Надрыв

Пролог.

В этом году Джейн Перкинс одна из самых ранних «пташек» на заселении, и ей, признаться, весьма непривычно видеть кампус полупустым. Как всегда уже заехали новенькие, торопящиеся занять лучшие места не только в общежитии, но и в тайной иерархии закрытой школы-пансиона для девочек Эддингтон, где один семестр обучения равен половине среднего годового дохода в Англии. Но всем известно — чем старше твой класс, тем больше у тебя привилегий, а потому сюда можно совсем не торопиться.
Джейн в последнем, между прочим, а значит, могла позволить себе такую роскошь, как заехать в оставшиеся пару дней до начала занятий — но с родителями не поспоришь. Ещё никто из её однокурсниц не приехал, и даже соседка по комнате, которая класс от класса заселялась всегда первой, в этом году подзадержалась. Видимо, нынче не все родители пытались избавиться от дочурок поскорее...
Она успевает разобрать половину коробок, когда, после невнятных перестукиваний, дверь в её комнату приоткрывается, впуская ученицу лет двенадцати, может чуть старше.
— Джейн? — неуверенно спрашивает девочка, остановившаяся  у порога, поправляя на переносице очки, странным образом не скрывающие, а подчёркивающие большие перепуганные карие глаза, и нервно теребя кончик косички. — Ты ведь Джейн, да?
Джейн кивает, немного хмурясь. Конечно, она видела мельком эту девочку — в столовой так или иначе примечаешь лица всех, с кем учишься, но она и имени её не вспомнит, даже если это будет очень важно.
— Прости, мне так неловко, — девочка опускает на миг тёмные глаза и снова поправляет дужку, хотя в этом совершенно нет необходимости, говорит тихо, просяще, — мне нужна твоя помощь. Мисс Гарсия сказала, что ты первая в компьютерном классе и, возможно, ты можешь меня спасти. У меня ноутбук не заводится...
— Я могу посмотреть, — Джейн вздыхает, чуть поджав губы. Её слишком часто просят о подобных одолжениях, чтобы она соглашалась без раздумий, но всё же кивает, — но ничего не обещаю...
— Руби, — просияла девочка.
— Так вот, я ничего не обещаю, Руби, — со вздохом замечает Джейн. — Идём, покажешь мне свой ноутбук.
Руби хватает её за руку, вцепившись удивительно сильно для такой маленькой девочки, тянет её за собой, попутно рассказывая о том, что сама она полный профан во всём, что касается сложной электроники и это уже третий ноут за два года, что отец обещал, что новый не купит, если какое-нибудь несчастье приключится с этим, и тогда ей придётся пользоваться этими невыносимыми школьными стационарами, на которых даже ничего приличного не установишь из-за ограничения прав доступа и программ «родительского контроля».
Тараторит Руби так много, и Джейн уже сожалеет о том, что вообще ввязалась в это. «Господи, да заткнись ты уже», — так и тянет её сказать, но от резких слов удаётся сдержаться. Всё же не напрасно  в них вбивали правила хорошего тона с самого первого года обучения, и от которых никуда не деться.
Совершенно внезапно Руби останавливается около приоткрытой двери, прислушиваясь секунду, и просит:
—Ты не подождёшь минутку, я хочу поздороваться с Лией Фрейзер — она очень выручила меня в том году.
— Быстрее, моё терпение  резиновое, — раздражённо отзывается Джейн, хмурясь сильнее. Ей бы хотелось послать эту болтушку разбираться самой с тем, что она там наворотила, но ей всегда нравились те задачки, которые разнообразные устройства загадывали. Джейн никогда не скрывала, что от этого чувствует небольшое превосходство над остальными, и только потому идёт спасать эту маленькую Руби от её Больших Бед.
А тем временем, девочка тянет дверь на себя и приветствует Лию. Джейн содрогается при беглом взгляде на неё так, словно видит впервые — мимолётные столкновения в столовой или коридорах не в счёт. Разве к этому зрелищу можно привыкнуть? Лицо с правой стороны сплошной большой шрам от сильного ожога, подмявший под себя всю кожу щеки, край уха и забирающийся на скулу, словно уродливый розовато-алый червь.
Как огонь не повредил место роста волос, выхватив лишь небольшой участок над ухом, и глаз для Джейн загадка, и она старается вообще избегать смотреть на увечье. Такие только в учебниках по безопасности публиковать в разделе ожогов, с пометкой «третья степень», чтобы предостерегать каждого, кому вздумается поиграть со спичками. А ещё лучше сразу знакомить с нагоняющим жуть обладателем — так вернее будет.
Да и стрижка Лии вообще никак не прикрывает правую щёку: чёлка огибает шрам, занимающий всю поверхность щеки, удлиняясь лишь над ушами и прикрывая верхний край ушной раковины, выглядящий несколько лучше, чем прочая кожа, что соприкоснулась с чем-то горячим.
— С приездом, Лия! — скромно улыбается Руби, и удивлённо поднимает брови, кивая в сторону. — О, ты в этом году сменила соседку?
— Да, — Лия отводит волосы, упавшие на лицо за ухо, обнажая кокетливо прикрытый кончиком прядей шрам снова во всей «красе», — в этом году я с двоюродной сестрой. Знакомьтесь, Габриэль.
Лия кивает на сидящую на кровати девушку. Немного застенчивая, милая улыбка освещает лицо так, как не смогла бы даже новогодняя гирлянда. В больших голубых глазах обрамлённых светлыми ресницами, плещется сочувствие и понимание, свойственное только безгрешным, на на полных, словно у маленького херувима губах играет мягкая и беззащитная улыбка. “Святая среди старшеклассниц”, вспыхивает в голове ассоциация, и Джейн не может не симпатизировать ей.
— Я Джейн, — расплываясь в ответной улыбке бормочет Джейн, — очень приятно, Габриэль.
— Габи, — поправляет девушка, забавно наморщив носик от полного имени.
Не смотря на то, что Габи и Лию роднит форма губ, глаз, и общая тонкость кости, они слишком разные. Светлые волосы Габи заплетены во французскую косу, губам привычна тёплая улыбка, а на лице написана доброта и участие, тогда как волосы Лии острижены коротко, по основание шеи, а на здоровую щёку спускаются несколько ассиметрично-длинных прядей, улыбка ей словно незнакома вовсе, особенно такая, преисполненная желания обнять всех на свете, а весь её вид излучает знание собственного превосходства над прочими — давно обнаруженное и принятое, не кичливое, но твёрдое.
Джейн так увлекается сравнивая сестёр, что едва замечает, как Руби попрощалась с ними и потащила её к комнате отдыха, в которой, по слухам, вот уже несколько лет идёт ремонт, и куда ученицам женской школы-интерната Эдингнтон хода нет .
Она не слышит того, как после того, как они покидают маленькую комнату общежития, медленно, с тихим скрипом закрывается дверь, навсегда отделяя её от того, что Лия говорит своей двоюродной сестре тихо:
— И как она тебе?
— Кто, Руби? — Габи поднимает брови, удивлённо приоткрывая рот и на мгновенье становясь похожей на игрушечного херувима — их фамильное сходство. — Она милая.
— Дьявол во плоти. Повела нового ягнёнка на заклание местному шабашу, — Лия качает головой. — Запомни, держись подальше от неё. Не попадайся им в лапы.
Габриэль явственно сглатывает внезапно появившийся в горле ком страха, глядя то на закрытую дверь, то на двоюродную сестру, словно отказываясь верить в то, что такое милое создание, лет двенадцати-тринадцати от роду могло кого-то вести «на заклание». Габи бы посмеялась над этой дурной шуткой натянуто, если бы за неделю, что они живут вместе не уверилась в полном отсутствии чувства юмора у сестры. Молчание становится напряжённым.
Лия поднимается, подходит к Габриэль вплотную. На её лице написано живейшее участие, когда она медленно проводит подушечкой среднего пальца по скуле замершей, как кролик в клетке удава, Габриэль и гладит указательным её по щеке.
— Не бойся их, — она говорит едва слышно, — я присмотрю за тобой.
Габи не шевелится, и, кажется дышит через раз, умоляюще глядя в тёмно-зелёные глаза напротив.
— Не нужно волноваться о них, — Лия качает головой, снова отводя выбившиеся пряди с лица и растягивает губы в неприятной улыбке, наклоняясь ближе, и, на грани слышимости говоря, — ведь я гораздо, гораздо хуже.
От сквозняка, дверь, наконец, захлопывается, и этот зловещий звук отражается от полупустых комнат женской школы интерната.
***
Габриэль.
Рингтон будильника действует будоражаще, и Габи не жалуется на это, поскольку самым прямым его назначением было будить людей, но всё же звук ближе к оглушительному. Особенно неприятное в этой ситуации то, что Лия сидит напротив неё бодрая и уже полностью одетая, с самодовольной улыбкой глядя на то, как Габриэль пытается успокоить бешено колотящееся от испуга сердце.
— С добрым утром, — бормочет Габи, сбрасывая будильник на телефоне. В голове ясно стоит воспоминание о том, как она, зажав кнопку убавления звука почти до самого минимума проверила трижды звонок, и убедилась, что он едва слышен, и мелодия мягкая и приятная, а совсем не тот дикий ор, от которого всё существо внутри дрожит в ужасе. Блокировка телефона на месте и с экрана ей машет Джейн, расплывшаяся в своей потрясающей улыбке, с растрёпанными от ветра тёмными мелкими кудрями и сверкая карими глазами — единственный отголосок из прежней жизни, в которой поутру её будил запах кофе и блинчиков или до хруста прожаренного бекона.
— Утра, — кивает Лия, глядя на неё пристально. “Слишком пристально”, — думает Габи, но даже не пытается прояснить в чем дело. Бесполезно — это то, что Габриэль уяснила накрепко за семь прошлых дней, во время которых она пыталась наладить контакт то с одной кузиной, то с другой, и даже с тётушкой, питая глупую надежду узнать свою новую семью. Её встретили безразличием два раза из трёх.
А ведь всего неделю назад жизнь Габи была беззаботна и светла. Она жила со своей горячо любимой бабушкой в Саутгемптоне с самого детства. Удочерившая её супружеская пара погибла в автокатастрофе, но, по настоянию матери погибшей, её не отправили в приют, и у неё было по-настоящему счастливое детство: много подруг — и одна, что была для неё как сестра — её милая Джейн, маленькая, светлая комната и небольшая частная школа у самого дома, где учителя знали и любили её. Будущее казалось безоблачным, пусть и полным неопределённости, что следом идёт за каждым, кто опасно близок к выпускному классу. Были и островки стабильности — место, куда можно вернуться, люди, которые всегда примут, друзья, что поддержат самое безумное начинание. Особенно Джейн — константа, подбадривающая на свершения в этом вечно меняющемся мире.
Именно в такие моменты, как это всегда и бывает, когда не ждёшь никакой беды, случилось непредвиденное: её милая бабуля — святая женщина, принявшая на попечение сироту во младенчестве, в меру строгая и в меру мягкая, которая заботилась о ней с момента её рождения — скончалась от инфаркта. По последней воле усопшей, семнадцатилетнюю Габриэль не отправили обратно в сиротский приют, а послали к ближайшим, пусть и совсем незнакомым родственникам, в Бристоль.
Преисполенная тоски, Габи не позволила себе утонуть в ней, пусть и очень хотелось, и отнеслась к этой поездке как к возможности узнать что-то новое. Она, конечно, слышала от бабушки о том, что та родня невероятно богата, и не смотря на то, что и саму бабулю с натяжкой можно было отнести к среднему классу, но та не уставала ей повторять: «Милая, ты должна знать — деньги это власть. А власть разрушительна. Она губит людей, сводит их с ума. Лучше быть нищим, но довольным, чем богатым, но ненасытным».
Теперь же у неё нет подруг — Джейн не в счёт, ведь после одного небольшого звонка и обещаний связываться каждый день, или, по крайней мере, раз в три дня, не звонила вовсе и сама сбрасывала все входящие от Габи — она никого не знает в школе, кроме пары своих двоюродных сестёр, а её жизнь походит на психологический триллер, в котором она боится сделать неверный шаг и оказаться в ловушке, памятуя о брошенном вскользь предупреждении Амелии о том, что сестра несколько «нездорова». Довольно опасно нездорова, насколько может судить Габриэль, чувствуя себя невыносимо каждый раз, когда оказывается с ней один на один.
Увы, конечно, их заселили в одну комнату — просто чертовское невезение из всех возможных.
Не смотря на все просьбы Габи, комендант строго отвечает, что свободных мест нет, а о том, чтобы поменяться комнатами хоть с кем-нибудь не может идти и речи — ей сразу и очень доходчиво разъяснили насколько её сестра сумасшедшая, и надо быть просто полным психом, чтобы хотя бы год прожить с ней. Сама мысль о том, что они должны будут провести в одной комнате столько долгий срок отдаёт металлом и ржавчиной на языке, сводит зубы и заставляет нервный комок под рёбрами сжаться.
И всё же, не смотря на это, она старается сохранять оптимизм и не позволять дурному липнуть к себе.
Солнце бликует от шкафа, оставляя солнечные зайчики прямо на подушке, ещё по-летнему тёплый ветерок ластится, словно нежный кот, запрыгнувший в открытое окно, а день, кажется, не будет омрачён ничем, и Габи улыбается, подставляя лицо утреннему солнцу. Она не видит того, как при виде этого умиротворённого выражения лица Лия мрачнеет, а в её глазах зажигаются недобрые искры, словно отсвет радости, попавший в кривое зеркало, выворачивающее все наизнанку.
Она ещё не знает, конечно, что дни начинающиеся без единого облачка обречены быть самыми хмурыми.

Амелия.
Время заселения в этом году — любимое и долгожданное. Все прошлые разы оно было наполнено отвращением столь древним, словно от сотворения её собственного мира и страхом, не затупившемся годами. Сейчас нет ни того, ни другого, пусть отвращение и скользит по краю сознания, но его отодвигает неожиданное облегчение и сладостное, почти приторное предвкушение пока Амелия разбирает свои вещи, не оглядываясь на прошлую соседку по комнате, наслаждаясь тишиной с нынешней.
Ей повезло быть в одном классе с Андреа, не нужно знакомиться заново, она только уточняет какая кровать её, но та даже не думает оторваться от книги, которую изучает в данный момент, бросив все свои вещи как есть, и, по всей видимости, дожидаясь лучшего часа для того, чтобы рассовать их по местам. В ожидании этого благоприятного момента, она лежит в том, в чём приехала из дома на одной из кроватей, и это снимает вопрос, прежде чем Амелия его произносит.
“А я погляжу, с мозгами у тебя туго, а, Амелия?”, — хмыкает она сама себе и разбирает сумки, раскладывая одежду аккуратными стопочками.
— У нас всё по старому, да? — беззаботно уточняет Амелия, наконец, присаживаясь на свою кровать. — Никаких изменений? Известий? Ничего, о чём стоит знать до того, как выйти в люди?
— Помимо новенькой? — хмыкает Энди, не отрывая бегающего по строке взгляда от страницы.
— Она моя кузина, — отмахивается Амелия, и замирает на середине жеста от мысли, пришедшей к ней лишь сейчас и холода пробежавшего по позвоночнику.
Сестра ведь не станет делать того же, что и с ней с Габи, верно? Она же ни в чём не виновата, так что можно считать, что их кузина в полной безопасности, а сама Амелия получила короткую передышку после всего, что по вине Лии и ей пришлось пережить. Ведь так, верно? Это же не может быть частью плана сестры, лишь случайное совпадение, что их рассортировали в две разные комнаты, да?
Мысль звучит логично, но Амелии не по себе, и это чувство не отпускает, острыми коготками цепляясь за душу.
— Наш литератор спёкся, — замечает Андреа, вырывая Амелию из её мучительных раздумий о том, не поторопилась ли она радоваться неожиданному счастью.
— И кто на замене? — Амелия не скрывает впервые своего интереса, хотя и чувствует привычное напряжение — не слишком ли он явен? Однако её собеседница не Лия, а значит, можно чуть ослабить самоконтроль, не теряя его полностью — в высшем обществе всегда следует быть начеку.
— Кастра, — отзывается соседка безэмоционально, даже пренебрежительно из-за отсутствия соответствующего обращения.
— Кто это? — Амелии кажется эта фамилия смутно знакомой. — Мужчина?
— Новенький, — фыркает Андреа и, наконец, переводит недовольный взгляд от книги на соседку, и вскидывает вопросительно одну бровь и поджимает губы, словно готовясь устроить разнос, если ей зададут ещё хоть один вопрос.
— Ладно, ладно, прости, поняла, больше не донимаю, — Амелия поднимает руки в примирительном жесте и встаёт с кровати. — Второй ключ у меня, так что не волнуйся, пойду, разузнаю побольше об этом мистере Кастра.
Андреа почти выгоняет её нетерпеливым жестом показывая на дверь, и она удаляется, чтобы порасспросить своих одноклассниц об этом загадочном новеньком. А, если повезёт, то может быть Амелия увидит его хотя бы одним глазком, и сравнит то, что нарисовало ей её воображение с тем, кто на самом деле теперь будет вместо несчастного мистера Серра, который так искренне ненавидел и свою профессию, и окружающий его коллектив.

Габриэль.
Абсолютно всё время, отведённое на заселение в элитную закрытую школу-пансион для девочек, Габриэль была занята. В её голове чёткий план того,что нужно делать при переводе в новую школу, но даже он не охватывал всё то безумие, что ей пришлось пережить.Казалось, хотя бы здесь должен быть порядок, учитывая то, сколько стоит год обучения в этой школе, но, увы, это вовсе не так, и бюрократия процветает на благодатной почве закрытой элитарной школы.
Документы о переводе, заявление на обучение, чек на имя школы и все в нескольких экземплярах, которые нужно отнести в три разные кабинеты, а ведь их просто найти — уже проблема, школьная форма, на которую с неё трижды снимали мерки, поскольку раз они куда-то делись, а в другой выяснилось, что ассистент сняла их не совсем точно и его пришлось ушивать, получение книг в библиотеке и прочее, прочее, прочее...
Габи как раз натягивает на себя претерпевшую изрядные изменения школьную форму, когда в их комнату без стука заходит Амелия — старшая сестра Лии, и присаживается на её кровать.
— Вы слышали? — спрашивает она, не размениваясь на приветствия и переводя взгляд с одной кузины на другую.
— О чём? — Габи рассеянно уточняя, заправляя рубашку в юбку, и старается одёрнуть её с непривычки.
— О пополнении, конечно, — отзывается Лия, подходя совсем близко к Габи, так, что та замирает под гипнотическим взглядом, словно приковывающим её к полу.
Уверенными и быстрыми движениями двоюродная сестра помогает ей справиться с рубашкой и подаёт пиджак так, чтобы Габи оставалось только просунуть руки в рукава. Несколько долгих секунд она гипнотизирует его, переводя взгляд с вещи на терпеливо ожидающую Лию, и чувствует себя не в своей тарелке. Решить как отнестись к такому жесту сложнее, чем может показаться на первый взгляд, и приняв самое простое из возможных решений, Габриэль выхватывает форменный пиджак и быстро натягивает его, под снисходительным взглядом кузины.
— Так всё же слышали, — уточняет Амелия, испытующе глядя на сестёр.
— Сегодня утром все судачат о том, что в школе прибавилось студентов, — холодно отзывается Лия, повернувшись к зеркалу и придирчиво рассматривая свою форму, — и что с того? Каждый год приходит новенький — это не повод...
— Это преподаватель! — возбуждённо вскидывается Амелия, и Габи искренне не понимает почему новый учитель вызывает такой ажиотаж.
— А что не так с ним? — она осторожно интересуется у них, получая два взгляда в ответ — один, удивлённый и сменяющися пониманием, другой раздражённый, брошенный через отражение.
Лия снисходит до разъяснений преисполненных приторного яда:
— Женские школы-интернаты. Каждый раз, когда в персонале добавляется мужчина все студентки думают, что он будет просто мечтой — умный, красивый, атлетичный, свободный. И, конечно же, её. Пустая блажь, но пересудов на пару месяцев. Могу поклясться, каждая болонка кинется посмотреть на него в первую неделю, — последнее она еда не мурлычет, оправляя бант и смахивая с плеч невидимые пылинки.
— Ты несправедлива, — замечает Амелия, но всё, что она хочет сказать рассыпается под насмешливым взглядом полуобернувшейся к ней сестры, и, словно пристыженный ребёнок, она опускает глаза, когда Лия поправляет отросшую прядь за повреждённое частично ухо.
— Ладно, — тон даже становится мягче, когда Лия ловким движением подхватывает свой рюкзак, забрасывая его на одно плечо — пойду займу место на завтрак.
Габи ждёт, пока та покинет комнату, и уже открывает рот, чтобы уточнить время начала занятий, когда Лия уже в дверях останавливается, прищёлкнув пальцами, и оборачивается, с интересом глядя на Амелию:
— Так, какой, говоришь, у него предмет?
Ответа не следует, лишь голова опускается ещё ниже, а тонкая усмешка ложиться на полные самодовольства губы Лии Фрейзер, когда дверь, наконец, захлапывается за её спиной, отделяя её от оставшихся в комнате людей.
Амелия не отмирает ещё с минуту, пока в коридоре не гаснет звук удалающихся шагов, и это выглядит невероятно странно. Словно у Лии есть незримая власть как над действиями сестры, так и над её собственными. И эта полная самодовольства улыбка...
Установившаяся в комнате тишина, слишком плотная, чтобы быть уютной и дружеской, но недостаточно давящая, чтобы заставить нервничать повисает в комнате.
— Нет, ну разве обязательно быть такой сукой? — наконец “оттаивает” Амелия, глядя с негодованием на давно закрытую дверь.
— О чём ты? — Габи хмурится. Её мысли в тишине уползли от недавнего разговора к тому чувству опасности, что не давало ей покоя в присутствии младшей кузины.
Невнятный жест, которым отмахиваются от надоедливой мухи заменяя им ответ только добавляет вопросов, вместо того, чтобы развеять их как дым, и когда Габриэль уже готова разразиться ими, Амелия покидает комнату, пробормотав о том, что нужно показаться на завтраке.
Лишь оставшись в одиночестве ей удаётся сложить этот паззл и понять, что именно Лия имела в виду.
“Каждая болонка кинется посмотреть на него” и это, полное уверенности в том, что этим ответом располагают “Так, какой, говоришь, у него предмет?” — просто и изящно, словно точный удар поставленной боксёрской рукой. Рукой, под которую попасть совсем бы не хотелось.
***
«Это заговор», снова приходит к этому выводу Габи, сидя в пустом классе перед началом занятий. Она пришла слишком рано из-за того, что её будильник опять прозвенел раньше срока. «Это, определённо, заговор»
По дороге сюда она останавливалась по крайней мере трижды, чтобы уточнить туда ли она идёт, но реакция окружающих была непонятна. Её обходили, делая вид, что не слышат, кривились так, словно она прокажённая, и ускоряли шаг. Первым делом Габи приписала это своему внешнему виду, и даже посмотрелась во все зеркальные поверхности, чтобы убедиться, что за ночь ничего не изменилось, она не превратилась в чудовище или не обзавелась какими-нибудь надписями на лице или одежде. Одна девочка буквально отпрыгнула от неё, когда в попытке привлечь внимание Габи едва ощутимо коснулась её плеча, и одарила таким взглядом, словно та разносчик чумы, по недомыслию допущенный в учебное заведение.
Всего пару дней назад всё было совсем обычным, когда она пыталась узнать нельзя ли с кем-нибудь поменяться комнатами и переехать, не смотря на все те отказы и слова, которые их дополняли.
«Я ведь даже сделать ничего не успела!», — мысленно стонет Габриэль в отчаянье, размышляя о том, что будет, в таком случае, на уроке, ведь никто не захочет быть её соседкой, а сидеть всё время одной ей совсем не хочется, ведь тогда не останется никакой возможности избежать лезущих в голову дурных мыслей и грустных воспоминаний об утраченном.
Например о том, как они веселись вместе с Джейн, Элис и Ханной. В Джейн Габи всегда уверена — они дружат не один год, и Габи считает её самой близкой подругой, но, с тех пор как она переехала, они всего раз созвонились по скайпу, после чего Джейн перестала отвечать на её звонки и сообщения. Это было очень больно, тоскливо так, словно никого в целом мире не осталось. Мир Габи не настолько велик, чтобы разбрасываться друзьями, и она набирает номер каждой из её подруг, но чаще всего, конечно Джейн, наговаривая ей небольшие голосовые сообщения. Не важно, что она чувствует сейчас, это просто обстоятельства, и у них всё наладится рано или поздно. Может быть ей нужно дать немного времени, смириться с тем, что они далеко друг от друга и Габи буквально вынуждена жить под опекой дочери, принявшей её в семью бабушки, до своего совершеннолетия?
Габи так глубоко уходит в свои мысли, что не слышит звука приближающихся шагов.
— Т-ты н-новенькая? — Габи быстро поворачивается, глядя на невысокую девушку, стоящую в дверном проёме класса и смотрящую на неё с удивлением. Простая стрижка каре выглядит необычно в этой школе, где каждая из учениц имеет, кажется, целый штат из визажистов, дизайнеров и стилистов.
— Да, я Габи, — незнакомка кивает, и проходит в класс, останавливаясь у соседней парты, — а ты?
— Кейт, — своё имя девушке удаётся выдохнуть без заикания и Габи сочувственно ей улыбается, протягивая руку не без опаски, что незнакомый человек по непонятным причинам снова её отвергнет.
Однако, что бы там ни было, Кейт это не останавливает, и она с готовностью пожимает её руку, немного застенчиво глядя в глаза. Их необычный для такого темного, насыщенного цвета волос, оттенок наводит на мысли о траве под слоем льда.
— Очень приятно, Кейт, — Габи расплывается в радостной улыбке и весело замечает, — ты первая моя знакомая здесь! Помимо родственников, конечно.
Воспоминания о сегодняшнем утре заставляют Габи немного нахмурится, и, даже расстроится. Эта перемена на глазах столь разительна, что Кейт берёт её руку в свои и спрашивает тихо, тщательно подбирая слова:
— Что-то...н-не так?
Габи молчит, размышляя о том насколько верным будет доверить совершенно незнакомому человеку свои страхи и опасения, и, в конце концов, решает поделиться, просто чтобы облегчить совесть и удостовериться в том, что это не её вина.
— Всё утро от меня шарахаются, как от чумной, стоит мне подойти к кому-то и заговорить, и, я даже не представляю, что я успела натворить, чтобы ко мне так относились... — замолкает Габриэль теребя кончик косы в пальцах.
Молчание затягивается, укрепляя подозрения в том, что всё это неспроста, и, уже когда Габи набирает воздуха в грудь, чтобы расспросить одноклассницу о правдивости собственных догадок, та решается, не тая ни сочувствия, ни страха, сжимая пальцы Габи в своей руке, шепчет на грани слышимости:
— Д-дело в с-слухах... — Она умолкает, выискивая глазами на лице Габи какую-то подсказку.
— Слухи? Я же только приехала, господи, как же так? — вопрошает она в отчаянье и замолкает, посмотрев на Кейт и просит, — расскажешь, о чём болтают?
— П-поговариваю, что т-ты...к-как к-кузина...
— А каком смысле? — Габи хмурится, не сразу понимая о какой из них идёт речь.
— Шрам... — едва слышно выдыхает Кейт.
— В смысле? — Это совсем не проясняет ситуацию, и Габриэль пытается взять всё в свои руки, — у Лии есть шрам, но причём тут...
Габи замолкает, когда дикая догадка осеняет её.
— Есть какая-то история о том, как она получила этот шрам? Что-то особенное? Что-то в духе того, что она сама себя искалечила? — Габи не перестаёт задавать вопросы, когда видит то, как испуганно сжалась её собеседница. Неужели, эти пустобрёхи решили, что есть люди способные на нечто подобное?
— Но это же был несчастный случай. В смысле, никто не виноват... — Габи замолкает, глядя в виноватые глаза Кейт, ссутулившейся, съёжившейся, чтобы стать как можно более незаметной.
— Г-глупые с-сплетни, — Кейт пытается звучать решительно, и это попытка вселяет надежду на то, что не все верят в любой бред, которые будут собирать сплетницы, перемывая кости её семье, пусть и не по крови.
Тряхнув короткими темными волосами, Кейт смотрит на соседнее от Габриэль место.
— Т-ты не против?
— О, ну что ты, конечно, — Габи кивает, чувствуя, как её самый главный страх тает, словно туман под жарким солнцем, и можно дышать несколько свободнее из-за того, что теперь она знает с чем ей предстоит столкнуться.
Пока они обсуждают музыку и фильмы, класс медленно заполняется прочими ученицами, но Габи не обращает на это никакого внимания.
В её голове крутятся разные мысли: о том, что может быть, они станут подругами, и может быть всё будет и не настолько плохо, как она думала прежде. Может быть, всё наладится, ведь теперь она не одна.
Возможно всё, не так ли?

Лия
Сидя за своей партой Лия сдерживает зевоту. Только что подали звонок, и они ждут учителя, который, снова, кажется, заплутал в их коридорах, хотя, боже, он здесь уже три года, и вместе с тем всё равно не может запомнить где находится их кабинет. Или у их учителя кретинизм последней стадии или же мистер Серра тянет время специально, не желая встречаться с их классом, что звучит куда более логично. Впрочем, лысеющему, обременённому лишним весом старичку определённо было не так уж и просто добираться с окраины города до места работы. Любопытно то, что их класс единственный, к кому он опаздывает.
Лия снова сдерживает зевок и смотрит в открытый учебник, бездумно поглаживая корешок книги и барабаня пальцами по обложке. Пустой взгляд задерживается на одной из страниц, и, со стороны она выглядит просто задумчивой, хотя именно это выдаёт её  —  она слишком мало спала.
Её утро началось с рассветом. Дел было так много, что Лия едва ли могла позволить себе валяться в постели сколько душа потребует. В конце концов, ради её дорогой “сестрицы”, которой противопоказано чувствовать себя брошенной и забытой нужно сильно постараться. Проявить фантазию тоже было немаловажно, ведь иначе она потеряет хватку, но и перебарщивать нельзя. И для этой славной девочки стоило уделить правильное количество внимания.
Впрочем, Габриэль делает вид, что ничего не замечает, лишь бы избежать конфликта. Эта бесхребетность раздражает, и Лия морщится недовольно. Неужели это так трудно и страшно — попытаться защитить себя? Нет, проще быть слабой и терпеть, воображая себя святым мучеником, или стараться увернуться, в надежде, что мучителю надоест! Характер нужно воспитывать, так всегда говорил отец, если верить редким рассказам о нём. И если Джина не хочет этого делать, тогда Лия займётся этим сама, вместо матери. Отец бы ею гордился, она уверена.
За спиной раздаётся тихий шёпот, и Лия прислушивается, неторопливо перелистывая страницы книги, и рассматривая очередную "шедевральную" пометку по их теме, оставленную кем-то из предыдущих воспитанниц интерната.
— О, а ты слышала, слышала? — сбивчиво шепчет Меган за её спиной, и заходится в тихом, но лучащимся довольством смехе.
— О чём? — интерес Тиффани звучит естественно, не наигранно, пусть и то, как она мурлычет слова, вместо того чтобы просто их произносить кажется Лие отвратительным.
Однако даже этот тон, буквально сочащийся чувством собственного превосходства, как ни крути, честнее, чем заикание одной из отличниц класса — Кейт, которая едва ли не льнёт к Габи, до омерзения дружелюбно глядя на неё, впрочем, временами кидая на саму Лию опасливые взгляды. «Ты можешь сколько угодно показывать всем своим видом расположение, но ты никого этим не обманешь, маленькая стерва», — проносится в голове у Лии, и она снова прислушивается к соседкам на задних партах.
Чуть припознившись, узнать больше Лия не успевает — ответ Мег тонет в хихиканье, которое смолкает, когда распахивается дверь, впуская молодого мужчину, держащего подмышкой коричневый портфель, и быстрыми, уверенными шагами двигающегося по направлению к трибуне.
“Это что, помощник Серра?”, — вопрос буквально витает в воздухе, но некоторые из болонок выпрямляются, и подверждают догадку Лии. Ну конечно, это тот самый, ради которого Амелия зашла в её комнату сегодня с утра. И его лицо кажется ей до крайности знакомым. Они где-то встречались? Странно, она никак не может вспомнить, где же она его видела...
— Здравствуйте, класс, меня зовут Уильям Кастра и я буду вашим новым учителем литературы.
Ассоциция с бастионом, неприятупной крепостью, пустой, с узкими окошками бойниц знакома, но так сразу и не ухватить.Он говорит и говорит, но Лие это неинтересно. Она занята, методично обшаривая каждый угол памяти, стараясь слить воедино вид преемника Серра, представшую в её воображении картинку и чей-то голос, уверенно говорящий его фамилию.
Взгляд привычно скользит по спинам одноклассниц, пока голова занята, но в какой-то момент всё перестаёт иметь значение, и собственные изыскания, и обсуждения досужих домыслов ученых мужей по поводу того или иного произведения литературы считающих себя высшими существами и критиками.
Её кузина, единственная в их семье, в ком нет ни капли крови Оккревиллей, пусть и носящая фамилию мужа их тётушки с гордостью, застыла словно каменное изваяние. Пальцы ещё сжимают записку, которую Габриэль намеревалась кому-то, но она даже не чувствует, как её ладонь разжимают, и отодвигают, а Эри тихо но настойчиво повторяет вопрос “кому” с постоянством обученного единственному слову попугая. Габи смотрит на учителя чуть приоткрыв рот, её глаза распахнуты так, словно она видит призрака. “Прекрасного призрака, на которого не может наглядеться”, — подмечает Лия, хорошо запоминая всё увиденное, чтобы обдумать такую бурную реакцию ещё раз на досуге, когда никто и ничто не будет её отвлекать.
Всё зрелище длится несколько секунд, не больше, и прерывается, когда не выдержавшая игнорирования Эри дёргает Габриэль за рукав. Придя в себя то ли от рывка, то ли от хруста ткани, кузина сбрасывает своё оцепенение мгновенно снова становясь улыбчивой, и едва слышно шепчет о том, кому она предназначалась.
Лия не обманывается тем, как быстро сестричка справляется с собой, снова демонстрируя всем окружающим открытость и желание помочь. Эта поза, взгляд, это выражение лица...
Она похлопывает кончиком ручки по корешку книги, выстукивая два такта из недавно услышанной маршевой мелодии и немного щурится. Был ли это испуг? Шок? Они знакомы или это просто так совпало? Сам мистер Кастра не показал вообще никаких чувств, когда осмотрел их класс, значит только Габи, верно? Воображение рисует разные картины от максимально приземлённых до невероятных, но Лие не нравится думать в пустоту. Она снова вспоминает дрожащие пальцы, приоткрытый рот со влажными губами, взгляд устремленный не в одну точку, а скользящий по фигуре их учителя целиком.
Надежда, вот как бы назвала это Лия. Надежда утопающего. Она кивает, и её кивок совпадает с тем, как мистер Кастра рассуждает, обводя притихших девушек взглядом:
— Мы не будем с вами тратить драгоценное время урока на знакомство. Вы и без того отстаёте от программы, а значит, мы начнём сразу. Предупреждаю вас, что к концу года, возможно, я даже не запомню всех из вас, леди, поэтому, если не хотите, чтобы я случайно назвал вас по чужой фамилии вам придётся произвести на меня впечатление. Или называть собственную каждый раз, когда вы решите высказаться на моём уроке. А особо одарённым, — он выжидает несколько вдохом и обводит класс типичным "учительским" взглядом, призванным устрашать всех неучей, — придётся делать и то и другое. И, конечно, приходить на дополнительный час в неделю, поскольку больше оплачиваемого времени я на вас тратить не собираюсь.
Необычная отстранённость. Проявление стремления простимулировать студенток или же нежелание сближаться с кем бы то ни было? А может быть, всё гораздо проще, и этот их учитель на замену просто хам, и не желает этого скрывать? Или маскирует постыдное, для человека его профессии, неумение запоминать фамилия и лица, путая совершенно всех? Слишком много вариантов. Жаль, последний ей самой не проверить, но быть может девицы, что расположились за её спиной решат сыграть с новеньким в такую игру?
Хотя мистер Кастра куда крепче, чем обрюзгший старикан Серра — это видно и по гордому развороту плеч и читается в спокойно-властном взгляде. “С таким не поиграешь”, — с сожалением отметает пустую надежду Лия и всматривается в уверенные, чётко выверенные движения учителя, записывающего на доске свою фамилию.
Первая пометка в новой, чистой тетради по литературе, написанная аккуратным, заострённым почерком не имеет ничего общего с пометками, которые появляются на доске и с требованиями, предъявляемыми мистеру Кастра к знанию своего предмета. Долго вглядываясь в буквы, концентрируясь на написанном, Лия удовлетворённо кивает и закрывает свою тетрадь, откладывая её в сторону
Есть все основания полагать, что это самое важное из всего, что она запишет на парах литературы за целый год. Важнее чем новые знания, важнее подготовки к итоговым и вступительным экзаменам, важнее всего.
Безупречными английскими буквами с резким наклоном и острыми линиями выведено в самой первой строке: «Найди бастион».

