увидел песчаную площадку, свой корабль и себя самого. Он спустился по трапу, огляделся и вдруг схватился на горло и повалился наземь.
- И тебе больше некуда спешить, как я и говорил, - с некоторым ехидством произнес хозяин.
- Но за что? Что я сделал? Ты же должен карать плохих людей, я это точно помню! Разве я сделал что-то плохое?
- Ну, положим, ты и хорошего мало сделал. Благодаря тебе две планеты просто перестали существовать, помнишь? Алекс-2 и Алекс-4, не вдаваясь в серии и остальные номера. Их вычистили и распылили - во имя земных нужд и потребностей, которые скоро охватят всю Вселенную. Как говорил лет двадцать земных назад один мой знакомый мальчик, зачем вообще нужны планеты, если на них никто не живет? По странному совпадению, мальчика тоже звали Алекс.
- Но я всего лишь открывал планеты и изучал жизнь на них… Я стремился познать что-то новое. Это заложено в человеческой природе, тебе ли это не знать?
- Ха, планеты он познавал! Да из рая и за меньшее выгоняли. Впрочем, ты не поймешь, да и неважно. Алекс, я, знаешь, устал и, наверное, начал стареть. Характер у меня портится, и всякие мелочи просто бесят. Из-за тебя погибли две планеты, на которые я, понимаешь, Я, любил иногда смотреть. Если тебе этого мало, то ты, мерзавец, помял мои цветы на клумбе, не говоря уже о яблоке, будь оно неладно. Но поскольку ты меня слегка развлек, наказание себе можешь выбрать сам. Но не отвечай сразу, очень советую подумать.
- Я подумал.
- Алекс, послушай мудрого Дьявола, не торопись. Разговор о вечности, понимаешь?
- Понимаю. Теперь ты слушай. Кажется, была такая фраза, точно не вспомню, прости. Что-то о том, что чем больше знаешь, тем тебе хуже. Пусть это будет моим наказанием. Я не мыслил жизни без информации, без постоянного познания. Пусть я останусь верен себе даже после смерти. И пусть это принесет мне боль, такую, какую сочтешь нужным ты.
Алекс снова оказался в ангаре. Он не помнил, как стал одной из этих кукол. Он вообще ничего не помнил. Но другие куклы, повинуясь чьему-то приказу, одна за другой начали рассказывать ему истории своих давно законченных жизней. Они говорили медленно, устало, но не пропуская ни одной подробности. Чтобы усвоить все, что они говорили, требовалась вечность. И каждый такой рассказ наполнял все существо Алекса мучительной болью. Ему казалось, что каждая услышанная фраза впечатывается в его мозг и оставляет на нем рубцы, и боль, усиливаясь,  затем расходится по всему телу. И чем больше он узнавал, тем больнее ему становилось, но прервать этот адский процесс познания он не мог. Да и не хотел.