Габриэль.
Говорят, литература призвана отображать порывы души, от низменных до высоких, а персонажи должны отражать человеческую природу во всём её многообразии. Часть искусств, не имеющая ничего общего с сухими фактами, чувственная, преисполненная искренности, и...совершенно не интересующая Габи. До этого момента.
Бабушка говорила ей, что однажды, в её жизни придёт день, когда все песни обретут смысл, и она поймёт так, словно люди, которых она никогда не видела, или которых она никогда не встретит, которые живут в других странах или уже умерли, которые говорят на разных языках будут рассказывать о том, о чём хочет сказать она, и их слова будут ясны, точны и понятны, и уже никогда не будут просто словами, а станут воспоминаниями, эмоциями, и голосами тех людей, что заставили её прочувствовать. Её голос ещё звучит ясно и чётко в голове, но Габи никогда не думала, что это может оказаться действительностью, пусть и доверяла суждение старших уважая их опыт.
— Уверен, вы много говорили о смысле и стилях, но не затрагивали чувственную составляющую, — голос мистера Кастра спокоен и отчётлив несмотря на то, что он говорит вполголоса, полуприсев на пустующую парту и оглядывая сидящий перед ним класс.
Габи понимает, что не заметила тот момент, когда его пиджак остался лежать на трибуне, а сам учитель вынул запонки из рубашки, поддёргивая рукава выше и обнажая запястья. В Саутгемптоне она часто сидела в доках и любила долгими часами смотреть на раскинувшуюся перед нею водную гладь. Там же она видела как работают портовые грузчики, и точно так же один из них оправлял слишком длинные рукава свитера, что норовил сползти на предплечья. В конечном счёте, как нетрудно догадаться, свитер отправлялся прочь, но это движение въелось в память Габи, и сейчас её сердце забилось быстрее при виде простого и знакомого с детства жеста.
«Наверняка он считает наше невежество таким же тяжким трудом, что и разгрузка кораблей», — приходит в голову Габриэль, и она кивает этой мысли, соглашаясь с ней. И впрямь — работа не из лёгких.
— Расскажите мне о том, что вы читали последним, — продолжает говорить учитель, а Габи всё ещё не может пошевельнуться, замерев в напряжённой позе с тех самых пор, как они впервые встретились глазами и она увидела его.
— Что, даже из Интернета? — раздаётся насмешливый голос с галёрки.
— Даже оттуда, почему нет? — мужчина пожимает плечами. — О том, что заставило вас ощутить писателя как себя самого. Единение и понимание. Что это было за слово, фраза или предложение.
Габи вздрагивает всем телом, как от удара. Она скользит глазами по его пальцам и опускает глаза, разглядывая собственные руки, что кажутся ей невероятно маленькими и хрупкими по сравнению с его широкими, сильными ладонями.
Мистер Кастра опрашивает девушек одну за другой, не смущаясь и изредка отпуская свои комментарии, даже когда они выдают по-настоящему непристойные выражения. “Никак не отмечает понравившиеся”, — проносится в голове стремительная мысль и Габи перебирает в голове всё, чем она сможет блеснуть, зацепить, показать себя и запомнится их учителю, когда происходит то, чего с ней не случалось никогда прежде.
— Эмбер Олдрич, — тихо говорит высокая, миловидная девушка, сидящая через парту от Лии, оправляя длинные, распущенные волосы цвета старого золота, убирая прядь за ухо и глядя вперёд тепло-карими глазами со спокойствием Сфинкса прерывает поток банальщины и затасканных фраз, — высшее счастье в жизни — это уверенность в том, что вас любят: любят, ради вас самих, вернее сказать — любят, вопреки вам.
— Отверженные, — кивает коротко мистер Кастра  никак не комментируя выбор, но в его голове слышатся одобрительные нотки, и Габи чувствует резкую боль внутри. Острая, словно удар ножом, сильная настолько, что Габи даже проверяет целостность форменной рубашки и прижимает ладони к месту под рёбрами, где саднит неприятное чувство. Стоит выбрать нечто на самом деле значимое, потому что она хочет слышать эту интонацию, направленную на неё. Только на неё и ни на кого больше.
— Тиффани Куинси. Всё проходит и всё продаётся, — заявляет одна из одноклассниц, бойкая и харизматичная, и усмехается, с вызовом вздёрнув подбородок.
Учитель смотрит в до прозрачности голубые глаза, игнорируя вызов, который бросает ему ещё одна школьная красавица и отворачивается, явно собираясь продолжить опрос, когда Тиффани удовлетворённо мурлычет ему в спину.
— Не согласны?
— От чего же, — мистер Кастра говорит спокойно, едва ли повернув голову к студентке и оставаясь глубоко бесстрастным, — но следует не забывать о том, что мистер Бегбедер парой фраз дальше. Процитируете?
Тиффани выглядит впечатлённой, а слева от неё раздаётся смешок её лучшей подруги.
— Кажется, кто-то должен мне двадцатку, — доносится до Габи, и, конечно, это слышит и их учитель, но не делает ничего, чтобы прокомментировать это замечание. Спор на то, узнает ли он эту цитату, похоже, мистер Кастра не считает оскорбительным. Тепло и гордость переполняют изнутри, трудно сдержать облегчённую улыбку, прежде, чем одёрнуть себя: у простой ученицы нет права гордится учителем. Однако, сопереживать человеку её никто не может запретить, пусть это и грозит ей глубокой увлечённостью. “Как человеком”, — тут же добавляет про себя Габриэль, не отводя от него взгляда, и повторяет эту фразу снова в своей голове, растягивая на слогах, чтобы накрепко уяснить возникшую в воображении разницу.
— Вы, я. — Тиффани тоже не обращает внимания на реплику Мэг, а мистер Кастра кивает и неторопливо очерчивает раскрытой ладонью круг, словно подзывая к себе продолжение, и вытягивая из Тиффани окончание этой цитаты — Особенно я.
“А ведь предыдущие он не комментировал, даже не останавливался...”, — снова спазм до боли сжимающий внутренности и перебивающий дыхание, и снова руки зажимают самое беззащитное место.
Мистер Кастра, продолжает опрос не теряя отчуждённости. В воображении Габи рисует на его душе цельнометаллические латы, покрытые морозными узорами и источающими холод.
— Меган Уэйнрайт, — лениво тянет бледная рыжеволосая девушка с приятно округлым лицом и формами под стать, усмехается посмотрев на Куинси, даже подмигивает ей и выбирает Шекспира, — родить грозу дано не каждой туче.
Цитата удостаивается кивка, и фырканья со стороны отвечавшей ранее Тиффани.
Едва она опускается, как раздаётся неясный шорох, и Габи поворачивает к ним голову как раз вовремя, чтобы увидеть передаваемую купюру номиналом в двадцать фунтов стерлингов. Эта беспардонность так же остаётся безнаказанной.
— К-кейт Х-харрингтон. К-каждый ж-живет т-так, как х-хочет, и рас-расплачивается за это с-сам, — тихий, дрожащий голос Кейт почти теряется в аудитории, а Габи чувствует удушающий приступ паники. У неё нет той цитаты, которой она сумела бы привлечь к себе особенное внимание, нет слов. чтобы подобрать то чувство, что она испытала только сегодня, а цитировать среди этих людей почившую бабулю почти святотатство.
Пока Габриэль паникует, она не слышит шагов, приближающихся к ней, и слабо вскрикивает, когда, подняв голову для ответа видит возвышающегося над ней мужчину. Он смотрит глаза в глаза, и это так волнительно, что сердце застряло где-то в гортани и с трудом удаётся дышать, а о том, чтобы говорить не может быть и речи.
Он терпеливо приподнимает брови, ожидая ответа, но не торопя словами, и Габи отчётливо видит обветвренные губы, сероватые, от пробивающейся щетины скулы и карие, с редким вкраплением зелёного радужки. От всего этого её сердце обрывается и падает куда-то вниз, словно под её стулом разверзлась пропасть, и Габи опускает глаза, чтобы взглянуть всё ли в порядке, когда слышит преисполненный самоуверенной нерасторопности голос Лии, сидящей прямо за ней.
— Воскрешение возможно только после полного саморазрушения. Только потеряв всё, мы обретаем свободу.
Не нужно оборачиваться, чтобы увидеть ухмылку на изогнутых и пухлых губах сестры, это понятно и так.
— Паланик, — одобрительные ноты звучат в его голосе и капля заинтересованности, — в вашем случае применимо к?.. — Габи вскидывается, бросив короткий взгляд на учителя, согласно кивающего впервые за весь опрос, и проверяет свою догадку по поводу выражению лица сводной кузины как раз вовремя, чтобы увидеть, что в отличие от прочих учениц Лия не рассматривает мистера Кастра, а смотрит прямо на неё. И её глаза полны сумасшедшего удовлетворения и предвкушения.
Широкие брови приподнимаются на мгновенье, и Лия, не разрывая зрительного контакта, улыбается мягко и, оттого, устрашающе.
— Любви, конечно.
Мистер Кастра говорит что-то ещё, но Габи не слышит. Она хмурится, пытаясь осознать эту перемену от тихой, безобидной враждебности к такому яростному неприятию. Да, её соседка совсем не отличается мягким характером, но, она готова поклясться, что ещё утром она была куда более дружелюбна, чем сейчас, когда обращённый на Габи взгляд словно уведомление о начавшихся военных действиях.
Этот вопрос занимает её настолько, что она пропускает мимо ушей несколько вопросов заданных ей молодым учителем, и только Кейт не даёт ей окончательно опозориться, вовремя толкая под локоть, пока мистер Кастра ждёт ответа.
— Мисс за третьей партой остаётся, остальные свободны, — в тоне арктический холод и отзвук вынесенного приговора.
По классу разносится многозначительное “Оооу” от интонации “сейчас что-то будет, какая жалость”, до “это всё здорово, но я хочу взглянуть”. Старшеклассницы похожи на богатых дам, которым нравится смотреть когда чью-то голову кладут на плаху, и спустя тяжёлый взмах меча она с гулким стуком катится по ступеням, вне зависимости от причин, по которым человек так оказался.
Мистер Кастра терпеливо ждёт, пока класс опустеет, прежде чем садится напротив Габриэль начинает изучать собственные пальцы, просто чтобы не видеть того взгляда, который обрушится на неё. “Бойтесь своих желаний”, — думает она, припоминая как четверть часа назад желала сказать нечто особенное, выделяющее её из толпы для такого человека, как их преподаватель. Что ж, теперь она точно выделилась.
— Сегодня первый урок, и, я полагаю, вам стоит дать шанс, учитывая то, что в прошлой школе у вас было "превосходно" по моему предмету, — в его голосе нет укора, и это вселяет в Габи тень надежды и помогает совладать с переполняющими чувствами и стрессом.
— Итак, что-то есть такое, что заставило вас ощутить родство с автором? — последний шанс исправится заставляет мозг работать на пределе возможностей, когда Габриэль внезапно осеняет.
— Вселенная... —  она начинает тихо, и, подняв глаза, встречается взглядом с темными глазами мистера Кастра, в которых поощрение и нет тени того холода, что напугал её. Она смотрит так долго, что, кажется, может пересчитать каждое из зелёных вкраплений на карей радужке, прежде, чем собирается с духом и договаривает едва слышно. — Вселенная обретает смысл лишь тогда, когда нам есть с кем поделиться своими чувствами...
От улыбки, едва заметной, затронувшей уголки губ, его лицо меняется разительно, и Габи ничего не может сделать с желанием увидеть то, как неподдельная радость изменит его. Кивок и те же вопросы, что четвертью часа ранее звучали в классе, теперь — и Габи готова спорить на что угодно — наполнены совсем иным смыслом. Впрочем, как и она сама по сравнению с тем человеком, что вошёл в этот класс.
Потому что Габи лжёт ему, и отвратительный привкус полуправды оседает на губах так явно, что она едва сдерживает желание утереть их рукой.
“Любовь похожа на удар грома.”, — вот то, что она хотела сказать, процитировав Пьюзо, а совсем не Коэлье, разобранного на цитаты для статусов в социальных сетях.
Что же произошло, как это вышло? — её щеки пылают жаром, а сердце колотится где-то в ушах скорее, чем в груди с того самого момента, как она его увидела. В этом нет ничего, доступного анализу и тщательному разбору, просто чувство, ударившее её по всем нервным окончаниям и заставившее все внутренние системы сходить с ума.
Их разговор мало похож на опрос ученика, скорее это выглядит словно дружеская беседа, если бы между ними не было пропасти в возрасте, опыте и социальном положении.
— В какой момент вы осознали, что эти слова описывают то, что вы чувствуете лучше, чем любые прочие? — мистер Кастра поднимает брови и несколько склоняет голову, вертя в пальцах карандаш, но не делая никаких пометок.
Габи подбирает слова невероятно тщательно, чтобы не составить о себе образа страдающей или нуждающейся в помощи, пусть даже и сама ситуация, которая натолкнула её на эту цитату, печальная. Это не то, о чём стоит болтать с посторонними или, даже, вне близкого круга, где больше уверенности в том, что твоё горе поймут и разделят, и всё же лучше, чем назвать самую первую ассоциацию, поразившую её вместе с чувством, похожим на вспышку молнии. Уж лучше так.
— Когда умер близкий мне человек, я поняла, что очень хочу поделиться с ним самыми разными событиями и находками, но больше никогда не смогу...
“Когда я вспомнила слова бабушки о том, что придёт день, когда все песни обретут для меня смысл, и всё, о чём я только могла думать это то, что меня только что поразило громом, и в моей жизни никогда не наступит момент, когда я сумею забыть это”, — то, что осталось между строк.
Взгляд мистера Кастра потеплел, но в нём не появилось этой гадливой жалости, которой пропитан каждый разговор с человеком, которому знакомо чувство невосполнимой утраты, и Габи почувствовала, что она не ошиблась.
— Каждому человеку довелось кого-то потерять, мисс?..
— Габриэль, — она качает головой, улыбаясь уголками губ.
— Боюсь, так не пойдёт, — мистер Кастра смотрит на неё очень внимательно, но она видит, что в уголках его глаз появились морщинки, словно он улыбался. — Начни я называть вас по имени, другие студентки могут решить, что я выделяю вас среди прочих.
— Они решат так в любом случае, ведь я буду первой, чью фамилию вы запомните, — Габи заметно повеселела и улыбнулась, стараясь избавиться от нервозности и скованности.
— В таком случае, оставим вашу фамилию в покое, и поговорим о том, что вы испытывали, когда осознали, что в мире существовал другой человек, который пережил то же — или нечто схожее с вами — и сумел сформулировать такую мысль, которая так ясно запала вам в душу ?
— Это было неожиданно и странно, — прикрыв глаза, она воскресила это чувство, чтобы описать его как можно полнее, — так, словно весь мир внезапно стал чуточку понятнее. Словно у меня появился шанс понять человечество от начала и до конца времён. И надежда — те, кто будут жить после точно так же сумеют понять меня. Словно все мы связаны.
— Словно мост между поколениями, — подсказывает ей учитель, и Габи кивает.
— Да, именно так.
— В таком случае, я попрошу вас хорошенько подумать и, в качестве наказания за то, что на уроке вы считали ворон вместо того, чтобы работать, написать эссе о том, чем вы бы дополнили эту цитату, конечно же, с подробным разъяснением о том, как вы пришли к этой мысли.
Габи быстро кивает и собирает вещи с парты, поднимаясь и направляясь к двери.
— В таком случае, я рассчитываю на вас, — замечает мистер Кастра, и открывает дверь кабинета, случайно задев рукой её плечо.
Тело прошибает ток, а место соприкосновения словно горит, и, не глядя, Габи мямлит слова прощания и бежит со всех в другой класс, не замечая никого и ничего вокруг. Даже пристальный взгляд Лии, стоявшей у окна и пристально наблюдающей за тем, как она покидает класс, и улыбаясь предвкушающе.

Амелия.
В столовой всегда кучно в обеденный перерыв, и кто-то выбирается на ступени библиотечного комплекса, а кто-то предпочитает и вовсе устраивать скромный пикник. Энди удаётся разыскать посреди маленького пледа в глубине парка, куда Амелия направляется с целью завести более тесное знакомство и разделить трапезу.
— Еле нашла тебя, — замечает она, присаживаясь на край шотландского клетчатого пледа и слегка хмурясь. Андреа бросает взгляд поверх очков, сползающих на переносицу и вскидывает вопросительно бровь. — Предпочитаю не обедать в одиночестве.
— А сестра? — умеренное любопытство в тоне заставляет Амелию поморщится. Всё же ей не нравится то, что её всегда ассоциируют с Лией, пусть у людей и есть на это право.
— Не любит обедать с кем-нибудь, — помолчав, она добавляет, — ты, наверняка, видела.
Энди неопределённо пожимает плечами, не задавая вопросов больше и не давая ответа. Молчание затягивается, но книга, которую читала Андреа устраивается на коленях корочкой вверх, и, делая глоток из своего стакана с кофе, Энди замечает:
— А новенькая? Кузина, ты кажется говорила?
— Сводная, её удочерила моя покойная тётя, — согласно кивает Амелия, — сегодня первый день. Если будет со мной не думаю, что ей удастся завести друзей. Знаешь, о нашей семье всякое болтают, ей не пойдёт это на пользу.
— А мне? — цепкий взгляд Андрэа впивается в лицо, но Амелия и не собирается лгать, отвечая без лести и подхалимажа, спокойно констатируя факт:
— А тебе и без этого плевать на то, кто что говорит о ком бы то ни было. Я знаю — ты любишь сама делать выводы о человеке.
Уверенный, сухой тон делает своё дело, и, чуть помедлив, её соседка прищуривается:
— Что насчёт тебя?
— В смысле? — удивляется Амелия, — ты думаешь, что меня будет хоть в какой-то мере заботить то, что болтают о тебе?
— Но ты наверняка что-то слышала, — уклончиво отвечает Энди, не сводя с неё пристального взгляда.
— Слышала, — соглашается Амелия, — например, что тебя перевели сюда из-за должности твоего отца. А ты, конечно, кое-что слышала и обо мне.
— Это правда, — их взгляды встречаются, и Энди отплачивает той же любезностью, — ты состоишь на учёте у психолога.
— Нет, не состою. Ты ненавидишь людей.
— Нет, но не люблю с ними общаться. Ты ненавидишь сестру.
Острое утверждение сжимает внутренности. Разве можно описать одним словом такие долгие и сложные взаимоотношения основанные на боли, крови, стыде и семейном секрете?
— Я предпочла бы держаться как можно дальше от неё, — наконец, собирается с мыслями Амелия, — твоя мать умерла в лечебнице для душевнобольных.
— Лейкимия, — качает головой Андрэа и отвечает на неудобный, болезненный вопрос не менее колким, — твоя сестра сумасшедшая.
Амелия застывает на мгновенье, а после смеётся облегчённо:
— Не доказано. По крайней мере психиатрами. А давно ходит такая сплетня? — она с любопытством смотрит на Энди.
— Сегодня, — бросает та, и, услышав колокольный перезвон, собирает вещи, и бросает напоследок, то, что приводит Амелию надолго в состояние ступора и она безбожно опаздывает на урок, проклиная всех, кто перемывает кости её семье, — так говорили о новенькой.

Габриэль.
Когда твоя жизнь — ад, неделя кажется вечностью, и теперь Габриэль есть доказательства. С первого учебного дня прошла всего семь дней, но Габи уверена, что это тянется годы. Годы издевательских подлых поступков, от которых она безуспешно пытается скрыться.
Казалось бы, у соседки по комнате не так много возможностей испортить твою жизнь, но, по всей видимости, Лия подошла к этому делу ответственно.
Загубленные электронные версии домашних заданий, в которых, непосредственно перед сдачей появлялись нецензурные слова, безнадёжно испорченные бумажные, и форма, в которой то оказывался перец, то её обнаруживали в ужасном состоянии, измятой или с плохо стирающимися пятнами, пропавшая обувь и не те учебники под той же обложкой — и это одна единственная неделя.
Ей бы уличить кузину, поймать её за руку, но нет — проделывается это с изяществом, и можно было бы решить, что это лишь случайность, но слишком часто для того, чтобы поверить в совпадения. А Лия ведёт себя как обычно — сочувствует, помогает и выжидательно смотрит, словно экспериментатор считывающий реакцию.
И всё это лишь детские, глупые шалости, пусть и выматывающе, но, в сущности, довольно безобидные. Вреда от них не много, но каждая последующая капельку жёстче предыдущей, продуманней — нет кнопок в обуви, но белые спортивные кроссовки уже никогда не вернут свой первоначальный цвет, навсегда сохраняя бледно-розовый отпечаток в структуре ткани, никаких угроз на зеркале, но, когда Габи выбирается из ванны она кричит от ужасающего лица японского демона, проступившего на запотевшем стекле.
Теперь же вот это...
Всю неделю Габриэль разыскивала информацию для своего эссе, она перечитала множество заметок и рецензий, стараясь отыскать наилучшее наполнение, чтобы реабилитироваться на уроках литературы, и Кейт помогала ей как могла, но Габи предпочитает работать в одиночку и не любит дублировать свои сочинения, поскольку это неизбежно приводит к тому, что она переписывает её, меняет до бесконечности. Титанический труд, за который Габи бралась с ответственностью и упорством, доведённый ею до состояния лучшего из того, что она может сделать, но беглый просмотр текста выявляет поправки, которых она никогда не вносила.
На выплёвымаемых принтером страницах то, что должно было сдано как её эссе, но вместо того текста, который она писала, Габриэль обнаруживает уже на второй странице какой-то порнографический рассказ, где главные действующие лица она сама, Габриэль Фейн, и их учитель литературы, мистер Уилльям Кастра.
— Зачем ты это делаешь? — Габи спрашивает тихо, протягивая собранные листы сводной кузине.
Лия берёт его в руки, и, пролистнув к концу, с улыбкой полной удовлетворения, склоняет голову.
— Ты дочитала? Там хорошая развязка — он попадает в тюрьму, она теряет положение в обществе и идёт в проститутки, — Лия усмехается и откладывает листы. — Впрочем, с таким лицом её и в проститутки не возьмут — уж слишком она посредственная. Разве что в посудомойки? Да, так, полагаю, будет лучше всего.
— Зачем? За что?! — Габи кричит в отчаянье. — Что я тебе сделала?!
Лицо Лии меняется. Прежнее выражение словно стекает с него, как вода, как маска, обнажая иное, скрытое в повседневной жизни.
Улыбка становится страшной по-настоящему, особенно сейчас, когда лучи утреннего солнца горят на травмированной стороне лица, отражаясь от алого комода так, что кожа, кажется, полыхает. В ней нет ничего весёлого или мягкого, или, упаси бог, доброго. В ней вообще ничего нет. Она выглядит противоестественно, словно змеиная кожа, сползшая в сезон линьки. Может быть когда-то в её улыбках и были чувства, но сейчас — нет, и оттого они выглядят особенно пугающе.
— Всё просто, милая сестрица, — в ответом взгляде гнездится чувство, которое знакомо габи, но она запрещает себе его вспоминать, —  я хочу, чтобы ты перестала.
— Что перестала? — Габи не понимает.
Лия уже не растягивает губы, искривляя лицо в устрашающем подобии благодушной улыбки, и Габи видит, по-настоящему видит то, что из себя представляет Лия Фрейзер на самом деле. В ней нет ничего человеческого: ни любви, ни понимания  ни сострадания. Демон, шутки ради притворившийся подростком, житель Ада, выбравшийся на курорт. Габриэль не сомневается — Лия вернётся в свои родные пенаты, как и не сомневается в том, что её когтистая ладонь уже сомкнулась на её запястье, и ей самой придётся проследовать туда.
— Перестала улыбаться. Перестала радоваться, когда жизнь снова и снова проходится по тебе титановой битой, — голос Лии обманчиво мягок, нежен до тошноты. Она говорит с Габи так, как с неразумным ребёнком, но в её взгляде Габриэль внезапно узнает то, пугающее чувство.
«Это ты всё испортила!», — звенит детский голос в её голове, а пронзительный взгляд серых глаз наполнен яростью, болью, отчаяньем, смешавшимся в горячий коктель единого порыва, — «Это ты виновата!»
Да, Габи знает, что отказывается признавать в чужих глазах. Знает, от чего бежит столь безуспешно.
Ненависть.
Горячая, тёмная, такая сильная — гораздо сильнее чем тогда, десять лет назад, но дающая всё тот же безотказный эффект. Габи задыхается и отшатывается. И ещё один шаг, прежде, чем застыть не в силах сделать ни вдоха, ни выдоха.
Она помнит, чем это кончилось тогда, в самый первый раз, когда она ночевала в доме тёти Джины —  приставленное к её запястью узкое лезвие столового серебра, не позволяющее убрать руку с кухонного стола, за которым обедало всё семейство Фрейзер и она сама,  тёмные от того же всепоглощающего чувства глаза сестры, выворачивающие её душу наизнанку и оставляющие кровавое мессиво после себя.
Так же кончилась попытка отстоять честь и достоинство десять лет назад, когда она позволила себе очертя голову кинуться в бой, и не вышла из него победителем, увидев впервые ненависть в глазах самой близкой из подруг того времени.
Нет, нет, больше никаких, даже словесных. Никаких войн. Никаких конфликтов. Нет.
Лия усмехается, с чувством собственного превосходства глядя на сестру, но Габи этого не замечает.
— Мистер Кастра не причём. Я в него не влюблена... — она выдыхает тихо и поднимает взгляд на Лию. — Ничего нет... И не будет. Даже фантазий.
В тёмно-зелёных глазах мелькает странное чувство, и тут же испаряется, выжигая следом все прочие.
— Это не имеет значения. Он нравится тебе, для меня этого более чем достаточно.
Лия подходит к ней так близко, что её губы касаются аккуратного ушка Габи, когда она шепчет уверенно и без тени сомнения ужасные слова, которые будут преследовать Габриэль не единожды в самых жутких повторяющихся кошмарах:
— Я разрушу всё, что тебе дорого, — крупная дрожь сотрясает тело, но Лия продолжает неумолимо, — или могло бы стать.
— Почему я? — Габи всхлипывает, опуская голову покорно, как Амелия какую-то неделю назад.
— Это так просто... — отзывается Лия, проводя кончиками пальцев по скуле, сестры и цепко держа за подбородок, вынуждает её поднять голову и заглянуть в глаза, упиваясь происходящим, — мои прежние игры наскучили мне. Пришла пора их разнообразить.
Хватка её пальцев разжимается, и, подхватив свой телефон со стола, Лия направляется к двери, оборачиваясь в проёме и бросая полную притворной заботы улыбку с советом:
— Лучше смирись.
Габи остаётся одна, поверженной и раздавленной, и гонит от себя мысль, что будет, когда кузина узнает о том, что при виде мистера Кастра у неё перехватывает дыхание, а сердце начинает стучать где-то в гортани, мысли путаются, а ноги становятся ватными. Она просто не вынесет того, что может сделать Лия, убедившись в своей правоте.
Нет-нет.
Больше ни единой мысли о нём. Ни единого взгляда.
Может быть так, они, те, чем могли бы стать в её мечте, короткой и мимолётной, там, на задворках сознания, не будут обречены.
И пусть даже она запретит себе думать об этом, но нужно найти хоть какое-то средство, для того, чтобы обезопасить себя от подобных проделок кузины. Ей нужна защита, компромат, хоть что-нибудь против.
Воспользовавшись отсутствием в комнате сестры, Габи открывает тумбочку и перебирает бумаги Лии, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, чем её можно будет задеть, или ответить за сегодняшнюю услугу той же монетой, пусть это и страшно до колик, и она, скорее всего не решится.
Ничего ценного найти не удаётся — несколько старых работ, с размашистой  «C-», которые, кажется, сестра хранит из каких-то ностальгических чувств, пара черновиков с работами кона прошлого года, и ничего личного, по-настоящему — такого, с чем Лия бы не хотела расставаться или побоялась обнародования.
Внезапно, она наткнулась на листок, на которым аккуратным почерком было выведен отрывок какой-то сказки:
«... Чешуйчатое тело его закрывало хрупкую фигуру принцессы, принимая удар каждого копья на себя.
— Не надо, мой милый, — принцесса положила тонкую руку на уродливую морду дракона и погладила его скулу, глядя так, словно каждый удар по нему причинял боль ей. Да ведь так оно и было.— Не надо, мой милый. Не страдай из-за меня. Пусть меня...
Но дракон смотрел на неё так, как никто и никогда не смотрел, и его перепончатые крылья обернулись вокруг её тела, словно чешуйчатый кокон, укрывая ото всех, сберегая.
Каждый последующий удар копья отнимал у дракона силы, и не было боле её сил это терпеть. Но зарычал дракон, взвыл и рухнул, сберегая её под собой. И принц не нашёл принцессу и отправился восвояси. А принцесса выбралась из нежных крыльев и обняла уродливую голову, видя там, в глубине потухших глаз, своего самого дорогого существа, и закричала нечеловеческим голосом.
И сердце её выкатилось из груди, и ударилось оземь, разлетаясь на тысячу осколков.
И пропала её боль. И потухло пламя её...»
Лист кончился, и Габи принялась рыться, пытаясь отыскать начало или продолжение этой странной истории, но ничего не было, и, нахмурившись, она свернула лист пополам и убрала к себе — перечитать на досуге.
“Любопытно”, — Габи сравнивает работу с другими, лежащими тут же, но в этом обрывке сказки нет острых линий, которые проскальзывают в каллиграфическом почерке Лии, — “интересная работа. Откуда она у неё?”
Стоит разыскать автора, который может знать больше о её кузине, о которой даже Амелия распространяется до крайности неохотно, поспрашивать Кейт и её подруг, может быть они знают автора или саму работу, разузнать что она делает у Лии, которая вряд ли бы стала просто так хранить у себя странные сказки.
Нужно всё выяснить.

Уильям.
До определённого возраста всем свойственно мечтать о чём-то большем. Вот вырасту и пойду в школу, и всё будет по другому, и жизнь заиграет новыми красками. Распрощаюсь с этой проклятой школу, и пойду в университет или институт, и всё точно будет иначе. Вот окончу это высшее адовое заведение и стану работать в престижном месте, и там то мне будет уже никто не указ. Уйду на пенсию и пошлю всех, и буду жить в своё удовольствие.
Ничего не поделать — людям свойственно ненавидеть то, чем они занимаются в данный момент и мечтать о благах, которые настигнут их там, в далёком будущем. Оттого так сильн; их разочарование, когда реальность оказывается совсем не такой, какой они рисовали её в своих радужных фантазиях.
Уилл подобным не страдал никогда в жизни. С самого детства ему был присущ невероятный реализм, с годами перетекающий в здравый цинизм. Отдавая свои рекомендации в отдел кадров закрытой школы Эддингтон Уильям Кастра точно знал, что оправляется в пасть к дракону, и не питал особых иллюзий насчёт того, что каким-нибудь невероятным образом всё сложится и он обнаружит там сказочную принцессу.
О, нет, у него не было ни тени сомнений: он недосчитается зубов, а возможно и конечностей, изломает несколько десятков костей и получит неизлечимые ожоги от слишком близкого контакта с огнедышащим существом. И если, каким-то невероятным образом ему удастся выбраться из этой передряги живым, то уже это можно считать чудом. А уж награды — невероятная роскошь. Все знают прописную истину реального мира: хороший герой — мёртвый герой.
Но одно дело знать, а другое — выжить. Хотя бы попытаться.
Его начальница, Слоун, возненавидела его едва ли не с первого взгляда, хотя, признаться, скрывала она это мастерски. Однако, как у человека, владеющего определённой властью, у неё есть невероятное количество возможностей выказать своё презрительное "фи" молодому специалисту, который недостаточно компетентен в её глазах, а диплом Оксфорда значим не больше, чем любой другой.
— Этот план никуда не годится, — высокомерно заявляет ему крохотная — для человека чей рост шесть футов —  пожилая женщина с лицом обезображенном морщинами, поджатыми недовольно губами, протягивая ему назад папку, — разве вас в вашем университете этому не научили?
— Нет, — обезоруживающе отвечает ей Уилл, глядя холодно, в противовес улыбке, — но я переделаю так, как вы считаете правильным.
— К завтрашнему дню. И перепишите все планы, таким древним методом уже никто не пользуется, — высокомерно бросает мерзкая старуха, удаляясь.
— Конечно, миссис Слоун, — Уилл продолжает улыбаться до тех пор, пока не поворачивается к ней спиной, теряясь в одном из коридоров, ведущих в его личные комнаты.
Будь Уилл действительно глубоко заинтересован в своей работе, он бы пришёл в холодную ярость от этих глупых нападок, но ему попросту нет до этого дела. Всё что ему нужно — этот год, на который заключен его контракт, чтобы приблизиться вплотную к наследнице одной богатой и влиятельной семьи.
Прежде, чем переписывать планы, которые и без того хороши, Уилл бросает короткий взгляд на часы, и решает поводиться с куда более проблематичным занятием. Заполнение журнала дело не быстрое, приходится быть предельно аккуратным и внимательным, дотошн опросматривая списки учениц.
“Кто-то из них”, — думает Уилльям, скользя пальцами по спискам учениц, чьи фамилии начинаются на “Ф” в одном из классов, и удача улыбается ему, когда через тройку фамилий он находит Фрейзер Амелию. Воспоминания подбрасывают Уиллу образ нескладкой девочки с большими карими глазами и чувственными, словно у херувима губами.Его память о тех временах обрывочна, и если бы не записи отца, он, возможно, не запомнил бы даже её фамилию, а теперь вряд ли настанет день, когда он забудет величественный особняк, в котором ему довелось побывать подростком, и сама миссис Фрейзер изъявила желание разыскать его.
Всего одна встреча — отвратительная встреча — с женщиной, уверенной в собственной безграничной власти. И её страх перед четырнадцатилетним мальчишкой проглядывал даже сквозь неуместный пафос и высокомерие. Уилл следил за её жизнью после — множество любовников, с которыми она выходила в высший свет и ни одного замужества. Желтые газеты говорили о том, что ни один из этих мужчин не был достаточно богат, более значимые издания приписывали ей сентиментальность по отношению к ушедшему из жизни по воле несчастного случая супругу. Уилл же придерживался иной точки зрения — миссис Фрейзер попросту не могла выйти замуж, если хотела сохранить все то, чем она владеет сейчас. Всего один штамп, и она уже не одна из ста самых богатых женщин в Британии, если, конечно, покойный не выставил иное условие — любое, из сотен тысяч вариантов. Любое — так он думал до недавнего времени.
Уилл прикрывает глаза ладонью, и погружается в собственные мысли.
Он оживляет в памяти те дни, когда всё это только началось. У него перед глазами стоит мрачное и измождённое лицо отца. В носу свербит мерзкий запах дешёвого виски и  разложения — мерзотно-сладковатый. Остекленевший взгляд пустых глаз, из которых ушла жизнь снова заглядывает ему в глаза, а собственный ужас от того, что случилось с единственным важным для Уильяма Кастра человеком, тормозит мысли. Он помнит, как бежал со всех ног, задыхаясь от рези в лёгких, только чтобы сохранить то последнее, что осталось от прежней жизни.
“Ей должно быть сейчас около 17”, — думает Уилл, снова пробегаясь глазами по списку воспитанниц в ином журнале, выискивая нужную фамилию и возраст. Амелия, дочь Джины Фрейзер, та, которая может знать немного больше о последней сделке своего отца.
После короткого перестука костяшек пальцев по дереву, дверь в кабинет тихо приоткрылась, впуская миловидную девушку, которая даже  дождалась обычного дозволения войти.
“Хорошенькая”, — констатирует Уилл, разглядывая её.  Все они тут такие — с такими средствами родители делают всё, чтобы их дети выглядели как товар наивысшего качества на рынке труда и брачных контрактов. Почти у половины девочек модельная внешность, оттого они и неестественны, словно очередная штамповка. Но есть и такие как эта — верхние пряди чёрных волос забраны назад, в небольшой хвостик, позволяя рассмотреть красивый лоб, правильной формы тёмно-карие до черноты глаза в обрамлении длинных ресниц и выделяющими общую бледность кожи, на которой даже не подведённые помадой губы, кажутся пухлыми словно над ними поработал мастер своего дела. В уголке левого глаза, ближе к виску крохотная родинка, которую поначалу Уильям принимает за шоколадную крошку.
Она запоминающаяся, в отличие от большинства из тех, у кого ему уже довелось вести занятия. Таких не много на потоке, но они всегда выделяются среди прочих простотой и внешней непритязательностью.
— Мистер Кастра? — Уильям отвлекается от разглядывания, в задумчивости крутя карандаш между пальцами. Её лицо выглядит знакомым. Он уверен, что видел её раньше, но, кажется, она была младше. Сильно младше, когда округлость всех её черт преобладала, но полной уверенности в этом нет — он может с лёгкостью ошибиться в воспоминаниях о вещах девятилетней давности.
— Да? — сухой тон, призванный отваживать всех и вся малость смягчается — если она та, кто ему нужен, то стоит быть помягче, чтобы узнать то, ради чего он вообще пришёл в эту школу.
— Если вы не против, я бы хотела попросить вашего совета, как учителя литературы, — девушка проходит, плотно закрыв за собой дверь и неуверенно улыбаясь, — понимаете, дело в том, что я пишу стихи, и мне крайне важно услышать ваше мнение о стиле и подборе слов. Вы не могли бы взглянуть?
— Сейчас? — удивляется Уильям, вскидывая брови, словно всем видом подчёркивая то, что не горит желанием тратить из без того не свободное время на что-то постороннее.
— Это не займёт много времени, уверяю вас, — замечает девушка, протягивая ему лист, на котором и правда написано всего четыре строки, а сама, тем временем, занимает стул напротив, сложив руки на коленях в ожидании.
«Вина лежит тяжёлым грузом
Не позволяя мне дышать...
Не говори, что я обуза
Опять.»
Он поднимает на неё глаза и смотрит несколько дольше положенного, но, кажется, ученицу это не смущает. Девушка улыбается ему, и обращается к нему так, словно они давно знакомы:
— Итак, Уильям?
— Вы слишком много себе позволяете, — удивление сменяется холодом, но его собеседницу это ничуть не смущает, — мисс...
— Фрейзер, — отзывается она, аккуратно забирая тетрадный лист себе, складывая его так, чтобы он поместился в нагрудный карман, — Амелия Фрейзер.
“Ах вот оно что”, — быстро соображает Уилл и вглядывается в черты её лица снова, — “ значит, не показалось”. У него был огромный план о том, что стоит делать после того, как он разыщет наследницу семьи, с которой его отец вёл своё последние дела, но всё летит к чертям.
— Думаю, вы правы, и нам стоит соблюдать приличия в этот, оставшийся год,  — продолжает она, вздыхая тяжело, — хотя мы скоро и станем одной семьёй.
— Об этом слишком рано говорить, — Уильям старается взять себя в руки, соображая что он может сделать сейчас, но пороть горячку не выход, и у него есть этот год для того, чтобы вызнать всё не спеша и не привлекая к себе лишнего внимания. — За год многое может измениться. И это ещё точно не решено.
— И всё же, пока вы мой жених, и, я уверена, вы не из тех, кто бросит даму в беде. Приятно, что вы позаботились о том, чтобы узнать меня прежде, чем всё это случится. — Амелия улыбается и поднимается, выходя из кабинета, так и не узнав мнения Уильяма Кастра о своём четверостишье.
Уилл знает, что дело, конечно, было не в нём — он лишь повод для того. чтобы она смогла встретиться со своим учителем в неофициальной обстановке, и составить своё мнение о том, кто стал частью завещания Джона Эдварда Фрейзера.

Амелия.
В свете заходящего солнца всё видится иначе. Шелест страниц кажется загадочным, бумага выглядит старой, даже древней, а чернила словно отсвечивают таинственно, делая символы мистическими, и даже магическими на вид. Читать зашифрованный текст дело не быстрое, но практика даёт о себе знать.
За десять лет, которые она ведёт дневники, Амелия уже давным-давно зазубрила тот шифр, что придумала для того, чтобы всё то, что она хочет выразить и сохранить, так и осталось при ней. Даже если Лия и обнаружит какие-то из её секретных записей, ей не удастся прочесть и использовать их против неё.
Дневников не так уж и много, и сейчас Амелию интересует тот, первый из них, в котором значилось несколько самых важных записей. Ей нужно освежить в памяти время, события девятилетней давности.
Скользя по бумаге кончиками пальцев, Амелия останавливается, найдя дату, обведённую красным, как и все, обозначающие опасность.
Вот оно.
«Сегодня должен приехать он. Мама сказала, что он будет после завтрака, а значит, Лия будет в доме. Она отнеслась к приезду моего жениха слишком радостно. Я боюсь. Боюсь, что она причинит ему вред. Мы заключили сделку, что если она не станет его пугать, и вообще не выйдет из комнаты, чтобы пообщаться с ним, то я исполню одно её желание. Она согласилась. Мне страшно быть в долгу, но я боюсь, что она просто его убьёт за то, что кто-то посмел быть моим женихом».
Амелия откидывается и прикрывает глаза.
Она помнит тот день: солнце, согревающее её кожу, нежно-розовую штору, из-за которой она впервые увидела мальчишку, слишком взрослого, чтобы тогда ей понравится, и всё же сердце у неё забилось быстрее, а дыхание перехватило. То, как ей было страшно, что сейчас этот парень поднимет голову и увидит её. Даже вкус чая, который она пила из тонкой белоснежной фарфоровой чашки, когда она смотрела на него из под ресниц, и думала о том, что ему, должно быть, тоже ужасно осознавать, что он жених девицы в два раза младше его, ведь ей только семь, а ему уже четырнадцать.
Сейчас он далеко не тот нескладный мальчишка. Красивый, поджарый, умный — что еще нужно? И всё же Будь у Амелии возможность, она никогда бы не выбрала кареглазого брюнета, да и подчиняться воле матери не слишком хочется, связывая себя узами брака просто по приказу, словно у них на дворе средневековье. Нет, Амелии уже 17 и она уверена, что выйдет замуж по любви, а мать отправить куда хочет со своими гениальными планами о замужестве. В конце концов, что бы там ни было, но она может позволить себе быть с тем, кого будет любить всем сердцем, пусть даже и ценой своего наследства.
А вот про желание она как-то подзабыла, истёрлось из памяти опрометчиво данное сестре обещание. Прошло девять лет, но Амелия не тешит себя пустой надеждой, что за эти годы Лия забыла о нём. Нет, она, скорее всего, просто приберегла его для лучшего случая.
Амелия листает дневник, подобрав под себя ноги и накручивая непослушную прядь на палец в задумчивости, когда дверь распахивается, впуская Габи. Бледнее, чем обычно, несколько ссутулившаяся и уставшая, вымотанная сводная кузина своим видом будит совесть, яростно напоминающую о том, что сожительство любого с её сестрой не проходит даром. Даже такая милая, мягкая девочка с трудом выносит общество Лии, об этом кричат не только залегшие тени под глазами двоюродной сестры, но и страх поселившийся с тех самых пор, как они заселились в общежитие.
— Привет, — Амелия слабо улыбается, кивая и машинально переворачивая дневник записями вниз.
Несколько замешкавшись в дверном проёме, Габи отвечает беззащитной улыбкой, проходит и присаживается напротив Амелии.
— Занята?
— Это? — Амелия качает головой, закрывая и откладывая толстую тетрадь. — Не особо. Просто освежаю в памяти кое-какие события моей жизни.
— О, личный дневник? — Габриэль поднимает брови и понимающе кивает. — А мне никогда не хватало терпения вести такой.
Молчание длится несколько мучительно долгих минут, и Амелия перебирает все варианты, какие ей следует выбрать слова, для того чтобы узнать, что привело сюда Габриэль. Это минное поле, пусть даже кузина и не выглядит сломленной, но от ощущения натянутой струны, готовой разорваться рыданиями или отчаянием никуда не деться.
— Как тебе учитель литературы? — осторожно интересуется Амелия на пробу. — Мне кажется, он довольно милый. Не слишком много задаёт, не слишком сильно придирается.
Габи смущается, словно ей неловко обсуждать преподавателя. Она покусывает губу изнутри и крутит мизинец, выгибая его пальцами другой руки. “Что? Не то? Стоило поговорить о погоде?”, —  Амелии неловко — она не стремилась узнать свою сводную кузину, пока они были дома, а теперь её равнодушие мстит ей жестоко.
— Он, кажется, хороший, — наконец выдыхает Габи и хмурится, собираясь с духом, спрашивает, — послушай, Амелия, ты ведь сестра Лии и... Мне нужен твой совет. Что можно сделать, чтобы  она стала... мягче?
Только усилием воли удаётся сдержать нервный смешок или грубый комментарий, раз и навсегда разъясняющий Габриэль какова её сестрица и насколько пусты любые надежды о том, что в ней можно исправить.
“Бедная девочка”,  — вздыхает мысленно Амелия, глядя на Габриэль с сочувствием, — “я не могу помочь тебе с тем, что ты хочешь. Она не отстанет от тебя, пока не наиграется, а играть она будет, пока это будет причинять кому-то боль. А боль её игры причиняют всем, кого они хоть как-нибудь касаются... Бедная девочка, она не отстанет от тебя. Она знает, что меня приводит в отчаянье то, что я вижу, как ты страдаешь. Она знает, что я просила поменять нас комнатами, но она чем-то подкупила коменданта, и мы даже не можем с тобой поменяться... Прости.”
— Боюсь, ты ничего не сможешь сделать, — Амелия качает головой, опуская глаза и глядя на дневник несколько секунд, снова поднимает взгляд на Габи.
— Но хоть что-то же должно быть. — Габи смотрит на неё недоверчиво.
— Увы. Лия такая, сколько себя помню, — ложь срывается с её губ привычно. Эта заученная фраза такая чушь, но зато звучит хорошо. Как правда. Не отличишь.
— И всё это время она так... — Габи снова пытается подобрать правильное слово, и Амелия чувствует желание ей помочь. Они, всё же, родственники, пусть и не по крови, и не нужно пытаться смягчить удар.
— Да, все эти годы она ведёт себя словно она настоящая дьяволица. Как только мама не пыталась её урезонить — всё без толку. Её ничем не зацепить и не пронять.
— Неужели совсем? — в голубых глазах странная смесь отчаянья и надежды, и это жалит не хуже осиного яда, проникающего в душу.
— Совсем, — Амелия вновь качает головой, и смотрит на то, как Габриэль, в задумчивости сказав что-то на прощание, покидает её комнату.
“Ничего не поделаешь”, — крутится в голове, со скрипом старой заезженной пластинки, звук которой давно фальшивит, но все вокруг слишком глухи, чтоб это понять.
Дневник раскрывается на особенном месте, когда Амелия берёт его в руки. Ей и закладки не надо, чтобы он распахнулся почти в самом начале, где недостаёт несколько страниц, аккуратно отрезанных резаком для заточки карандашей под самый корень. Пальцы скользят по ровному месту среза. Там нет воспоминаний, но в её памяти они свежи как никогда, и ни один, даже самый острый скальпель не в состоянии вырезать их из её головы. Посмертно, разве что.
Запах травы, ветра и палёной шерсти и плоти, ужас заполняющий лёгкие вместо кислорода, паника, разлагающая сознание — неприятный набор, который вынуждал к бездействию сегодня встречается с измученным видом Габриель, и проигрывает. Амелия впервые чувствует мрачную решимость, чтобы отстаивать не себя. Никто не должен страдать, кроме неё самой. Никто.
Спрятав дневник к другим, Амелия решительно направляется в знакомую комнату и врывается без стука. Руки трясутся от мысли, что она не сможет, но хотя бы попробовать ради несчастной девчонки оказавшейся не в той семье и рядом не с теми тайнами. То, что Габи нет в комнате странным образом добавляет уверенности  — несмотря на  глупые сплетни, она всё же завела здесь друзей, и это хорошо. Можно говорить открыто и прямо.
— Прекрати это, — требует Амелия, глядя на сестру, которая лежит на кровати и читает книгу. Ей не нужны слова, для того, чтобы показать своё отношения, и дать понять, что родная сестра не стоит её драгоценного внимания. Даже взгляда не достойна.
— Прекрати, — куда более настойчиво повторяет Амелия, на сей раз удосуживаясь ответа.
— Нет, — взгляд Лии продолжает скользить по строчкам.
— Прекрати, — в голосе появляется жесткость, настойчивость, когда то же требование звучит в третий раз. — Хочешь издеваться — давай снова жить вместе. Будешь доводить меня, а не эту ни в чём не повинную девочку!
— Нет, — так же равнодушно отзывается Лия, не поднимая глаз.
— Да чёрт тебя побери! — Амелия вырывает книгу из пальцев Лии и отбрасывает её, глядя зло на сестру, истерические нотки проскальзывают в её голосе. — Прекрати издеваться над Габриэль! Неужели ты думаешь, что тебе всё позволено?! Что ты можешь делать с людьми всё, что только пожелаешь — измываться, пускать сплетни, лгать — и тебе за это ничего не будет?! Ты мнишь себя неуязвимой, да?!
Взгляд соскальзывает с опустевших пальцев, и время замедляет свой ход. Сердце бешенно стучит в груди, когда тяжелый взгляд впивается ей прямо в лицо. Опасный прищур не обещает ничего хорошего, и душа уходит куда-то в пятки, когда на губах сестры расцветает ухмылка, а Амелия запоздало вспоминает о том, почему прежде она не решалась пойти против Лии.
— Я не лгу, но да. В остальном всё именно так, — взгляд оттенён заходящим, багровым солнцем, окрашивающим все предметы красноватым, а сестра садится на кровати, убирая пряди за ухо и немного разворачивая голову к окну. — Поэтому я настоятельно рекомендую тебе не мешать мне. И наслаждаться зрелищем — ты в первом ряду, сестричка.
Ярко-алые лучи всполохами расползаются по повреждённой коже. Амелия видит не солнечный отсвет, а огонь лижущий щёку Лии, она второй раз чувствует ужасный запах горелой плоти и волос, но теперь её младшая сестра захлёбывается мученическим криком в её ушах.
Она позорно бежит с поля боя, поверженая и растоптаная в очередной раз.
Ей дурно.
***
Лия.
Взаперти, и никуда не деться отсюда. Дыхание остаётся полупрозрачным следом на стекле в нескольких миллиметрах от её рта и тает снова и снова. Лия напрасно силится шаг назад, но ноги словно окаменели. Она тянет руки, пытается оттолкнуться ими, но они погружаются в вязкое стекло, которое окружает её со всех сторон.
Она в ловушке. Ей не выбраться. Это всегда страшно — оказаться в ловушке, не знать, как вернуть себе свободу. Но Лия уже испробовала всё, и для неё совершенно ясно — спасения нет.
Она поднимает голову, выискивая край своей клетки, и видит над собой раму старого зеркала. Да, оно стояло в её комнате сколько лет, пока...
Додумать она не успевает, яркий свет озаряет пространство впереди и она снова маленькая девочка, прильнувшая к телевизору, вперившая взгляд в его зеркальную, не отпускающую глубину.
Там, по ту сторону, её бывшая комната, такая, какой последний раз её можно было увидеть в этом зеркале. Она помнит этот день, помнит этот момент, и у неё нет ни малейшего желания переживать его снова, но оно ничего не значит даже во сне, поэтому Лия не может отвернутся, или попросту закрыть глаза, когда там, перед ней, в её старой комнате снова разворачивается трагедия всей жизни.
— Ты не посмеешь позорить род семьи Фрейзер! — хуже разъярённой кошки шипит статная, моложавая женщина, кривя губы в отвращении каждый раз, когда её взгляд падает на лицо девочки, гордо выпрямившейся, готовой принять любой удар. — Это неуважение! Твоё уродство просто плевок в сторону чести нашей семьи!
— Ты не сумеешь заставить меня! — ярится в ответ девочка, сжимая кулаки. — Я не дамся! Тебе придётся волоком тащить меня в клинику!
— Есть такая славная вещь, как наркоз, и мне не нужно тебя заставлять, — женщине удаётся взять себя в руки и высокомерно посмотреть на собственный плод, что не желает принять её волю, — ты попросту будешь спать. Я твоя мать и могу решать за тебя. А ты просто ничто. Пустое место.
— Тогда я расскажу! — тонкий голос прорезает мир, ударяя противника в самом прямом смысле. — Расскажу о том, чья это вина! Всем расскажу! Ты никогда не сможет от этого отмыться!
Отшатнувшаяся женщина меняется в лице на долю секунды, делает знак и через миг девочку хватают санитары в голубых халатах, и тащат сопротивляющееся, крохотное тельце к операционному столу.
Та, другая Лия, отчаянно, изо всех сил барабанит по стеклу, с трудом выдирая из его вязкого  серебра кулаки, и снова и снова пытаясь прорваться туда, выбраться наружу, спасти несчастного ребёнка от той участи, что ей уготовили.
Мир изменяется мгновенно, и с той стороны в своё отражение всматривается другая она. Ей снова пять, её лицо изуродовано страшным шрамом. Девочка смотрит и смотрит, а Лие кажется, что их взгляды встречаются, что малышка видит её, изорванную, измученную, надломленную, но ещё цепляющуюся за скользкие края, пытаясь заставить себя подняться со дна, в котором утопают её ноги.
Сердце разрывается от жалости, Лия тщетно рвётся сквозь стекло, чтобы утешить, обнять, сказать, что всё не кончится так, но в этот момент маленькая девочка кричит с таким отчаянием, с такой болью и ненавистью, что стекло трещит, лопается.
В голове мелькает едва уловимая, странная мысль,  — “Должен кончится воздух”, — и он кончается мгновенно. Лия ещё пытается кричать и тщетно дёргается, чтобы освободить ноги и выбраться. Кислорода больше нет, она хватает ту смесь, что осталась, ртом, пытаясь выцедить кислород, но всё тщетно и боль разрывает её гортань и лёгкие.
Она умирает, погружаясь на самое дно.
Резким рывком Лия садится на кровати и хватает воздух суматошно, заполошно. Она пытается отдышаться и прийти в себя после кошмара. Всё чаще он окружает её со всех сторон, но, что бы она не делала, ей никак не удается выбраться из этой зеркальной клетки во сне.
Она дышит тяжело, и смотрит на мирно спящую Габи. Кажется, и в этот раз ей удалось сдержать своё тело в реальности от криков, и она не перебудила весь кампус. Впрочем, последний раз, когда ей этого не удалось был больше пяти лет назад, и с тех пор её самоконтроль не давал сбоев.
Лия переводит дыхание и откидывается назад, на подушки.
“Всего лишь сон”, — повторяет она про себя, глаза в синий в ночной темноте, потолок, — “да, это только сон. Всё было совсем не так”.
Ей не нужно напрягаться, чтобы вспомнить запах больничной палаты и изогнутую стрелку на часах, мерно отсчитывающую минуты до прихода женщины, пропахшей свежестью, улицей и тем, неповторимым запахом дома. Женщины, которой не хватило сил навестить родного ребёнка в больнице. лия знала, скажи ей тогда кто-нибудь, что она не родная, приёмная, она бы поверила в это без колебаний, ни единой секунды бы не размышляла о честности говорящего. Даже на выписке не было никого, кроме Малкольма, уже тогда не слишком молодого водителя их семьи.
Если память ей не изменяет, Джина была в поисках очередного жениха, и лишь когда шрам уже начал срастаться этой неровной коркой, она заметила что с её младшей дочерью не всё в порядке.
“Точно, точно”, — припоминает Лия, прикрыв глаза, — “заметила, и рухнула в обморок. И после этого Джина заявила, что на нашу семью будут косо смотреть, если щёку не исправят. Она даже рвалась договориться обо всём с лучшими пластическими хирургами за рубежом”..
Тогда, помнится, она спрашивала у мамы почему так важно, чтобы другие не видели её увечья, но она услышала в ответ совсем не то, что стоило бы услышать пятилетней девочке из уст матери.
“Это случилось же тогда, да?”, — спрашивает у самой себя Лия, вспоминая тот, страшный для неё год. Год, который изменил беззащитное, кроткое дитя, выпустив на свет родившееся чудовище. Ни сострадания, ни страха, ни сожаления, ни вины — в ней не осталось ничего. Да, точно, всё это не сгорело в том костре, но он был началом.
“Если кто-то посмеет исправлять моё лицо, то я верну эти шрамы не только себе, мамочка. Я сделаю такую красавицу из своей сестры, и тогда тебе никто не сможет сказать мамочке, что мой вид бросает тень на честь семьи Фрейзер”, — тихо и ласково говорила она застывшей Джине, и впитывала её истерику, словно губка, наслаждаясь каждой разбитой вазой, каждым криком, обращённым в её сторону.
И всё же тогда она звала Джину иначе, а право называться “мамочкой” она потеряла, когда решила опоить дочь снотворным, чтобы отвезти в больницу и воспользоваться правом родителя менять внешность по собственному усмотрению. Пятилетняя Лия не знала, почему их старая кухарка едва различимым шёпотом посоветовала ей не спать, не связала это с тем, что их ссору с матерью слышал весь дом, но послушно последовала данному совету — Ханна всегда была добра к ней и одаривала теплом больше, чем кто-либо.
В тот вечер глаза предательски закрывалась, но Лия делал всё, чтобы не уснуть — она ходила по комнате, уверенная, что стоя уснуть не сможет, она зажгла весь свет в комнате, и даже играла на фортепиано, но сон неумолимо шёл за неё по пятам. Момент, когда она вспомнила о том, что в больнице уснуть было трудно из-за боли истёрся из её памяти, но результат был налицо до сих пор.
Её шрам бугрится отвратительными полосами там, куда впивалась маленькие пальцы в едва начавшую срастаться корку, причиняя немыслимую боль, чтобы наркоз, подмешанный в любимый ею сок, не подействовал. В ту ночь не удалось уснуть никому, и Лия снова оказалась в больнице, повторяя лишь то, что держит данное ею слово. Джина оставила её в покое и больше не пыталась повторить ничего подобного, по всей видимости, испугавшись за Амелию.
И, стоит заметить, не напрасно.
Завеса мрака окружает со всех сторон, но Лие не спится. Она вертится в удушающе мягкой кровати и всё никак не может взять себя в руки. В попытке занять разум, заставить его забыться сном от скучных мыслей, она даже вспоминает об их новом учителе, на которого так занимательно среагировала её сводная кузина.
Уильям Дж. Кастра — загадка века. Человек из ниоткуда. Ни личной страницы в социальной сети, ни одной ссылки с его фото, или хотя бы ведущей к тому человеку, который рассказывает им теперь о классиках английской литературы.
Человек без прошлого. Прошлого, которое может быть столь ужасно, как то, что искажается в самых худших её снах.
“Кто же вы такой, мистер Кастра?”, — размышляет Лия, спуская ноги с кровати и рассматривая спящую напротив девушку. — “Кто вы такой, и почему вы лишаете мою драгоценную кузину дара речи? Где я вас видела раньше? Почему я не смогла вас найти и где нужно вас искать? Существуете ли вы вообще, а, мистер”?
Босыми ступнями она делает круг по комнате по прохладному и мягкому ковролину, пока не подходит к зеркалу её мимолётный, задумчивый взгляд не падает на отражение.
Там, в глубине на неё смотрит та Лия Фрейзер, которая должна была быть — сумеречные тени выгодно подчеркивают густые ресницы и выделяют губы, словно их подвели тёмной помадой, и на одной щеке тень ложится будто очерченная румянами, каштановые волосы кажутся вороными в призрачном лунном свете, а и без того светлая кожа в синеве ночи выглядит мертвенно-бледной.
Небесное светило выхватывает лишь левую сторону, но этого мало. Лия поворачивает голову так, чтобы загадочный свет лег уродливыми тенями на изрытую одним огромным, невероятно уродливым, бугристым шрамом, правую щёку.
“Как же приятно видеть эту боль, это отчаянье, эту вину в глазах сестрицы! Как же приятно знать, что жертва была принесена не напрасно! Как это чудесно...”, — по губам Лии расползается полная удовлетворения улыбка, вынуждающая уродливый шрам чуть накрениться.
Всё верно, ведь мышцы не задеты, тут ей повезло. Да и глаз, бровь и губы чудом уцелели. Все могло быть куда как хуже, но даже если бы и было, всё равно она бы не стала ничего менять, ведь это выражение лица Амелии просто непередаваемо прекрасно. Каждый раз, стоит её сестричке увидеть то, что осталось от её щеки, как её лицо искажается так, словно это ей невыносимо больно.
“Чудесное зрелище. Лучше любого аттракциона. И не надоедает, за столько-то лет!”— думает Лия, направляясь обратно в постель и накрываясь одеялом, — “и все же, нужно попробовать уснуть”. Сон никак не идёт, вместо него она прокручивает в памяти разные фрагменты ушедшего дня, и не только этого.
Разрозненные воспоминания о чувственном взгляде, брошенным кузиной украдкой на их нового учителя, о лице, которое она видела так давно, что не может сейчас вспомнить когда и где, о сестре, которая за каким-то чёртом тоже наведывалась к этому человеку во внеурочное время.
“Как не крути, а всё сходится на нём. Нужно придумать, как подобраться поближе, к этому загадочному Уильяму Дж. Кастра”, — думает Лия, закрывая глаза и погружаясь в объятия Морфея, но даже там она не перестаёт искать способ поймать человека-призрака.


Уилл
Мерное гудение класса переносит Уилла мысленно к пчелиному улью, близ которого располагалась одна привлекательная яблоня, плоды которой очень выручили его в один из самых трудных периодов его жизни. Болезненные детские воспоминания о множественных пчелиных укусах навсегда привили ему нелюбовь ко всем жужаще-жалящим тварям. Возможно, именно поэтому ему кажется, что каждая ученица в этом помещении имеет нож, спрятанный в складках форменной чёрной юбки с золотистой оторочкой, что лишь усиливает его ассоциацию.
— Две минуты, — негромко говорит он, сверяясь с часами, и гудение, усиливается.
Уилл покорно ждёт, глядя в окно, невольно прокручивая недавний разговор со своим начальством в голове.
Он меньше месяца работает здесь, а  Миссис Слоун уже раз пять ясно дала понять, что недовольна им самим, его работой, и, в особенности, тем, что Уилл позволяет себе иметь собственное мнение и бесстрашие высказывать его прямо в лицо. Вся дискуссия велась на вежливых тонах пониженной температуры, способных напугать любого новичка, который всерьёз опасается за своё место. По правде говоря, даже у Уилла то и дело мелькает опасение, что именно сегодня старая карга припомнит ему все те случаи, за которые ему было высказано и он получит рассчёт, что было бы весьма некстати, учитывая его планы. А вот здравый смысл насмешливо напоминал о том, что искать педагога на замену после предыдущего да ещё и после начала года это то, с чем не захочет связываться ни один администратор.
— Полминуты, — проговаривает он чётко, не глядя на класс.
Они едва успеют дописать эссе с доказательствами своей точки зрения на необходимость изучения литературы — Уилл считал по верной, проверенной им схеме, где для того, чтобы узнать за сколько с таким заданием справятся его ученики положено было взять время, за которое он справится сам и умножить его на три, а после удвоить, потому что в реальности выйдет всё равно в два раза больше.
— Сдавайте работы, и свободны, — класс мгновенно всполошился, ручки заскрипели явственней, а девицы совсем не торопились поскорей покинуть кабинет и оставить его в долгожданном одиночестве и наедине со своими мыслями. Да что это такое, в самом деле! — Я считаю до десяти. Чья работа не окажется у меня на столе, автоматически не будет засчитана.
Обратный отсчёт идёт не слишком быстро, и горка работ, которые ему предстоит проверить до завтра растёт на глазах. Когда Уилл доходит до десятки, последняя работа ложится поверх прочих, но девушка не спешит покинуть класс вслед за подругами. Перехватив рюкзак за лямку, она стоит напротив него и вглядывается в его лицо.
— Что-то ещё, мисс...?
— Фрейзер, — уверенно отзывается она, и убирает упавшую на щёку прядь.
В этот момент Уилла перемыкает. Он поступает совершенно некрасиво, но ничего не может с собой поделать — невозможно оторвать взгляда от ужасного шрама на точёном личике, которое навсегда останется обезображенным. Сроссшаяся от высокой температуры кожа разбавлена выступами в палец толщиной, напоминающих забравшихся вовнутрь красновато-розовых червей, и происхождение этих определить так же просто, как основного едва ли представляется возможным.
“Основной, самый большой шрам это от ожога, но если его лечили, то как же он выглядел до того,” — задаётся вопросом Уилл, пытаясь определить повреждены ли мышцы лица, и если нет, то почему его так плохо вылечили. Мысль о том, что его могли и вовсе не лечить даже не приходит ему в голову — не тот слой общества, — “но вот эти полосы, неровные, словно увечья нанесённые уже после получения ожога, но до того, как рана нормально зарубцевалась, чем они были нанесены”?
— Мы можем кое-что обсудить, или вы ещё не насмотрелись на мою персональную гордость? — мисс Фрейзер поднимает брови и улыбается, убедительно доказывая, что мышцы целы. Уилл с трудом заставляет себя отвести взгляд от повреждённой щеки и посмотреть в красивой формы тёмно-зелёные глаза.
— Я вас слушаю.
— Раньше мистер Серра вёл дополнительный час в неделю, чтобы отстающие могли подтянуть ваш предмет. Я бы хотела узнать будут ли дополнительные занятия в этом году. Вы говорили об этом на первом занятии, но, насколько я знаю, их никто не посещает, поэтому я и хочу уточнить.
— Мне оплачивают дополнительный час, — припоминает Уильям недавние слова завуча, кивнув, — но это время рассчитано на углублённые занятия. Все прочие знания вы получаете во время урока.
Мисс Фрейзер не огорчается, напротив, на её губах красуется удовлетворённая улыбка.
— Это весьма и весьма кстати, поскольку мой балл достаточно высок для того, чтобы подтягивать его в рамках школьной программы, но недостаточно хорош для моих дальнейших планов.
— И какие у вас планы? — Уилл удивлённо поднимает брови. Если школьного балла недостаточно, то насколько амбициозны её планы, хотелось бы знать...
— Я планирую поступать в одно из заведений лиги Плюща, — спокойно отзывается мисс Фрейзер, словно говорит не о восьмёрке лучших частных университетов Америки, а о поступлении в местный колледж. Паршивый местный колледж, который она собирается одарить своим вниманием.
— Йель?
— Или Браун, если не удастся в Йель, — кивает девушка.
— Вы планируете сделать писательство своей будущей профессией? — интересуется Уилл немного щурясь.
Она неопределённо пожимает плечами, что можно истолковать двояко, и Уилл торопится внести ясность в прежний вопрос:
— А как к этому выбору отнеслись ваши родители? Эту профессию не назовёшь...
— А как ваши родители отнеслись к тому, что вы решили стать учителем зная, насколько мало здесь платят? — парирует с лёгкостью девушка, и он чувствует себя несколько неловко из-за того, что позволил себе так неприкрыто пялиться на её шрам, а потому отвечает честно и ясно, как не позволил бы себе в иной ситуации при общении со своими студентами.
— Никак.  Но я считаю свою профессию слишком значимой, чтобы смотреть в первую очередь на оплату этого труда.
— А ваши родители? Тоже сочли значимость профессии важнее благосостояния сына? — Лия не унимается, пока не слышит вполне ясный и однозначный ответ, пресекающий все дальнейшие расспросы.
— У меня не было возможности их об этом спросить.
— Ох... Детский дом? — он ловит её взгляд, и замирает, кивая по инерции. В нём нет и толики положенного социальным этикетом сочувствия, но совершенно точно есть зависть и понимание в полном объёме. — Жизнь без родителей может быть такой разной... Я потеряла отца. Шестнадцать лет назад. Но, пусть я никогда не знала его, эта утрата оказалась невосполнимой.
Уилл молчит. Он бы хотел сказать, что может себе это представить, потому что потерять мать было просто невероятно тяжело, пусть он и не знал её толком, и эта дыра навсегда останется в нём, и ничто не сможет её залатать. Потеря отца же стала сокрушительным ударом, из-за которого он забыл всё, чему учил его отец, когда в очередной раз проговаривал, что нужно делать, если однажды он не вернётся. Хотя, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь отец никогда не упоминал о том, что нужно делать, если его сын найдёт его в петле...
— Так когда дополнительное занятие? — спустя полминуты тишины интересуется мисс Фрейзер.
— Давайте посмотрим...
Ещё некоторое время они теряют на то, чтобы отыскать действительно подходящее время для дополнительного занятия, и лишь когда мисс Фрейзер покидает его кабинет, ему в голову приходит простая мысль — а не сестра ли она Амелии? Пусть о другой дочери Джины Фрейзер никогда не упоминалось в СМИ, исключать эту догадку нельзя — они похожи, но из-за шрама нельзя сказать наверняка, и фамилия одинаковая, разве что в написании разнится. Уилл тянется к журналу как раз в тот момент, когда дверь кабинета тихо скрипит, впуская Амелию.
Девушка с удивлением оглядывается и кивает на коридор, после короткого приветствия:
— У меня бестактный вопрос, но что от вас понадобилось Лии?
Уилл пожимает плечами, не собираясь делать из этого великой тайны:
— Дополнительные занятия для поступления.
Он буквально чувствует, как та мгновенно напрягается, однако всё же не задаёт вопроса о том, куда собралась поступать Лия. В его голове внезапно мелькает обрывок воспоминания — вот ему четырнадцать, и он на пороге огромного особняка, он осматривает его всего несколько секунд, и в это время он видит как смотрящая не таясь девочка, кривится так, словно увидела дохлого жука на подмётке своей туфельки. Смотрит неприязненно, но не отводит взгляд. Он больше её не видел, приняв за дочь прислуги, но ведь это было как раз в доме Амелии, в тот самый день, когда он приехал увидеть ту, которой только что были заняты его мысли.
И всё же сёстры, понимает он.
Сёстры.

Амелия.
Всему своё время, своё место, своя цепь предвещающих событий. Амелия фаталистка, возможно ещё и потому, что чувство того, что всё идёт так и свернуть нельзя, преследует её с самого детства.
Перед глазами стоит полный самодовольства взгляд сестры, выходящей из кабинета литературы, и содрогается всем телом. Казалось, ей стоило бы давным-давно привыкнуть к тому, что Лия всегда себе на уме, что она довольна успешна в своих попытках разрушить всё, что имеет хоть какую-нибудь ценность. Особенно для сестры.
Но нет. К такому привыкнуть нельзя.
И всё же кое-что изменилось. Она ещё чувствует злость, вспыхнувшую в груди и оседающую на кончиках ресниц. Это неимоверное возмущение — да сколько же можно?! Разве она не настрадалась? Разве она не расплатилась сполна за свой проступок? Неужели из-за одной ошибки она позволит вечно казнить себя?!
Этот бунт в её груди отравляющий её своим тлением, вина залита злостью за сводную кузину, страдающую ни за что, позволяя этому пламени разрастаться. Амелия чувствует его внутри. Решительность и мужество — то, чего ей так долго не хватало. В конце концов, может быть её жених и не идеальный человек, может быть, даже не хороший, но она не позволит сестре разрушить его жизнь, как и не даст губить Габриэль. Бедняжке и так досталось, довольно! Это её можно мучить сколько угодно, но не прочих, не всех остальных!  Ведь она так устала чувствовать себя заразой, человеком, от прикосновения к которому окружающие люди рискуют подхватить Лию как настоящий смертельный вирус...
Она могла сделать это в любой момент, в любой — но ему пришло время лишь сейчас. Её злость и раздражение наконец вызрели для решительных действий. Амелия смотрит на кончики горящих пальцев, и ей кажется, что призрачное, бунтарское пламя согревает их, как символ её протеста.
В учебных коридорах пусто и никто не отвлекает её от размышлений, что она может сделать, чтобы изменить ситуацию.
“Для начала, стоит помочь Габи”, —  решает Амелия, направляясь в жилое крыло, сосредоточенно составляя план действий.
“Договоримся с ней, пока Лия совсем не сломала её, а после можно будет подумать и о том, чем помочь Уиллу, если она и на него окажет своё воздействие. Да, Лия как гнойная опухоль, которая разрастается за счёт заражения близлежайших тканей. Её нужно срочно удалять, до того, как станет слишком поздно. Как для меня. Но другим ещё можно помочь. Они невиновны, а я буду всю жизнь расплачиваться за свои грехи”, — тоскливо заключает Амелия, мирясь со своей судьбой, — “ради них, возможно, стоит преодолеть свой страх и постараться. Хотя бы один раз”.
Дверь подаётся с трудом — с той стороны слишком тесно в комнатке, рассчитанной на пару человек. Там уже трое — по бокам, скрывая среднюю своими телами, сидят Габи и ещё одна девушка, невыразительная, незаметная, мимо такой Амелия прошла бы и даже не увидела. В третьей же она с трудом узнает Андрэа, свою соседку по комнате. Впрочем, о том, что это она Амелия догадывается исключительно по голосу, когда она проходит вперёд. Энди совершенно зарёвана, строгий пучок пепельно-русых волос, который всегда строго и аккуратно был собран ни на что не похож, глаза потемнели от "водостойкой" туши, свернувшейся комочками вокруг глаз, а нос покраснел и распух.
— Что случилось?!
От вопроса Андреа рыдает сильнее, её плечи содрогаются от каждого всхлипа и она жадно хватает воздух ртом в перерыве между рыданиями и утирает нос платком, определённо не в силах по-плебейски высморкаться при обилии едва знакомых людей вокруг.
— Мы нашли её такой в коридоре у туалетов, — беспомощно глядя отвечает Габи, и осторожно гладит Анрэа по плечу.
— Она не говорит, что произошло, — так же тихо добавляет невзрачная девица, посмотрев серо-зелёными глазами, такими же не запоминающимися, как и вся она. Догадка о том, что могло случиться, появляется мгновенно.
Амелия подходит к своей соседке осторожно, едва слышно, как к испуганному зверьку, и говорит мягко и ласково, словно с маленьким ребёнком:
— Энди, милая, это очень важно, — она не касается сокурсницы, понимая, что двух утешительниц вполне достаточно. — Те, кто тебя обидели это ведь ученицы, да?
Девушка даже перестаёт на секунды всхлипывать от вопроса, в ужасе глядя на Амелию, и ей этот взгляд говорит больше всех слов, что смогла бы выжать из себя Андреа в подобном состоянии. “Конечно же, это ученицы, и у них есть на компромат на Андрэа, который является гарантом её молчания. Что бы с ней не делали, как бы над ней не издевались, она ничего не сможет сделать, чтобы спасти себя от них, возможно потому, что спасает кого-то ещё”, — заключает Амелия, не в силах удержаться от постыдного облегчения, — “не дело рук Лии. Какое счастье...”
Она кладёт руку близ своей подруги, но не касается, оставляет на расстоянии тепла и улыбается мягко, понимающе. Чуть кивает, и Андреа всхлипывает от облегчения и косится на приведших её сюда девушек.
— Спасибо, Габи и... — она замолкает и двоюродная сестра подсказывает ей:
— Кейт.
— И Кейт, — продолжает Амелия, — но дальше я справлюсь сама.
Девушки направляются к двери, и, замерев на миг в дверном проёме, Габи бросает на неё встревоженный взгляд. Амелия кивает головой слабо, в знак того, что она и впрямь сможет, и, как только дверь закрывается с тихим скрипом, подсаживается к Андреа, мягко приобнимает её и доверительно говорит:
— Дорогая, если нужно, ты можешь всё мне рассказать. Я сохраню твою тайну, ты знаешь. Баш на баш, да?

Через час, когда Амелия выходит из своей комнаты, Габи ещё стоит неподалёку от двери и ждёт. Не говоря ни единого слова, девушка ведёт всех в свои бывшие апартаменты — в этот час сестры там обычно не бывает, поскольку ей необходимо видеться со своим «мозгоправом».
— Как она? — спрашивает Габи встревожено за закрытой дверью.
— У неё была истерика, но я успокоила её и она спит, — задумчиво отвечает Амелия, присаживаясь на кровать сестры.
— Ты можешь сказать мне что произошло?
Амелия внимательно смотрит в доверчивые и наивные глаза сводной кузины и вздыхает.
— То же, что происходит каждый год с какой-нибудь девочкой в этой школе. Год выдался урожайный — в этом году даже с двумя.
— О чём ты? — Габи хмурится, смотрит непонимающе. — Что происходит?
— Ты слышала о Джейн Перкинс?
— Да, кажется я виделась с ней в начале года, — рассеянно замечает Габи и Амелия невесело усмехается. Именно, что в начале, а прошло уже больше четырёх недель. — А что с ней?
— Она ушла из школы. Через неделю после заселения, — поясняет Амелия. — А ещё через неделю в газетах всплыли факты из личной жизни её семьи и это сильно ударило по их бизнесу. А два года назад тоже самое было с Венди Энтресс, когда в середине курса она ушла и заявила в прессе что в школе некоторые ученицы над ней издевались. На следующий день после этого полилось столько грязи, и всё это не прекращалось до тех пор, пока она официально не признала, что никаких издевательств не было.
Рот Габи распахивается не метафорически, а вполне реально, выдавая крайнюю степень потрясения от таких новостей.
— Но, мы же можем что-нибудь сделать, верно? — слабо спрашивает её девушка, и Амелии по правде очень жаль расстраивать её.
— Боюсь, ничего, — тихо замечает она. — Это не наш уровень, понимаешь?
— Но есть же директор, завучи... — цепляется за надежду Габи.
— Послушай меня, — Амелия старается быть как можно убедительнее, усаживая двоюродную сестру рядом с собой, —  когда я говорю «не наш уровень» я именно это и имею ввиду. Над директором есть попечительский совет, есть спонсоры, и это родители тех самых учениц, которые безнаказанно занимаются такими мерзкими вещами.
—  Ты знаешь кто?!
—  Все знают, —  Амелия пожимает плечами. —  Тиффани Куинси, Меган Уэлрайт — твои одноклассницы. С ними ещё одна младшекурсница ходит, да Эмбер они часто с собой таскают. Думаю, она тоже из их игрушек, хотя её мать и в совете попечителей школы, но это, кажется, её не спасло. Такие люди, временами, даже уязвимее из-за репутации родителей.
—  Но ведь можно же сделать хоть что-то... —  Габи опускает глаза с видом пришибленного щеночка. Амелия приобнимает её, в попытке утешить, и треплет по макушке так же, как меньше часа назад свою соседку, успокаивая после того, как в ту вылили острый чай через рот каждый раз, когда она не могла ответить на вопросы, которые сыпались из ведьм этого шабаша. Их игра была омерзительна, и это лишь начало.
—  Можно, —  Амелия тихо соглашается, —  можно объединить усилия, например, и помочь, к примеру, тебе. С Лией. В конце концов, прежде всего нужно уметь защитить себя, до того как браться спасать других. И я могу помочь, если ты хочешь...
Голос дрожит, пока она произносит эти слова и совсем стихает, когда Габи поднимает на неё глаза в немом удивлении снова. Амелии стоит невероятных душевных усилий не отвести взгляд, после того как она так подставила себя. Словно сняла броню — хотя бы её часть — оставаясь беззащитной, она никогда не предлагала дружить первой, опасаясь сестры, а те, кто заводили дружбу с ней вскоре понимали, что они становятся мишенями, и легко бросали её. Но ведь с Габи ей терять нечего, верно? Габриэль и так под прицелом, ей некуда бежать. Пострадает лишь её гордость, если сводная кузина откажет.
Габи улыбается мягко, кажется, впервые за вечер и кладёт свою руку поверх её, отвечая тихо, но уверенно:
—  Конечно.

Габриэль.
Ночь слишком тиха для того, чьи мысли столь оглушительны — Габи задыхается и крепко держится за сердце, позволяя собственным набатом звучать в её разуме.  Уже больше трёх часов она мечется по кровати под размеренное дыхание соседки и всё пытается выкинуть из головы сегодняшний разговор с Амелией.Или примириться с ним.
Не удаётся.
Безнадёжность сводит её с ума. Ещё вернее это делает знание, что завтра будет новый день, и та девушка, Андреа, которую они с Кейт нашли в коридоре заплаканную, трясущуюся от страха и рыданий снова пройдёт через всё то, что задумали эти ведьмы — иначе ведь и не назовёшь, что полностью оправдывает их прозвище — «шабаш». И, скорее всего, она снова забьётся в какой-нибудь угол и будет захлёбываться в сухих рыданиях, оставаясь совершенно беспомощной перед будущим.
Габи переворачивается с бока на бок, устраивается коконом на узкой кровати, но даже любимая поза не помогает ей унять дрожь в груди.  Её мысли скачут словно перепуганные зайцы, переключаясь с объекта на объект.
Зря она так боялась, что ей придётся отвлекаться и заставлять себя не думать о человеке, при виде которого сердце ёркает в груди, а ком внутри живота сжимается от ужаса, вынуждая всё существо трястись. словно перепуганный кролик. И напрасно она считала, что будет печалится из-за отстранённого, равнодушного взгляда, мимо неё, словно сквозь стекло смотрел их преподаватель английской литературы даже вне учебного кабинета, не отвечая на робкие попытки поздороваться. И позозрительность — дала ли она ему повод думать о себе как о глупой влюблённой девчонке, которая наивно воображает себя вместе с ним в простой обстановке, и верхом её фантазий становится совместный ужин? — отходит на второй план, пусть даже одна мысль об этом ранит.
Хуже всего то, что каждая из них возвращается к тому, что она видела сегодня, к тому, что ей сказала Амелия. Совсем не о том, что кузина хотела бы её дружбы, нет. О том, что её соседку никак не выручить, не спасти, и это будет продолжаться изо дня в день все оставшиеся восемь месяцев обучения.
Габи словно сама завтра пойдёт на растерзание этим шакалам, и что бы ни делала Лия это даже близко не сравнится ведь если провести параллель...
Она подскакивает на кровати, рывком садясь и глядя на спящую двоюродную сестру.
Неужели Лия не самое худшее? Ведь если сравнивать её с Меган или Тиффани, они куда более жестоки, чем кузина. Как это не мерзко признавать, но Лия проигрывает им по всем пунктам, кроме морального прессинга — ей даже не надо заниматься рукоприкладством, чтобы заставить жертву почувствовать себя униженной. Она дразнится, нарочно задавая вопросы по изучаемым темам мистеру Кастра, просто показывая то, насколько она лучше, пусть ненароком, ненавязчиво, и не одной только Габи, но всё же. Боже, он даже хвалил её сочинение! Ревность , зависть и смущение перемешиваются в постыдно-острый коктейль глубоко внутри, и жалят её безжалостно впиваясь острыми иглами в сердце.
Экран блокировки телефона беззвучно светится, разрезая узким лучом темноту и на секунду пугая Габи до ужаса. На неём сообщение от Кейт, с которой ей так и не удалось сегодня переговорить по поводу соседки Амелии.
«Спишь?»
СМС словно знак свыше — протянув мелко дрожащую руку к телефону, Габи набирает быстро, и отправляет сообщение, пока не успела передумать.
«Нет. Не могу заснуть после сегодняшнего».
Ответ не заставляет себя ждать. Габи чувствует тепло по отношению к Кейт. Она тоже тревожится за незнакомого ей человека.
«Я тоже переживаю за неё. Мы можем помочь?»
Габи облегчённо выдыхает, чувствуя, как комок, в который превратилась её душа из-за всех этих переживаний немного ослабевает. Как замечательно, что у них есть возможность поговорить хотя бы так, и сбросить ту нервозность, которой она пропиталась всем своим существом. Определённо строит с кем-нибудь этим поделится, пусть и не посвящая в детали.
«Они слишком влиятельны. Вряд ли».
«Разве можно быть слишком влиятельным?»
Этот вопрос ставит Габи в тупик. Амелия довольно ясно дала понять, что прижать их не получится, а значит не стоит и пытаться, чтобы не подставлять себя под удар. Но вдруг она не права? Что если — как она там говорила об Эмбер Олдрич? — они уязвимее из-за репутации родителей?
Кейт, не дожидаясь её ответа, бросает новое сообщение:
«Не может же быть такого, что у них совсем нет слабостей, да?
Старый, добрый шантаж ещё никогда не подводил. Да и быть такого не может, что в нашей школе не найдётся на них компромата».
«Прекрати. Это грязная мысль. Нам стоит быть выше этого, иначе, чем мы будем отличаться от них?»
Она готова даже подискутировать на тему должны ли быть кулаки у добра, но Кейт соглашается легко.
«Это верно. Но мы должны сделать хоть что-то, мне кажется, да? Хотя бы попросить их отстать от Андреа».
Габи хмурится. Ей не по душе эта мысль. Она выглядит опасной даже со стороны, даже если не рассматривать её тщательно, но Габи не может взять в толк почему. Что такого опасного в этом предложении?  Она доверяется своим инстинктам.
«Не думаю, что они нас послушают».
Ответ не приходит пару минут, и она уже начинает переживать, что сказала что-то не то, одновременно думая о том, что затевать такие планы в три часа ночи не самая хорошая мысль, ведь собеседник может просто уснуть с телефоном. В тот момент, когда она уже готова выйти из комнаты и добраться до спальни Кейт, её телефон снова мигает сообщением:
«В любом случае мы попытаемся. А если нет, у меня есть неплохой план как можно заставить их сделать это».
Габи трижды перечитывает сообщение, прежде чем отправить в ответ: «поделишься?». Ей кажется, что в такой ситуации не может быть никакого хорошего плана, чтобы приструнить тройку облачённых властью девиц.
«Пока нет:) Дурная примета».
Габи улыбается, несколько расслабляясь, ведь от шаткой надежды её настроение поднимается, не смотря на это внутреннее ощущение опасности и тревоги.
Она отгоняет желание поделиться любовными переживаниями с Кейт, не потому что та не пойдёт, а потому, что ей кажется, что то, как сильно она привязывается к своему учителю литературы, сравни постыдной болезни, о который, ей бы хотелось, не должен узнать никто, пока она не исцелиться.
Они желают друг другу спокойной ночи, договариваясь утром встретится с шабашем и попробовать просто попросить для начала.

Утро ясное, безоблачное. Солнце весело заглядывает в окна коридора кампуса, окрашивая его в приятный глазу рыжий цвет. Габи ждёт Кейт в одном из укромных местечек, листая новостную страницу в телефоне просто для того чтобы хоть как-то занять руки. Они мелко трясутся, а движения резкие, неоправданно быстрые, даже дёрганые. Приложение на скорость реакции отлично сглаживает нервозность, позволяя выплеснуть свои эмоции на ни в чём не повинные клавиши ускоряющегося темпа мелодии, отодвигая события этой ночи прочь, подальше от своего сознания.
Она была ужасной. Нет, не так. Она была особенно ужасной.
Габи снился сон. Во сне, она плавала в море без костюма и баллона, и ей совсем ничего не мешало — она могла вдыхать солёную морскую воду. Это было так же естественно, так же логично, как дышать воздухом, так что она попросту этого не замечала. Вокруг сновали невиданные создания, яркие рыбы всех форм и размеров. Она видела огромных китов и медуз, проплывающих мимо и посверкивающих желейными телами в лунном свете, и алые кораллы, притягивающие, манящие к себе сочным цветом.
Габи протянула руку, как вдруг почувствовала, что не может сделать следующий вдох. Вода предала её, и она ринулась туда, вверх, наружу, к жизненно необходимому кислороду, но чем быстрее она гребла, тем дальше становилась от неё поверхность воды. Она почувствовала, что задыхается и спасительный запас кислорода совсем иссяк...
... И она распахнула глаза, тяжело дыша и сидя на кровати. Лунный свет проникал беспрепятственно в комнату через широко открытое окно, а холодный ветер колебал занавески. Около неё сидела Лия, сжимая подушку в пальцах и смотрела на неё нечитаемым взглядом. Этот взгляд впивался, словно заточенный ненавистью, болью, отчаянием и презрением, что Габриэль поняла внезапно совершенно точно, почему стала задыхаться во сне.
— Ты... — прохрипела она, пытаясь перевести дух, и отползая от чокнутой кузины, выставила руку в защитном жесте.
— Я же говорила, — отозвалась Лия невероятно тихо, и отошла к своей кровати, — я гораздо хуже.
Она повернулась, и, бросив на сестру довольный взгляд, смотрящийся особенно устрашающе в свете луны, легла так, словно ничего и не было. Словно ничего не произошло.
Габи играет мелодию в своём приложении бездумно, потому что сейчас её мысли далеко отсюда. “А ведь я только решила, что она не так уж и плоха,” — думает Габи, — “и может быть, если смотреть в сравнении, то Лия это ещё терпимый вариант. Только-только. А она, словно читает мои мысли. Как можно быть такой жестокой и безжалостной? Как можно так сильно ненавидеть ни за что, чтобы попытаться сделать нечто подобное с человеком? Как можно...”
Увлечённая игрой, Габриэль не замечает что её уединение нарушено до тех пор, пока над ухом не раздаётся голос.
— П-привет, — чуть заикаясь говорит Кейт и растягивает губы в улыбке.
— Привет, — выдыхает облегчённо Габи, и закрывает приложение с игрой, быстро пряча телефон в карман.
К её руке прикасается сухая ладонь Кейт, и наполняет так недостающей сейчас уверенностью.
Габи уже открывает рот, чтобы уточнить какие-то детали, но в ответ Кейт лишь кивает ей на тройку девушек: Куинси почти обнимает Уэйнрайт, они о чём-то болтают, весело смеясь, а ещё одна девочка, явно младше, идёт всего на полшага отставая за ними и тоже довольно улыбается. Момент подходящий для того, чтобы реализовать их задумку, но на душе неспокойно.
У Габи дурное предчувствие.

Кейт.
Когда-то она слышала, что главное — это уверенность, и сейчас Кейт уверена на сто из ста возможных —  ей удастся всё. Она берёт себя в руки, когда подходит к девушкам, перегораживая им путь и, хорошо контролируя собственное заикание, говорит:
— М-мы знаем, ч-что вы с-сделали с Анрэа. Т-так нельзя. М-мы требуем, чтобы в-вы прекратили это, п-пока мы не сообщили в прессу. — Голос звучит твёрдо, она смотрит на них почти грозно, чувствуя особенную поддержку со стороны Габи, держащей её за руку.
Лицо Меган рассекает неприятная улыбка, словно она сдерживается с трудом от того, чтобы расхохотаться им в глаза, а младшая девушка, оправив очки, смотрит на них с таким снисхождением, что дай ей кто-нибудь слово, то она бы размазала их по стенке своими способностями к подражательству и оценочными суждениями. Особенно часто тяжёлый взгляд достаётся Габи и она чувствует направленную на неё неприязнь.
Молчание не делает поблажек, даже в нём хорошо слышна высокомерная жалость к представителям низшей расы, с точки зрения всех здесь присутсвующих. “Это плохо”, — Кейт закусывает губу и сжимает ладони в кулаки, оглядывая девиц и стараясь взять в руки желание кинуться на них, чтобы отстоять свою честь грубой силой. Она так сосредоточена на этом, что даже не замечает, как их огибает дочь попечителя Олдрич.
У Эмбер волосы цвета янтаря и приятного шоколадного оттенка глаза, она безусловная отличница и примерная ученица, у которой не может быть ничего общего с теми, для кого в радость измываться над людьми, доказывая им собственную власть и превосходство. Она их заложница — это единственный вариант, объясняющий почему они неразлучны.
— Действительно, хватит, — тихо, невнятно бормочет Эмбер. Глаза Габи округляются от этих слов и она смотрит на девушку с сочувствием и пониманием. “Зачем? Зачем ты подставляешься? Ради нас?”, — мысли Кейт путаются, а кровь ускоряет бег по венам. Тиффани оборачивается, глядя в карие глаза напротив удивлённо несколько секунд, а после, опасно прищурившись, кивает и почти доброжелательно замечает:
— Наверное, огласка нам и впрямь, ни к чему, — она поправляет идеально уложенные волосы и улыбается. — Вы правы, мы несколько заигрались, и, думаю, пора прекращать.
Кейт чует подвох, Габи тоже, судя по тому как сильно она стискивает её ладонь своими пальцами. Она знает, что этим акулам простых слов достаточно, но у неё есть план.
— Да, верно, — расплывается в улыбке и Меган, и кивает, — хорошо, что вы нам это сказали. Весьма отвественный поступок, признаю.
Не нужно быть сверх одарённым чтобы уловить опасность витающую в воздухе, но девушки и впрямь звучат весьма благожелательно, хотя Кейт и не собирается поддаваться на их сладкие речи.
— А поскольку это была дружеская услуга, думаю, мы можем отплатить тем же, если, к примеру, позовём вас на маленькое чаепитие сегодня днём, — продолжает Тиффани, кивая под пристальным взглядом Эмбер. И только младшая из этого ведьминского шабаша выглядит несколько настороженной, чуть морщась так, словно ей эта затея не по вкусу.
Предложение роскошное, думает Кейт, второго такого шанса может и не выпасть. Всего-то нужно взять диктофон, а там потерпеть какую-нибудь чушь, которую они будут нести, и записать, как эти безмозглые курицы проговорятся — легче лёгкого!
— Габи н-не сможет, но я загляну, — вежливо отзывается Кейт за Габи. Испуг и недоумение становятся весьма выразительным ответом со стороны Габриэль, но кейт едва заметно качает головой, и подруга следует её совету.
“Не вмешивайся. Без того ясно, что это ловушка, и для нас обеих это не секрет. Но вместе с тем, есть ещё и шанс. Шанс, который может обернуться победой”, — думает Кейт, когда разнаряженные даже при наличии школьной формы ведьмы неспешно удаляются.
— Ты же не пойдёшь, да? — тут же спрашивает её Габи, а Кейт только усмехается в ответ.
— К-конечно.
— Но ведь это наверняка не кончится ничем хорошим!
Кейт согласно кивает. Лицо Габи озаряет догадка.
— Ты рассчитываешь на то, что они проговорятся о чём-то, с чем и впрямь можно будет сунуться к журналистам? Но, Кейт, подумай, просто подумай о том, со сколькими они проворачивали нечто подобное. У них наверняка невероятный опыт, это может быть пустая, напрасная жертва, которая не даст нам ровным счётом ничего. Ты серьёзно подвергнешь себя такому риску?
Она снова кивает и кладёт Габи руку на плечо, не позволяя углубиться в дискуссию. Ей не нужны слова, которые прозвучали бы сейчас, потому что они не изменят её решения, что бы там подруга не собиралась сказать и какие бы аргументы она не привела. Кейт ясно видит возможность, упускать которую она не намерена.
— В-всё будет хорошо. Обещаю.
Габи хочет сказать что-то ещё, добавить хоть слово. По правде говоря, она выглядит так, словно хочет предложить сделать это вместе, отправится туда или подстраховать на всякий случай у дверей комнаты отдыха, и она, кажется, почти набирается решимости, но не может выдавить из себя ни слова. Только смотрит на Кейт умоляюще и сжимает её запястье своими.
“Да. Не всем дано быть смелыми. Не всем дано выворачиваться из любой ситуации, извиваясь как змей и просачиваться в любую подвернувшуюся щель как крыса”, — мысленно соглашается Кейт, похлапывая Габи по плечу, и улыбаясь, качает головой в ответ на невысказанную просьбу разделить участь, какой бы она ни была.
— П-помешает.
Кейт не нужно пояснять, что она будет отвлекаться на Габи, что та станет её дополнительной болевой точкой, если случится то, о чём она думает, что ей банально хотелось бы сохранить лицо, если всё самое худшее произойдёт с ней. Ей не нужны свидетели. Даже сочувствующие свидетели. Или ненавидящие её, если всё пойдёт не так радужно, как она рассчитывает в самом лучшем варианте.
Габи понимает это и без слов.
***
Кейт не знает что это, но пятью часами позже она чует особенный запах всем нутром. Максимально глупая затея, переоценённые силы и недостаток воображения, когда она представляла себе наихудшую развязку своего “чаепития”.
“Всё же стоило прислушаться к опасениям Габи”, — с запоздалым сожалением думает Кейт, но отступать уже поздно — открывающаяся дверь опасно скрипит, привлекая внимание к гостье.
В уютно обставленной комнате для отдыха явственно пахнет лаком и ацетоном — Меган занимается ногтями подруги, пока девчонка младше суетится вокруг них, подавая то блёстки, то стразы, то жидкость для снятия лака как маленький услужливый паж, чья главная работа предугадывать желания хозяек.
— Ого! Ты и впрямь пришла, — Куинси расплывается в почти добродушной улыбке, и от этой улыбки волосы на затылке начинают шевелиться. Всё тело охватывает тремор: она, как лиса, что добровольно суёт лапу в медвежий капкан в надежде, что тот не захлопнется и ей удасться выдернуть конечность, до того, как стальные зубы переломят кости.
Клацанье ловушки раздаётся гулким звуком двери прямо за спиной, но Кейт ещё сохраняет веру в то, что потеря лапы и приобретение наживки это равноценная сделка.
— Конечно, я ведь обещала.
Тиффани щурится и переглядывается с Меган, а потом, внезапно, кидает взгляд куда-то позади Кейт. Та оборачивается, чтобы увидеть сочувствующую и виноватую улыбку Эмбер, которая и закрыла за ней дверь.
Эмбер и садится на маленький диванчик, чинно складывая ладони на коленях без единого звука.
— Итак, Кейт, ты решила, что можешь нас шантажировать, — начинает Тиффани  неторопливо разглядывая конструкцию из украшений на пальце. Оставшись довольной сложным рисунком из страз и блёсток, она посылает довольную улыбку Меган, и заглядывает в глаза Кейт. В холодном, змеином взгляде нет и тени от прежнего теплого чувства, — и ты решила, что у тебя хватит мозгов на то, чтобы провернуть это, да?
“Опасность, опасность”, — кричит внутренний голос, и Кейт делает короткий, безотчётный шаг назад, и натыкается на самую младшую из них — безобидную девочку стоящую прямо у за спиной. Обычно  простодушный взгляд из под старомодных очков был невинным, но сейчас на неё смотрел голодный и готовый к охоте хищник, прикинувшийся милой девочкой с трогательными косичками в духе Венсдей Аддамс.
— Боюсь, что тебе придётся доказать нам, что у тебя действительно так много мозгов, сколько ты думаешь, — неторопливо замечает Тиффани и Кейт чувствует, как девчонка толкает ее вперед быстрым, безжалостным рывком.
Пол стремительно уходит из под ног, и всё что может Кейт это беспомощно вскрикнуть и попытаться вырваться из хватки прежде чем её одежду быстро обшарят маленькие ладошки и найдут крошечныйдиктофон в потайном кармашке.
— Умница, Руби, — мягким голосом замечает Меган и усмехается, поглядывая на сидящую позади Эмбер, — ну а теперь, поиграем? Развлечёмся самую малость!
— У меня лак не высох, — с прискорбным вздохом замечает Тиффани, осторожно пробуя его на самом краешке.
— Глупости, Руби нам покажет мастер-класс, — Меган неприятно улыбается младшей девочке и Кейт перехватывает её взгляд, — или нет.
Юное дитя выглядит уже не просто как голодный хищник, а как взбешённый бультерьер, которому пообещали умертвить хозяина, если он не справится. Полная преданность, отчаяние, страх и безграничная решимость — безумная смесь кипящая в детской душе.
— Вы не сделаете этого! — Кейт шипит, пытаясь подняться, но Руби, внезапно, сильно хватает её за волосы прямо у корней и с размаху бьёт лбом о деревянную столешницу.
— Никакой крови, — напоминает ей словно в тысячный раз Тиффани, и Кейт, пытаясь разжать невероятно крепкую хватку в волосах, оказывается опрокинутой лицом вверх с заломленной за спину рукой и придавленной собственным телом так, что Руби даже не приходится прилагать никаких усилий, чтобы удерживать её в нужной позе.
— Ну, а теперь начнём! — свободной рукой Руби снимает свои очки и убирает их в нагрудный карман. Её глаза горят фанатичным огнём, и Кейт понимает, что это её конец.
Запах, который не оставлял её с того самого момента, как она приблизилась к двери комнаты отдыха сейчас режет её осознанием, чему же он принадлежит: провалу.
Полному и окончательному.

Габриэль.
Что-то пугливое внутри трясётся от нервозности и никак не может успокоиться. День рождения не задался с самого утра, ведь помимо встречи с Куинси и Уэйнрайт с первой парой стояла литература. На занятиях мистер Кастра особенно холоден, а Габи куда более рассеяна, чем обычно. Господи, да ей даже миссис Питерсон, их учительница рисования, сделала замечание, а ведь всё это время она была более чем спокойна, когда дело касалось таких пустяков, считая, что у Габи настоящий талант.
Кейт ушла на это проклятое чаепитие почти сразу после их уроков, а она даже слова не смогла из себя выдавить. Стояла там как статуя, совершенно беспомощная, бесполезная. Она ведь уже почти решилась, открыла рот и заговорила, но не смогла выдавить ни единого слова.
Габи мечется из угла комнаты в угол, не зная куда себя деть, чем занять, чтобы эта тревога немного поутихла. Мысли движутся по одному и тому же замкнутому кругу.
“Могла бы сделать хоть что-нибудь! Могла высказать свой протест, ввязаться в этот конфликт, а не отмалчиваться всё время”, — раздражение мешается с новой волной тепла к понимающей Кейт, которой не нужны были слова, чтобы понять её, и постыдным облегчением, которое она испытала на краткий миг, когда Кейт отвергла невысказанное предложение.
«Что за глупость, я ведь могла, могла быть сейчас рядом с ней. Могла помочь ей, разделить этот ужас, могла торжествовать вместе, если всё кончилось легко и без происшествий. Могла, но...»
повторяющуюся укоризненную мысль перебивает другая. Она не отсюда, наполнена запахом погожего летнего дня и жалящими укусами совести.
«Это ты всё испортила! Это твоя вина! Лучше бы ты вообще ничего не делала!»
Снова звенящий яростью голос в её голове.
Габи замирает, прекращая свои метания из угла в угол, и трёт с силой лицо, стараясь отогнать тот взгляд серых глаз.
— Уходи, — бормочет она, — я не делала этого. Я не виновата.
Они из воспоминания смотрят на неё с лютой ненавистью. Одной памяти об этом достаточно, чтобы Габи перестала пытаться спасти хоть кого-нибудь. Кого угодно. Андреа. Кейт. Себя.
Она не хочет этого вспоминать, но память безжалостно накрывает её удушливым одеялом.
..ей с Рамоной по девять, и они считают друг друга подружками до гроба.
Рамона трудится над своим рисунком усердно, с особой тщательностью раскрашивая каждый листик, каждую веточку, отчаянно точно вырисовывая скамью и воздушный шарик.
— Эй, что это? — кричит один из мальчишек и выхватывает шедевр из рук творца.
— Эй, отдай! — Девочка подскакивает и пытается забрать рисунок, когда к мальчишке подбегает другой.
— Дай посмотреть, дай посмотреть! — выкрикивает он, и, только взглянув на рисунок тянет. — Фуууу, ну и уродство!
— Верни сейчас же! — Рамона чуть не плачет, потрягивая руку, и габи чувствует потребность вступиться за подругу.
— Тебе так и в жизни не нарисовать! — заявляет она и подбегает к мальчишкам, выхватывая рисунок.
— Ну уж нетушки!
С криками начинается потасовка, и прекращается, лишь когда раздаётся надрывный хруст разрываемой бумаги. Габи с недоумением смотрит на кусок неба, часть ветки и шарик, взмывающий в синеву на оставшейся в её ладони куске листа.
Все трое кинули ошарашенные взгляды на девочку, которая кричала так, словно её резали живьём, и посмотрела на них на всех. Мальчишки сбежали, пробормотав что-то невнятное, и они остались на детской площадке один на один. Габи видела как трясуться губы девочки, как она сжимает кулаки.
И глаза. Эти глаза, преисполненные чёрного, пугающего чувства.
«Я тебя ненавижу!»
Им девять, когда они перестают даже разговаривать друг с другом...
Габи снова трясёт головой, смотрит на время и достаёт телефон, набирая смс Кейт, отправляя сразу два сообщения Джейн, которая осталась там, в её старой школе. В её прежней жизни. Как же ей не хватает Джейн и её дружбы, поддержки давней подруги. Как и её голоса, но сколько Габи не набирает номер, та сбрасывает звонок. Или просто Габи в её чёрном списке.
Любая мысль о том, почему всё так, что она успела сделать заканчивается провалом. Габи даже пишет письмо подруге, но ответа не следует, словно оно ушло в никуда. Каждая попытка вспомнить когда это всё началось заканчивается днём, когда Габи переехала к своей “родне”, и выводы, которые она делает из этой незначительной детали более чем неутешительные.
Что подкосило их дружбу — расстояние или  разница в социальных статусах? Но ведь Габи не изменилась, она просто живёт в другом доме и ходит в другую школу, и всё же она та же самая Габриэль Фейн. которой была всегда. Всего один единственный и последний звонок после переезда, и ни слова о том, что всё может кончится так...
Габи ищет свои рисовальные принадлежности, чтобы сбросить весь негатив на рисунок, когда натыкается на листок, на котором уже знакомым ей почерком написано:
«...и стояла она опустошённая три дня и три ночи, а на четвёртый день услышала голос:
— Иди ко мне.
Обернулась принцесса, но никого не было рядом. И голос раздался вновь.
— Иди ко мне.
Обошла принцесса комнату, и услышала снова повелительный голос, и поняла она, что доносится он из огромного кованного зеркала.
— Иди ко мне.
Подошла принцесса и взглянула в зеркало. Из его глади смотрел на неё иной дракон, и глазницы его были пусты, и сердце его было вырвано, а когти его были острее стали, а зубы его были ужаснее любого иного зверя. Она смотрела в зеркало и вспоминала своего дракона, что защитил её ото всего, что укрыл собой от всех бед, что был большим человеком чем все, кого она встречала за всю свою жизнь и пожалела она того, кто был перед нею в зеркале.
Тотчас когтистая лапа вырвалась из стекла и схватила её. Принцесса билась, рычала, вырывалась, но зверь держал её крепко. Выбилась принцесса из сил и рухнула оземь бездыханная. Но недолго ей было лежать без чувств, и открыла принцесса глаза, и взглянула на руки свои и закричала неистово. Драконий рёв пронесся по замку вместо девичьего плача. Ныне ей суждено было быть не человеком, но драконом без глаз и без сердца...»
Габи достаёт предыдущий листок и сверила почерк на обоих, чтобы удостовериться в том, что их писал один и тот же человек. Он совпадает, но заби замечает нехватку листов, однако, не смотря на это ей интересно не только кто пишет и у кого Лия берёт эту историю, но и что будет дальше.
Содержимое стола кузины не даёт ответов ни на один из этих вопросов — в нём нет ни заметок, ни черновиков, ни каких-нибудь контактов. Увы, видимо, или Лия его вернула, или убрала в другое место. Интересно только почему она ничего не сказала Габи, если возвращая заметила пропажу.
На телефоне загудел таймер — Кейт ушла два часа назад, и всё ещё от неё не было ни одного сообщения. Только поутихшая тревога снова всколыхнулась в душе Габи, и она решительным и твёрдым шагом идёт в комнату Кейт, удостовериться, что она ещё не вернулась.
Дверь приоткрыта, и Габи не считает это добрым знаком. Шаги становятся медленнее, настороженней, словно она в дешёвом ужастике, где вот-вот из-за угла выскочит маньяк с топором наперевес. Маньяка нет, конечно, но вскоре Габи обнаруживает что её тревоги не были напрасными — забившись в угол кровати Кейт, натянув одеяло до самого подбородка горько рыдает, размазывая слёзы по лицу тыльной стороной ладоней. Ощутимо пахнет ацетоном с мерзкой отдушкой, когда Габи обнимает её, пытаясь утешить. Сообщать о провале плана не нужно, это понятно, но быть готовой услышать слова и увидеть Кейт в таком жалком состоянии — не одно и то же.
— Э-это б-было у-ужасно, — всхлипывает Кейт на её плече, отбросив свою гордость, доверяясь, — я н-не знаю к-как, но эта м-малявка Руби п-просто сущий з-зверь! Она вы-вывернула мне р-руку! П-придавила меня к с-столу, б-била о н-него лицом, за-заставила пе-перевернуться, а по-потом... — Кейт закрывает лицо ладонями, а её плечи ходят в быстрой тряске.
— Тише, тише, — Габи её уговаривает её мягко. — Тебе не нужно рассказывать, если не хочешь...
Кейт качает головой и продолжает.
— О-они решили по-поиздеваться надо мной... за-задавали во-вопросы, и если я н-не знала о-ответа, Руби за-заливала мне ли-лицо чаем с солью и перцем... Я д-думала, я за-захлебнусь... Но они р-решили, что этого н-недостаточно... Т-тогда Руби за-зажимала мне рот и нос ла-ладонью, пока я не на-начинала за-задыхаться... Это д-длилось целую ве-вечность... По-потом, о-она о-облила мои во-волосы жи-жидкостью д-для с-снятия лака и по-пообещала их по-поджечь, если я не со-соглашусь п-приходить к ним к-каждый раз...
— Но Кейт, скажи, ты ведь не пойдёшь... Не пойдёшь, да ведь? Они больше ничего не могут тебе сделать!
Кейт мотает головой.
— Они не могут тебя принудить! — горячо говорит Габи, обнимая её крепче.
— М-могут, — тихо шепчет Кейт и откидывает одеяло, показывая Габи, что она в одном лишь нижнем белье. Габи не понимает, но Кейт поясняет: — У н-них есть м-мои ф-фото.
— Мы что-нибудь придумаем, — шепчет утешительно Габи, чувствуя, что их затягивает в эту трясину ещё глубже.
Лучше бы они ничего не делали. Лучше бы они не вмешивались, ведь из-за неё всё опять становится только хуже. Она опять всё испортила...

Когда Габи оставляет уснувшую после долгих рыданий Кейт, она идёт не глядя куда её несут ноги. Ей нужно место, где ей удастся побыть одной, наедине со своими мыслями. Место, где она сможет хотя бы попытаться вообразить способ удастся вытащить Кейт из той дурно пахнущей жижи, в которую они влезли по собственной дурости.
Вина огромным червём точит её изнутри. Куда опять завело её желание восстановить справедливость? сколькие ещё должны пасть его жертвами прежде, чем она поймёт, что ничего не станет лучше?
Ком, лежавший всё это время на плечах увеличивается, заставляя горбиться и сжиматься изнутри в нечто трепещущее и жалкое. Вот и ещё одна причина недолюбливать праздник своего рождения.
Двери библиотеки закрываются за её спиной с тихим скрипом, и, потеряв необходимость держать себя в руках, Габи падает на ближайшее кресло, и, вынув ноги из туфель, прижимает их к груди, заливаясь горькими слезами.
Безутешные, едва слышные рыдания захлёстывают её с головой, и Габи сжимается в комок, стараясь занимать как можно меньше места, слиться с окружающим миром так, чтобы никто не догадался о том, что она вообще существует. Её трясёт от переживаний, от слёз и библиотечной прохлады, но всё меняется в один миг: на плечи падает мягкий, но изрядно потрёпанный плед с другого кресла. Она отрывает лицо от влажных коленей и успевает увидеть точёный учительский профиль мистера Кастра. Всегда холодный и равнодушный, он укрыл её, как беспомощного котёнка.
Благодарность смешивается в жгучий коктейль с унижением от одной мысли о том, что, скорее всего, ни что иное как жалость служит отправной точкой для этого жеста, и вынести это измученной душе сил нет совершенно.
Это слишком. Просто слишком для неё.
Новая порция тихих рыданий и всхлипов не несёт ничего продуктивного, к чему так стремилась Габриэль, пока искала место для раздумий. Поток слёз кажется нескончаемым, и прерывается лишь тогда, когда чья-то тень заслоняет ей свет, показывая, что её уединение нарушено. Перед ней, униженной, заплаканной, с уродливо опухшим носом и глазами, трясущимися губами и забившейся в самый угол кресла в полумраке стоит гордая, несгибаемая Лия Фрейзер. Человек, которому, кажется, не знакомы ни слёзы, ни волнения не вызывает теперь ни трепета, ни страха, ни стыда. Габи пуста, вместо эмоций одно лишь перекати-поле, бегущее по затопленной пустоши. В глазах кузины мелькает чувство, отдалённо похожее на удивление.
— Это место настоящий ад, — тихо говорит Габи, глядя  прямо на Лию и не отводя взгляд.
“Чистилище, куда я попала за свои тяжкие грехи и из которого никак не скрыться, потому что некуда бежать. У меня нет места, где можно спрятаться от всего этого”, — скрывается за этими словами молчаливое, но не менее явное.
Габи обводит руками окружающее место и прерывисто всхлипывает. На лице Лии появляется новое, невиданное раньше выражение: сочувствие, но вперемешку с гневом и чем-то ещё.
Удержать рваный выдох становится невозможно, когда Лия мягким и осторожным движением касается  плеча. “Словно перепуганного зверёныша успокаивает”, — мелькает сравнение, но от него почему-то не так обидно, как если бы это был их учитель литературы. Наверное, дело в смирении со своим статусом в иерархической лестнице сводной кузины.
Габи не отдёргивает его, не сбрасывает руку, лишь продолжает:
— Если бы ты только знала, как я хочу проснуться завтра утром... Чтобы ни тебя, ни этой школы, не этих учениц, которые готовы на всё ради своих забав... Чтобы бабушка пекла мне блинчики на завтрак, а потом я шла в свою прежнюю школу. Дурачилась с Джейн, гуляла по узким парковым тропинкам и ела вишнёвое мороженое.
Больной, измождённый взгляд становится апофеозом их одностороннего разговора. Габи старается не думать о том, как она справляла этот праздник раньше, когда у неё были подруги, которых она могла позвать, чтобы они порадовались за неё, когда у неё был любимый человек, который делал всё, чтобы этот праздник прошёл замечательно, ведь боль от воспоминаний не сравнима ни с чем.
Лия безмолвно убирает руку и уходит. Словно и не было ничего.
— Теперь ты счастлива? Счастлива, когда видишь во что превратилась моя жизнь? — бросает вслед ей Габи, но ответа нет. О том, что её вопрос услышан она догадывается лишь по короткой заминке, прежде, чем Лия скрывается из поля зрения.
Габи не удивляется. Это было ожидаемо. Не ясно, правда, зачем она вообще к ней подошла, раз так хотела видеть её окончательно сломленной.
Ещё только октябрь и неизвестно, что будет с ней к концу этого чёртова года.

Лия.
Клокочущая ярость прорывается наружу взрывоопасной смесью, легко вступающей в химические реакции с людьми. Каждый встреченный Лией человек в зоне поражения, пока она в таком состоянии. Ей нужно уединение. Максимальное уединение и спокойствие, чтобы в порыве не нашла ту комнату отдыха, которую облюбовал шабаш и не наворотила дел в запале, а то ведь всем известно — репутацию создаёшь годами, а рушишь в один миг. Раз Габи рыдает сейчас в их библиотеке, значит самое спокойное место это их комната.
Лия старается не бежать по коридору, даже не идти быстрее обычного, когда внутри неё чувства вскипают и разрываются словно пузыри бушующей лавы.
Собственница. Как младшая в семье, делиться своим Лия не умела и не любила, и ревностно оберегала всё, что считала таковым от посягательств извне. А Габи — это её, даже если она сводная, даже если лишь названная часть семьи. Её.
Лия никогда не позволит каким-то идиоткам испортить всё веселье. Как же, она старательно готовит почву, она садит первые побеги, создаёт настрой, а тут набегают эти сучки и пытаются вытоптать ещё толком не укоренившийся урожай! Как же бесит! От ярости начинает казаться, что её зубы удлиняются вместе со скулами, но это лишь порыв воображения — на самом деле маска, прикипевшая к лицу скрывает все нежелательные эмоции.
Ведь она видела, видела своими глазами, что Габи делала попытки противостоять, но вместо того, чтобы дать отпор ей, она объединяется с этой двоедушной тварью и идёт как жертвенный агнец в лапы тех, о ком Лия её предупреждала с самого первого дня в школе. И вот к чему тогда она тратила слова, а? Теперь придётся разгребать это, если не хочет лишиться возможности получить то, чего так долго добивалась.
И неужели Амелия прохлопала ушами и не предупредила их сестрицу о том, как может быть опасно связываться с этими бешеными сучками?
Ключ попадает в замочную скважину с первого раза, и, сбросив школьные туфли и кинув забранную книгу из библиотеки на письменный стол, Лия идёт в ванную комнату, включает воду и промакивает лицо.
Она смотрит в раковину и на собственные ладони, стараясь не дать ярости захватить всё своё существо.
В ванной комнате “поют” трубы.. Тихо, пронзительно, на одной ноте, словно безутешная мать оплакивающая горячо любимое и внезапно ушедшее чадо.
Звук кажется горестным и несчастным, и эта печаль преобразует безудержный гнев. Он затекает ей в уши, растворяется где-то за бровями, и, даже когда трубы умолкают, звук продолжает пульсировать внутри.
Зеркало сейчас самый главный враг, пока это состояние балансирует на грани приемлимого и безудержного. Лия знает — как только она встретится взглядом со своим отражением, тем что сломалось в ней давным-давно и заставляет день ото дня снова и снова истекать ядом и яростью, которые годы назад пропитали все внутренности, она попросту не выдержит. А вынимать посеребрённое крошево из костяшек дело болезненное и муторное, и сейчас совсем не кстати.
Нет, нет смотреть в зеркало не стоит. Что там насчёт того, чтобы вглядываться в бездну? А что будет, если одна бездна станет вглядываться в другую? Ответ очевиден.
Вода стекает по ладоням, охлаждая пыл приятным прикосновением, и Лия всё же кидает мимолётный взгляд в зеркало напротив.
Ей уже не больно. Давно. Всё чаще одолевают сомнения в том, что она вообще человек, но кто-то маленький и тщедушный колотит крохотными, хрупкими ладонями по стенам клетки и не перестаёт оплакивать ту, которой она не стала.
Нет, нет.
Поменьше гнева, побольше яда, господа. Никто не должен знать об этом.
Она вздёргивает презрительно бровь, и чуть растягивает уголки губ в подобии улыбки. Да, так гораздо лучше. Ручка двери скрипит, и, уже покидая ванную комнату она слышит, что трубы в её голове стихли и больше некому рыдать по ней. Это приносит неожиданное облегчение.
— У тебя больше власти над этими дурёхами чем у кого-либо, — спокойно говорит она своему отражению, — ты можешь всё.
Алые всполохи горячего безумия в цветовом восприятии больше не властны над ней. Она снова может вести себя обычно, не вызывая излишне добрых чувств. Итак, нужно проверить на месте ли её тайник.
Пальцы быстро пробегают по содержимому книги — среди нудного текста о средневековых пытках спрятаны другие листы, с куда более интересным, хотя и немного сходным содержанием. Лия перебирает один за одним, не вчитываясь в них, только просматривая заголовки каждого из вложений, и почти все убирает обратно — не те люди, или не то, что нужно.
“А, вот ты где”, — улыбка озаряет лицо, когда давно запримеченный и скопированный документ попадается ей среди вороха пока не нужных. На нём убористым почерком школьного психолога запись о посещении одной из учениц закрытой школы-пансиона Эддингтон.
Что ж, кажется, пришла пора навестить ей свою любимую сестрицу, в её обители.

Амелия не одна, но присутствие Андреа не способно сейчас остановить Лию.
 — Время отдавать долги, сестрица, — медово говорит она уткнувшейся в очередную игру на телефоне Амелии, которая вскидывается от звука её голоса, и, конечно, безнадёжно проигрывает.
— Долг? — она хлопает глазами непонимающе, словно маленький ребёнок, который лжёт родителям о том, кто съел всё варенье из банки.
Это бы даже раздражало, если бы не было так смешно.
— А ты думала, что я за столько лет забуду? — усмехается Лия и склоняет голову на бок, пристально глядя на сестру.
— Энди, ты не могла бы дать нам пару минут? — Амелия просит мягко, обращаясь со своей соседкой так, как никогда не говорила с Лией, даже в их раннем детстве, когда они ещё делили некоторые игры на двоих, и если бы этот голос был на четверть тона обеспокоенней, тогда Лия бы записала и её в свою команду «ниточек» дёрганье за которые в конечном счёте приведут её к нужному результату.
Сестричка тоже знает, что за каждым её движением внимательно следят — она строго соблюдает тот баланс между мягкостью и равнодушием в своём голосе, проходя на опасной грани безупречно.
— Мне бы она ничуть не помешала, — замечает Лия, глядя заинтересованно на то, как не задавая ни единого слова Андреа подхватывает свою сумку и выходит из комнаты.
— Не думаю, что я бы хотела, чтобы она слышала тот бред, который ты хочешь загадать мне в качестве своего желания. Ты ведь не зря так долго думала, верно? — Амелия щурится и глядит на сестру неприязненно и с опаской, словно на неприрученного зверя, с которым она вынуждена жить. Хотя нельзя сказать, что она далека от истины, признает Лия с ухмылкой. — Я слушаю тебя внимательно.
То, как сестричка старается изо всех сил выглядеть гордой и неприступной, скорее забавляет, чем раздражает, ведь этот вид, кричащий о том, что Амелия не хочет, чтобы младшая разочаровала, ей, мягко говоря, не идёт. Её сестра всего лишь маленький, загнанный в угол зверёк, который развлекает большего хищника, и живёт только потому, что тому, кто загнал его в безвыходное положение безумно весело.
— Тебе придётся взять вот это, — Лия помахивает сложенным вчетверо альбомным листом, — зайти в комнату 196, предъявить то, что я тебе дам и сообщить имеющимся там госпожам то, что я набросала тебе здесь.
Лия протягивает тетрадный лист, на которым резким, угловатым почерком расписана небольшая речь. Амелия вчитывается и её лицо меняется на глазах. От показной гордости не остаётся и следа, лишь ужас и недоверие, когда она снова поднимает взгляд на сестру. Это забавляет Лию настолько, что она улыбается ей с нежностью, без самой малой толики злорадства или превосходства.
“Ну что, сестрица, я тебя не разочаровала, верно?” — Лия удовлетворённо оценивает ошарашенный вид Амелии от такой пустячной, с её точки зрения, просьбы. Особенно если сравнить её с тем, что она могла бы выдумать за столько-то лет —  огромный, любовно составленный список, который пополнялся довольно часто. И всё же сделать подарок их сводной кузине, и на сей раз вытащить её из той дурно пахнущей массы, в которую вляпалась Габриэль — верное решение. Иногда не стоит скупиться, и этот тот самый случай.
— Ты понимаешь, о чём просишь? — после короткой паузы спрашивает Амелия.
— О, боюсь, это не просьба, милая, — Лия поправляет её, чуть склонив голов, — но да, я понимаю.
— Они же уничтожат меня. И не только меня, но и всех, о ком тут говорится, — сестра ведёт пальцами по строчкам тетрадной страницы и замирает. Не нужно обладать чрезмерной фантазией, чтобы представить как в голове Амелии проступает зловещий план сестры, отдать её на растерзание тем девицам. Увы, старшая так предсказуема, что это вызывает полный искренней печали вздох со стороны Лии, и она берётся прояснить, пока поверх шаткой конструкции уже придуманного не появилось чего-нибудь ещё более до отвращения банального.
— Они тебя не тронут. Никого из вас. Потому что у тебя будет это, — сложенный в четыре раза альбомный лист покидает внутренний карман форменного пиджака, и Амелия вчитывается в его содержание.
— Это же... — её дыхание перехватывает и она неверяще смотрит на младшую. — Это...
— Целиком и полностью незаконно. Зато сработает, — хищно улыбается Лия, преображаясь на миг, равняясь спокойствием и умиротворением с древним Сфинксом.
Амелия просматривает ещё раз то тетрадный лист, то альбомный, недоверчиво поглядывая на младшую.
— Никто не должен знать о том, откуда у тебя это и кто это придумал. Никто, ясно? — проясняет раз и навсегда Лия. — В противном случае твой долг будет не засчитан, а я стану куда более изобретательна в другой раз.
— А если Габи спросит?
— Скажи ей что-нибудь. Что угодно, чтобы она поверила.
Амелия поднимает голову и смотрит сестре в глаза несколько мгновений и рефлекторно отводит взгляд.
— Тебе ведь не привыкать, верно? — нет нужды скрывать полную удовольствия улыбку в голосе.
Амелия отличная лгунья — она доказала это сотню раз в их “счастливом” детстве. Как и то, что не может остановиться, особенно, когда нужно оправдаться, и не важно кого она подставит вместо себя. Пусть даже и младшую сестру. Не секрет и то, что ей стыдно за это. И этот стыд не может заставить её измениться.
Лия смотрит снисходительно, и уже направляется к двери, когда замечает приостановившись у самого выхода и держась за ручку.
— Кстати говоря, о нашей дорогой двоюродной сестрице, — в её глазах появляется то самое выражение, от которого Амелия застывает как кролик в клетке у удава, — сделай так, чтобы Кейт не стала моей проблемой. И не затягивай с этим. Ни с Кейт, ни с долгом.
Дверь захлапывается за ней почти мгновенно, оставляя Амелию один на один с её стыдом, недовольством, сомнениями, вопросами и опасениями.
Она предупредила. Этого должно быть более чем достаточно.

***
Бывают обычные ночи, а бывают особенные. О некоторых из них известно всем, о других никому. Все знают что ночь Рождества, Ночь Костров или Канун всех святых это особенные ночи, но для кого-то они могут быть и самыми обычными.
В эту ночь, когда празднование Хэллоуина во внеурочный час развернулось гульбищем и из каждого коридора, куда заходила четвёрка девиц раскрашенных мексиканскими мотивами дня смерти, то и дело раздавалось радостное "сладость или гадость?", меняясь то на весёлый смех, то на сонное бормотание неизменно сопровождаемое шорохом насыпаемых конфет, поскольку никому — особенно тем, кто узнавал их голоса — не хочется ощутить на своей шкуре чем обернуться гадости в исполнении их обладательниц.
Ночь древнеязыческого праздника Самайна набирает обороты, часовая стрелка уже давно перевалила за полночь, когда юный шабаш заглядывает в одну из комнат, где её единственная обитательница не спит и думает.
Кейт Харрингтон не любит ворошить прошлое, потому что знает — чем позднее, тем ужаснее тайны она может откопать на кладбище совести, где уже никто не позволит отделаться общими словами о том, что так было нужно для собственного блага.
Душа не трепещет и когда Кейт вспоминает о девочке, место которой она заняла в этой школе, и как она “пододвинула” соперницу на соревнованиях, и все прочие разы, когда ей пришлось создать тщательно продуманный образ безобидной заики, чтобы подняться выше в этом учебном заведении, стать частью своего класса, но дрожит когда она возвращается  комнату отдыха в своей памяти. Прошло уже две недели, но ей никак не унять этого внутреннего тремора.
“За тебя попросили, так что ты можешь не приходить больше”, — скривив губы заявляет ей мисс Райдер, поправляя свои неизменные очки.
Кейт ворочается, не в силах уснуть, и снова и снова проживает тот, самый первый день в качестве игрушки шабаша. Воспоминания расцветают под её веками ярко, впечатавшиеся в голову намертво.
"— Твоя подружка знает, что ты врёшь ей? — мурлычет Меган, проверяя украшение на ногте указательного пальца Тиффани на прочность. — Готово.
— Я не вру! — Кейт кричит и захлёбывается отвратительной мешаниной из чая, соли и перца, который Руби безжалостно льёт на её нос и рот. Она пытается отплёвываться, но это не слишком помогает.
— Конечно же врёшь, дорогая, — хмыкает Тиффани и с восторгом осматривая палец требует, — ещё!
Меган смеётся понимающе и бросает взгляд на распластанную на столе Кейт.
— Ты врёшь так много и о стольком, что даже если бы у нас не было твоего настоящего досье мы бы всё равно тебя раскололи.
Кейт холодеет от ужаса. У них её досье? Им известно о ней совершенно всё. Всё. Каждый самый мелкий проступок туда занесённый и личные данные в прошлых школых. Близкие контакты.
“Вот как они контролируют своих жертв”, — внезапно понимает Кейт. — “Даже если бы у них не было влиятельных родителей, то они бы так же оставались чистенькими, потому что никто не захочет, чтобы все тайны стали общедоступны. Особенно в такой школе как Эддингтон.”
— Думаю, ты перестаралась, Руби, — мягко журит её Тиффани, но девочка напрягается так, словно она получила пощёчину, — она ей не оправдаться, если вся занята попытками дышать.
— Да уж, так она не сможет объяснить свои непостоянные заикания! — фыркает Меган, продолжая заниматься ногтями.
— Или то, каким образом дочь двух граждан со средним заработком оказалась в элитной школе, — соглашается Тиффани.
— Или то, куда делась предыдущая кандидатка на вакантное место, оплаченное спонсорами. Кого подкупить, чтобы получить новое, блестящее досье и выкрасть собственное. Кого под кого положить чтобы первое место на национальных было обеспечено, да, Кейти? —внезапно говорит подошедшая к ней сбоку девушка, которую она не принимала в расчёт о этого момента. Очередная запуганная жертва, что эти двое по прихоти таскают с собой в свите. Эмбер Олдрич.
Кейт в ужасе сглатывает а и внезапно Тиффани заливается смехом.
— Смотри-ка, а она не совсем тупица, а, Мег?
— Да так и идиот бы понял, — отмахивается Уэйнрайт, заправляя аккуратно выбившуюся рыжую прядь обратно за ухо и продолжает орудовать блёстками и лаком.
Эмбер подсаживается к девушкам, устроившим маникюрный салон в комнате, и кончиками пальцев дотрагивается до руки Руби.
— С неё на сегодня хватит, да, Кейт? Разве что... Мы же не можем позволить ей уйти из комнаты отдыха в таком неподобающем виде? Смотри-ка, — её пальцы едва касаются светло-коричневых пятен от чая на форменной рубашке и пиджаке и мелкой россыпи таких же на юбке. — Смотри, как некрасиво, Руби. Нужно снять с неё это, пока пятна совсем не схватились, иначе их будет не спасти и Кейт придётся объяснять почему она так плохо относится к своей форме. Может быть даже пред миссис Слоун или самой директрисой. А мы ведь не хотим дать ей такую возможность, верно, девочки?
Кейт в ужасе. Это самая худшая часть проклятого вечера, хуже даже чем тонуть в ужасной жиже и бояться, что волосы, облитые жидкостью для снятия лака подожгут и она станет копией двоюродной сестры Габи, когда женские пальцы стаскивают с неё одежду, а она даже сделать ничего не может, кроме как умолять их прекратить и клясться, что ни единого слова никому не скажет о происходящем.
— Видишь ли, солнышко, — так же мягко замечает Эмбер, — дело в том, что ты врёшь как дышишь, а я не хочу стать жертвой твоей лжи, да? Поэтому мне нужны гарантии более веские, чем твои мелкие школьные проступки. И у меня есть просто потрясающая идея, как это организовать.
Кейт остаётся в одном нижнем белье, когда слышит характерные щелчки камеры телефона снова и снова. Она в ужасе смотрит на Тиффани, которая беззастенчиво делает новые и новые снимки так, чтобы было видно лицо самой Кейт.
— Вот так, — Руби наконец-то отпускает её руку, и Кейт прижимает её к себе, лелея больной сустав и захлёбываясь рыданиями.
— Я никому...никому не скажу...
— О, дорогая, конечно ты никому не скажешь, — понимающе смотрит на неё Эмбер. — Но, знаешь, ты такая грязная, на самом деле, что ты всегда можешь сюда вернуться, ради того, чтобы и дальше ползти вверх по карьерной лестнице. Ты ведь ничем не гнушаешься, а мы достойно отплачиваем за хорошее развлечение, так что не надо плакать. Ещё рано. Успеется. Прибереги слезы на потом.
— Если только ты или твоя подружка снова полезете к нам с душеспасительными проповедями. Тогда мы развесим эти славные снимки по всему кампусу, и их увидят все до единого, — серьёзно замечает Тиффани, — так что в твоих интересах сделать всё, чтобы нас больше не тревожили по таким пустякам.
Меган внезапно прыскает смехом:
— О, если она скажет, значит она рассчитывает всё же соблазнить этого милашку мистера Кастра своими скудными формами и этим отвратительным поношенным бельём!
Под дружный смех Кейт вылетает за дверь, прижимая к себе больной рукой форменную одежду и со всех ног направляясь к своей комнате, пока они совсем её не раздели или не придумали чего похуже."
Кейт закрывает лицо руками и тяжело дышит, когда думает о том, что ей делать дальше после утреннего визита Руби и слов, что она свободна. Кейт не хочет быть свободной. Кейт хочет быть успешной, чего бы ей это не стоило.
В дверь стучат, и, когда она подходит и открывает её, за ней обнаруживаются четыре мексиканские богини смерти, которые кричат вместе:
— Сладость или гадость?
Она смотрит на них, с трудом узнавая сквозь грим, и, глядя в шоколадно-карие глаза Эмбер Олдрич, принимает решение, и уверенно отвечает, не отводя взгляда. После её ответа Эмбер прищуривается, и кивает, уводя своих подруг в другую комнату.
"Гадость".

Самайн набирает обороты, но люди слишком слабы, чтобы отмечать его достойно с демонами ада и мёртвыми, которые в эту единственную ночь выбираются из своего логова и расхаживают среди смертных славно живые. Они пробираются в людские жилища, прокрадываются в их сны, причиняя всю ту боль, которую заслуживают те, кто ещё не покинул этот мир.
Амелия гонит неприятные, липкие воспоминания о собственном страхе, о мужестве, что потребовалось ей для того, чтобы постучать в дверь комнаты 196, и, услышав смолкший хохот и разрешение войти, выдать всё, с чем сестра тренировала её последние несколько дней, безжалостно указывая на страхи, на дрожащий тон, на недостаточную уверенность. Лия заставляла проговаривать этот текст сотни раз, пока он не начал вязнуть в зубах и каждое слово не стало неотделимым и от следующего и от предыдущего. Амелия сама её попросила, мотивируя тем, что она не хочет, чтобы ей не поверили, а сестра придумала иное желание, и, отчасти, это правда. Отчасти — нет, но с Лией можно и не раскрывать всех мотивов. Младшей никогда не нужны были слова, чтобы понять что происходит с ней или чем заняты все мысли, хотя ни единого раза она не пользовалась этим во благо. Засиживаясь в библиотеке допоздна, снова и снова повторяя один и тот же небольшой текст, лишь бы Лия признала, что её сестра «сносно выглядит и складно врёт» — невероятная похвала.
Влезть в шкуру Лии дело не из лёгких. но после тренировок, Амелия чувствовала себя куда уверенней чем раньше.
— Что ж, кажется, самое время поставить вас на место, дорогуши, — усмехалась она, глядя на то, как вытягиваются лица всех присутствующих в комнате отдыха, куда зашла без спроса и села в кресло, закинув ногу на ногу. — Вам давно никто не преподавал урок и я не собираюсь быть тем, кто сделает это. Всё, что я хочу — это чтобы вы отстали от моей кузины...
— Сводной, — заметила младшая девочка с косичками.
— Это не имеет значения, дорогуша, — Амелия опасно прищурилась так, как сделала бы сестра, — важно то, что ни одна из вас не тронет её, её подругу...как её?
Она заучено прищёлкивала пальцами, словно пытаясь выловить имя у себя в голове.
— Ах да, Кейт. И даже Энди — никого из них троих.
— Любопытно услышать, что ты хочешь предложить нам взамен, — ухмыльнулась Куинси.
— Или чем собираешься угрожать, — согласилась с ней Уэйнрайт, жмурясь как довольная кошка.
— Я собираюсь вас предупредить, — пожала плечами Амелия и в её пальцах, словно из ниоткуда появляется сложенный в четыре раза лист.
Этот фокус почему-то был обязательным, Лия заставила её тренироваться с подкладом так, словно если  шабаш увидит откуда именно она достала лист зависел успех всего дела, и Амелия не исключала, что это было просто очередное развлечение для её сестры.
Копия шлёпается о столешницу, скользя по гладкой поверхности к самому краю, но не сваливаясь с него. Первой в лист вчитывается Тиффани и мрачнеет. Видя это выражение лица, Уэйнрайт заглядывает в содержимое через её плечо и переводит внимательно взгляд с бумаги на Амелию.
— Откуда у тебя это?
— Не в моих правах разглашать свои источники, — снисхождение вышло даже убедительней чем на репетиции, — но вам не стоит надеяться, что это всё, что у меня есть, и если вы не оставите эту троицу в покое, мне придётся разгласить немного больше. Или много — кто знает?
Куинси лишь глянула на Мэг и одним взглядом остановила Руби, готовую кинуться на ту, кто посмела им угрожать. О том, что в этот момент у Амелии затряслись поджилки, а сама она чувствовала себя как на грани обморока, но всё закончилось. Закончилось, несмотря на то, что её требования согласились удовлетворить. «Пока согласились» едко выплюнула Меган напоследок.
Амелия не знает об этом свойстве Самайна, и позволяет, наконец, себе заснуть, но она будет подозревать, когда поутру откроет глаза. Сейчас же, отдавшись целиком и полностью во власть ночных грёз после трудного дня, когда, собрав всё своё мужество она выполнила свой долг перед Лией.
Целый мир принимает её, измученную непривычной для себя ролью. Мир, который мог бы быть реальным. Мир, который никогда не станет настоящим. Разрушенный ею до самого основания.
Она вертится на кровати, пока видит славный сон, и не знает, что будет рыдать до истерики поутру, заперевшись в душе, чтобы никто не слышал её всхлипов за шумом воды. Она будет вспоминать его в другие ночи, когда бессонница будет мучить её, подсовывая самые яркие картины из этого сна.
Во сне, она сидит в столовой со своей семьёй. Во сне её мать улыбается так мягко, как никогда прежде не улыбалась ни одной из своих дочерей, приберегая это чувство для вереницы мужчин, каждому из которых она давала шанс стать новым "мистером Фрейзер". Во сне, мать нежна и внимательна к ним. Амелия сидит напротив неё, когда слышит справа голос Лии. Утром, она вспомнит, что Лия всегда предпочитает занимать место по другую сторону, самой устраиваясь во главе стола, а мать почти никогда не спускается в столовую, если дочери там.
Амелия оборачивается, и смотрит на сестру. У Лии на лице необычное выражение тревоги и мягкости, которое она не видела никогда в исполнении младшей. Но это не главное. И не столь важен её взгляд без тени тех чувств, что она привыкла видеть в тёмно-зелёных глазах. Важно то, что её правая щека девственно чиста — ни следа от уродливого ожога. Кожа нежная и мягкая, немного подведённая румянами, но ничего из того, что она привыкла видеть.
Гостиную заливает солнечный свет и Амелия чувствует небывалое умиротворение находясь там, в своём идеальном мире. В мире, в который она никогда больше не сможет вернуться.
Ночь всех святых — жестокий праздник.
Беспощадный.

Середина Хэллоуина, и Уильям Кастра тоже спит. Его сон не имеет ничего общего ни с отцом, воспоминание о котором омрачено тем, самым последним разом, когда маленький Уилл нашёл его в петле, ни с расследованием причин, приведших единственного близкого человека Уилла к такому постыдному решению. Расследованию, где уже как минимум двое мёртвых людей, и которые, по мнению самого Уилла связаны, хотя куда логично решить что все они навестят его именно в эту ночь во сне.
Но никто из покойников не тревожит снов Уильяма Кастра. Во сне пустынно, и он, чувствуя себя под одеялом, словно лежит под толстым слоем мёрзлой земли, одинокий, забытый и покинутый всеми, согласился бы на любую компанию из живых или мёртвых.
Уилл спит спокойно, его сердце не скачет быстро, не выпрыгивает из груди, а пальцы не шарят по тонкому флисовому пододеяльнику, пытаясь сбросить ношу. Мертвецы спят спокойно, а Уилл уверен — на самом деле весь этот мир всего лишь выдумка. На самом деле он давно умер. Умер на узкой койке больничного крыла в сиротском приюте. Умер в холодной подворотне, забитый насмерть одной из банд, на чью территорию ему не посчастливилось зайти. Умер тогда, в университете, когда первый приступ астмы застал его врасплох.
Умер. Раз и навсегда. Словно его нет. Словно его никогда и не было.
Уже смирившийся со своей участью, утонувший в покое, не ведомом живым, внезапно Уилл чувствует мягкое прикосновение тёплой руки к своей. Тонкость пальцев и хрупкость запястий по его, грубыми и несколько мозолистыми ладонями не оставляет сомнений в том, что эти руки — девичьи.
Их обладательница мягко гладит его по плечам, поднимается по шее и осторожно перебирает отросшие прядки на затылке, нежным жестом скользит костяшкой указательного пальца вдоль колючего от щетины подбородка. Эти тёплые движения вдыхают в него жизнь. Он не чувствует больше могильного холода, расслабляется в этих руках, подставляется им.
Там, на границе его сознания бродит одинокая мысль, о том, что возможно — только возможно, ведь он не может позволить себе думать об этом даже во сне — их обладательницей могла бы быть мисс Габриэль Фейн. Самое нежное и светлое создание из всех, кого он когда-либо видел.
И эта мысль приносит тепло в его душу.

Габи тоже спит, но не спокойно, как Амелия, и не мёртвым сном, как мистер Кастра. Она мечется по своей кровати не в силах найти себе убежища от своего кошмара в реальности.
В ночь, когда грань между миром живых и миром мёртвых истончается Габриэль рада видеть свою милую бабулю. Они проводят один из их обычных тихих семейных вечеров в её сне. Габи сидит напротив неё, и каждая читает книгу. Здесь приятно находится и сейчас, пока, наконец, бабушка не отрывает взгляда от своей и не смотрит внучке прямо в глаза.
Она не говорит ни единого слова, лишь поджимает немного губы, а её взгляд укоризнен, словно Габи снова пришла домой с отвратительными оценками, которые всегда так огорчали её самого близкого человека.
“Я тобой недовольна”, — она слышит внутри так же явно, как если бы бабуля произнесла это, но они не нужны. Не тогда, когда самый родной человек поднимается и уходит прочь из комнаты, словно и знать непутёвую внучку не желает.
Габи бежит за ней по знакомым с детства коридорам, но тех становится много больше, а ведут они совсем не туда, куда бы должны. Она мечется из стороны в сторону, задыхается от бега, зовёт и пытается отыскать бабушку, что скрывается за очередной дверью.
Она не даёт ей шанса объясниться или оправдаться, и поутру Габи решит, что это на не похоже на того человека, что воспитывала её только лет и всегда давала шанс, но сам факт — бабуля ею недовольна, омрачит её настроение на всю следующую неделю, а гнетущее чувство останется ещё очень и очень долго после этой ночи Хэллоуина.

А вот её соседка по комнате не спит.
Лия сидит на кровати Габи, прислушиваясь к неровному, сбитому дыханию и листает статьи в Интернете о том, как помочь человеку, когда он начинает задыхаться во сне. О том, что его нельзя будить Лия знает и без них, её интересует прочее, что ей неизвестно. По правде говоря, она ждёт панической атаки, которые весьма редко случаются во сне. Ждёт и вспоминает другой случай, другой раз, когда она и вовсе не знала о том, что они вообще могут быть у Габриэль.
Когда Лия проснулась, она не сразу поняла, что происходит. Габи на соседней кровати хрипела и билась, так, словно у неё был приступ.
— Габи! Габи! — она похлопала сестру по щекам и потрясла, пытаясь привести в чувство, но ничего не помогало, и Лия поняла, что если ничего не предпринять прямо сейчас, то Габи попросту задохнётся в своём кошмаре. Она слышала про такое, когда спазм мешает дышать, но Лия астматик и у неё никогда в жизни не было панических атак, так что она совершенно беспомощна перед этим. У неё нет ингалятора с лекарством, что поможет унять приступ, у неё нет бумажного пакета, в который можно бы было заставить мерно дышать сестру, в случае, если она проснётся, а приступ не закончится. Вскочив на ноги, она метнулась к окну, распахивая его и впуская холодный ночной воздух, чтобы в душной комнате стало больше кислорода.
Но одного этого недостаточно для купирования приступа, а сердце Лии заходится в ужасе от того, как она слышит хрипы кузины, пытающейся снабдить кровь кислородом, а значит — всё что она может сделать, это прижаться к губам Габи, закрывая нос пальцами и буквально вдохнуть в неё жизнь. Ещё раз похлопать сильно по щекам, надеясь на то, что Габи проснётся, и повторить процедуру снова и снова, пока та не вынырнула из всего кошмара.
Когда Габи перестаёт страшно хрипеть, ладонь уже горит от похлопываний, и, не найдя ничего лучше, Лия переворачивает подушку прохладной стороной, упиваясь как она холодит горящие от ударов пальцы. Взгляд Габи говорит ей все. Сводная кузина защищается от неё, выставив перед собой руку и беспомощно глядя.
“Она думает, что ты пыталась задушить её во сне”, — говорит ей голос в её голове. Быть может, действительно стоило, с долей сожаления соглашается с ним Лия, чувствуя отвращение. Но ведь это можно повернуть себе на пользу.
— Я же говорила, — она усмехнулась, отходя к своей постели и ещё сжимая подушку в горячих пальцах. Выглядеть так — привычка, которая уже почти не требует над собой усилий. И хорошо, что у неё нет сердца, иначе бы она разрыдалась, а это испортило бы всю игру, — что я гораздо хуже.
Лия ложиться на кровать и отворачивается к стене, как и всегда, и забывается сном, не давая себе терзаться тем, что в ней видят. Она сделала это. Она защитила сестру.
Остальное — не имеет значения.
Да, Лия помнит всё так же ясно, как если бы это было не месяц назад, а вчера. Сейчас она перечитала тонну статей и знает, что сестре нужно будет задержать дыхание, а холодный воздух тоже отличный помощник, что с ней надо будет обязательно говорить, чтобы привести в порядок, даже не заставляя вынырнуть из сна.
Она уже не беспомощна, а готова ко всему.
Она думает так до того момента, пока Габи не прижимается к ней во сне. Это застаёт её врасплох, и, чуть помедлив, Лия опускает ладонь на волосы цвета созревшей соломы, и гладит её по голове, чувствуя себя неловко. Она листает ещё несколько сайтов, разыскивая фотографии и списки учеников детских домов, припоминая рассказ Уильяма Кастра, который он жил в одном из них, но он даже не сказал где, так что это, наверняка, просто бесцельное занятие, чтобы скоротать время.
Наконец, Габриэль успокаивается, под рукой, и Лия  может позволить себе вздремнуть, ведь учителя не станут делать поблажек, опираясь на то, что вчера был Хэллоуин. Это не банковский праздник, в конце концов, и здесь не принято давать ученикам поблажки из-за дней рождений, так что нужно поспать хоть немного, перед тем как отправляться на занятия.
Она усыпает легко и быстро, и ей снится кто-то тёплый, под её ладонями. Это успокаивает.

Ночь всех святых подходит к концу. Совсем незаметно свет побеждает тьму, и у этого еженощного чуда нет ни одного свидетеля. Но у другого чуда — есть.
Утром, когда всех первогодок отправляют на завтрак, дети заходят в столовую и видят что на столах кучками разложены конфеты.
Утром первого ноября они самые счастливые на свете, потому что это чудо. Славное чудо, что раз в год могут себе позволить четвёрка ведьм, собиравшая конфеты по комнатам ночью и называя это не иначе как «вынужденной благотворительностью». В эту ночь можно притвориться, что всё было ради благой цели, а сделанные гадости — всего лишь приятный, но побочный эффект.
Однако всё это не отменяет единственного факта: этим утром маленькие девочки, которых родители отправили в этот пансион и впрямь чувствуют себя здесь как дома.
***
Они собираются днём в облюбованной ими комнате отдыха, в которой по бумагам до сих пор идёт ремонт, не смотря на то, что после бурного Хэллоуина хочется спать. Вчерашний день был слишком богат на события, чтобы они могли позволить себе нежиться в постелях после уроков.
— И почему мы не можем достать эту тварь?! — возмущению Тиффани нет предела, когда она, глядя в зеркальце напротив, мягкой пуховкой наносит румяна на светлую кожу и отвлекается, чтобы нахмурить ярко очерченные брови.
— У неё нет уязвимых мест, — замечает Эмбер, рассматривая очередной номер Vogue и делая пометки в исписанном блокноте своих желаний на День Подарков, чтобы после, конечно, выбрать пяток самых-самых.
— У всех есть, — не соглашается с ней Мег, чем заслуживает брошенный исподлобья неодобрительный взгляд Эмбер. — Да ладно тебе, у неё есть сестра, к примеру.
— Этой уродине уже ничем не повредишь — средний балл лучший в школе, а внешность — худшая. Типичная заучка, — поправив очки на переносице и скривившись в отвращении глядя в планшет замечает Руби.
— Может её совратить и показать всем? — размышляет вслух Тиффани, проводя пуховкой по щекам и смахивая немного осыпавшиеся от переизбытка тени.
— Не трать силы — бесполезно, — замечает Эмбер, наконец откладывая журнал, — нет, на эту паршивку нужно найти что-нибудь. Что-нибудь по-настоящему стоящее, чтобы даже голову поднимать не смела.
— Может ты объяснишь всё же,  почему мы не можем достать её через сестру, — Тиффани поднимает подведённую бровь, — без всех этих глупостей, словно нам нечем, м?
— Фанни, смирись с тем фактом, что иногда ты не видишь дальше собственного носа! — весело смеётся Меган. — Разве ты не знала, что наша предводительница хотела сделать её одной из нас?
— Да ты шутишь! — Тиффани кривит свои идеально накрашенные губы и приоткрывает светло-голубые глаза в недоверии. — Лию? Эта глупую курицу?
— Фанни, — мягко одёргивает её Эмбер, даже не отрываясь от журнала мод.
— О, ну прости, но это ведь правда! — Тиффани разводит руками, выдыхая с недоверием.
— У неё один из лучших баллов в школе, — Эмбер напоминает так же спокойно, но Тиффани кажется по-настоящему разъярённой.
— И что? Что с того? Ты её вообще видела? Один этот шрам на лице чего стоит — мерзость! И нет, чтобы прикрывать своё уродство, как все нормальные люди, носить причёску подлиннее, там, сделать пластику, она специально стрижётся так коротко, что даже если искоса смотришь то всё равно не пропустишь!  Господи, да по ней видно, что она та ещё сука! Она же распустила те слухи насчёт сестры!
— Ты уверена, что это неправда? — Мег качает головой недовольно, отрываясь от маникюра Эмбер.
— Но ведь...
— Это их личное, семейное дело, но никто не посмеет нам указывать, — замечает Эмбер, положив журнал на колени и неприятно улыбаясь.
Меган смотрит на неё с нежностью, и Руби думает, что это выражение лица больше подошла бы влюблённым, чем задушевным подругам.
— Руби, а ты всё ещё посещаешь этого недо-мозгоправа? — томным голосом интересуется Уэйнрайт, поправляя рыжие волосы и накручивая прядку на палец в задумчивости.
Младшая девочка кивает в ответ, и Эмбер буквально расцветает.
— Солнце, ты просто чудо! Идея на миллион. — Она поворачивается к Руби и просит мягко, но никого из присутствующих не сбивает с толку мягкость её тона — это приказ, и все это понимают. Особенно Руби, которая с некоторых пор на испытательном сроке у трио из шабаша, у неё нет права ошибиться. — Тогда дождись момента, когда он отойдёт во время сеанса, и покопайся в её личном деле. Уверена, что-нибудь да всплывёт. Пусть и не сразу, но обязательно мы найдём слабое место Амелии Фрейзер.
— И покажем, что никто не посмеет нам командовать! — радостно добавляет Куинси и шлёт воздушный поцелуй подругам и смеётся весело.
Да, теперь каникулы обещают стать куда приятнее, совсем не отягощённые раздумьями о том, что делать с теми кто посмел навязывать им свои условия столь безнаказанно.
Шабаш снова в деле.

Уильям.
Ничто на свете не может быть скучнее проверк домашних заданий — это убеждение свормировалось у Уилла давным давно, и прежде не было случая опровергнуть устойчивое мнение. Работа есть работа, его задача выполнять её хорошо, пока у него есть дела в этой школе. Однако, в какой-то момент она стала приносить ему удовольствие, а ведь он вёл всего три месяца занятий. В конце концов, оказалось, что традиции закрытой школы идут на пользу ученицам, приученным не повторять точку зрения учителя, а порой даже собственную, высказанную на уроке, а находить новые идеи.
Не обходится и без того, что некоторые работы Уилл выделяет для себя особым образом, другие перечитывает по нескольку раз, прежде, чем оставить какие-то пометки на полях или на обратной стороне.
Без неуместного, глупого безрассудства тоже.
Он вчитывается в работу снова и снова, легко узнав почерк — эту ученицу он особенно ценит за старание, хотя её труды и отличаются от прочих отсутствием навязываемых пансионом условностей.
Габриэль Фейн.
Его взгляд помимо воли останавливается на этой ученице, и это довольно мерзко. Все эти богатые детки и понятия не имеют что из себя представляет настоящая жизнь, но в её глазах есть что-то, что напоминает его в том же возрасте. тепло, зарождающееся в груди становится потрясением.
Гнев, отвращение, неприятие и стыд смешиваются для него в один миг, и он запрещает, просто запрещает себе делать это. Смотреть. Думать. Уилл не сказал бы, что это чувство слишком сильно для него, но достаточно велико, чтобы игнорировать её взгляды, делать тон сухим, почти грубым при ответах на незначительные вопросы. Временами, ему кажется, что Габриэль Фейн смотрит на него слишком долгими взглядами, но, хорошенько всё обдумал и решил, что его поведение с ней бросается в глаза.
Нужно подождать, привести мысли в порядок, подумать о чём-то ещё. О ком-то ещё. Он откладывает её работу в сторону, чтобы оценить чуть позже, прочитать ещё раз не зашореным взглядом. В его руках другая неординарная — угловатый почерк с узкими наклонными буквами сильно контрастирует с округлостью предыдущего. Такой врезается в память неприступностью вариации готического шрифта, и Уиллу хватает одного взгляда на верхний край листа, чтобы утвердиться в том, что Лия Фрейзер тоже написала традиционно небольшую, но качественную работу, продемонстрировав в ней свои таланты.
Никак не избавиться от подозрения, что это только вершина айсберга, но пока нет возможности заставить ученицу раскрыться полностью, остаётся лишь вывести чёткую «А», и потянуться за следующей.
Амелия Фрейзер — ещё одна любопытная особа, но её таланты в изложении своего видения в прозе далеки от совершенства. Мысль распыляется на несколько страниц, и, в отличие от сестры, предпочитающей чётко выверенные фразы, украшена цветастыми метафорами, эпитетами, сравнениями сдобленных морем цитат и отсылок.
“Любопытно, родные, сродные или сводные?” — мелькает на задворках сознания воспоминание о том как часто их мать оказывается на заголовках желтых газет на фото с очередным любовником. И мисс Габриэль Фейн член семьи Фрейзер, с запутанной историей, в которую ему вникнуть так и не удалось.
И ему придётся стать её частью или разрушить её.
“Сын, с этого дня в твоём будущем есть некоторая стабильность”, — сухо говорил его старик шестнадцать лет назад, — “мне должен услугу один влиятельный человек и я договорился. В случае отказа с той стороны тебя ждут хорошие отступные. Не проворонь этот шанс, когда придёт время.”
Вот только вместо терпкого запаха оружия, кожи и пота, скрипа кухонного стула и взгляда суровых серых глаз память подкидывает ему сладковато-удушающий запах мёртвого тела перемешанный с невыветривающимся запахом дрянного виски и перегара, который пропитал в последние несколько недель их дом, скрип балки, к которой была привязана петля и пустые, подёрнутые белёсой плёнкой глаза, всматривающиеся в неведомые дали.
Уилл гонит это воспоминание прочь. Отец поступил с ним подло, бросив его на произвол судьбы, хотя они и часто говорили о том, что Уилл должен делать, если однажды папа не вернётся домой. Однако никто не говорил о том, что нужно делать маленькому мальчику, когда он застанет отца с мозгами на стене, или вскрытыми венами в остывающей ванной или вот так — в петле, привязанной к одной из балок.
Отец говорил, что обеспечил ему будущее, но он не говорил, что этим будущим должна стать дочь бизнесмена Фрейзер. Уилл откидывается в кресле и с силой сжимает переносицу, стараясь заставить головную боль, что накатывает каждый раз, когда он вспоминает тот проклятый день, отступить. У него есть вопросы, и много вопросов, которые он хранит ещё с четырнадцати лет, когда он впервые увидел дом, в котором живёт его невеста.
Такая юная, эта его невеста...
Он слишком долго думает об Амелии, пусть в этом нет ничего предосудительного, когда его мысли так же легко возвращаются к Габи, закрадываясь в ассоциативный ряд. Он касается кончиками пальцев её работы. Преступно молода, чтобы он мог смотреть на неё если не через романтических флёр, то с желанием, и наличие невесты того же возраста не дает ему поблажек.
Уилл снова вчитывается в работу, пытаясь заставить себя не думать о заплаканных глазах мисс Фейн, мимо которой ему пришлось пройти не так давно. Она выглядела разбитой и подавленной, и он чувствовал, что просто обязан вмешаться, помочь ей хоть как-то. Это было почти физической необходимостью.
Побоявшись показать свои чувства, и всё на что он смог решиться — простой жест, который нельзя было расценить однозначно. Участие, но приправленное изрядным равнодушием. Ничего личного, ничего предосудительного.
Зря, всё же, побоялся приватности. Наверное, думает Уилл, стоило спросить её о том, что произошло. Юные дамы так любят трагедии, что из самых простых ситуаций раздувают ужасы мирового масштаба, а решают проблемы радикально, не вынося таких горестей.
Нужно узнать как она, хотя бы завтра, когда Лия придёт на свои дополнительные занятия., и сформулировать вопрос верно, чтобы не пошло толков и слухов. Хотя, Уиллу чутьё ему подсказывает, что мрачная и нелюдимая Лия Фрейзер вряд ли станет пускать сплетни, однако, лишнего повода чьему бы то ни было вниманию лучше не давать.
На всякий случай.

Габриэль.
Ноябрь пробегает словно сумасшедший перед глазами Габи. Несколько успокоенная тем, что Кейт и Андреа перестали ходить как в воду опущенные, она отстраняется от всех прежних переживаний, но на сердце всё равно не спокойно. Ни одна из девушек так и не смогла дать ясного ответа что происходит или происходило с ними, и это настораживает, не давая тревогам отпустить её душу.
“Наверное, им нужно время”, — решает Габи, успокаивая себя саму, — “может быть тогда всё прояснится.”
Вереница дней, проскальзывает сквозь пальцы, пока она, и ещё несколько человек с их потока, заняты подготовкой к Ночи Костров — празднику слишком близкому к Дню всех святых.
Упаднические настроения после того кошмара, который она видела в ночь Хэллоуина заставляют Габи зарываться в работу с головой. Однако, даже в это время, Габи отмечает кое-какие странности. Вот, к примеру, всего спустя неделю после Хэллоуина она видит, как в одном из коридоров Куинси зажимает невозмутимую Амелию, пытаясь узнать у неё что-то, но та слишком непреклонна и спокойна, и, кажется, Тиффани уходит ни с чем, когда Габи спешит на помощь.
— Чего она от тебя хотела? — взволновано спрашивает Габриэль, но двоюродная сестра только отмахивается.
— Да, так, глупости. Главное, что теперь тебе не нужно переживать насчёт Кейт или Андреа, и, конечно, тебя самой.
— А мне разве что-то угрожало? — удивляется Габи, а Амелия шутливо закатывает глаза и усмехается.
— О, Габи, ты невинна как дитя, — Амелия оглядывается, и, перехватив девушку за запястье, тянет в свою пустую комнату, продолжая уже серьёзным тоном, как только дверь за ними захлопывается. — А теперь на чистоту. Да, нужно было подумать головой, или хотя бы посоветоваться со мной, когда вы с Кейт решили поговорить с этими ополоумевшими о том, как плохо они себя ведут. Тем более, когда у вас на руках нет ровным счётом ничего, для того чтобы их прижать. Они такое с рук не спускают.
— Но мы должны были что-то сделать, — Габи глядит растерянно, когда Амелию внезапно прорывает.
— Что-то эффективное надо делать, а не класть свою голову на плаху вместо чьей-то! Габи, в конце концов! То, что стали бы пытать тебя никому бы не помогло, особенно им, потому что эти ведьмы не расстаются со своими игрушками!..
Она внезапно замолкает и опускает голову, беря себя в руки и продолжая на три тона ниже и ощутимо спокойнее, почти добиваясь обычного голоса.
— Не важно. Просто пообещай, что больше не будешь лезть в пекло не посоветовавшись хотя бы со мной.
Ладонь Габи скользит по запястью Амелии, и она берёт её за руку, улыбаясь мягко. Её искренне трогает такая забота о себе.
— Я обещаю.
Габи не говорит этого, но она, кажется, понимает к чему были те, самые первые слова, которые ей сказала Амелия в ответ на вопрос, что от неё хотела Тиффани. Не нужно переживать, потому что Амелия вступилась за неё — за неё, Кейт, и Андреа. Видимо, у кузины есть что-то на эту свору. Что-то такое, что дало им всем свободу от посягательств. Что-то очень важное и ценное, и, раз уж Амелия не говорит сама, то и спрашивать у неё некрасиво, ведь достаточно того, что сестра её защитила. Помогла. Спасла её, как они и договаривались, и показала на деле — они на одной стороне.
В тишине комнаты слышно, как Амелия с трудом переводит дыхание, и задерживает его перед тем, как продолжить.
— Мне нужно сказать тебе кое-что ещё.
Габи поднимает голову и смотрит на неё, но Амелия избегает смотреть ей в глаза.
— Сегодня Куинси потребовала, чтобы ты не общалась ни с Андреа, ни с Кейт, если ты хочешь, чтобы они и впредь оставались целы и... Мне пришлось согласиться на это условие. Оно было единственным, и, решать, конечно, только тебе с кем общаться, а с кем нет, но...
— Разве у тебя нет чего-то на них? — Габи поднимает брови, глядя неуверенно. — Того, что заставило бы их перестать диктовать свои условия?
— Есть, но боюсь этого недостаточно, — Амелия качает головой и дёргает уголком губ, — если бы они не были так сплочены за репутацию друг друга, то разговор бы и вовсе шёл о том, что они откажутся от прав на одного, а не на трёх... Так что...
Габи видит, как её кузина сутулится, при воспоминании об этом и кивает понимающе.
— Ничего. Я всё объясню Кейт, и мы что-нибудь обязательно придумаем. Всё будет хорошо.
Впервые Амелия поднимает на неё глаза в которых написано облегчение, Габи думает, что она всё сделала правильно.
Они найдут решение.

Когда Габи выкраивает время для разговора с Кейт, в её душу закрадывается сомнение о том, не зря ли она обнадёжила тем, что выход есть. Та в своей обычной, взволнованной манере говорит, что раз так, то им и впрямь надо перестать дружить.
— Т-так будет л-лучше для в-всех, — неуверенно бормочет Кейт, и Габи чувствует себя подавленной. Ей казалось, что Кейт, которая так яростно бралась с ней за защиту тех, кто страдает от рук её одноклассниц не сдастся узнав такое условие.
И они будут бороться. Вместе.
Особенно обидно то, что она успела привязаться, довериться, поверить в силу их дружбы, которая, конечно, не будет вечной, но по меньшей мере достаточно долгой и они будут вместе на церемонии выпуска в конце этого года, и возможно, они проведут хотя бы часть лета перед поступлением в обществе друг друга. Всё рушится, когда Кейт, виновато глядя на Габи, касается её плеча, и отстранилась, отходя на шаг, подхватила оставленный на полу коридора рюкзак и быстрым, торопливым шагом пошла прочь.
— Не расстраивайся так, — мягко произносит Амелия, не слышно подойдя сзади, — говорят, что всё к лучшему. Никогда не знаешь, чем закончится то или иное знакомство.
Габи всхлипывает, и обнимает кузину крепко, смаргивая слёзы обиды, и, оттого, что сестра гладит её мягко по спине и шепчет что-то успокаивающее воркующим голосом, ей становится чуточку легче. Немного, самую малость, но всё же.
А в первых числах декабря она видит странную картину: измученная, зарёванная, изрядно помятая Кейт выходит из комнаты отдыха, прочно занятой шабашем. В дверях, её окликают, и она перебрасывается несколькими словами с кем-то из там присутствующих, но в ней нет враждебности, что присуща тем, кто вынужден проводить время со своими мучителями, хотя и особого довольства, которое бы понятнее объяснило такой извращённый мазохизм в ней нет тоже.
Габи делает попытку подойти, спросить, что она там делала, ведь она не обязана возвращаться к ним, что бы там не происходило, ведь они соблюдают то условие — единственное условие — неукоснительно. Она делает шаг навстречу, когда Кейт замечает её. Замечает, и отворачивается, оправляя одежду и удаляясь торопливым шагом прочь.
Так странно чувствовать из-за этого простого, короткого жеста себя так, словно нож всадили в беззащитную спину. Это едкое чувство касается её не впервые, но впервые она хочет вычеркнуть человека из своей памяти, согласная на то, чтобы они никогда не встретились, не разбирая есть ли в происходящем его вина.
В этом есть нечто отрезвляющее. Словно она стояла у края пропасти, и уже почти сделала шаг, но удержалась.
Губы трогает слабая улыбка, и Габи принимает этот удар так же беззащитно, как и предыдущие. Она знает, ей нечего противопоставить предательствам и обидам, кроме доброты и понимания. Это её единственное оружие, которым она пользуется с тех пор, как стала причиной чужой ненависти, направленной на неё.
Доброта и понимание, что отражают все удары, что преподносит ей судьба.
Все, кроме Лии. Против этой не срабатывает ничто.

Амелия.
Бывают дни, когда от грядущих событий ждёшь только худшего, но если оно обходит тебя стороной, если вместо отчаяния и горечи ты чувствуешь как удалось избежать провала, то они стираются из памяти. Так уж устроен человеческий разум — удаляет самые тёмные воспоминания, затирает самый светлые, приводя всё к усреднённой серости.
Амелия не желает забывать ничего — ни хорошего, ни плохого, а потому ведёт дневник с малых лет. Таинственным образом всё, что она записывает своей рукой отпечатывается в голове, не позволяя событию полностью истереться из памяти.
Толстая книга дневника с замком и вставленными блоками была испещрена символами в каждой строчке. Его хозяйка по праву гордится изобретенной системой шифрования, совершенствуя умение сокращать слова до смысла, а его фиксировать символом с производными. У неё не было ключа, но, чтобы не забыть самой, она по нескольку дней повторяет каждый нововведённый символ. Это помогает.
Новое слово, которое прежде ни единого разу не встречалось в её шифровках, что она вела с тех самых пор, как научилась писать требует к себе особого внимания.
Облегчение.
Об-лег-че-ние.
Оно даже на языке звучит весьма странно, непривычно. Повторённое сотню раз оно теряет свой смысл, приобретая необычное звучание, словно из неведомого человечеству языка, не в силах уместить в себе то чувство, которое переживает Амелия каждый раз, вспоминая как беззаботно отнеслась к их недавнему разговору Габриэль. Так понимающе и спокойно — это было неожиданно, по правде говоря. Амелия ждала чего угодно — слёз, криков, обвинений, недоверия в том, что выход был всего лишь один. Сестра же удивила её прощением и сочувствием.
Ещё одна причина поскорее записать то, что она чувствовала и тогда, и сейчас. Такое сокровище нельзя потерять!
«После того случая, я не могу перестать ощущать облегчение. Габи не просто простила меня за то, что я приняла такое условие, как разрыв их дружбы с Кейт, но и стала доверительнее со мной. Мы общаемся каждый день, и иногда подобная близость меня пугает. Рано или поздно, она задаст свой вопрос, а мне снова придётся солгать ей, увильнуть или перевести тему, чтобы только не говорить правду. Наверное, Лия права. Я страшная лгунья».
Амелия прикрывает глаза и отрывается от записей, вслушиваясь в оживлённый гомон за дверью. До каникул осталось не так много, и дух Рождества есть даже в их с Андреа комнате, умело украшенной шарами и гирляндами. В их мягком свете всё выглядит лучше, чем есть на самом деле, а в главном холле стоит большая ёлка, разнаряженная в пух и прав стараниями всех учениц. На ней можно найти и самодельные игрушки, которые самые юные из воспитанниц интерната мастерили на уроках, так и невероятно старые, антикварные, которые старшекурсницы год от года стабильно жертвуют школе. Ель венчает искусно выполненный ангел, у него светятся нимб и крылья, а руки разведены в стороны так, словно он жаждет обнять весь мир.
Да, гирлянды это хорошо: раньше у неё не было шанса украсить свою комнату настолько задолго до наступления Рождества — прежняя соседка относилась к этому весьма скептически. Да и давать Лие лишний повод для того, чтобы она могла подтрунивать, или, что хуже, злиться, не хотелось.
Энди тоже не является ярым фанатом гирлянд и мишуры, но в этом году, после того, что она пережила, ей хочется ощущения праздника, а нарядно украшенная комната этому весьма способствует.
Амелия уже почти снова собирается с мыслями, когда дверь приоткрывается, впуская одетую в мягкий, тёплый пуловер Габи.
— Занята? — негромко спрашивает она, но в голосе нет той неуверенности, что неизменно звучит в речи малознакомых людей, и это тоже одна из причин порадоваться.
Радоваться совсем не в привычках Амелии, ведь после слишком сильных радостей ей придётся так же сильно рыдать, но она старается пересилить это ради Габи, посылая кузине мягкую улыбку.
— Нет, проходи.
— Все только и судачат о том, куда с семьями отправятся на каникулах, — издалека начинает Габи, но Амелия улавливает ход её мыслей довольно хорошо, а это значит, что она готова к вопросу. — Уезжать на каникулы — обязательно?
У неё есть немного времени на обдумывание того, как смягчить неприятную новость, но в голову не приходит ничего толкового, поэтому Амелия начинает издалека:
— Нет, конечно, нет. Некоторые ученики остаются, но, в основном отстающие или наказанные. Редко кто-то соглашается встречать Рождество здесь, так что...
— Но ведь это не запрещено, да?
“Чёрт!” — разрывается сознание простой мыслью — она дала напрасную надежду. Стоило сказать прямо, а не рассказывать о том, что возможно, подводя в отличиям того, что будет на самом деле.
— Если ты о себе, то, боюсь, у тебя нет выбора, — Амелия откладывает дневник, привычным жестом запирая его на замок, — мама приверженец семейных торжеств. А ты теперь часть семьи, так что она попросту не позволит тебе остаться здесь.
— Но, я ведь не кровный родственник... Почему? — Габи смотрит непонимающе, хмурится, присаживаясь в кресло напротив кровати.
— Потому что она уверена — в приличных семьях Рождество встречают все вместе, а мама не позволит кому-нибудь бросить тень, на видимое приличие нашей семьи.
“Кроме Лии, конечно”, — думает Амелия с тоской — сестре хватило сил противостоять матери ещё десять лет назад, хотя цена, которую Лия заплатила была непомерно высока. Сама бы она так не смогла.
— Чего бы ей это не стоило, — добавляет Амелия не скрывая сожаления.
— Ты же не хочешь сказать, что если я не отправлюсь вместе с вами, то меня потащат силой, да? — в голосе Габи отчётливо слышна смесь сомнения и страха.
— О, нет, она организует всё так, что именно тебе будет не удасться остаться. Например, выпустят какой-нибудь школьный указ о том, что отличникам и хорошистам учёбы запрещено оставаться в школе на Рождество. Или ещё что-нибудь не менее унизительное, показывающее как сильно мы зависим от тех, кто за нас платит.
— Это ужасно, — бормочет Габи, и Амелия согласно кивает: так и есть, ничего осознания собственной беспомощности с ней ещё не происходило. — А ты когда-нибудь оставалась здесь на каникулы?
— А откуда, ты думаешь, я знаю о том, как они поступят? — она поднимает брови в ответ.
— Погоди, так она что, и вправду это организовала? — голос Габриэль пропитан недоверием.
— Не совсем, но почти, — опять увиливает от прямого ответа Амелия.
Не рассказывать же, в самом деле, как после намеренного саботажа уроков с надеждой остаться в школе и не посещать “любимый” дом, где Лия имеет к ней полный доступ, было постановлено, что в их комнате будут менять проводку, а других жилых и свободных помещений нет, а потому они обязаны были покинуть её и уехать домой на Рождество.
Что самое смешное, провода им так и не поменяли. Да и зачем — всего в одной-то комнате?
— А Лия? — любопытствует Габи. Оставлять её в неведении относительно этого опыта нет никакого смысла, и Амелия рассказывает без утайки:
— Лия всегда проводит Рождество там же, где и я. Доставать меня под праздник её любимое развлечение, так что нет, здесь она не оставалась, как и я, — не в силах удержаться от недовольных ноток замечает Амелия.
В комнате повисает виноватая тишина — Габи явно сожалеет о заданном вопросе, Амелия — о слишком резком тоне ответа. Нужно уже научится сдерживаться, когда её спрашивают о сестре! Даже если это её самая больная мозоль, и пусть она и не привыкла распространяться о ней вообще, ведь никогда не было желающих задать ей эти самые вопросы.
— Мы провели в этих стенах большую часть своей жизни, — тихо говорит Амелия, вместо извинения, но в попытке загладить свою вину.
Габи смотрит на неё понимающе кивая, и замечает:
— Как и большая часть учеников в любых школах.
— Не совсем так, — Амелия качает головой, вертя в руках запертый дневник. — Задумайся, рядом с нашим домом тоже есть школа, но мы здесь. Почему так?
— Наверное, потому что тут выше уровень образования, — Габи пожимает плечами, тень грусти растворяется, меняясь заинтересованностью.
— Нет, Габи, — когда дело не касается сестры, Амелии легко проявлять терпение и пояснить спокойным, учительским тоном, — потому что это школа-пансион. Закрытый.
Подвести кузину к мысли, заставить её понять в полном объёме — особенное удовольствие.
— Я не очень понимаю, — Габриэль хмурится и качает головой.
— Просто подумай, — настойчиво повторяет она. — Когда дети учатся в школе-пансионе это невероятно удобно.
— Ни присматривать за ними, не воспитывать — вообще ничего не нужно, — осеняет кузину, — они сдают детей сюда как багаж в долгосрочную камеру и могут делать всё, что только пожелают девять месяцев в году. Главное не забывать приплачивать, словно...
— ...словно у них и нет детей, — с видимым удовольствием заканчивает за неё Амелия, и ловит на себе удивлённый взгляд. Лишь мгновение, как если бы она напомнила Габи кого-то, но уже в следующее оно становится понимающим.
— О, Амелия... Мне так жаль.
— Мы привыкли. За столько лет, — равнодушно пожимает плечами Амелия, потрепав корешок своего дневника. — Помню, Лия сообразила быстрее чем я, когда нас отправили в этот пансион. Она даже пыталась привлечь внимание матери, злясь, что та решила отделаться от нас...
— Я видела детские работы Лии с удивительно низкими баллами, которые она всё ещё хранит, — вспоминает Габи.
— Наверняка, одни из тех, — соглашается Амелия, удивляясь подобной сентиментальности со стороны младшей, которая таскала её за волосы, стоило лишь сунуть нос в чужую половину вещей, — но не помогло. Мама просто внесла благотворительный взнос, и все закрыли глаза на её проделки, только назначили ей сеансы с психотерапевтом.
— Лия ходит к доктору? — Габи не верит словам сестры. — Лия?  И всё равно делает такое?
— У неё есть причины, — её глаза лишь на мгновенье опускаются к раскрытым на коленях ладоням, чтобы в следующий вскинуться. — Не думай — я не оправдываю того, что она делает с тобой!
Габи внимательно смотрит на старшую из сестёр Фрейзер, и проговаривает тихо, но очень чётко:
— А то, что она делала с тобой?
Амелия вздыхает и отворачивается, обнимая себя руками, и повторяет.
— У неё были причины.
«У неё есть причины», — так и остаётся недосказанным, оседая где-то в глотке.
— Что бы ты ей не сделала, уверена, ты расплатилась за это и сейчас просто оправдываешь её, — Габриэль заглядывает ей в глаза, пытаясь поймать взгляд.
— Что бы не сделала? — голос Амелии пропитан горечью. — Ты ведь даже не представляешь, что именно я натворила...
— Это не важно, — Габи кладёт свои ладони поверх рук Амелии, подбадривая, — что бы там ни было, ничто не стоит того, чтобы винить себя вечно.
Это режет ещё больнее, чем любые слова Лии. Это уничтожает так, как сестре и не снилось, но... Если младшая рассчитывает на это? На то, что они объединяться против общего врага и сблизятся, а потом она всё разрушит?
Такой вариант нельзя отбросить без раздумий — уж очень это в духе младшей.
— В любом случае, думаю, тебе стоит решить, что из вещей ты возьмёшь домой на каникулы, — заключает Амелия, — поверь мне, потом времени на это просто не будет — подготовка к семестровым зачётам выжмет из тебя все соки. Хуже только летом, ведь полноценные экзамены как боссы на уровне.
— Да, конечно, — соглашается Габи, и вспоминает неожиданно, — и раз уж мы заговорили об этом, не могла бы ты мне кое-что объяснить. Я совсем ничего не поняла в этой новой теме по биологии...
Они углубляются в рассуждения о рефлекторной дуге, в то время как мысли обеих слишком далеки от этого предмета.

Габриэль.
Иногда, самые худшие опасения имеют свойство оправдываться, думает Габи, положив трубку после вызова тёти Джины. За непродолжительный разговор перед началом праздников удаётся уяснить одно — Амелия была чертовски права, когда говорила что придётся поехать к ним домой. Место, где она будет абсолютно беззащитна от таких проделок Лии, как залитая чернилами любимая рубашка — одно из немногих вещественных воспоминаний о доме.
“Ты просто мелкая пакостница”, — временами хочется бросить ей в лицо, но каждый раз в голове всплывает момент, когда мелкая пакостница чуть не отправила её на тот свет. И бог с ним, со смятым стик любимой помады, найденным на дне мусорки, с переменой температура воды из-за регулировки термостата, пока она принимала душ. Если никак не изменить ситуацию остаётся лишь мириться с ней, но на мягкость и прощение, на любую форму принятия Лия реагирует неадекватно — её мучения становятся всё извращённее и жестче, и, как следствие, почти никогда не являются физическими. Словно Лия находит слишком пресными страдания тела, услаждая себя разломом чужих душ.
То же самое случается когда Габи имеет неосторожность высказать сочувствие по поводу бессердечности миссис Фрейзер по отношению к своим дочерям.
...Лия прихорашивается перед посещением дополнительных занятий по литературе, когда Габи заводит разговор об этом.
— Тебе было не одиноко здесь, когда ты была маленькой?
— Серьёзно? — усмехается Лия, одёргивая перед зеркалом юбку, и бросает на  взгляд на часы. — Ты сейчас хочешь обсудить моё детство? Что насчёт настоящего, м? Может быть мне до сих пор здесь одиноко, печально, так...
Голос кузины срывается, прерывается на мгновение, и она закатывает глаза к потолку, прижимая картинно ладонь к груди.
— Впрочем, это всегда можно изменить, — Лия посылает нежную улыбку через зеркальное отражение.
Слова не нужны, чтобы понять, что двоюродная сестра направляется на дополнительные занятия, на куда хочет и Габи, но, увы, её уровень не подходит для такого, как ей сказала миссис Слоун, настоятельно не рекомендовав там появляться, чтобы, упаси боже, не снизить успеваемости её кузины.
Всего один раз всё же решилась на это — пришла в кабинет, и, получив свои задания слушала, как Лия откровенно флиртует с учителем, исхитряясь отвечать на вопрос по теме. Её речь, тон, правильно расставленные паузы и лёгкая, но несколько насмешливая полуулыбка — всё это было притворным, Габи знала, но всё же казалось естественным. И жгучее чувство разъедает Габриэль, ведь мистер Кастра не уделяет ей больше внимания, чем ко всем прочим.
Флирт и кокетство, холод и отстранённость — всё смешалось в однородную массу за этот час, и Габи больше не приходит, боясь, что если она останется с этим один на один, она просто не выдержит и сломается.Сложно определить что же из всего этого расстраивает её так сильно, что хочется оказаться одной в центре поля и кричать до тех пор, пока силы не иссякнут, а после упасть в тёплую, пахнущую солнцем и теплом траву.
Амелия, как человек, проживший с этой безумной всю свою жизнь даёт по-настоящему ценные советы.
— Не оставайся с ней в комнате слишком долго наедине, — мягко наставляет она, кивающую Габи, — не приводи никого. Не давай видеть тебя с друзьями. Не позволяй ей слышать смех, если ты хочешь чтобы она не делала всё хуже.
Габи часто замечает, что друзья и смех вызывают у Лии состояние бешенства. Самое простое предположение — виной тому то, что из-за уродства над ней смеялись подруги или сверстницы в детстве. — Ты знаешь, как можно противостоять ей? — Габи спрашивает Амелию на днях. Кузина складывает руки на груди, чуть ссутулившись и слегка пожимает плечами.
— Не знаю.
— Но вы ведь...
— Сам факт моего существования приводит её в бешенство, — перебивает её Амелия, явно желая поскорее закончить этот разговор — прежде, она всегда была терпеливым собеседником, но Габи знает, что любой разговор о Лие выбивает кузину из колеи, и она, словно стараясь отстраниться, не всегда бывает таким же внимательным слушателем, что и обычно. — Так что не думаю, что мы сможем легко противостоять ей. Она не лучше, чем тот шабаш, который прячется в комнате отдыха — так же хорошо осведомлена и защищена, и тебе стоит приглядываться к ней. У всех есть слабые места...
— Думаешь, она раскроется передо мной? — Габи удивляется и улыбается несмело, — но ведь у тебя было столько времени, чтобы ты могла приметить их.
Амелия ёжится, кутаясь в свой кардиган сильнее.
— Я её жертва и противник. Два в одном. Передо мной она всегда собрана. Ты же сможешь застать её врасплох, и тогда мы сумеем её, наконец... усмирить.
Габи кивает своим мыслям, раскладывая одежду по ровным стопочкам, и отделяя ту, что ей велено было упаковать в чемодан. В этом есть здравый смысл, но саму затею о сборе информации не сравнить с  настоящим вооруженным конфликтом. Она воображает себя великим сыщиком, который ищет брешь в обороне противника, но ей отчаянно не хватает значимого куска информации, а Амелия тщательно избегает тему того, что произошло между ней и сестрой или отшучивалась, выдавая в ответ версии одна загадочнее другой. Таинственные и мистические, но не содержащие ни капли правды в себе.
И вот теперь Габи предстоит приехать в дом, где выросли две такие разные девочки: мягкая и податливая Амелия, лишь изредка показывающая твёрдость характера, жестокая и несокрушимая Лия, которая лучится чувством собственного превосходства над окружающими.
Она — белый кролик падающий в змеиное логово вместо родной норы, и неизвестно сумеет ли она выбраться оттуда живой.
И это не единственный её страх — страх того, что там, на чужой территории ей будет не спрятаться, не укрыться. Куда сильнее другой — оказаться в центре бури, совершенно беззащитной перед её мощью. Быть маленьким трейлером, который закрутил ураган на окраине Канзаса, лететь в неизвестность зная, что суждено разбиться по приземлении.
Самое отвратительное то, что она догадывается — она уже в сердце бури.
И ей не спастись.

К дверям школы прибывает личный автомобиль семьи Фрейзер. Лия занимает место рядом с водителем.
— Давно не виделись, Малкольм, — замечает она дружелюбно, куда более мягко, чем Габи когда-либо вообще доводилось от неё слышать.
— Давно, мисс Фрейзер, — соглашается мужчина, пряча улыбку в усы и оставаясь вежливым. — Вы выросли.
— Ох, Малкольм, это попросту невозможно, — усмехается в ответ кузина, — но вот твои внуки наверняка подросли. Джейсон перестал жевать всё, до чего только может дотянуться?
Габи кидает удивлённый взгляд на Амелию, а та пожимает плечами, словно не замечая этого. Такие разговоры для неё привычны, но она сама не проявляет вежливого участия, в отличие от сестры. За время проведённое в пути Лия умудряется выпытать у водителя всё о его маленьких внуках, проявляя удивительную осведомлённость о семье немолодого мужчины.
Это неловко так, словно Габи подглядывает в замочную скважину за тем, что не предназначается для её глаз и ушей, но кузина вообще не подаёт вида, что она замечает тех, кто сидит на пассажирских местах. До дома они добираются в сжатые сроки, или Габи просто кажется, что они приезжают на место слишком быстро.
— Малькольм, не могли бы вы  занести наши чемоданы через задний вход? — невероятно любезно просит Лия, и Амелия вскидывается на это предложение, сразу теряя всю сонливость.
— Что-то не так? — едва слышно спрашивает Габи, и старшая кузина качает головой.
— Нет, ничего, просто... — только начинает она, когда Лия поворачивается к ним со своей обычной ухмылкой на лице, на котором не остаётся ни тени, от былого благодушия, замечая:
— У нас новый папа, сестрички. Шоу начинается.
Она подмигивает им, и, подхватив школьную сумку, забрасывает её привычным жестом на плечо и проходит в дом самая первая, впрочем, не слишком торопясь, чтобы Амелия и Габи поспевали за ней. Амелия ловит ладонь её и чуть сжимает, когда дверь в особняк распахивается.
Вся компания проходит в холл, красиво украшенный к Рождеству — большая ель, увитая гирляндами, на ветках покачиваются расписные шары одного цвета и размера, искрящаяся мишура, над виднеющейся аркой закреплён венок из омелы. У Рождественского дерева стоит моложавая тётя Джина, с которой Габи перед школой почти не пришлось общаться, и незнакомый молодой мужчина. Габриэль даже и не знает что думать — возможно, это очередной родственник, о существовании которого она не подозревала, или вышеупомянутый «папа». Впрочем, при виде младших из дочерей тётушка щурится, глядя холодно и с вызовом, и берёт незнакомца под локоть.
— Здравствуй, Джина! О, я вижу, у тебя обновка? — улыбается ядовито Лия. — Прошлый был выше, да ведь? И, кажется, в плечах шире, но видимо этот экземпляр имеет иные преимущества.
Её тон просто недопустим, но глаза лучатся невероятной нежностью, когда она говорит всё это, и, прежде чем тётушка успевает одёрнуть младшую дочь, Лия рассыпается в совершенно ненатуральных извинениях.
— Ах, простите мне мои манеры — в пансионе нас не балуют вниманием мужчины — он же только женский, понимаете? Я совсем разучилась общаться с представителями сильного пола. Вы новый мистер Фрейзер, верно?
Лия протягивает мужчине руку для рукопожатия, но тот не делает даже шага навстречу, и переводит сердитый, и вместе с тем ошарашенный взгляд с дочери на мать.
— Лия, — голос миссис Фрейзер строг и холоден, но, кажется, Лию это не трогает ни в коей мере.
— О, я вижу она успела вам кое-что рассказать обо мне, — с убийственной мягкостью замечает Лия, и пальцы Амелии начинают мелко дрожать на руке Габи.  — Она сказала, что предыдущего мистера Фрейзер я отравила? Или о том, что тот, который был двумя ранее вас предпочёл сбежать бросив все вещи, когда наша семья оказалась в полном сборе? Или о том, который с криками убежал после моего приветствия, заявив что будь его воля он бы прижёг мне и вторую щеку? Или о том мистере Фрейзер который...
— Хватит! — лицо Джины покрывается неровными пятнами даже сквозь макияж, выдавая её гнев и, как думает Габи, стыд.
Снисхождение Лии сравни чувству, что испытывает человек при виде крохотной букашки — он может раздавить одним ударом, но, по каким-то своим причинам этого не делает, и, проходя мимо неё и молодого, привлекательного мужчины говорит что-то довольно тихо, от чего тётя Джина, теряя самообладание отвешивает дочери звонкую пощёчину.
Габи кажется, что в холле похолодало когда Лия поднимает голову и смотрит на мать. Тот, полный ненависти и собственного превосходства взгляд и мерзкая до тошноты улыбка красуются на лице сводной кузины, пусть этого и не видно, но за четыре месяца тесного общения Габи в этом уверена.
— Браво, Джина, — голос Лии сочиться ядом,  и раздаются скупые аплодисменты, подтверждая домыслы Габи — Сегодня ты превзошла саму себя. Тебе стоит собой гордиться.
Девушка удаляется, попутно касаясь кончиками пальцев веточек остролиста и омелы и поднимается вверх по лестнице, в свою комнату, по пути заводя милый разговор с кем-то из встреченной прислуги.
— Амелия, детка, — голос тёти немного смягчается, но та, сжав в ладони руку Габриэль, тоже не желает быть приветливой с матерью.
— Она права, мама. Это слишком.
— Но солнышко...
— Нет, мам. Нет, — твёрдо говорит Амелия и тянет Габриэль за собой в комнаты, оставляя женщину внизу наедине с любовником, что предпочёл не вмешиваться, словно он обезволенный, бесхребетный человек.
При подъёме Габи сосредоточена только на влажной и горячей ладони Амелии, её тяжёлом дыхании и думает о том, каково это — противостоять собственным родителям?
Как же, наверное, немыслимо трудно — бороться с самыми близкими из всех...

Первый вечер в доме семьи Фрейзер проходит в напряжённой атмосфере, в которой лишь Лия чувствует себя спокойно, словно это её привычная среда обитания.
Тётя Джина ни единым словом не упоминает ту неподобающую сцену, которая имела место едва они приехали, однако и её партнёр не появляется на семейном ужине. Габи позволяет себе думать, что взрослый мужчина тоже испугался Лию, и ей стыдно ощущать некоторое удовлетворение из-за этого. Схожие чувства она испытывала в детстве, когда узнавала, что не одна она написала плохо работу, а были и те, кто справились ещё хуже. Это низко — то, что кого-то может утешать подобное чувство, вот только от этого никуда не деться.
Габриэль не позволяет себе зациклиться и пытается думать о чём-то другом, таком, что придаст ей весёлости и сил пережить этот мучительно длинный вечер. Она выбирает воспоминания о своих детских проделках, и ей действительно становится легче,
Каждый за столом думает о чём-то своём, время от времени перебрасываясь стандартными фразами и ничего не значащими ответами. Габи поглядывает на Амелию, но та становится удивительно скупа на эмоции с тех самых пор, как они оказались в особняке, словно чувства здесь под запретом.
Это утверждает Габи в мысли о том, что дом семьи Фрейзер филиал Ада для всех живущих там. И всё это могла бы сломать воля Джины Фрейзер, разреши она дочерям — по крайней мере одной — оставаться в пансионе на праздники.
Увы, этот семейный праздник будет испорчен для всех, отданный жертвенной данью традициям.

Спустя пару дней Габриэль обнаруживает, что здесь всё же есть место, которое не старается забрать у неё чувство и не стремиться наказать за наличие радости. Амелия приводит её в дальнюю библиотеку. Она довольно тесная, по сравнению с огромной, вместительной основной, но, вместе с тем, куда более уютная — два кресла стоят близко друг к другу, на них потёртые, но всё ещё довольно опрятные пледы, а жёлтое освещение у каждого создаёт атмосферу интимности.
— Лия сюда не приходит, — замечает Амелия.
— Как? — Габи удивляется, устраиваясь в одном из кресел и закутываясь в тонкий и мягкий плед.— Она ведь часто сидит в школьной.
— Да, но не дома, — качает головой Амелия, тоже забираясь в кресло, сбрасывая обувь и устраиваясь в нём с ногами. — Дома она здесь почти не бывает, тут она нас не потревожит и мы можем безбоязненно говорить обо всём, о чём только захотим.
— Погоди, так ты поэтому была такая... — Габи замолкает на секунду, стараясь подобрать подходящее слово, и, наконец, выдаёт, — замкнутая?
Амелия замирает и кивает, поясняя неохотно, как и всегда, если речь о сестре.
— Она не любит, когда кто-то в доме радуется, смеётся, или просто выглядит довольным и прикладывает все силы, чтобы отравить им жизнь.
Амелия замолкает, и в тишине Габи думает о том, что она так надеялась, что когда Амелия предложила ей свою помощь, они не будут потакать подобным желаниям, но кузина выглядит более сведущей в том, если стоит проявлять протест. Когда это будет для них безопасным, ведь если Лия ничем не лучше шабаша, значит высовываться сейчас попросту неразумно, а снова угодить в неприятности совсем не хочется, несмотря на смутное желание заявить о своём протесте. Показать, что она не собирается терпеть, вступить в борьбу — чувства неизведанные ранее пугают до трясучки.
Затянувшееся молчание прерывает Амелия, внезапными словами:
— Знаешь, я думаю, что ей нравится эта библиотека, — она задумчиво поглаживает ручку кресла, — но она никогда не делает дома то, что она любит. Ты видела — в каждой вазе дома стоят самые разные розы?
Габи припомнила несколько установленных ваз и кивнула — срезанные алые, жёлтые, белые и прочие, самых разных оттенков розы с тонким запахом заполняли пустые вазоны, будучи украшены к Рождеству.
— Она заказывает их каждый год, на время, которое проводит дома, — тихо замечает Амелия и немного хмурится.
Габи поднимает брови:
— Ей нравятся розы?
— Она их ненавидит, — качает головой кузина, — все знают, что она любит анемоны, но каждый год она заказывает розы.
— Словно в наказание, — после секундного замешательства замечает Габи.
— Да. Наверное поэтому она никогда сюда не заходит...
Они снова молчат, но это неловкое молчание не походит на то, умиротворённое, что бывает между людьми, что хорошо понимают друг друга. Габи смущенна и подавлена тем, что ей пришлось снова напомнить Амелии о сестре, даже пусть она и знает, как та не любит такие разговоры.
Неловкое молчание сменяется болтовнёй о доме, а те неизменно переходят на светлые воспоминания детства, и, в конце концов, они расходятся, возвращаясь в свои комнаты и усыпают там, довольные и умиротворённые.
Завтра канун Рождества.

Амелия.
Канун Рождества это время, которого все и всегда ждут с нетерпением, кроме трёх девушек семьи Фрейзер.
По правде говоря, Амелия уверена, что Габи опасается любых семейных торжеств в этом доме - и не напрасно, а Лия испытывает отвращение к этому празднику лицемерия, на котором их мать пытается соответствовать образу настоящей матери, в человеке, в котором они когда-то нуждались. В тайне, Амелия разделяет оба чувства — и опасение и отвращение, поскольку знает, насколько непредсказуемо всё это может кончиться.
Завтрак, обед и даже торжественный ужин выглядят как выставка восковых фигур, сценка-пародия на настоящее счастье, являющаяся самой грустной сатирой, которую Амелии когда-либо приходилось наблюдать. Среди них лишь Габи смотрится более-менее естественно, но её скованность не может заставить всех прочих картонных персонажей выглядеть живее, чем восставшие трупы.
Лии её роль доставляет удовольствие — любовник матери не попадается ей на глаза, а прочие не могут совладать с ней, даже если и прикладывают к этому усилия. Специально заколов пряди, Лия обнажила часть повреждённого уха, прежде прикрытого волосами в своей причёске, и с видимым удовольствием наблюдает за перекошенным в бессильной ярости лицом матери и полным вины и боли взглядом самой Амелии.
Этот спектакль они ставят каждый год, и от увеличения количества действующих лиц ничего не меняется. Однако, в этом году Амелия следует прямо в малую библиотеку после ужина, и Габриэль идёт следом. Амелия успевает отдать распоряжение принести туда горячего шоколада и каких-нибудь сладостей, поэтому, через четверть часа они наслаждаются совместным времяпровождением и беседой.
За пару дней постоянного общения ей удаётся сблизиться со своей сводной кузиной — напряжение способствует откровенности с обеих сторон. Вспомнить хотя бы как этим утром Габриэль посетила комнату Амелии, и чем кончился этот несколько печальный эпизод.
— Можно? — неуверенно спрашивает кузина, появляясь на пороге, и Амелия согласно кивает, делая жест и поторапливая войти. Здесь неплохая звукоизоляция, но она смежная с комнатой Лии, пусть та и немного времени проводит тут, а значит — ей бы совсем не хотелось, чтобы сестра появилась во время разговора.
Габи оглядывается с любопытством, и Амелия терпеливо ждёт, понимая, что повела бы себя так же, оказавшись впервые в том месте, где Габи выросла. Она совершенно точно исследовала бы каждый закоулок, словно Нэнси Дрю, сопровождая своими заметками блокнот и изучила бы всё, что сможет пригодиться в расследовании какого-нибудь дела.
— Ты прожила тут всю жизнь?
— Большую её часть, — кивает Амелия, глядя на то, как Габи смотрит на пустые стены — ни вышивок, ни картин, ни пазлов, ни грамот — ничего. Даже фотографий нет. Только на ручке одного из шкафов висят бусы, умело собранные и увенчанные капелькой кошачьего глаза среди бисера и стекляшек.
Дешёвое стекло выделяется на фоне дорогого интерьера, словно они не отсюда, и всё же их история Амелии дороже любого другого предмета здесь. Тусклые плебейские стекляшки как единственное напоминание об утраченном навсегда.
— Можно? — спрашивает Габи, и, дождавшись согласного кивка, осторожно снимает их и рассматривает вблизи.
В комнате, где нет ни одного украшения единственная вещь по-настоящему достойная спасения в случае возникновения пожара. Момент из прошлого, нанизанный на обычную нитку, по которой пальцы привычно скользят, когда она тянется к шкафу с книгами.
— Нравятся? — интересуется Амелия, не пуская грубость и ревность в тон, когда чужие пальцы касаются того, что она привыкла считать своим. Поделка пережила не один год, с тех пор как маленькие детские пальчики в четыре руки нанизывали бусины на холщёвую нить.
— Очень красиво, — кивает Габи рассматривая её ближе и уже почти вешает её обратно, когда Амелия протягивает к ней руку, не справляясь с потребностью снова перебрать все бусины в пальцах, стирая с них прикосновения
— Давай я, — пальцы путаются в кольцах бус, когда случается страшное.
Нитка лопается, когда Габи передаёт бусы Амелии, не успев выпутать из них пальцы, отнимает руку. Треск почти неслышен за звонкой россыпью скатывающегося с неё бисера и бусин, но невозможно не услышать то, как падает сердце Амелии куда-то к ногами.
В пальцах дрожит пустая нить, и она смотрит на неё удивлённо несколько секунд прежде, чем соображает что произошло, и опускается на колени, принимаясь собирать мелкие, тускло поблескивающие стекляшки по полу. Габи, бормочет "О, Боже, извини, прости, мне очень жаль" на повторе в разном порядке и тоже опускается на колени, помогая.
Голос предательски дрожит, но, кузина, кажется, этого не замечает, когда Амелия успокаивает её:
— Ничего, их собирали больше десяти лет назад, за это время и самая прочная нить давным-давно бы истлела.
— Десять лет? — Габи изумляется, не замечая фальши в её голосе. — Невероятный срок. И ты их носишь?
— Временами носила, — уклончиво отвечает Амелия, стараясь изо всех сил удержаться от рвущегося наружу крика. — Они были дороги мне как память о человеке, с которым мы их собирали.
В воспоминания рвётся запах сирени из широко распахнутого окна, тепло пригревающего солнца, и неуверенный взгляд тёмно-зелёных глаз.
“Ты больше не обижаешься на меня?”
“Нет.”
Несмелая улыбка на пухлых губах кажется ей сейчас выдумкой собственного воображения, словно её и не существовало никогда.
Вдвоём они стараются отыскать каждую, но бусин меньше на полу не становится. Из дверного проёма раздаётся недовольное:
— Велели бы лучше уборщице здесь пропылесосить, а не маялись этими глупостями. Всё равно их выкидывать.
Амелия быстро разворачивается и видит прислонившуюся к дверному косяку Лию, как всегда равнодушную к происходящему.
— Это не твоё дело, — грубо отзывается она, и сестра уходит, безучастно пожав плечами.
— Прости меня ещё раз, — говорит виновато Габи. — Мне очень, очень жаль.
Молча они продолжают собирать остатки бус, сосредотачиваясь на этом. Когда каждая из бусин оказывается в ладони, Амелия бережно ссыпает их в бумажный кулёк и убирает в шкаф.
— Это ничего, — говорит она с тихим вздохом, — рано или поздно это бы всё равно произошло.
— Можно узнать, почему для тебя тот человек был так важен? — тихо спрашивает Габи, проследив глазами последний путь бусин, и глядя на самую крупную, напоминающую кошачий глаз в руках Амелии.
— Дело не в том, почему он был важен. Просто… это невосполнимо. — камень приятно катается в пальцах, как и сотни раз до этого, но, в конечном счёте, и он отправляется в кулёк. — Всё и вправду в порядке. Думаю, я сумею их починить, и они прослужат куда дольше.
— Почему? — осторожно интересуется Габи. — Почему невосполнимо?
— Он умер, — отзывается Амелия растерянно и улыбается снова, понимающе.
Это, совсем не успокаивает Габи, и с этих пор она сидит на самом краешке кресла, и Амелия буквально чувствует её нервозность до тех самых пор, пока Габи не уходит к себе. Не проходит и четверти часа, как дверь в её комнату снова приоткрывается без тени скрипа,
— Умер, значит? — Лия хмыкает снова, беззвучно появляясь в дверном проёме, и прикрывает за собой дверь. — А ты большой мастак в выдумках, да, сестрица? Умеешь сказать так, чтобы отбить желание к дальнейшим расспросам.
Злой взгляд на усмехающуюся сестру не действует никак — её глаза остаются холодными и безучастными.
— А ты в подслушивании, — парирует Амелия и требует,не сводя колючего взгляда с Лии, — убирайся.
Подчиниться не задавая вопросов второй раз за день не в духе сестры, но она непредсказуема, и сегодня, кажется, для разнообразия, Лия подчиняется, только останавливается в дверях и бросает иронично:
— Лучше бы тогда сказала, что сама его убила, это было бы и трагичнее. И правдивее.
Дверь захлопывается, оставляя Амелию наедине с собой.
Тревога не отпускает и спустя несколько часов, когда Амелия сидит в библиотеке вместе с кузиной. последний разговор с сестрой оставляет неприятное послевкусие, заставляющее напрячься сильнее, в ожидании следующего подвоха. Одни и и те же вопросы крутятся в голове словно плохая, заезженная пластинка.  Почему Лия позволила ей стать уязвимой? Кто из них поплатится за то, что они сдружились?
Что она сделает теперь?
Читать невозможно, и Амелия ловит себя на том, что смотрит в одну страницу уже несколько минут, не в силах понять ни единой строчки. Взгляд соскальзывает с листа, выпадая из реальности, и в мессиве букв Амелия видит лишь сестру, безошибочно попавшую столовым ножом между её расставленных пальцев, когда она завела речь о том, как подружилась с милой девочкой. Этот взгляд — такой же как сегодня, и дрожь ужаса сотрясает тело, словно не прошло больше года с того момента.
Ей давно следовало привыкнуть к выходкам сестры, но она не может, ведь Лия каждый раз открывает ей новые стороны собственного безумия. Наверное, не будь Амелия виновата в этом надломе сестры, за эти годы она смогла бы противостоять ей, справится.
Мысли прерываются неожиданным заявлением Габриэль:
— Знаешь, я думаю, я хочу доверить тебе одну тайну. — её голос звучит тихо, но очень чётко.
Амелия молчит, прикрыв книгу. Стоит ли предостеречь кузину от откровений? Прервать, и заставить обдумать подоное решение ещё раз? Или же дать высказаться, чтобы упорядочить мысль в своей голове? Молчание всегда расценивают как согласие, и Габи продолжает уверенней.
— Я думаю, что я влюбилась.
Удержать сочувствие нельзя — первая любовь процесс всегда болезненный, даже если у тебя нет сестры-психопатки, которая поизмывается над твоей несчастной любовью, и разрушит любую, даже самую призрачную надежду на счастье, повергая тебя в пучины депрессии. Влюбиться в свои шестнадцать должно быть логичнее, чем в двенадцать, но Габриэль едва ли от этого легче.
— Я не уверена в этом, потому что не могу себе представить на что должно быть похоже то самое чувство, которое приходит ниоткуда и оставляет тебя ошеломлённым, корящим как от удара молнии и, вместе с тем, разрушаемым... Со мной такое впервые, — голос кузины срывается, и она замолкает.
В комнате слышно тиканье часов в тишине высшей пробы. Амелия ожидает всхлипа, прикрыв глаза. но не слышит его, наоборот, дыхание сводной кузины выравнивается, и она берёт себя в руки, продолжая:
— Да, так и есть. Может быть, я влюблена. Может быть, я схожу с ума от этого. — её голос крепнет, становится увереннее. — И есть вероятность, что я никогда не забуду это чувство. И чуть большая что не почувствую ничего сильнее, чем это тепло в груди при мыслях о нём. Я не знаю. Я знаю другое — не хочу думать обо всех этих "может быть", "возможно" и "есть вероятность". Я хочу быть рядом — на расстоянии взгляда. Вздоха. Тепла. Везде, где только смогу, потому что... — голос снова срывается и Габи хватает воздух, словно после долгих рыданий, замолкает, переводя дыхание, но договаривает, — потому что я совершенно уверена в том, что это нечто большее. Желание видеть его счастливым, и не имеет значения с кем и когда. Так что да, может быть я и впрямь глупо влюбилась в него. Может так оно и есть, но мои чувства к нему не становятся меньше или менее искренней.
Лживые уверения в том, что всё будет хорошо застревают в глотке, и вместо них, всё что может сказать Амелия, это:
— Тебе будет больно. Ты будешь страдать, и это кончится отвратительно.
“Не важно, какому дурачку ты решила вручить своё сердце и как он добр к тебе — пока есть Лия, ты будешь страдать. А уж стоит ей об этом узнать...”, — в голове мгновенно проявляются старые воспоминания о собственном унижении, ничуть не потускневшие за эти годы.
— Я знаю, — просто отвечает Габи, пожимая плечами и улыбаясь беззащитно.
— Не дай сестре узнать об этом, — с трудом выдавливает из себя Амелия, стряхивая болезненные воспоминания.
Пока есть Лия, все они будут страдать. Лия, которую она создала сама. Лия, которую она сама разрушила.
Чувство вины душит, вгрызается привычно острыми зубами в её плоть и душу. Воспоминания становятся мучительными, особенно в свете того, что у неё не нашлось лжи, чтобы утешить свою единственную подругу.
— Я знаю, что могу доверить тебе это, — мягко замечает Габи, — и ты поймёшь правильно.
Слова пузырятся и янтарём застывают в глотке, запирая дыхание вязкостью многолетней смолы.
Перед глазами Амелии археологи откапывают слипшиеся слова, рассматривают их под лупой, и с гордостью и, одновременно печалью ставят их на полочку тех, которые Амелия не сказала.
Самые важные слова в её жизни.
“Всё будет хорошо.”
“Я уже прошла через это.”
“Тебе не нужно знать почему ты в опасности.”
Габи садится напротив и смотрит на Амелию с необыкновенной для неё решимостью.
— Расскажи мне, что произошло.

Габриэль.
Ожидание — не добродетель, Габи знает точно. Можно и не смотреть на то, как кузина, чьего рассказа она ждала так долго, пытается переступить через то, что мешает ей открыть рот, и сказать, наконец, правду. Страх, гордость, стыд? Или иная сила связывает ей челюсти вязкой ложью?
— Это не имеет значения, — Амелия опускает глаза на миг, а в следующий смотрит с вызовом.
— Имеет. Это мучает тебя. Я хочу помочь. — честность делает людей беззащитными, а Габи не собирается увиливать или скрывать свои мотивы. — Моё отношение к тебе не изменится, когда я узнаю правду, как и твоё, когда я рассказала тебе свою тайну, верно?
Амелия морщится, втягивая воздух через нос  и это немного задевает, но она кивает.
— Я не шучу, — добавляет Габи твёрже.
Невозможно напитать своей уверенностью другого человека, но вполне можно показать ему собственную сопричастность. Самое важное — не отступать, у Габи всегда были проблемы.
“Не сейчас”, — думает она отстранённо, — “это самое важное — собрать все кусочки истории, которая не была рассказана, и понять истоки всего. В конце концов, никто не рождается злодеем, верно?”.
Пустой взгляд скользит по раскрытым ладоням, пока кузина размышляет.
“Чувствуешь ли ты себя виноватой, или тебе просто страшно возвращаться в те времена даже мысленно?”, — гадает Габи, но не раскрывает рта, предвосхищая вердикт.
Молчание густеет, звенит от ожидания, когда она уже набирает в грудь воздуха, и разрывается безучастностью голоса:
— Жила была девочка... — Амелия собирается с мыслями так долго, что Габи решает, что она и не думает продолжать, и подталкивает кузину мягко напоминая:
— Девочка?
— Если ты хочешь услышать правду, не перебивай, — Амелия отвечает с явной враждебностью, и она пугает, но Габи изображает застёгнутую молнию на губах и смотрит выжидательно.
Да, Амелия говорила, что врёт достаточно часто, особенно на болезненные темы — это защитный механизм, призванный оберегать ранимость, догадывается Габи.
За время пребывания в пансионе ей довелось услышать несколько вариаций на тему того, чем знамениты сёстры Фрейзер, которые были разнообразны, но все сходились на чудовищной жестокости и том, что были неимоверно далеки от правды. И всё же, не смотря на то, что прошло столько времени с тех самых пор, когда сёстры Фрейзер поступили в эту закрытую школу-интернат, то и дело кто-нибудь да судачит о том, что же стало причиной разлада в их семье, откуда у Лии Фрейзер на щеке уродливый шрам от ожога и почему при малейшем столкновении их интересов в кружках, на соревнованиях, или ещё где-то, Лия берёт главенство, унижая сестру.
— Жила была девочка, — снова начинает Амелия и говорит медленно подбирая верные слова, — и у неё была семья. Мама позволяла ей всё и хвалила за любую мелочь. У мамы были большие планы - она видела в ней себя и жаждала реализовать весь тот потенциал, которым владела сама через любимую дочь. Но у девочки была и младшая сестра. И сестра была лучше её...
Голос проседает до хрипоты, и Амелия замолкает, переводя дыхание, но продолжает.
— Лучше во всём. Рисование, скрипка, языки, занятия балетом — сестра обходила во всём девочку. Она никогда не говорила со старшей сестрой, держалась довольно отстранённо и замкнуто, но девочка и сама не пыталась подружиться. Её сжигала зависть. Лютая жажда отнять способности, показать сестре кто... Старше, умнее и лучше от рождения.
Слова затухают, растворяясь в воздухе, наполняя его этими воспоминаниями — впервые за десять лет. Габи может увидеть марево дрожащее над костром и изогнувшуюся в траве змеёй скакалку. Две девочки похожие так, словно меж ними нет года разницы, застывшие лицом к лицу, и походную палатку, в которой нет нанятых провожатых — вместо того, чтобы присматривать за детьми они ушли присматривать друг за другом и разыскивать хворост, напрасно полагая, что ничего не случится.
Младшая сестра глядит на старшую, расползаясь в редкой улыбке, и крутит в пальцах капельку кошачьего глаза с собранных утром в четыре руки бус. Габи не знает было ли там чувство собственного превосходства, но для старшей девочки его более чем достаточно, хотя бы и в её воображении. Истончившийся пузырь терпения лопается со страшным звуком — Габи слышит его эхом будущих криков — малышка толкает сестру, и та неловко летит прямо на алое золото прогорающего костра. Оно шипит от соприкосновения с детской нежной кожей, звук теряется в ужасающем, раздирающем душу крике.
Амелия всё говорит и говорит, и даже не чувствует, что захлёбывается слезами. И о том, как она, оцепенев от ужаса, не сделала ничего, пока Лия, завалившись на другой бок, прижимала ладони к окровавленной щеке с которой чёрными лохмотьями сползал сожённый эпидермис, обнажая мышцы, и о том, как ничего не сделала, пока их запыхавшиеся сопровождающие, ввалившиеся на поляну, пытались помочь, и вели их домой, и о том, как впервые она увидела в глазах сестры ненависть, и осознала собственную беззащитность, ведь это только её вина.
Амелия прячет лицо в ладонях, и Габи делает шаг к кузине утешая, и бормоча: “Я понимаю”, когда та  внезапно отнимает руки от залитого слезами лица и смотрит с вызовом:
— Ты не понимаешь. Ты просто не можешь понять, ни меня, ни её. Я не такая как ты видишь. Всё это — руки обводят всю Амелию, и её взгляд наполняется самоуничижением, — всё это обман. Это иллюзия, за которой я прячусь, чтобы жить спокойно. Ты никогда не знала меня настоящую, так что не смей говорить мне, что всё это не имеет для тебя значения, ведь ты не знаешь какая я на самом деле.
Габи не успевает ничего сказать, когда к презрению примешивается обвинение и что-то ещё, а Амелия продолжает, неистовствуя:
— Как ты думаешь, за что тебя так ненавидит Лия? Из-за того, что ты общаешься со мной? Или за твою внешность? За что, а? — слёзы не перестают течь по лицу, это похоже на агонию. Надлом расходится в стороны, являя скрываемые чувства, из под которых не просто выбраться, особенно, когда Амелия не собирается останавливаться. — Она хочет, чтобы ты была моим другом. А раньше она хотела чтоб их у меня не было, ведь все они не подходили под её планы. Она ждала такую как ты, возможно всё это время! Ту кто потеряв всех близких людей не перестанет улыбаться, но ведь и ты стала разочарованием, да?
— Почему? — срывается в недоумении вопросом Габи, широко распахнув голубые, до синевы глаза.
— Ты ещё не поняла? Ты ведь так внимательно смотришь за ней, за тем, чего она хочет. Я скажу тебе — она хочет, чтобы кто-то её победил. Но ты, не умеющая бороться спутала её планы и за тебя пришлось взяться. Не удивлюсь, если моя безумная сестрица поняла, что ты не боец, с самой первой встречи. Как и если ты расскажешь мне о твоих друзьях, отвернувшихся от тебя в одночасье — со мной было так же, когда Лия решила что у неё есть право изменить меня, — Амелия всхлипывает, вытирает глаза и покрасневший нос платком, но продолжает — этот надлом не срастить, пока все чувства не прорвуться наружу. — Ты думаешь, что это я вступилась за твою подружку и тебя? Что это я спасла вас? Всё это брехня. Ложь, которую она позволила тебе услышать.
“Ложь, которую она заставила тебя произнести вместо неё”, — договаривает Габи и кивает, внимая всем последующим откровениям без единого вопроса.
— Это она защитила тебя, потому что в её планы не входило видеть тебя сломленной. Она хотела, чтобы ты сейчас сидела здесь и слушала меня! Она хотела, чтобы ты увидела меня такой, какая я есть — так вот она я! Ни слова лжи, ни слова сомнений, ничего, за чем можно спрятаться! Вот я, такая, какая есть — скажи, ты всё ещё хочешь быть здесь? Даже зная, что я сделала это с Лией нарочно?! Даже зная, что пока она была в больнице я копалась в её детских записях, в которых она мечтала быть то балериной, то скрипачкой и я лишила её этого. Я наслаждалась. Мне было приятно видеть то, как она изуродована и знать, что я обошла её раз и навсегда. Ты всё ещё будешь говорить, что понимаешь, расскажи я о том как мы смеялась над ней с моими подругами, пока нас не видели взрослые, но она знала, что мы смеёмся над ней?!
Запал пропадает, а этот надрыв не прекращает кровоточить, но, кажется, уже не гноится, и Амелия переводит дыхание и глядя совершенно больными, покрасневшими от долгих рыданий глазами на Габи.
— Скажи, ты всё ещё хочешь сказать, что понимаешь меня? Даже после всего этого? Даже зная то, какой жестокой я могу быть?..
Габи видит — у неё иссякли силы, запал угас, и Амелия выглядит так, словно из неё вынули батарейки и вздрагивает от прикосновения к рукам, осторожных поглаживаний по волосам и мягких слов.
— Бедная, бедная девочка... Никто тебе не сказал о том, что все дети  бывают жестоки. Они говорят злые слова, они не сдерживают свою зависть, они жаждут растоптать тех, кто лучше них. Они уничтожают созданное другими нарочно или нет, и никто не говорит им, что все дети злы. Прости себя за это. И я себя прощу. А вместе мы сможем справиться, потому что теперь я точно знаю самое уязвимое в Лие.
Амелия тянется к ней, словно слепая, вжимается, не доверяя услышанному и рыдает на груди у Габи, которая перебирает её пряди нежно и осторожно, бормочет что-то невнятно-успокаивающее и вспоминает гордый взгляд Лии, каждый раз, когда она демонстрирует свой шрам всем окружающим.
Теперь Габи знает, почему Лия такая и уверена в том, что нужно сделать, чтобы всё изменить.
Хватит. Она не будет больше бежать от борьбы, задыхаясь слезами, не будет больше прятаться и поднимать руки каждый раз, когда на неё нападут и не делать ничего.
Мисс Габриэль Фейн будет делать то, что может лучше всего — она встретит войну любовью.

Лия.
Дом всегда ассоциируется с крепостью, с защитой, с местом, где тебя принимают таким, каков ты есть. Истина верная далеко не для всех.
С некоторых пор это место стало тем самым аттракционом бесчинств, лицемерия и гордыни, где, упиваясь собственной правильностью, люди были готовы сделать всё, что угодно, лишь бы оставаться теми, чьё семейство напоминает отвратную рекламную карикатуру, где все счастливые до зубовного скрежета, ведь никто не захочет покупать товар, который пытается продать человек с клинической депрессией, верно?
Мать свихнулась на этом, она была просто безумна в своём желании заполучить мужа для себя, что каждые пару месяцев в их доме объявлялся новый «мистер Фрейзер», которому не удавалось заменить единственного безвременно почившего. Бывало, развлечения ради, Лия присваивала им номера. Теперь уже и не вспомнить — нынешний шестьдесят-какой?
Домашняя постель непривычна — слишком мало ночей в ней провела Лия, большую часть своей короткой жизни проведя в школе-пансионе. Часы, светятся слабо в темноте, разрезаемой слабым светом светильника, при котором она предпочитает читать в столь поздний час — Рождество уже наступило. Мать, наверняка повела этого бесполезного любовника в шикарный ресторан, гордясь тем, что даёт дочерям невероятную возможность встречать праздник там, где только они пожелают. Однако в этом году Амелия утащила Габи за собой в малую библиотеку, чтобы побыть вместе.
Эта мысль не приносит зависти или раздражения — уж лучше коротать вечер с книгой и приятным вином, салютуя бокалом собственному отражению в зеркале, старым семейным альбомом и без необходимости слушать пустую болтовню сестёр. Жажду всех заставить почувствовать собственные мучения и желание видеть, как прочие будут корчиться от того, что она вынесла с достоинством, хорошо воспитывать такими ночами. Да и ощупывать внутреннюю рану, которой никак не покрыться спасительной корочкой, не обрасти загрубевшей тканью, навсегда красеня воспалёнными краями тоже лучше в одиночестве и не при свете дня. Разве могла она подумать, что её гордость окажется такой острой? Ну, или то, что от неё осталось.
Алый напиток скользит в опасной близости от бортиков бокала, который крутит Лия. Там, на самом дне вместо приятного цвета напитка плещется чужой смех над её уродством. Он всё так же остёр в её памяти, и Лия против забыть его — он её двигатель, вечный мотор, который напоминает каждый день о том, как сестричка решила позвать подружек в гости, а ведь тогда её щека не начала заживать. Говорят, что слова ранят острее ножа, но как в таком случае ранит радостный смех той, кто даже не представляет себе что такое настоящая боль?
"Заткнитесь", — с невероятной злостью думала Лия много лет назад, чувствуя себя так отвратительно, словно обезболивающее уже перестало действовать. — "У вас нет никакого права веселиться, пока мне больно. Заткнитесь. Как же я хочу, чтобы вы замолчали. Чтобы поняли как мне больно. Как мне плохо. И испытали всё то же самое. Чтобы мы стали равны, в конце концов. Заткнитесь, или я за себя не ручаюсь"...
Мысль эхом звучащая в голове сотни раз, как заезженная пластинка на постоянном повторе подчиняла своей воле. Через некоторое время, когда смех и веселье не стихли, а боль стала невыносимой, чтобы отвлечься, она начала думать о том, как бы провернуть это — заставить сестру перестать веселиться.
Дать прочувствовать страх, боль, агонию.
Да, глупости вроде ранить и нанести увечья не приносили удовлетворения — разве это сравнится с отчаянием и страданиями, через которые довелось пройти самой Лие? Конечно нет!
Видеть Амелию такой же сломанной как она сама — вот настоящее блаженство. Заставить её шагнуть за черту благоразумия, которая отделяет их друг от друга и навсегда остаться на одной ступени.
"Если мне не дано больше беззаботно радоваться жизни, то и ты никогда не станешь, сестричка. Мы теперь связаны",  — внезапно решила Лия и ухмылка легла на её губы так, словно всю свою сознательную жизнь она никогда не была невинной.
Где-то там, внутри с гулким грохотом захлопнулось что-то без ручки или скважины, без единого шва или продуха и без возможности вернуться, навсегда оставляя её ущербной, но вместе с тем в полной безопасности. Если нельзя выбраться, то никто не проберётся во внутрь, не нападёт на беззащитную спину, не потребует подставить свою щёку. Невозможно унизить того, чьи эмоции пропитаны смертельным ядом.
“Однажды я перестану существовать, оставляя вместо себя лишь отраву”, — думает Лия, когда её взгляд падает на одно старое семейное фото — мать и тётя, стоят на пороге пансиона и показывают свои дипломы. Прежде, Лия всегда изучала Джину — женщина подарившая ей жизнь смотрелась на этом фото так, как если бы могла дать двум своим отпрыскам нормальное детство, и часто думала о том, когда её жизнь повернула в сторону.
Девушка приятной внешности рядом с матерью никогда не вызывала интереса: прикрытые в кадре глаза, обрамлённые длинными ресницами, золотистые волосы собранные в две косички, и родинка у самого уголка губ справа — милейшее создание, которую она никогда не знала, ведь тетушка с мужем умерла когда они были ещё совсем крохами. Сейчас же, пристально разглядывая старое фото, Лия всматривалась в черты лица, изучает их внимательно, пытаясь понять, что так сильно волнует её в этой женщине, почему её вид не даёт покоя?
Дверь в комнату распахивается, впуская Габи. Кузина пахнет цветочными духами Амелии так, словно сама ими душилась, её золотистые волосы немного растрёпаны, губы, с крохотным пятнышком в уголке сжаты, а в её глазах стоит невиданное доселе чувство. Не жалости, нет, совсем другое, словно отличие орла от решки, хоть и являющейся той же монетой по сути. Лия настораживается по самым разным причинам, но альбом закрывает, откладывая в сторону.
Что-то не так. Так быть не должно. Лия Фрейзер не вызывает таких чувств у сводной — или родной, если её догадка подтвердится — кузины!
Габи молчит, Лия не торопит её, давая той самой решить с чего начать. Безмолвие затягивается на несколько минут, за которые Лия успела отложить книгу и вскинуть брови в напряжённом ожидании.
— Ты знаешь, — тихо начинает Габи, крутя свой мизинец меж большими и указательным пальцами, — я и подумать не могла, что начать этот разговор будет так трудно... Но я бы хотела, чтобы ты знала, что я тебя ни в чём не виню.
Простое предложение звучит как снятый с предохранителя пистолет. Лия склоняет голову и складывает руки на груди, не перебивая.
“Что же крутится в твоей красивой головке, милая,” — думает она, глядя на кузину. — “Ты решила, что неплохо было бы устроить исповедь в этот религиозный праздник, выбрав меня своим свидетелем? Напрасно.”
— Да, ты портишь мне жизнь, но теперь я знаю, что...
— Что? — голос звенит насмешливым пониманием. — О, кажется у тебя был разговор по душам с моей сестричкой. Вы обсуждали нашу маму, папу, или прелесть ночёвок под луной, м?
Пальцы скользят по виску, откидывая накрывшие шрам пряди. В полумраке сочувствие выглядит не менее отвратительно, чем в любое другое время суток, но становится глубже, принимая оскорбительный оттенок жалости, а жалость неприемлема.
— Точно, уверена, что так оно и есть. И теперь, ты решила, ты раскроешь мне свои объятия и я кинусь в них, ища спасения и утешения? — Лия глумится, просто потому что это и в самом деле нелепо. Эта глупышка думает, если ей приоткрылась часть истории, то она может сострадать. — Не побоюсь тебя разочаровать, милая, но я делаю это с тобой просто потому, что меня это забавляет. Не надо выдумывать глупостей.
Габи вскидывает подбородок и впервые встречает подобный взгляд Лии, не опуская глаз, отходя или отворачиваясь. Что-то точно изменилось — вызов от того, кто всегда прячется. Неужели в её маленькой кузине появился стержень, желание дать отпор? Или это пустое, мимолётное влияние проклятого дома и задушевных разговоров, которое испарится с рассветом?
— Нет, я так не думаю, — отзывается Габи, — но мне кажется, что теперь я смогу научиться понимать тебя, а ты, возможно, сумеешь это принять.
— О, — Лия заинтересовано смотрит на сестру, делая шаг вперёд и чуть наклоняясь к её лицу, глядя снизу вверх с ухмылкой. — И ты будешь пытаться понимать меня даже если узнаешь, что именно я причина того, что твоя старая подружка Джейн не звонит и не пишет?
В лицо Габи бросается краска, глаза округляются, а сама она начинает задыхаться от негодования. Это зрелище просто очаровательно.
— Что... что?... Что?! — Габи хмурится и смотрит возмущённо и неверяще. — Что ты сделала? Как ты...
Лия пожимает равнодушно плечами и выпрямляется крутя короткие пряди в пальцах.
— Это было не трудно — она позвонила тебе, я позвонила ей... Кто мог подумать, что обещание того что ты не встретишь завтрашнее утро целой и невредимой, если она попытается с тобой общаться пока ты в школе может лишить тебя твоей верной подруги. Зато у неё всё хорошо — я видела в Инстаграме, что она очень успешно тебя кем-то заменила. Милая девочка, кстати. Вы такие разные —  у той в глазах их общий задор и желание побеждать.
Грудная клетка Габи поднимается и опускается так быстро, что Лия бы заподозрила, что перед ней не человек, а, к примеру зайчишка в человечьем обличье. Интересно, зарыдает ли она снова?
— Или вот, например, Кейт, — продолжает Лия, не отводя взгляда от кузины, цепко следя за каждой реакцией, чтобы после сесть и хорошенько подумать, проанализировать все изменения в её соседке по комнате, — ты знала, что Кейт решила что её дружба с тобой нужна ей куда меньше, чем любые возможные блага, которые она получит от этих сучек из шабаша, и попросту продала твою дружбу?
“О, даже так?”, — удивлённо замечает Лия, видя как Габи отводит глаза, и цокает добавляя в голос участия.
— Ну да, думаю, ты могла об этом догадываться. Нужно признать, что всё таки в друзьях у тебя вкус совсем не важный. Это даже талант — выбирать тех, кто с лёгкостью сможет отказаться от прелестной Габриэль Фейн и променять на кого-то получше в такой короткий срок.
— Перестань, — Габи вся напряжена, её голос звучит на пару тональностей выше обычного, и, конечно, это лишь раззадоривает.
Заплачет или закричит? Куда склонится эта чаша, если добавить на весы ещё немного?
— Хотя, надо признать, что вкус в мужчинах у тебя куда лучше, чем на друзей — этот сладкий учитель, м... — Лия прикрывает глаза наигранно. — Да, он неплох — сильные руки, приятная внешность, да и не глуп, совсем не глуп. Думаю, для меня такая партия тоже была бы весьма и весьма хороша. Кто знает, может быть мне стоит прибрать его к рукам, закрыв глаза на разницу в финансах?..
Последние слова становятся краем, за которым — и Лия теперь это ясно — есть и другая Габриэль. То, что она уже и не надеялась увидеть в сестре не по крови, пусть и не полностью, показывается самым краешком, когда Габи кидается к ней и кричит, захлёбываясь одновременной яростью и болью:
— Заткнись! Заткнись!!! Закрой свой поганый рот! Да как ты вообще можешь называться человеком?! Ты просто чудовище!
Этот крик как глоток свежего воздуха для того, кто всю жизнь жил в затхлом чулане — неимоверно сладкий, сводящий с ума и сжимающий гортань ненасытной жаждой. Лия не пытается перехватить её руки, наоборот, слегка придвигается, подставляется под сильные удары кулачков, даже не пытаясь их блокировать и усмехается, зная, как окружающих выводит из себя безграничное самодовольство.
— О, посмотрите, кажется, я слегка расстроила тебя? Я случайно не задела твои чувства?
— Это всё ты! — Габи бьёт её по груди и плечам, выплёскивая свой гнев и погребающее под собой отчаянье, — ты!
Удары — сильные поначалу, но так быстро слабеющие с непривычки сыпятся торопливо, но этого запала недостаточно, чтобы удовлетворить потребность Лии.
Желание обнять её, утешить, сказать, что всё будет хорошо, пусть это и очередная ложь, которым пропитана каждая вещь в стенах этого дома, она давит так, как Геркулес в младенчестве давил змею — уверенно и играючи. Неприятная ухмылка ложится на губы, отравляя взгляд Габи. В такие секунды она чувствует себя хирургом, который вскрывает гнойный абсцесс, и надавливает на болезненно припухшую область для того, чтобы выдавить зловонную жижу до конца — процедура мучительная, но необходимая.
— Конечно, это я, — замечает Лия с удовлетворённой улыбкой. Чужие эмоции сменяют друг друга так очевидно, что хочется засмеяться — вот отчаянье становится гневом, а он превращается в ненависть, истекающую презрением.
“Интересно, смогла ли бы она столкнуть меня с лестницы или ударить ножом?”, — в голове каждый новый виток ложится поверх прежнего, пропитанного небывалой лёгкостью и удовлетворением. Бокал на тонкой ножке выглядит как раз тем, что можно было бы вложить в чужие пальцы и проверить, но это лишь спугнёт её несчастную кузину.
— Конечно, это я,— Лия смакует ненависть словно любимое, долгожданное блюдо в дорогом ресторане — полуприкрыв от удовольствия глаза и глядя из под опущенных ресниц с наслаждением. — Мой проступок в том, что говорила тебе — твоей драгоценной подружке нужна защита, которую ты не можешь ей дать. В том, что Кейт, эта маленькая карьеристка, пойдёт сама в лапы к кому угодно, даже к дьяволу, лишь бы получить место в высшем круге. Это всё я. Только я.
Сочувствие меняет удовлетворение, но она умело лавирует между наигранностью и честностью, и Габриэль бесится от этого ещё сильнее, зная, что её тону нельзя доверять, а уж словам и тем более, вот только выбора у неё нет.
— Впрочем, может быть я лишь позволила себе намекнуть на это, надеясь, что ты и сама поймёшь, увидишь — твои подруги ничего не стоят, потому что не имеют за душой ни черта, м? Ты ведь нарочно выбираешь этих овец — или волчиц в их шкурах — чтобы никто не догадался о том, какая ты трусиха, да, Габи? Так легче спрятаться, а тебе ведь так страшно.
Акуле достаточно капли крови, чтобы почувствовать добычу в нескольких сотнях миль от неё, но куда более острое чутьё надо иметь, чтобы почуять борца, хищника, забившегося в рамки собственной зоны комфорта. Лия уверена, что она не ошиблась — в этой девочке есть их порода, их семейная, несокрушимая гордость пополам с бездной ярости, которой достаточно, чтобы перековать слабость и уязвимость в силу и неукротимость. Права ли она? Легко проверить.
Габи смотрит на неё и происходит нечто странное.
Это чувство... Лия содрогается где-то очень глубоко. Дрожь пробирает её внутренние органы, собирая их воедино, заставляя лихорадочно трястись. И вместе с этим, есть ещё одно чувство. Предвкушение. Да, она обольщается надеждой на взрыв и разгадку одновременно, ждёт собственного унижения и боли как рождественского подарка. Чувство,  что кто-то не испугается того, чем она стала за эти годы, бросит ей вызов, и, возможно, осмелится одержать победу настолько сильно, что она даже готова поддаться. Уступить. Пусть шаг, пусть вздох, не важно. Она желает быть поверженной, чтобы её наказание было вечным, потому что истязать себя ей недостаточно. О, нет. Она заперта в клетке и из неё пути наружу.
Не человек, но зверь. Безжалостный и несокрушимый. Бездушное чудовище внутри которого то, что осталось от неё - маленькая девочка бьющаяся в клетке собственной боли и отчаяния. Раньше ей было так нужно, чтобы хоть кто-нибудь встал на её сторону, протянул руку прежде, чем она окажется здесь, но люди куда более безжалостны, чем все прочие чудовища. Они впихнули её в эту клетку и придавили сверху, чтобы наверняка. Отрезая пути к тогда ещё возможному спасению.
Да ведь, мама?..
Впервые за это время пробудившаяся на лице Габи ярость отступает, уступая место чему-то другому. Чуждое чувство, Лия его поначалу не узнаёт, но старается распознать всеми силами.
“Этого не должно тут быть! Прочь! Только злость, боль и жалость! О, нет, я никому не позволю себя жалеть и притворяться, что меня можно понять!”, — этот крик внутри её головы сводит с ума.
— Это ничего, — Габи подходит вплотную и тянет руки для объятий.
Рефлексы действуют быстрее чем мозг, и Лия отшвыривает от себя сестру, видя как та спиной ударяется о стену, и сжимает первый попавшийся предмет в кулаке — пустой бокал, который разбивается в паре сантиметров от лица Габи, и чаша осыпается перезвоном под ноги. Ножка с острым навершием остаётся в пальцах, когда Лия прижимает его к щеке кузины, с наслаждением наблюдая как на самом кончике наливается алым капля крови.
— Посмотри на моё лицо. — Она долгим, медленным движением отводит прядки со щеки. — Посмотри внимательно. Видишь?
Аккуратные, длинные пальцы пробегаются подушечками по привычным неровностям старого шрама. От взгляда не может укрыться то, как передёргивает Габи — едва заметно, но это приносит новую волну удовлетворения и помогает взять себя в руки. Отлично.
— Так вот это — ничто, по сравнению с тем, что я сделаю с тобой.
На лице Габи написан страх, и почти не осталось того чувства, которое пробудило в Лие столь сильную жажду чужой крови. Ей приходиться потрудиться, чтобы взять себя в руки и проговорить глухо и невнятно.
— Пошла вон.
Габи на миг замирает, Лия сжимает осколок, зная, что попросту располосует ей лицо, если та немедленно не уберётся из её комнаты. Через несколько секунд, она слышит топот убегающей кузины и переводит дыхание, падая в кресло, не обращая внимание на осколки на полу, осторожно откладывает ножку с застывшей каплей крови на стекле. Идея просто потрясающая, особенно пока они дома — нужно сделать срочный анализ и убедиться или опровергнуть свои догадки.
Сложно даже сказать приносит ей эта мысль облегчение или страх,  но нет ни единого сомнения в том, что сегодня, впервые за долгое, долгое время, она потерпела поражение.
Как и в том, что оно лишь первое в веренице тех, что неизменно приведут её к чему-то новому и неизвестному. Итак... Нужно найти подходящего специалиста, который за круглую сумму карманных денег сделает анализ в самые короткие сроки.

Габриэль.
Крепкий и продолжительный сон залог успешного дня, поговаривала когда-то бабушка. Судя по тому, как плохо в Рождественскую ночь спала Габи этот день можно было смело вычёркивать из списка успешных, и переводить в самые неудачные, едва стоило ему только начаться.
Спать её довелось не слишком долго, а когда дрёма, наконец, подступила, Габи показалось, что в комнате кто-то есть, и она подскочила на кровати от ужаса, глядя невидящим взором во тьму и додумывая страшных чудовищ. Однако её спальня была пуста, как ей и полагается, хотя и виднелся небольшой просвет из-за неплотно прикрытой двери. Она, должно быть, открылась ночью, решила Габи, но всё же после такого эпизода уснуть снова ей не удалось.
Утром она поднялась разбитая и уставшая, но ледяная вода помогает как привести мысли в относительный порядок, так и избавиться от залегших под веками теней. До завтрака Габи удаётся добиться приемлимого внешнего вида.
День, столь любимых в английских семьях за то, что можно открыть подарки и наслаждаться праздничными блюдами, пасмурный и серый, и это не добавляет веселья за утренним приёмом пищи. Любовник миссис Фрейзер почтил их сегодня своим присутствием, но, кажется, Лии нет до этого никакого дела. Она задумчиво смотрит куда-то сквозь тарелку и вообще не учувствует в беседе, размышляя о чём-то своём.
Амелия тоже весьма молчалива, хотя и впервые, за всё время, что они провели в её отчем доме она интересуется:
— А как вас зовут? — вежливый вопрос, отсроченный на несколько дней звучит издевательски, но, похоже, только для Габи.
— Персиваль Баркинс, — отзывается мужчина, улыбаясь неестественно ярко. Ещё полгода назад, Габи решила бы, что этот человек просто весьма приветлив, мил и располагает к себе. Теперь же, после продолжительного общения с сёстрами Фрейзер, довольно очевидно, что эта улыбка вымученная, и даже несколько испуганная. На смуглом лице мистера Баркинса она смотрится как посмертная маска, и Габи растягивает уголки губ в ответ. Не будь за столом Лии она бы позволила себе положить руку ему на плечо, но сейчас даже это уже слишком.
— Давно вы здесь, мистер Баркинс? — Габи решает поддержать светскую беседу, но ей не суждено услышать ответ — тётя Джина перебивает его, едва мужчина успевает открыть рот, и он послушно замолкает, проглатывая всё, что хотел сказать.
— У меня для вас приятная новость, девочки, — говорит Джина, разглядывая своих дочерей и племянницу так, словно пытаясь убедиться, что завладела их вниманием целиком и полностью. — Лия! Будь любезна, перестать мучить несчастный омлет и выслушай меня!
Кузина не обращает ни малейшего внимания на серьёзный и властный тон матери, и той приходится усилить нажим:
— Лия! — раздаётся визгливо, но женщина добивается желаемого: дочь понимает на неё полные скуки глаза, приподнимает бровь и лениво продолжает возить вилкой по посуде до невыносимого звука. Мерзкий скрип заставляет всех присутствующих содрогнуться.
Тётя сверлит её взглядом ещё какое-то время, и, дожидаясь, наконец, чего-то похожего на сосредоточенность, сообщает:
— Вы должны знать, что сегодня за обедом нас будут ожидать гости. — Эта новость не находит никакого отклика ни в Лии, ни на Амелии — это так так очевидно, что тетя Джина торопится продолжить. — Очень важный гость…
— Мама, нам глубоко безразлично, кого на сей раз ты позвала в качестве особого гостя на этот «семейный праздник», — замечает с усталым вздохом Амелия.
— Что я слышу? Ты решила подать голос? — неподдельно изумляется Лия. Взгляд, направленный ею на сестру иной, не похож на обычный. Что-то изменилось? Да, что-то крайне важное, но, вместе с тем, неуловимое. Может быть старшая сестра сумела удивить младшую?
— Я тебе не собака, — недовольно ворчит Амелия.
— Конечно же, собака! — Лия веселеет, в глазах зажигаются задорные искры, — ты в идеале знаешь команду сидеть, место и лапу!
Амелия выплёскивает в сторону сестры содержимое своего соусника и та уворочаивается. В юрких пальцах сверкает столовое серебро, и Габи не успевает закричать, когда нож вонзается в столешницу рядом с местом, где несколько секунд назад была ладони Амелии. Эта возня выглядит опасной, особенно из-за того, что веселит Лию, но никто из Фрейзеров не напуган — Амелия хладнокровна, а тетя Джина очень зла.
— Прекратите немедленно! — визгливо кричит она, и девочки возвращаются к завтраку, а Лия даже посмеивается.
Габи перехватывает взгляд Амелии, и та смотрит мягко, доброжелательно и подбадривающее улыбается.
«Всё в порядке», — говорит она беззвучно, и Габи озаряет мысль, что если бы эти двое однажды в жизни сумели бы договориться, то ни одно сообщество или заведение бы не устояло.

— А кто всё-таки приедет? —  любопытствует Габи пока Амелия выбирает ей наряд наиболее подходящий из собственных, и в очередной раз вздыхает о том, что мать не позволила им взять водителя и прошвырнуться по магазинам, бравируя теми случаями когда Амелия забывала о времени и безнадёжно опаздывала. Судя по её тону такие прецеденты весьма часты, и если нежданные гости появлялись каждый раз, то нетрудно догадаться, что это было спланировано.
— А разве есть разница? — поднимает брови Амелия, застёгивая очередное платье на спине кузины. — Никакой, потому что это не дружеский визит, а официальный, чего бы мама там не говорила. Очередные богачи, с которыми нам стоит иметь хотя бы пару приёмов в год, и которых она просто обязана позвать на Рождественский ужин.
— Обед, — поправляет Габи, но Амелия отмахивается.
— Разница невелика. Эти напыщенные индюки годятся только на стол к американцам ко Дню Благодарения.
— Тебе они не нравятся? — Габи кивает, давая “добро” на простое, но довольно мило сидящее кофейного цвета платье, и смотрится в зеркало, убеждаясь, что оно нигде не морщит и не жмёт.
— Конечно нет, — Амелия выкладывает перед ней украшения, тоже лишённые особой претенциозности, но не красоты. Простота и изящество лучший выбор для этого наряда. — Каждый, кто считает, что именно богатство делает его таким особенным будет жестоко разочарован, если однажды окажется без гроша в кармане. Ему некуда будет идти, ведь тем, кому он был ровней тогда не будет до него дела, а то и вовсе станет опасно для имиджа поддерживать с ним связи, а те, кто теперь с ним финансово в одном положении никогда не забудут того, как он презрительно или высокомерно задирал нос, считая себя выше их дружбы.
Амелия одобряет простые жемчужные серёжки и подвеску, которые выбрала Габи, и помогает ей застегнуть сзади цепочку, продолжая:
— Знаешь, почему история о Вито Корлеоне пользуется такой популярностью?
— Потому что он сделал себя сам и все любят рассказы о мафиози? — Габи поднимает брови, глядя как Амелия закручивает волосы в красивую причёски умелыми движениями.
— Потому что всё, чего он хотел в ответ от просителя любого ранга и уровня была дружба. Друзья — вот, кто ценится превыше всего во все времена.
— А как же семья? — парирует Габи, когда Амелия одёргивает платье и спокойно отвечает:
— Мы с Лией — семья. Но мы палец о палец не ударим, чтобы выручить друг друга. Нет, иногда кровное родство — лишь обуза, с которой нам приходится мириться. — Амелия бросает взгляд на часы, и кивает. — Идём, как раз спустимся к обеду.
Слова о кузине задевают Габи, заставляя задуматься — а так ли права подруга в своих взглядах? Действительно ли её сестра никогда ничего не сделает, чтобы защитить семью? И если да, то почему она вступилась за неё, Габи, которая им даже не кровный родственник? А может быть Амелия просто лукавит?
Эти мысли настойчиво лезут в голову, когда они спускаются по лестнице ведущей в холл. Входная дверь распахивается, пропуская молодого мужчину в светлом пальто. Шаг быстрый и уверенный, а походка выглядит очень знакомой. Он поднимает голову, чтобы осмотреться, и Габи с ужасом встречает взгляд выразительных карих глаз, которые она часто видит во снах. Перед ней ей учитель, к которому она питает такие яркие, но такие запретные чувства, Уильяма Кастра.
Сердце падает куда-то вниз и очень хочется последовать за ним, когда раздаётся радостное приветствие тёти Джины:
— А вот и вы, мистер Кастра! Рада приветствовать в нашем доме своего будущего зятя!

Амелия.
Порой, все люди имеют неосторожность о чём-то жаловаться. Вот, к примеру, Амелия отлично помнит, как раньше её безумно бесила картонность всех действующих лиц во время каждого приёма пищи. И вот, к своему ужасу она навлекла на себя то, что может быть страшнее предсказуемости и неестественности.
Возможно ли, её домыслы в конечном счёте стали причиной перемен? Если да, то они отвратительны.
Больше не один из участников обеда не выглядит так, словно он актёр играющий в тысячный раз свою роль в занудной пьесе, о нет. С появлением мистера Кастра оживляются все, в том числе и мамин любовник, коего она и за человека  не считает. Не то, чтобы он был так плох, просто все усилия, которые она затратит на запоминание его имени пусты и незначительны, ведь когда они вернуться летом тут будет другой такой Персиваль Баркинс, номинант на звание “мистер Фрейзер” с новым порядковым номером.
Всего четверть часа назад она стояла на лестнице с Габи, придерживая её за локоть, чтобы та не упала от удивления, и, взглянув на исказившееся лицо кузины, вдруг поняла, что та тайна, в которую её посвятила двоюродная сестра, связана не с каким-то там незнакомым ей простачком из прежней школы. Правда куда неприглядней — Габриэль Фейн влюбилась в своего учителя, который является женихом её подруги и сводной кузины. Незначительный факт, способный разрушить всё.
Наверное, испытывай Амелия хоть какие-то романтические чувства к малознакомому мужчине, с которым её связала судьба, ей стоило бы показать, что он — её. Подойти к нему вплотную, несмело коснуться губами чуть колючей щеки, позволить себе его слегка приобнять, и расставить всё по местам, оказываясь бы по противоположную сторону баррикад от Габи. А ведь они только-только сдружились, и она позволила себе впервые рассказать свой самый постыдный секрет...
Нет, Амелия не хочет рисковать дружбой ради незнакомца, выбранного родителями, и остаётся с Габи. По лицу кузины видно, что она не знает, что и подумать обо всём этом. Она переводит взгляд с одной сестры на другую, словно пытаясь определить, кому из них он предназначается в мужья и сомневаясь, стоит ли считать это очередной подлостью со стороны Лии — неприятной, но не неожиданной — или же  предательством со стороны Амелии.
Воображение ясно рисует то, что сейчас творится в голове у Габи, и всё внутри холодеет от предположений, скатывающихся до самых ужасных в доли секунды. Нужно что-то сказать, как-то прервать какой-то из этих сценариев, но слуга объявляет о том, что обед подан в столовой. Поговорить им так и не удаётся. Настроение определённо ухудшает самодовольное лицо сестры, которая — Амелия готова поклясться — и подсказала матери эту идею.
“Всё сделает ради развлечения”, — с глухой злостью думает Амелия сидя за обеденным столом. Лия поворачивает к ней голову и смотрит прямо в глаза насмешливо, а после, неторопливым, отточенным жестом забирает волосы с висков и закалывает их на затылке и снова глядит на старшую.
Привычное испытание выдержать самую капельку легче ведь внутри ещё теплятся огнями слова Габи о том, что возможно, она сполна расплатилась за то, что натворила в детстве, но всё же этого недостаточно, и Амелия отводит взгляд, переводя его на расспрашивающего мистера Кастра мужчину.
— Давно вы преподаёте? — тон Баркинса безупречно вежлив, но не угодлив, как это обычно случается в обществе матери, предпочитающей таких партнёров прочим. В противовес их отцу, по всей видимости.
— Нет, это моя первая работа учителем, — качает головой их гость, — прежде я нарабатывал опыт по иной специальности.
— Вы, должно быть, выдающаяся личность, раз вас взяли на столь престижное место без опыта работы, — с улыбкой замечает мама, но мистер Кастра не поддаётся на уловку, чем добавляет себе очков в глазах Амелии.
— Боюсь, что нет — меня взяли на год, и в следующем я перейду на другое место. Здесь я лишь в качестве заменяющего учителя, пока не найдут кандидатуру более подходящую для постоянной работы.
— Постойте, — вмешивается Амелия, немного хмурясь, — так вы учитель на замену? И есть вероятность, что вы даже не доработаете до конца года?
— Не хотелось бы, — с явным сожалением замечает Лия, и это звучит двояко для Амелии, — у вас хорошо получается.
— У меня годовой контракт, а потом я уйду, — поясняет мистер Кастра.
— Тогда удачно, что мы в этом году заканчиваем, — вежливо улыбается младшая, и Габи неосознанно кивает ей, мельком взглянув на сестру, но обнажённый шрам охраняет свою обладательницу от пристальных глаз.
Повисает несколько неловкая пауза, и Габи решается спросить:
— А после этого года куда вы?
— Туда, где потребуюсь, — с прохладой в голосе отвечает мужчина, даже не взглянув на Габи. Это несколько странно, ведь из всех с кем он разговаривал, мистер Кастра неосознанно избегает встречаться взглядами именно с кузиной, а не с её сестрой, что было бы куда логичнее.
“Может ли быть, что он выделяет её?” — размышляет Габи, бросая мимолётный взгляд на сестру прежде, чем вернуться к обеду.
Лия посматривает на учителя изредко, отдавая должное содержимому тарелки, или же делая вид, что её беспокоит еда, что скорее. Отсутствие явного интереса говорит само за себя. Конечно, как бы ни хотелось верить в то, что сестра действительно не следит за разговором, уповая на то, что будь всё иначе, Лия как всегда бы плюнула на навязанный обществом ритуал “делай вид, что не видишь, если перед тобой неподобающее”. И всё же такую вероятность нельзя сбрасывать со счетов.
Да, наверное, ей стоит поговорить об этом с Габи. И не только об этом, но и кое о чём ещё.
Вот только как же ей объяснить, что этот брак был заключён ещё тогда, когда им с сестрой едва исполнился год и всё это для неё ровным счётом ничего не значит? Как бы ей объяснить, что завещание отца завязано на том, что одна из них станет женой Уильяма Кастра, в противном случае наследство будет заморожено до конца их дней и они физически останутся без средств к существованию?
И какие же слова стоит подобрать, чтобы правильно описать то, что ей самой этот брак, скорее как кость в горле, навязанный со всех сторон и против её воли?..
“Где бы найти верные слова и подходящий момент”, — размышляет Амелия, опустив глаза и не видя, как в тот, единственный миг, пока никто не смотрит взгляд их учителя литературы устремлён на Габриэль Фейн, и наполнен горячим, но истово сдерживаемым чувством.
Взгляд, брошенный в тайне ото всех, кроме тёмно-зелёных внимательных глаз.

Уильям.
Временами, нам кажется, что всё будет куда более неловким, чем потом оказывается на самом деле, но сейчас не тот случай: Уиллу и вправду не комфортно чувствовать себя за столом в особняке семьи Фрейзер. По хорошему, ему совсем не следовало принимать это приглашение. В идеале, стоило сослаться на невероятное количество отчётов, которые нужно составить для учебной части по окончании семестра, чтобы после только дополнить их результатами экзаменов.
Однако упустить отличную возможность всё же побеседовать с женщиной, всего три года назад выставившей его из своего дома со всеми вопросами, что накопились за время расследования причин самоубийства отца — неслыханное расточительство. И нельзя отрицать того, как его греет мысль о том, что он сумеет увидеть на трёх своих учениц вне привычных школьных рамок, и понять на кого из них как лучше воздействовать, чтобы в конечном счёте добиться назначенной цели. Увы, идеальный вариант приходится отбросить в тот самый момент, когда он заходит в особняк.
— Моя несравненная Джина сказала мне, что вы обручены с одной из её дочерей, а давно? — Интересуется Персиваль, и Уилл кивает головой, рассматривая этого человека. Когда он просматривал новости о семье Фрейзер там не встречалось ни одной фотографии Персиваля Баркиса, и стоит определить имеет ли он хоть какую-нибудь информацию, которая может быть полезной.
— Да, довольно, — он не торопится развивать эту тему, и подыскивает другой, более подходящий вопрос, — а вы с миссис Фрейзер...
— Зовите меня Джиной, — перебивает его женщина, одаривая поощряющей улыбкой, и Уилл вежливо кивнув, продолжает.
— А вы с Джиной давно вместе?
— Пару месяцев, — отзывается Джина до Персиваля и добавляет, в момент преображаясь до одухотворённо-грустного и потерянного существа, — прошло много лет с тех пор, как мой супруг безвременно покинул нас, и впервые я ощутила такое понимание.
Она  кидает на сидящего рядом с ней мужчину полный благодарности взгляд, и он отвечает ей таким же. Любовник богатой женщины смотрится в своей роли довольно естественно, опуская руку на ладонь возлюбленной, но Уилла не провести этим, очевидно, что Персиваль Баркинс не имеет ни малейшего понятия о событиях, которые ему интересны и рассматривать его как потенциального информатора не следует.
— Соболезную вашей утрате, — Уилл умело изображает сочувствие, — а можно ли узнать что произошло?
— Автокатастрофа, — скорбь звучит так же натурально, как и грусть до этого, но Уилл не торопится считать её настоящей.
Женщины королевы обмана, особенно если свято верят в свою ложь, а за время прошедшее с несчастного случая поверить можно не только в тоску по скончавшемуся супругу, но и в невероятную любовь при его жизни, даже если они ругались по малейшему поводу и без оного. Да и при последней встрече Джина Фрейзер выглядела скорее как мегера, что тоже добавляет сомнений — вряд ли она помнит журналиста, которого выставила за дверь три года назад, и её попытки создать свой образ сейчас попросту не достигают цели.
— Давно случилась эта трагедия? — вежливо спрашивает Уилл.
— Почти шестнадцать лет назад, девочки были ещё совсем крохами, — опечалено кивает Джина, и Персиваль переплетает свои пальцы с её, сжимая их слабо.
Пока хозяйка дома смотрит на возлюбленного, смаргивая невидимые слёзы, Лия, как успевает заметить Уилл, сидящий напротив неё, шепчет довольно чётно сестре, не произнося ни звука, и передавая слова одной мимикой: «Зрелищный спектакль.”
Нельзя не согласиться — у хозяйки дома определённо талант, ведь Уиллу хорошо известно, как желтые газеты шестнадцать лет назад пестрили фотографиями частых ссор мистера и миссис Фрейзер на разных приёмах, попадая в кадр пронырливых папарацци нечаянно. Ему также известно что за месяц до автокатастрофы неё мистером Фрейзер было составленно завещание — этот факт часто освещали в газетах, приводя его как основополагающий для версии, что трагедия не случайна и кто-то из близких мог быть причастен. Первым подозреваемым, конечно, становилась супруга, но глядя на Джину сейчас, Уилл сомневается в том, что она сумела бы подстроить аварию так, чтобы полиция не смогла найти доказательств этому.
“Нужно всё вспомнить”, — думает Уилл. — “Итак, отец повесился шестнадцать лет назад — это раз. Его последний заказчик был мистер Фрейзер — это два. Джон Фрейзер погиб в автокатастрофе — это три. В то же время меня обручают с наследницей семьи Фрейзер — это четыре. А пять, это то, что отец был телохранителем, а не бизнесменом, по крайней мере именно так он говорил и всегда учил тому, что нужно сделать, если однажды он не вернётся с работы живым. Пять важных фактов, которые завязаны на этом семействе — достаточно ли для того, чтобы задержаться здесь и задать разные вопросы каждому из них?”
И всё же спрашивать Джину Фрейзер напрямую — глупая затея, он уже пробовал пообщаться с ней и это плохо кончилось, а вот её дочери могут знать почему их отец поступил таким странным образом, зачем был заключён этот неравный союз и как же связан его отец с ними.
Уилл ловит себя на том, что он смотрит на Габриэль. Она в смятении и расстроенных чувствах, и он буквально насильно заставляет отвести взгляд, сохраняя внешнюю отстранённость, поскольку боится, что всё станет слишком очевидно. Вместо этого он находит глазами Лию — он приметил на уроках, что её вид действует на него несколько отрезвляюще — не из-за того, как она выглядит, но из-за манеры общения.
Панибратство никогда не приветствуется между учителем и учеником,  но ей почему-то всегда удаётся ставить себя так, словно они на равных, и при этом ни единого разу не пересечь черту. Она может позволить себе быть саркастичной, но неизменно вежливой и уважительной. Вот и сейчас, ощутив взгляд учителя, она сочувственно и понимающе улыбается ему и чуть пожимает плечами, словно говоря, что такая уж у неё семья, хотя губы произносят чётко:
— Думаю, мистер Кастра, вам будет интересна наша библиотека. Она весьма внушительна и просторна — не желаете её посетить после обеда?
— Отчего же нет? — кивает Уилл на это предложение и откладывает столовые приборы, промокнув губы салфеткой, он благодарит хозяйку дома за обед, как и положено по этикету.
— Вам там точно понравится, — улыбается Лия и берёт его за локоть, вынуждая идти за ней.
Уильям совсем не против, поскольку так, ему не приходится заботится о том, как бы случайной неосторожностью не выдать себя — Амелия и Габи следуют за ними на небольшом расстоянии о чём-то тихо переговариваясь.
“И всё же какой позор”, — крутится в голову у Уилла, пока он слушает как Лия рассказывает ей одной известные факты о строительстве библиотеки, — “ она же младше меня на семь лет, почти растление малолетних!.. Нет, это нужно гнать прочь, из себя навсегда. И никогда не позволять желанию вернуться...”
Он снова смотрит на Лию и чувствует необычный прилив спокойствия от её достоинства и уверенности. И ему ничуть не странно, что именно она изуродованная, обезображенная, является для него оплотом равновесия и покоя.

Лия.
Соблюдение рамок приличий это полный бред. Вот они идут с их учителем в библиотеку и даже разговаривают о пустяках только для того, чтобы соблюсти социальный этикет. На самом же деле всё их существо — и её, и их учителя — впитывает разговор, который случается в каком-то метре от них, и ведётся так тихо, что Лия и сама убавляет громкость голоса, рассказывая никому не нужные факты о лепнине, и бросая короткие взгляды за спину.
А ведь там разворачивается настоящая драма — две подруги, сблизившиеся слишком быстро на основе общей беды пытаются прояснить ситуации, которые стоит считать предательством. Лия старается не показывать своего любопытства, и сперва думает что лишь она заинтересована, пока не замечает, как их учитель даёт ответы на полтона ниже, и почти не смотрит на собеседницу, хотя прежде его уличить в таком нарушении этикета было нельзя.
“Почему вы так внимательны к тому, что твориться у нас за спиной?”, — размышляет Лия, то рассматривая его, то искусно выполненные барельефы, когда позади раздаётся:
— Ты не понимаешь! — до отчаянья взволнованно, а от того на пару тонов выше, но всё ещё шёпотом выдаёт Амелия. — Да мы даже не знаем друг друга!..
Габи отвечает куда сдержанней и тише и Лия с трудом сдерживает порыв повернуть голову и считать с мимики хотя бы часть слов, чтобы восстановить разговор. Вот только стоит ей обернуться, как он прекратится вовсе, и девушки перейдут к натужным улыбкам, вместо того чтобы разобраться со сложившейся ситуацией.
— Никто этого не хотел! Так вышло — обязательный пункт отцовского завещания...
Лия всё же не может удержаться и бросает короткий взгляд на сестру и кузину, и внезапно замечает, как напрягается мистер Кастра. Он, кажется, вообще перестаёт её слушать, впитывая в себя каждое слово, и это уже совсем подозрительно.
“Не ожидала, что она скажет правду”, думает Лия, подбираясь.
В жестах Габи нет ничего того, что она надеется увидеть — закрытости, отстранённости, злости. Кузина по прежнему раздражающе мягкая, словно зефир, и это свойство доводит Лию до новых ступеней бешенства.
“Как же она вообще может жить без внутреннего стержня?” — раздражается Лия и отворачивается от них, и разглядывает собранного больше обычного учителя. — “Чем же вас так интересует трагедия моей семьи и завещание отца, мистер Кастра? Что вы здесь делаете? Почему вы явились именно сейчас? Что изменилось?”
Вопросы непрестанно крутятся у неё в голове, но нельзя не заметить одну особенность — Уильям Кастра всегда выглядит таким спокойным и собранным, что она невольно заражается этим. Он действует на неё словно умеренная доза мятного чая, и это помогает обуздать свои чувства лучше, чем дрянные советы этого пустомели, которого отчего-то называют их школьным психологом.
В свете странного интереса к её семье эта расслабленность очередная причина взять себя в руки.
— Итак, обитель знаний, — мурлычет Лия, распахивая двери основной библиотеки, и пропуская мужчину вперёд себя, чтобы он отказался впечатлён изысканным убранством одной из самых любимых — а от того реже всего посещаемых — мест в этом доме.
Заминка даёт ей время, чтобы оценить ущерб, принесённый сестрой кузине, но они выглядят слишком тихими для счастливых, но недостаточно подавленными для несчастных.
Сестричке и впрямь удалось сдружиться с их беззащитной сводной кузной, удовлетворённо отмечает Лия и проходит следом за учителем, раздумывая, какой удар окажется смертельным для их дружбы. Может его стоит организовать? Позже, конечно, пусть привыкнут друг к другу, привяжутся покрепче. Так будет куда интереснее...
— А если не секрет, мистер Кастра, где вы учились? — спрашивает Лия, опускаясь в одно из ближайших кресел. Учитель выбирает такое же напротив, а вот Амелия и Габриэль занимают один небольшой диванчик, садясь близко друг к другу, но не соприкасаясь.
— В Оксфорде, — спокойно отзывается мужчина, и Амелия поднимает брови в изумлении.
— Вы учились в лучшем университете страны?
Уильям согласно кивает, и это наводит на некоторые размышления.
“И откуда у вас деньги на то, чтобы учиться в одном из пятёрки самых престижных заведений Великобритании”, — настороженно думает Лия, перестукивая пальцами по подлокотнику, — “или же вы так талантливы, что прошли туда по гранту, но тогда что такой одарённый мужчина забыл в школе за эту нищенскую зарплату?”
— Вам, наверное, трудно было — там невероятный конкурс на подобные места, — сочувственно замечает Лия, цепко следя за реакцией мужчины, и запоминая всё, что он сообщает о себе. Поможет в дальнейших изысканиях.
— Конкурс довольно трудный и одним из условий отбора было индивидуальное собеседование.
— И вы его, конечно, прошли с блеском? — тихо интересуется Габи, словно не уверенная, что ей вообще можно открывать рот, и такое поведение забавит, ведь, Лия отлично осведомлена о пылких чувствах кузины к их преподавателю.
— Боюсь, что нет, мисс Фейн, — вежливо отзывается мистер Кастра, и от его тона тянет ощутимым холодком.
— Вы не получили грант? — Лия гнёт свою линию, желая выведать интересующие её сведения из мужчины. — Постойте, вы же говорили, что вы жили в приюте…
— Так и есть, — кивает Уильям, — к тому моменту, как мне нужно было поступать, я уже достиг совершеннолетия и мог распоряжаться деньгами, оставленными отцом на моё обучение. На первый год содержимого трастового фонда хватило, а после этого мне повезло получить грант.
Лия успевает удержаться и не спросить о том, кем был отец мужчины, и сколько ему пришлось работать, чтобы получить эту сумму, когда Габи, набравшись смелости, задаёт свой вопрос:
— А почему вы выбрали именно литературу?
— Действительно, — замечает Лия, — почему не математику, не историю, или что-то ещё? Вы ведь, если позволите, не романтик, чтобы искать скрытые смыслы в сюжетах и описаниях.
— Потому что литература это то, что изменить нельзя. — Мистер Кастра разъясняет, и его тон становится сразу же поучительным, и девочки чувствуют себя как на паре. — В математике можно придумать новый код, сделать открытие, которое перевернёт её до самых основ. В любой точной науке последующие находки и достижения меняют всё ранее изученное. Неизбежно, рано или поздно это случается.
— Пусть так, но почему не история? — любопытствует Амелия.
— Она лжива, — учитель переводит взгляд с одной девушки на другую, осыпаемый ворохом их вопросов.
“Прямо как ты”, — мысленно добавляет Лия, но проглатывает колкость, заменяя её замечанием:
— Не думаю, что литература отличается правдивостью.
— Конечно, но когда ты читаешь историю, ты веришь каждому слову. Веришь, словно именно она истина в последней инстанции. В литературе же все иначе. Ты знаешь с первого слова о том, что всё сказанное не реальность, а вымысел. Ты настроен скептически к жизнеописаниям, и, порой, узнаёшь из них больше, чем из исторических источников. И всё же, ты помнишь, что главное — это передать чувства. Заставить читателя прожить каждое слово. Историю переписывают при радикальной смене власти — провернуть то же самое с литературой трудно. Как, впрочем, и с любой отраслью искусств. Можно запретить, но запретный плод сладок. Можно не акцентировать внимание, но в наш век информация распространяется как пожар. В конечном итоге, именно отрасль искусств является зачастую самым верным её источником, хотя, как известно, все художники лгут. И рисовать я не умею, поэтому — литература.
Слова звучат как небольшая лекция, и кажется, что во время её несколько раз мистер Кастра едва сдерживал себя для того, чтобы не проверять записывают ли его ученицы за ним, и успевают ли они за ходом событий.
— А Габи у нас рисует, да ведь, Габи? — замечает лениво Лия, глядя на то, как вспыхивает кузина от её слов и всеобщего внимания.
— И всё же, я не думаю что это работает так, — позволяет себе не согласится с учителем Амелия. — Не все верят написанному в учебниках, нас учат тому, что мы должны находить истину сами, просматривая независимые, или даже противоречащие друг другу источники.
— Не все такие как мы, сестричка, — пожимает плечами Лия, — а я вот встану на сторону мистера Кастра по поводу насаждения особенной точки зрения. Многократно повторённая ложь сохраняется в умах людей как истина. Так уж устроен этот мир. Ничего не поделаешь.
— Можно просто не повторять её,— хмурится Амелия, — что помешает говорить только то, в чём ты убедился сам?
Лие не надо даже думать, чтобы разбить этот пустячный аргумент.
— Ты знаешь правду, но всё равно лжёшь. Почему ты не несёшь ту истину, в которой убедилась сама?
— Потому что я хочу верить, — старшая напрягается, и хмурится ещё сильнее и качает головой. — Не одно и то же.
Лия только вскидывает бровь, снисходительно улыбаясь и позволяя дискуссии течь дальше без её участия, сосредотачиваясь лишь на том, что происходит между их учителем и сводной кузиной.
Итак, что стоит сделать с вашим интересом, мистер Кастра?

Габриэль.
Кто бы мог подумать, что Габи сумеет найти общество своих сестёр настолько полезным, когда дело касается их учителя. За окном вечереет, и они пропускают ужин, коротая время за увлекательной беседой с мистером Кастра. Он, к их всеобщему удивлению, не настаивает на соблюдении приличий и только уточняет, не будет ли миссис Фрейзер возражать против их отсутствия на ужине.
Лия решает проблему просто, поинтересовавшись у вошедшей в комнату слуги:
— Ханна, Джина дома?
— Что вы, мисс Лия, они с мистером Баркинсом отбыли ещё полчаса назад, — говорит немолодая женщина с тёплой улыбкой.
Габи замечает, что Лия всегда обращается к прислуге по именам — взять хоть Малкольма - того кто привёз их или ту же Ханну, которая подаёт им чай по просьбе двоюродной сестры прямо сюда, в библиотеку — и они всегда неизменно доброжелательны к ней. Что это? Как такое вообще возможно, думает Габи ошарашенно рассматривая сестру. Удивительно наблюдать за тем, как черты её лица смягчаются, принимая новое выражение непостижимой...мягкости?
Увлечённая размышлениями, Габи ощущает на себе пристальный взгляд, и резко поворачивает голову, чтобы перехватить его, но мистер Кастра, кажется, полностью погружён в беседу о тайне истинного происхождения того, кто скрывался под именем Уильяма Шекспира с Лией, которая приводит свои доводы в пользу того или иного кандидата, а Амелия удивлённо поднимает брови, безмолвно спрашивая, что не так.
Это не в первый раз за вечер, когда ей кажется, что мужчина смотрит на неё, и Габи чувствует благодарность кузинам — они не оставляют её здесь беззащитной, ведь если она окажется со своим учителем один на один, ей бы не хотелось снова познать всю глубину его равнодушия.
Тем более, что если в какой-то момент они с мистером Кастра — Уильямом, как подумала Габи — останутся наедине, у неё будет гораздо больше возможностей рисовать в голове неподобающее, дать волю фантазии.
Например, она может вообразить семью. Себя на несколько лет старше, что заканчивает престижный колледж, его, работающего в небольшой школе рядом с домом. Семейный быт в маленькой съемной квартирке, когда он возвращается, сбрасывает ботинки и шагает на кухню, где она ждёт его с объятиями и поцелуями и...
Габи одёргивает себя. Пустые мечты. Глупость какая, нужно переставать предаваться им, ведь этого не будет никогда. Такие отношения запрещены, и, даже если предположить что однажды, её учитель ответит на её чувства, что он дождётся её совершеннолетия, то это никогда не будет так, как она нарисует сейчас в своих мечтах и её постигнет разочарование. На любом из этапов, так что проще бросить это бесполезное занятие немедленно.
Нарисованный её воображением мир блекнет, оседая красками в голове, и последняя виденная ею картина остаётся красивым сюжетом, который стоит как-нибудь изобразить...
— А что вы думаете о сонетах Шекспира? — интересуется мистер Кастра, заставая Габи врасплох, потому что она не думает о Шекспире вообще, находясь ещё там, в послевкусии выдуманного мирка, и ей почти нет дела до уже четыре сотни лет как мёртвого поэта.
Вместо ответа она уклончиво пожимает плечами и наступает густая тишина. Она повисает на несколько десятков секунд в воздухе, и Габи чувствует себя неловко, из-за того, что она стала причиной этому молчанию.
— Мисс Фейн, я думаю, что вам всё же стоит подтянуться по моему предмету, — несколько огорчённо и сухо замечает учитель и Габи распахивает удивлённо глаза, глядя в его тёмные беспровспетные омуты. — Боюсь, что ваши общие знания хромают, а без этого вам не будет хода ни в один более-менее престижный университет.
— Возможно тогда ей стоит посещать дополнительные занятия? — предлагает Амелия торопливо, ловко ориентируясь в том, что можно сделать для Габи, но она не знает всей сложности этих взаимоотношений.
На мгновение его взгляд словно меняется, теплеет и даже становится уязвимее, но это лишь игра света, потому как через миг совершенно ясно, что отношение мистера Кастра — Уильяма, как хотела бы называть его Габи —  неизменно, пусть она и желает увидеть другое.
— Но, сэр, вы и миссис Слоун дали мне ясно понять, что мне нечего на них делать... — робко отзывается она.
— Думаю, ваша сестра не откажется, часть времени подготовки к вступительным отводить на то, чтобы подтянуть вас по моему предмету, под моим руководством, если это необходимо, — после короткого раздумья отвечает учитель.
Сердце Габи замирает на миг и она опускает голову. Лия не согласится жертвовать своими амбициями и планами ради кузины, которую ненавидит с такой силой, и, конечно, можно будет и не мечтать о том, что они с учителем смогут общаться больше. Просто видеть его чаще и наслаждаться обществом - было бы прекрасно, но Лия откажет, и Габи не стоит выглядеть разочарованной или уязвлённой.
— Почему бы и нет, — пожимает плечами Лия, под шокированным взглядом обеих сестёр, — мы же одна семья, всё же. Так что думаю, я смогу выделить время и разъяснить азы, а дальше можно работать без подсказок.
— Спасибо, — тихо благодарит Габи кузину, и получает в ответ странный взгляд, который совсем не знает, как толковать, но это не важно.
Важно то, что у неё будет дополнительный час в неделю для того, чтобы наслаждаться обществом Уильяма Кастра, благодаря её кузине.
И какими бы ни были её планы, её не удасться этого испортить!

Уильям.
Войти в рабочую колею даже после короткого отдыха неимоверно сложно, но Уилл справляется. Рождественские каникулы остаются далеко позади, и трудовые будни встречают его обычной серой вереницей дней, однако и тут в новом году есть изменения.
Перед Рождеством он даже подумать не мог, что всё сложиться так, что он окажется приглашённым в дом Фрейзер в качестве жених Амелии, особенно после того как три года назад его выставили прочь.
Поездка не была напрасной — сёстры и впрямь обладали кое-какой недостающей информацией. Именно из коротких слов Амелии, пытающейся разъяснить кузине тонкости заключения брака по рассчёту, она вскользь упоминает о том, что после смерти Джона Фрейзера у них осталось не только завещание с конкретными условиями его получения, но и “долг небольшой охранной компании” из-за замороженных счетов, и эта недостающая деталь очень важна.
Уходит больше месяца, чтобы поднять информацию по оставшимся делам отца и разыскать его последнего клиента, который, судя по документации, так и не расплатился за предоставленные услуги. Как же связан долг, помолвка и самоубийство отца?
Уилл думает о том, что девушке совсем скоро исполниться восемнадцать, и нужно будет принимать решение по завещаниею Джона Эдварда Фрейзера, последней волей потребовавшим их союза как причину для получения наследства. Уилл может отказаться и ему небольшое свидетельстве о браке с богатой дурочкой кажется неважным вплоть до этого года — слишком далёкие перспективы, чтобы беспокоиться о них. И всё же они не висят над ним как дамоклов меч, в отличие от самой Амелии, которой навязали жениха.
Теперь же, когда он приближается к ответам на вопросы, мучавшие его столько времени всё обретает вес.
Из-за Габи.
Уилл прикрывает глаза и откидывается в кресле, размышляя о том, как ужасно будет неизменно посещать дом, где выросла Амелия и там, на семейных ужинах видеть хрупкую, нежную Габи так близко, и, одновременно, так далеко.
Сейчас они видятся чаще, чем просто на уроках, но он не позволяет себе смотреть на неё, потому что даже взглядов будет вполне достаточно для того, чтобы пошли слухи и сплетни, а ему скандал не нужен — лишь доработать до конца года, постаравшись узнать как можно больше о том зачем мистер Фрейзер нанял отца и что же стало первопричиной дальнейшего суицида.
Сон никак не идёт, и с детских лет преследующая его бессонница отыгрывается особенно жестоко именно в такие, погожие, холодные ночи, заставляя доставать из памяти всё то, что было далеко и глубоко сокрыто. Уилл бросает взгляд на комод, где со времени каникул припрятана фляжка с бренди, и подумывает опустошить её, но завтра уроки, а алкоголь ничуть не поможет ему уснуть, так зачем усугублять?
Вместо этого он поднимается из кресла, и, окинув комнату бессмысленным взглядом, словно силясь сосредоточится, решает, что раз уж эта ночь безнадёжно испорчена, то можно и выпить кофе. Турка, банка с плотно прилегающей крышкой и хранящая внутри невероятный запах, походная газовая плита — ритуал помогает ему обуздать это состояние, между сном и явью, лишённое концентрации целиком и полностью.
Движения выверенные и отточенные, в них не  ни тени расхлябанности — отец такого не поощрял. Да, отец... Этого человека было невозможно выбить из колеи, настолько твердо он стоял на ногах. Единственное событие, что смогло подкосить его — смерть жены и не родившейся дочери в утробе. О том, что пошло не так, и врачи не сумели её спасти, им не было суждено узнать. Да, тогда-то отец изменился.
Не особенно мягкий, предпочитающий прагматизм бесполезным проявлениям любви — таков был этот человек, но Уилл знал, что отец с теплом относится к нему, находя в сыне поддержку и опору. Тогда он в очередной раз убедился в этом: надломленный родитель часто обнимал его, уставившись в одну точку.
Под пальцами чувствуется зарождение первых пузырей во вскипевшей воде, и запах кофе набирает силу, а Уилл убавляет огонь, и даёт ему небольшой отдых, прежде чем снова устроить его на плите.
Можно ли связать то время, и запои отца через несколько лет, с тем что он не уберёг какую-то другую беременную женщину на своей работе?
Возможно. Шестнадцать лет назад... Что было в доме Фрейзер шестнадцать лет назад, что глава их семьи внёс столь странный пункт в своё завещание незадолго до гибели, о которой писали все газеты? Какие могли быть у него дела с обычным телохранителем? И при чём тут помолвка его сына?
Уилл уверен, там должно быть что-то совсем нечистое, чтобы так манипулировать будущим своих детей. Сам бы на подобное не пошёл, как и не согласился бы брать работу связанную с риском для здоровья, если бы у него была семья, ведь он никому бы не пожелал жизни в приюте.
Одна мысль цепляется за другую, и, выливая бережно тонкой струйкой кофе в фарфоровую белоснежную кружку, Уилл чувствует, как трясутся его руки. Он был слишком горд, чтобы найти общий язык с другими приютскими, слишком самоуверен, слишком чужд их миру.
Костяшки пальцев на правой руке начинают болезненно ныть, каждый раз, когда он вспоминает приют. Эти безжалостные драки, пока воспитатели не растащат в разные стороны, что удавалось далеко не всегда. Бились яростно, запальчиво, обучаясь искусству давать сдачи во драке, временами припоминая приёмы, которые показывал ему отец — таким было его недолгое детство в приюте. Хуже всего то, что в моменты, пока он не сцеплялся с каким-нибудь другим безумцем, он не чувствовал ничего. Словно душа в миг атрофировалась, умерла, оставляя его равнодушной оболочкой, которую только вид и вкус крови мог заставить почувствовать себя чем-то большим, чем кусок мяса нашпигованным костями.
Много лет спустя, когда в университете он проникался каким-нибудь изучаемым произведением с красочными драками, то никак не удавалось согнать фантомную боль с разбитых когда-то костяшек, которые тут же начинали ныть.
Руку приятно греет тепло от кружки с кофе, пока устроившись в кресле Уилл листает очередное “обязательное к прочтению” учебное пособие, а его глаза застилают воспоминания, чёткой линией разделённые на “до” и “после”.
Стоило только податься на улицу, и там и тогда впервые по-настоящему испугаться себя, стоя среди людей, которые хотели забрать у него кошелёк или телефон, а вместо этого предлагали собственное имущество, просто чтобы он остановился.  Впервые за всё время появилось хоть какое-то чувство, и сразу такое яркое в безжизненной пустыне его души — упоение дракой и жажда крови — своей или чужой — и был готовность на всё ради этого.
...сбитые костяшки даже не саднят, пока он в запале колошматит одного из тех трёх придурков, решивших что у него может водиться наличность и бесполезная мобила. Желание слышать треск костей застилает благоразумие и рассудок, и он бьёт снова и снова, даже не ощущая того, как улыбается.
— Ох, а ты силён, — замечает голос сзади, и Уилл разворачивается на готове на голых рефлексах, посылая кулак в корпус нежданного визитёра, зашедшего со спины, но незнакомец ловко уворачивается.
— Тише, тише, парень, угомонись! — выставленные вперёд раскрытые ладони не останавливают его, и он продолжает атаковать, пока не натыкается на блок.
Осознание обрушивается на него погребающей под собой лавиной — он хотел изувечить трёх грабителей, но напал на парня, который был совсем не причём. Гадливость — вот единственное, что прокатывается после испарившейся горячки, но и она угасает слишком быстро, снова равняя его по эмоциональности с камнем. Он замер, застыл в одной позе, и незнакомец, оценив ущерб, что-то сказал валяющимся и скулящим парням, сделал звонок и положив руку на плечо повёл за собой в паб...
Да, тепло чужой ладони вот и всё, что осталось из того вечера в голове. Тогда он ещё не знал, что Маркус будет первым его другом и, пожалуй, единственным человеком, который не испугается. И единственным человеком, способным остановить.
Вокруг них собирались такие же бешенные как и он сам, и он называл их своими, но никогда не причислял их к семье, однако, они были братьями по духу. Он помнит кровь несчастного, которого он бил так сильно, что едва не забил до смерти, когда друзья насилу оттащили его. В тот раз впервые пострадал Маркус, пусть и не так как бедолага до него.
Уилл вздрагивает и делает большой глоток, бросая взгляд на неплотно зашторенное окно. Снаружи тьма ещё побеждает, но он вглядывается достаточно долго, чтобы заметить, как в один миг то, что казалось беспроглядным, вдруг превращается в самое раннее утро. Мрак ночи перестаёт быть таким плотным, светлеет постепенно, уступая место тому, что ещё только через несколько часов предстоит стать первыми солнечными лучами.
Осознание того, каким чудовищем он становится сдерживало дальнейшие порывы избавиться от вакуума чужими страданиями. Пару раз он позволил избить себя каким-то слабакам в подворотне, в надежде заполнить пустоту внутри собственной болью, но это оказалось лишь бессмысленной тратой времени, так что решение покончить со всем, чтобы экстерном сдать экзамены, днями и ночами только и делая, что занимаясь в крошечной комнатке снятой на деньги с подпольных боёв, было самым верным. Он учился сутками напролёт, чтобы только заставить себя перестать хотеть чужой крови, а потому, когда в руках оказался аттестат, нужно было тщательно выбирать дальнейшую профессию.
Тогда-то и обнаружилось, что желание знать причины самоубийства отца горит внутри тихим, но устойчивым пламенем, раскрывшись посреди пустоши его души. Два способа добиться желаемого, но после всего, что он натворил дорога в правоохранительную систему ему заказана, пусть даже у него не было приводов — Маркус тщательно следил за этим, взяв на себя функцию защитника в их кодле — так что факультет журналистики принял его с распростёртыми объятиями, и открывая свои архивы и доступ в те места, куда нет хода простым смертным, он взялся за собственное расследование с нуля.
Уильям допивает свой кофе в три глотка, и с тем же усердием, что при приготовлении принимается мыть чашку, не отвлекаясь от раздумий.
Первый год он учился в местном колледже, получив одно из мест, оплаченных грантом, с лёгкостью, но к восемнадцати ему предоставят доступ к трастовому фонду, и он сумеет оплатить своё обучение, и с тех пор его жизнь превращается в смертельную гонку на выживание — нужен Оксфорд или Кембридж, которые славится тем, что перед их выпускниками в буквальном смысле распахиваются все двери, а ему просто необходимо знать наверняка, в чём же причина события, так круто изменившего его жизнь.
Все принадлежности убраны, а сам Уильям кутается в тёплое одеяло, его морозит, не смотря на то, что в комнате почти жарко. Временами кажется, что на дворе снова тот год, когда он получал дополнительное образование, чтобы иметь возможность работать педагогом. Дорого же обошлись те корочки для его нервной системы — пришлось закрывать годовые курсы за три месяца и успеть попасть по распределению как учителя на замену к началу учебного года.
В квартире, что он снимал тогда отрубили отопление, и он постоянно мучался от холода, закутываясь по ночам в два одеяла. В самые морозные ночи хотелось временами бросить эту затею — узнать больше о произошедшем. Всё бы решилось гораздо проще, если бы эта чокнутая Джина Фрейзер поговорила с ним адекватно, и не стояла на позиции, что ему нечего обсуждать с её дочерью. Судя по всему, именно Амелия в этой семье имела рассудок и здравый смысл, и Уилл уверен — если даже ей известно меньше, чем матери, то всё равно легче пойдёт на контакт, но нужно просто перестать быть незнакомцем.
“Более чем верное решение”, — думает Уилл, кутаясь в тонкое одеяло и застывая как каменный истукан в надежде согреться. В каком-то смысле сейчас он понимал их лучше прочих, даже родителей.
Особенно Габриэль.
Уилл чувствует всё, с тех самых пор, когда впервые встретился глазами с одной из учениц своего класса, и, по правде говоря, он больше не хочет возвращаться к тому безэмоциональному ублюдку, которому ведома только ярость, каким он был прежде.
От мысли о ней в груди разливалось вязкое тепло, заполняя собой всё пространство внутри, согревая. Такая нежная, добрая и хрупкая, что Уилл теряется каждый раз, когда смотрит на неё. Она выглядит ранимой, но старается изо всех сил быть оптимистичной, и его разрывает от желания защитить, позаботится о ней так, как он сумеет. Милая девушка с простодушной улыбкой заставляет желать стать лучше, таким, каким она его видит, но вместо этого приходится защищаться от своих неуместных чувств.
Уилл впечатлён тем, как сработал его план. Стоило лишь сказать о том, что Габи надо подтянуться по английской и зарубежной литературе, размышляя о том как это можно устроить. Не наедине, конечно, нет — слишком страшно сорваться, когда она так близко. Амелия предложила дополнительные занятия, и это не звучало как его инициатива, хотя невеста буквально поняла всё с полуслова.
Особенно удивительным было то, что Лия ответила согласием на это предложение. Весь её вид — не только вид некрасивого шрама, но и вообще, её манера общаться отрезвляют его. Уильям находит это весьма полезным, при встречах с Габи, ведь ему достаточно смотреть на её кузину, чтобы не выдать свои желания.
Прошло уже четыре из них, и эта схема работает отлично.
Снова устроившись  в кровати он кутается и пытается найти самую удобную позу. Кое-как укладываясь, он закрывает глаза, позволяя воспоминаниям заполнить его голову шумными, жужжащими образами старых, перемешивающихся в безумный коктейль с новыми.
Когда через час звонит будильник, Уилл дремлет, устроившись в позе совершенно непригодной для здорового сна, полностью вовлечённый в свои воспоминания, где которые мягкие, женские руки обнимают его со спины, и он чувствует чужое тепло, отзывчивость и чуткость, и, самое главное — долгожданное умиротворение.

Габриэль.
Традиционно, под Новый год всем желают чего-то нового: радости, счастья, впечатлений, и этот не исключение — поздравления, которыми обменялись все ещё в особняке, имели стандартный набор и Габи даже не думала, что какие-то из них и впрямь могли сбыться, но, тем не менее, перемены произошли.
Счастье топит её, когда мистер Кастра, всегда такой строгий и собранный, объясняет ей и Лии что-нибудь на дополнительных занятиях. Его голос звучит спокойно, и Габи чудятся нотки мягкости, когда Уильям, глядя на то, что она пишет, едва касаясь её руки, поправляет:
— Обратите внимание на то, какое слово вы выбрали для того, чтобы описать смятение своих чувств. Разве термин «феерия» в полной мере отражает то, что вы хотите сказать?
Пелена соломенного цвета волос скрывает порозовевшие от смущения щеки от любопытных взглядов. Рука горит от прикосновения, а голос учителя раздаётся как гром среди ясного неба, пропитывая её всю, и отпечатываясь в памяти.
— Следите за стилистикой предложений — чем правильней они составлены, тем яснее та мысль, которую вы хотите донести, — голос мистера Кастра всегда богат интонациями, но на этих дополнительных уроках, Габи кажется, что он особенно выразителен. — Это ясно, мисс Фейн?
Она кивает, под насмешливым взглядом Лии, сидящей рядом, для удобства. Их условное разделение на одиночные парты не помогает скрыть от кузины тот факт, что на дополнительном уроке она чувствует себя как в раю и аду одновременно — каждый раз, когда учитель терпеливо разъясняет ей ошибки, она готова петь от упоения, и рыдать от осознания собственной бесталанности. В сравнении с тем, что пишет Лия, она полный бездарь. Посредственные рисунки двоюродной сестры служат ей утешением, ведь она с лёгкостью сделает лучше, а на физкультуре они примерно одинаково беспомощны, в отличие от девиц шабаша, особенно Куинси, которая местная звезда волейбола и победительница региональных соревнований.
У всех свои сильные и слабые стороны,  Габи знает, но всё же то, что тот, кто ей так дорог видит то в чём она плоха задевает больше, чем то, что их видит кто-либо другой. Но и хорошо, что теперь у неё есть шанс исправиться и каждое из занятий запечатлеется в её памяти. Через каких-то четыре месяца эти встречи прекратятся, скорее всего, навсегда. Это очень хорошо, пусть и больно, но сейчас есть время смириться.
— Вы снова спите на занятиях? — голос мистера Кастра звучит недовольно где-то над её головой, и Габи вскидывается, случайно ударяя его затылком по подбородку, на короткий миг ощущая горячее дыхание на своей макушке.
Мужчина почти успевает увернуться, но всё же его зубы клацают прямо над головой. Она вскакивает  и виновато смотрит, рассыпаясь в извинениях.
— Я... Простите, я сейчас принесу лёд! — она кидается куда-то, но мистер Кастра лишь отмахивается.
— Успокойтесь, мисс Фейн. Ничего страшного не произошло, — кажется, на несколько секунд он смотрит на неё весёлым взглядом, в котором Габи видит что-то ещё. Нечто такое, что сердце рвётся от нежности, и она готова обнять его, когда Лия вмешивается.
— Зубы целы? — насмешливый голос кузины действует отрезвляюще, и Габи падает обратно на стул, закрывая алое от смущения лицо руками.
Господи, да она только что чуть не позволила себе лишнее по отношению к человеку, которому, она знает, совсем нет до неё дела! Это смущает так сильно, что нет сил сдерживать это внутри, и ноги дрожат от желания сбежать.
— Я не настолько стар, — скрывая веселье в голосе отвечает учитель, и он звучит почти невозмутимо. Лишь интонация выдаёт то, что он готов посмеяться над этим эпизодом.
— А разве вам уже не перевалило за сотню, м? — насмешничает Лия, поправляя волосы, и смущение, которое долю секунды назад овладевало Габриэль разбивается о волну разрушительной ярости.
Тон двоюродной сестры почти игривый, а в жесте столько кокетства, что Габи хочется закричать на неё, поддаваясь слепой ревности, но этот порыв недолговечен. Он рассыпается осколками, стоит перехватить короткий взгляд сестры, и, смущаясь уже этого желания, улыбается ей одобряюще.
“Ты и так красивая”, - хочется сказать Габи, он это тоже видит.
Лия выглядит разочарованной отсутствием предполагаемой реакции, но выражение её глаз меняется на долю секунды. Она видит что-то в зеркале позади, отражающим их со спины, и Габи, заинтересованная, бросает туда взгляд, но учитель уже отвернулся к доске, а Лия с равнодушным видом принимается что-то писать на черновике.
Когда Лия выглядит безучастной, Габи уже знает - жди беды. В последнее время она, опутанная своей влюблённостью и верой в лучшее, чувствуя поддержку и неиссякаемый запас сил, старается вести себя с кузиной по-дружески, на что Лия становится только жестче, беззастенчиво демонстрируя самые отвратительные черты своей личности.
Габи находит ещё один их тех листов, где описывают принцессу, пленённую драконом в одном из учебников Лии. Один из них свёрнут и воткнут между парой глав учебника, который понадобился Габи, чтобы срочно проверить дату, что крутилась у неё в голове перед тестом. Стоит его развернуть как забыт и тест, и дата - Габи жадно вчитывается в содержимое:
«...— Теперь ты моя, — промолвил дракон из глубины по ту сторону зеркала, глядя в её душу пустыми глазницами. — Ты просила о спасении и я спас тебя. Теперь ты моя. Ты просила о силе, и я стал тобой. Теперь ты моя. Ты просила о смерти, и явился я. Теперь ты моя.
— Я не желала этого! — кричала в ответ принцесса. — Верни мне моё тело!
— Ты просила об этом, и пришёл час расплаты. Быть тебе, принцесса, моей, покуда не найдётся человек, что примет тебя такой, каков есть я. Не примет тебя бессердечной, — дракон указал на дыру в груди, а после указал на свои пустые глазницы, — не примет тебя безжалостной.
И зарыдала горько принцесса, падая перед зеркалом, ибо никогда не найдётся того, кто полюбил бы чудовище, и дракон будет владеть ею вечно. Не кончались слёзы её, ведь они — всё что осталось ей после того, как дракон украл её душу...»
Габриэль перечитала его несколько раз, пытаясь понять слова насчёт глаз — чем они связаны с жалостью, но вспомнила внезапно, что слышала где-то: «ненависть слепа, как и любовь».
Она решила не пробовать и не пытаться, но сделать это. Принять Лию такой, какой бы отвратительной она себя не показывала.
«Что бы ты не делала, какие бы гадости ты не совершала, — думает Габриэль глядя на свою кузину, что-то быстро пишущую на листе, — я буду любить тебя. Я буду любить, и тогда ты, конечно, поймёшь, что я победила».
Её губы тронула мягкая улыбка, и она продолжила свои поиски в учебнике.

Лия.
“Белый — цвет печали, горечи и впустую потраченной жизни”, — заключает Лия, глядя на идеального снежно-белого цвета стены в кабинете школьного психолога.
— Итак, Лия, тебе есть что мне рассказать? — осведомляется у неё мужчина, поднимая брови. За десять лет, что Джина таскала её по специалистам, у Лии успело сформироваться чёткое отвращение к всей этой братии, и она даже не снисходит до того, чтобы скрыть его, скучающе глядя на человека напротив.
— Возможно, — уклончиво отзывается она, замирая неподвижно, но расслабленно в кресле.
— Ты не была у меня почти месяц, начиная с февраля, да и январские встречи пропустила едва ли не полностью, — с лёгким неодобрением замечает Блэкберс, но Лию это никак не задевает.
— Нужно было подтянуться по предметам, — увиливает она, не говоря напрямую о том, что это не его дело просто потому что отлично знает чем это закончится — так она рассталась уже с тремя ещё более никудышными мозгоправами.
— Ты делаешь то, о чём я просил? — Блэкберс спрашивает мягко, кивком соглашаясь с тем, что уроки достаточно уважительная причина, при условии, если пропуски не сказываются на назначенной терапии вне этих бесед.
Напоминание заставляет чуть поморщится, когда Лия достаёт свернутые исписанные листы и протягивает их школьному психологу. Такая игра, мол, давайте притворимся, что то, что внутри тебя не бред сумасшедшего, а замечательная история, при помощи которой можно понять внутренние переживания.
Несколько сеансов назад он попросил фиксировать её то, что происходит в её воображении на бумаге, в какой бы час её не застала та или очередная фантазия, конечно, не имеющая ничего общего с реальностью. В результате Лия писала быстро и размашисто, забывая о привитых ею острых углах в почерке, который она тренировала, и оттого эти письмена всё меньше походили на её обычные, узкие и острые буквы, словно два разных человека — до и после того, как она решилась впервые примерить на себя роль настоящего злодея.
«...Годы шли, а дракон и принцесса по-прежнему были единым целым.
— Однажды явится мой спаситель, и я стану свободна от тебя, — настойчиво твердила она, глядя из тёмной зеркальной глади.
— Дураки на свете не переводятся, — соглашался дракон, скаля свои острые ядовитые клыки, — да только тебя они не спасут. А умные не станут совершать подвиг ради подвига.
— Благородство живо в людях, — вновь повторяла принцесса.
— Благородство? — дракон смеялся, пуская струйки дыма. — Да где же ты видела, благородство то? Всё это бахвальство, пустое. За тебя не дадут полцарства, убийство дракона непомерно тяжкий подвиг ради потехи самолюбия, да и ты сама слепая да бессердечная не поглянешься ни одному пропащему человеку. Нету благородства, а сколь было его, всё иссякло.
Молчала принцесса, глядя исподлобья  пустыми глазницами в алые очи дракона, не соглашаясь с ним. Они вели эту беседу много раз. Изредка, находился очередной спаситель — от блаженного крестьянина, до благородного мужа, но дракон неизменно был сильнее. Много раз она пыталась бежать с теми, кто являлся, когда спало чудище, но едва увидев её мужчины кидались врассыпную так же шустро, как если бы они увидели перед собой монстра...»
Блэкберс читает молча — это её условие, на котором Лия настояла твёрдо и крепко, раз уж она согласилась принять участие в этом эксперименте. Его лицо было слишком эмоционально для настоящего профессионала, и тонкая усмешка ложиться на её губы беззвучно. Эйс Блэкберс поверхностен в своих желаниях и суждениях, но пока он собирает материал для диссертации, а ей достаётся спокойная жизнь в стенах этого пансиона это взаимовыгодное соглашение. Пока.
“Вот бы он ещё не пытался в душу лезть”, —  с тоской думает Лия, дожидаясь, пока психолог окончит чтение. Её раздражает безумное желание тщеславного человека вылечить того, кто не болен. Впрочем, она и без этого знает, что как всегда жаждет невозможного — такова уж природа человеческая. В конечном счёте от роли подопытного кролика, чьи измышления подошьют к бездарному труду есть свои плюсы. Например — не очень частый доступ к записям других посетителей, в которых столько всего полезного...
— Так значит, — говорит Блэкберс, отрываясь от исписанного листа, — всё же принцесса и дракон не едины.
— Почему же? — Лия подавляет зевок и откидывается в кресле. — Они одно целое, неотделимое. Много общаются внутри, но не перестают быть одним телом у которого кое-чего недостаёт.
— Хорошо, — кивает мистер Блэкберс, — тогда поясните, почему именно глаза? Сердце — пример простой и яркий, но вы предпочли ослепить их.
— А что бы забрали вы? — спрашивает задумчиво Лия, и, глядя на чуть посуровевшего мужчину, кивает собственным мыслям, — ставлю на мозги.
— Вы полагаете, что глупого полюбить проще, чем слепого, — уходит от ответа Блэкберс. — Это слепота ярости или ненависти?
— Разве можно отделить одно от другого? — скука в голосе не коробит сидящего напротив человека. — Это так же, как пытаться различить ненависть и презрения — невозможно.
— Но любят разных людей, — психолог начинает говорить этим своим особым, успокаивающим и проникновенным тоном, на который у его пациентки выработалась стойкая аллергия и отвращение.
— Перестаньте, — уже не сдерживаясь, морщится Лия, дёргая верхней губой и обнажая кромку зубов, и усмехается, — вы полагаете, что из этого вы и впрямь можете сделать выводы, чтобы исцелить меня? Нет, конечно — вам это необходимо для отчёта о фантомном прогрессе Джине.
— Вы никогда не называете её матерью, — констатирует мистер Блэкберс.
— И никогда не называю вас по имени, — парирует Лия.
— Вас это беспокоит?
— Давайте поговорим об этом, — фыркает девушка. — Это беспокоит вас, верно? То, что я отказываюсь обсуждать Джину на наших сеансах.
— Вы уходите от темы, это нормально, если хотите мы можем поговорить о чём-нибудь другом, — напоминает ей миролюбиво мистер Блэкберс, и она возвращает ему эти слова иными, преисполненными сарказма.
— Мисс Фрейзер, — раздражающий тон оставлен, и это можно считать достижением. С этим человеком невозможно говорить, хотя она и правда пытается, пусть и всего минут десять от каждой встречи.
— Если бы я забрала хребет, — вдруг говорит Лия, потирая висок кончиком среднего пальца задумчиво, набираясь терпения и снисходительности к человеку, который испытывал на ней методики вот уже третий год, стараясь добиться результата и подтвердить свои никчемные гипотезы, — то я бы лишила её гордости. Если бы я забрала стопы, у неё не осталось бы уверенности. Потеря пальцев была бы потерей чувствительности, а язык — мнения.
Тишина разливается по кабинету на несколько секунд, и мужчина терпеливо ждёт. Лия не собирается пояснять то, что обозначает для неё потеря зрения, но, кажется, и этого объяснения достаточно. Её логика и без этого ясна и понятна.
— Потеря способности видеть ложь обостряет способность видеть истину. А раз ваша героиня не может видеть ни лжи, ни правды, то доверять она может лишь собственным суждениям, — кивает Блэкберс и подытоживает, — значит, потеря глаз это потеря доверия внешнему и чужому
Иногда Лия думает, что он боится молчания своей пациентки, как это было в самый первый год их взаимодействия, или, что она начнёт копировать манеру Амелии, выдумывая истории похожие на правду, но даже отдалённо ею не являющиеся, как она развлекалась во второй год, поняв, что отвязаться от него не удастся.
— Хорошо, —  улавливая логику кивком соглашается он. — А что вы забрали у того дракона, который похитил её в самом начале?
— Вы серьёзно? — Лия снова фыркает, чувствуя, как недовольство поднимается волной. — Это же очевидно. Он потерял человеческий облик.
— Но, тем не менее, принцесса полюбила его, — терпеливо старается прояснить Блэкберс, и этот укол попадает прямо в цель. — А теперь, всё же, давайте поговорим о вашей сестре.
— Считает, что это имеет отношение? — она передёргивает плечами, недовольно. — Думаете, что я люблю сестру, пусть даже Амелия и перестала быть человеком в моих глазах? Что я буду защищать её, плакать о ней, если потеряю?
«...Она стоит совсем близко к Эмбер Олдрич, глядя в её, почти янтарного цвета глаза и не выпуская из угла столовой, где она поджидала задержавшуюся после завтрака девушку.
— Тебя мама не научила, что нельзя брать чужие игрушки? — спрашивает Лия саркастично, глядя на это безупречное личико напротив. — Не объяснила, что есть люди, которые ломают руки посягнувшим на чужое?
— Даже если и так, ты что, думаешь у тебя хватит сил? — Эмбер Олдрич поднимает бровь и усмехается. Безупречное лицо искажается так, как не видел никто в этом проклятом здании закрытой школы-пансиона, кроме её самых верных друзей и самых близких врагов, чьи счастливые дни были сочтены. — Ты — всего лишь уродина, которую опасаются из-за страха заразиться. И что ты мне сделаешь? Всем нам?
Удержать довольную улыбку невыносимо, и Лия не справляется, слыша эти потрясающие слова. Впервые для того, чтобы получить отпор не надо ничего делать, и она может позволить себе посмотреть на Олдрич с чувством собственного превосходства и медленным движением, самыми кончиками пальцев скользнуть по полосам вздувшейся, покрасневшей кожи, отводит пряди вверх и говорит мягко, почти мурлыча.
— Посмотри на моё лицо. — Эмбер не скрывает отвращения, и это тоже по-своему прекрасно, потому что даёт утвердиться в простой мысли — эта дурочка так же как и все боится превратиться в чудовище. — Посмотри внимательно. Видишь?
Она наклоняется к аккуратному ушку, и выдыхает в него, едва касаясь кончиками ногтей правой щеки Эмбер.
— Это сделала я. Я изуродовала себя, чтобы причинить боль собственной сестре. Представь, что я сделаю с тобой, чтобы научить тебя хорошим манерам... — Пальцы быстро впиваются в основание светлых прядей и рывком притягивают голову Олдрич ближе, фиксируя. — Уже представляю как славно будут гореть твои волосы, если кто-то случайно толкнёт тебя на горелку в классе химии. Как прекрасна ты станешь навсегда облысев.
Не говоря больше ни слова, Лия уходит, не переживая больше за сохранность сестры от посягательств шабаша — то, как передёрнуло Эмбер было самым явным доказательством. Можно и дальше забавляться с любимой игрушкой.
— Ты могла бы стать одной из нас, — вслед ей бросает Эмбер, на что, Лия отвечает, не соизволив обернуться:
— Не интересно.
Эти глупые, пустые забавы с физической болью её не прельщают. Да и не любит она делиться...»
— Полагаю, да, — мистер Блэкберс не теряет своего спокойствия, на что Лия делает резкий выпад, опираясь ладонями на подлокотники кресла и её лицо оказывается в паре сантиметров от его.
— Правда? — Лия чуть растягивает гласные, внимательно рассматривая Блэкберса. от её взгляда не укрывается то, как он чуть ёжится, глядя её в глаза.
Она падает обратно в своё кресло и лениво замечает.
— Давайте будем и дальше только делать вид, что вы меня лечите.
— Но я хочу узнать, что происходит в твоей душе, — тон психолога смягчается, и это утверждение Лия встречает с ухмылкой.
— Нет, не думаю, что хотите, — заключает Лия, устраиваясь в кресле поудобнее и закидывая ногу на ногу.
— Я думаю, мисс Фрейзер, что вы притворяетесь, что вы и на самом деле настолько плохи, как о вас думают.
— А я думаю, что вы притворяетесь, что вы высококвалифицированный психолог, — в тон ему замечает Лия, — но это не имеет никакого значения. Если даже я и притворяюсь, то вы то уж точно не сможете мне помочь.
— Но вы сможете помочь себе, — отвечает Блэкберс, и Лие нечего противопоставить этому. Пока, но момент безнадёжно упущен, им обоим известно, что этот раунд, увы, не за ней, а потому, подхватив свой рюкзак, Лия бросает:
— Хватит на сегодня, — и шагает к двери неспешно.
— Подумайте об этом, мисс Фрейзер, — настигает её голос психолога уже в проёме, — позвольте хоть кому-нибудь себе помочь. Не бегите от своих проблем.
Лия с силой захлопывает за собой дверь, но этот резкий, неприятный стук не может выдворить слова из её головы, звучащие набатом.

Уильям .
На кафедре филологии в небольшом кабинете людей почти никогда не было — пары у педагогов всегда совпадали, и потому, в месте, где они хранят учебные материалы нет толкучки, да и вообще довольно редко хоть кто-то есть. Перед очередными дополнительными занятиями Уильям заходит в сюда для того, чтобы распечатать новые тесты для девушек, и кабинет полностью пуст. Струйный принтер принимается прочищать сам себя, издавая невообразимые звуки, словно с этого места собирается отправиться покорять космос и становится ясно, что это надолго.
Заняться решительно нечем, пока его бумаги не будут распечатаны, и Уилл чувствует себя неприкаянным, а потому садиться за ближайший стол. Среди лежащих там отчётов и тестов, лежит, словно нездешний лист, исписанный круглым, не знакомым ему почерком — способ начертания букв определённо женский, красивый, а потому особенно выделяется среди прочих бумаг, заполненных явно мужской рукой.
Уилл любопытствует, и пробегается взглядом по словам, выхватывая незнакомую ему манеру повествования:
«...Он шёл неторопливо, и эта величавая медленность выдавала в нём вельможу, пусть не по рождению, но по воспитанию. Принцесса смотрела на него через зеркало, когда он, оглядевшись, негромко позвал:
— Выходи!
Она покачала головой и закрыла лицо ладонями. Юноша остановился, вслушиваясь в шорохи, и снова сказал требовательно:
— Покажись мне.
Принцесса замерла. Он не шевелился тоже . Она набралась смелости и двинулась к юноше, делая шаг вперёд, но оставаясь в тени. Он прищурился, и там, в отсвете солнечных лучей, увидел то, что заставило его распахнуть глаза в ужасе. Принцесса не стерпела этого и зажмурилась, призывая дракона и обрекая несчастного на смерть.
Её руки будут в крови, но это лучше, чем жалость, которой её гордость не перенесёт больше ни единого мига...»
Он не успевает ни дочитать, ни положить злополучный лист на место, когда мистер Блэкберс, школьный психолог, распахивает дверь на кафедру, и, увидев что держит его коллега в руках, неприятно щурится.
— Мистер Кастра, — он проходит быстрым шагом к нему, и выхватывает листок из пальцев Уилла, — я вижу, вы удовлетворяете своё любопытство.
— Интересный слог, — замечает Уилл, — не подскажете, кто автор?
— Это конфиденциальные сведения, — неодобрительно отзывается Блэкберс, и убирает страницу в одну из папок, — и я бы настоятельно рекомендовал вам не трогать то, что вам не принадлежит, в противном случае, я буду вынужден сообщить об инциденте миссис Слоун.
— Вы имеете наглость намекать на то, что я вор, раз вы оставляете работы ваших пациентов где попало? — Уильям поднимает брови, сохраняя внешнее спокойствие.
— Это мой стол, и я не ожидал, что кто бы то ни было сунет свой нос не в своё дело, — школьный психолог не удерживает тон всего на миг становясь высокомерным, и именно эти нотки срывают невидимый стоп-кран внутри.
Уилл не особенно замечает, как это происходит. Все ограничения, которые безукоризненно срабатывают на детках богатеньких родителей, что смотрят на него так же — с чувством собственного превосходства, жалостью, насмешкой —  дают сбой на таком же человеке, как и он сам, трудящемся за зарплату.
Нет ни щелчка, ни предупредительного выстрела в воздух, даже черноты или вспышки перед глазами. Просто внезапно по телу пробегает волна, а всё его существо перетекает в решительно новое состояние, в котором эмоции гаснут как звёзды — беззвучно во всемирном вакууме с поглощающим ближайшие вселенные взрывом.
Всего миг, и вот он уже крепко держит одной рукой Джошуа Блэкберса за горло. В кабинете стоит гробовая тишина, нарушаемая только жужжанием, принявшегося за печать, принтера. Внутри Уилла тоже тихо — снова нет ничего, ни одной эмоции, кроме осознания: жалкий червь угрожал ему, называл его вором и поставил себя выше Уильяма Кастра, и этого вполне достаточно, чтобы сжать пальцы покрепче, вглядываясь в краснеющее лицо.
Дверь сзади открывается с тихим скрипом, но Уилл не обращает на это никакого внимания.

Лия.
Времени всегда недостаточно. Лие постоянно его не хватает — подумать о том, что она видела несколько недель назад в небольшом зеркале в конце кабинета мистера Кастра, к которому её одноклассницы каждую перемену бегали, чтобы подкрасить губы и полюбоваться на себя.
С какой любовью, нежностью и отчаяньем смотрел на Габи их учитель литературы на юную ученицу, когда никто не мог увидеть этого. Лия понимает, что происходит так же хорошо, как и сам Уильям Кастра. Эта любовь обречена, ведь он учитель, а она ученица. Это несмываемое пятно на её репутации и его карьере, стоит хоть кому-нибудь заподозрить их в том, что они оба питают друг к другу столь нежные чувства, но если Габи это ещё простительно, то ему нет. Вот почему его подчёркнутая холодность и отстранённость так заметна — Габи во многом той единственная, с кем он ведёт себя почти равнодушно.
У Лии совсем нет времени о том, чтобы подумать, будет ли правильным сделать с этим что-то, что угодно. Нет, она позволяла всему течь так, как оно есть, решив, что в самом крайнем случае это будет её туз в рукаве, чтобы, наконец, уничтожить эту нежность кузины по отношению к ней.
Времени, подумать о том, как в первую неделю марта её школьный психолог впервые поставил её в положение, в котором ей оказалось совершенно нечего сказать ему, тоже не было.
Так долго Лия успешно противостояла ему, что потеряла бдительность, ослабила контроль, и он заставил её сражаться против себя самой. Она знает, что мистер Блэкберс не так хорош, как он думает, но это не значит, что он не может быть прав, пусть она и не хочет этого признавать. И всё же совсем нет времени на то, чтобы остановиться и переосмыслить свою жизнь и поступки.
Как и на то, чтобы решить что делать с сордержимым присланного ей запечатанного конверта с результатами проб ДНК. Опасная информация — загадочная и непонятная пока. Зачем бы старушке было скрывать то, что Габриэль Фейн не приёмыш, а родная дочь Роуз Оккервиль, а вместо этого давать ей собственную фамилию? От чего Оливия Фейн старалась оградить родную внучку? Уже и не спросишь, остаётся только искать информацию самой, тратя на это невероятное количество времени снова, а его совсем нет.
Оно всегда ускользает из пальцев — не мало занимает подготовка к экзаменам, поскольку если это не высший балл, то результат равнозначен провалу. Да и на то, чтобы Габи перестала смотреть на неё этим приводящим в бешенство взглядом, тоже уходит немало сил, но, однажды проявив стойкость, кузина демонстрирует их семейное упорство, и — Лия бы никому в этом не признается — она втайне гордится этим, считая, что и её достижение в этом есть.
Даже на то, чтобы поискать больше Фредерике Дайсоне, на чей «мёртвый», давнишний сайт она на днях наткнулась, времени никак не найти, хотя эта информация может оказаться как нельзя кстати, учитывая то, что влюблённость кузины приобретает опасный оборот. Человек, связанный с делами отца и с завещанием составленным незадолго до гибели. Человек, найдя единственное фото которого Лия не поверила в то, что не ошиблась именем и фамилией — кто-то очень похожий на их учителя литературы смотрел на неё с фотографии сделанной в электронной вариации местной школьной газеты, где рассказывали об умельцах прошлых лет. Те же глаза, брови и линия скул, а на груди красуется медаль “за первое место в национальных соревнованиях по стрельбе”.
В поисках миссис Дайсон, если таковая имелась, Лия проводит чёртову кучу времени, отсекая всех однофамильцев, и находит единственную статью местной газеты Чарлтона, с некрологом, в котором упоминается Элен Дайсон, урождённая Элен Вансай, скончавшаяся во время родов вместе с ребёнком и оставившая мужа Фредерика и сына Вильгельма в этом бренном мире.
Так может ли быть, что Фредерик и Элен Дайсон это родители того, кто им известен под именем “Уильям Кастра”? И если да то полезно узнать как можно больше о том, кто собирается стать частью её семьи. Человек-призрак, человек-невидимка, который не вызывает в ней ни грамма доверия.
Время бежит галопом, как и всегда, когда Лия приоткрывает дверь на кафедру, чтобы узнать, почему мистер Кастра задерживается на их дополнительные занятия.
Перед её взором стоит восхитительная картина — её учитель литературы сжимает пальцы на горле учителя психолога, который пытается его оттолкнуть, но слишком тщедушен для этого. И в этот миг, время, которое так быстро бежало мимо неё, замирает, почти останавливается. Его хватает на то, чтобы почувствовать удовлетворение от увиденного, попросить в мыслях сжать пальцы сильнее и вспомнить о том, что Эйс Блэкберс, не смотря на все его недостатки как специалиста всё же пока полезен для неё.
В голове проносится сотня мыслей о возможных последствиях, и Лия, быстро зайдя в кабинет, закрывает плотно дверь за собой, убедившись, что в коридоре пусто и никто их не потревожит, набрасывает крючок на петлю. Походка становится лёгкой и плавной, бесшумной, когда она направляется к взбешённому учителю, проплывая мимо столов. Известный под именем “Уильям Кастра” опасен, любопытен и завораживающе хорош в собственном безумии, и сейчас восхищение ей на руку.
— Мистер Кастра, — она зовёт мягким голосом, положив ладонь на плечо, и учитель вздрагивает под пальцами на миг.
— Мистер Кастра, — настойчиво повторяет Лия, и, видя, что он почти не откликается, меняет тактику.
— Уильям, — имя ложится на губы легко, но не вызывает никакого отклика в человеке, который давит единственной ладонью чужую шею, заставляя лицо уродливо краснеть а вены вздуваться в попытке продавить кровь и захватить живительный кислород.
— Вильгельм, — ей определённо нравится то, как звучит его настоящее имя, — отпустите его.
Мужчина разжимает пальцы послушно, и Лия отводит его руку от Блэкберса, который оседает на пол, хрипя и закашливаясь, и хватается за горло, скользя по нему пальцами снова и снова, проверяя целостность и безопасность.
Лия не может сдержать своих чувств, ощущая как внутри яркими брызгами взрывается восторг, уважение и обожание одновременно — их учитель литературы куда более опасен, чем она сама. Силён, но она хитрее, и в их схватке победитель был бы неясен.
“Это совершенно восхитительно”, — думает Лия, — “ иметь такого противника или союзника. Вильгельм Дайсон, да? Теперь я знаю как тебя зовут на самом деле и ты от меня не скроешься. Я сравняю наши шансы в схватке, если до неё дойдёт, вытащив о тебе всё что только возможно на свет божий”.
— Он просто пустозвон, вы же знаете, — мягко говорит она отходя от откашливающегося психолога, — идёмте, у вас впереди ещё дополнительное занятие с нами.
Она меряет поверженного идиота самодовольным взглядом, потому что просто не может удержаться и замечает тихо, глядя в глаза своего психолога:
— Знаете, мистер Блэкберс, а вы были правы. Я помогу себе лучше чем человек, который заставил нашего непробиваемого мистера Кастра слететь с катушек, — она подмигивает ему и направляется к двери, снимая её с защёлки.
Уильям, кажется ещё не совсем пришёл в себя, а потому, она тянет его прочь из кабинета кафедры в сторону жилого сектора пансиона, на второй этаж, где размещаются комнаты преподавателей. Нужно туда добраться поскорее, пока они не встретили кого-нибудь ещё, кто сможет стать жертвой нестабильного человека, и привести его окончательно в чувство.

Уильям.
Уилл берёт себя в руки и сбрасывает оцепенение в дверях кафедры и бросает спокойно, и уверенно поднявшемуся на ноги мистеру Блэкберсу:
— Скажешь кому-нибудь хоть слово... — он не договаривает, только смотрит тяжёлым взглядом, в котором психолог видит ни что иное, как собственную смерть — яркую и неотвратимую — от чего становится белее мела, и судорожно кивает.
Лишь после этого Уилл позволяет ученице увести себя. Он следует за ней, не глядя куда ведёт Лия, но девушка умело лавирует между стайками курсирующих туда-сюда девиц, и, через пару минут, они оказываются около его комнат. Уилл чувствует себя несколько напряжённым, и всё ещё не в своей тарелке, и понимает, что студентка приняла верное решение — перед тем, как увидеться с Габи ему нужно привести себя в порядок, хоть немного.
В противном случае всё пойдёт прахом и он наломает дров из-за своей несдержанности.
— Думаю, вам следует отменить сегодняшние занятия, — тихо и мягко говорит Лия, и Уильям согласно кивает, пряча лицо в ладонях, и дожидаясь, пока она закроет за собой входную дверь.
Звука нет довольно долго — Лия не уходит, вместо этого садится рядом и говорит доброжелательно.
— Расскажете, в чём дело?
Стоит взвесить все «за» и «против», прежде чем принять решение, и это не просто, когда все чувства в раздрае.
— Может мне стоит позвать Габи, чтобы она за вами присмотрела? — тонкая, аристократическая ладонь Лии ложиться поверх его большой руки по едва ощутимо поглаживает её тыльную сторону.
— Не надо, — речь Уилла звучит отрывисто, пока он пытается понять чем его тревожит такое проявление заботы, и не сразу вспоминает, что за неполный год ещё ни разу не видел, как мисс Фрейзер добровольно кого-либо касалась.
Она кивает, словно и сама понимает, что окажись он в такой обстановке один на один с её двоюродной сестрой, то всё это кончится катастрофой. Словно знает, что без сдерживающего фактора он окажется совершенно беззащитен перед наплывом того, что он испытывает к Габриэль и его может качнуть обратно, туда, где любые чувства недоступны, а это куда хуже, чем просто дать им волю.
Молчание не нервирует, и потому время проходит совсем незаметно. Уилла не особенно интересует, сколько времени прошло, но, когда его отпускает полностью, он всё же решается поддаться желанию рассказать хотя бы немного от своей истории. Вручить только часть её одному человеку, и от этого не будет никакого вреда.
— Когда я жил в приюте, — начинает Уилл тихо, безотчётно потирая собственные костяшки, — меня ненавидели за то, что я отличался от прочих. Я пугал своих сверстников тем, что не проявлял никаких эмоций к ним. Мой рассудок всегда был холоден, собран и настороже.
Он замолкает, но Лия не спрашивает, не задаёт уточняющих вопросов о том, как он перестал чувствовать хоть что-то. Она даёт время найти слова и продолжить, и благодарность согревает его изнутри.
— Мы дрались, но силы были неравны. Мы дрались так часто, как только это вообще было можно. Потом, меня отправили в приёмную семью. И ещё одну. И ещё. Пять семей спустя, в моём личном деле появилась запись о необщительности, антисоциальном поведении и агрессии. Приют так и не стал мне домом — я слишком хорошо помнил своего отца и то как мы жили вдвоём после смерти мамы, чтобы суметь сблизиться хоть с кем-то из приютских или попытаться наладить контакт с теми семьями.
Он поводит плечами, вспоминая удары, обжигающие спину в одном из таких семейств. Домашнее насилие как попытка утвердиться в статусе главы и бунт — закономерный и логичный итог.
— Я сбежал.
Уилл не смотрит на замершую около него Лию Фрейзер, которая, он уверен, и представить себе не может того, каково это — выживать на улице. Девочка из привилегированной семьи и знать не знает ничего о стыде, позоре или унижении. Эти мысли не покидают его голову, и он бросает короткий взгляд, чтобы понять, какие чувства вызывает рассказанная история во внимающей словам девушке.
Он натыкается на обезображенное лицо и с ужасом осознаёт, что попросту забыл о её уродстве, когда размышлял о возможной реакции на рассказ. Шок и ступор не длиться долго, и следующая мысль просто разрывает сознание и уверенность в верности своих шаблонов.
“А впрочем”, — думает Уилл, — “возможно она и знает кое-что об этом...”
— Это там вы научились убивать? — в голосе Лии нет даже намёка на осуждение, и Уилл на короткий миг думает о том, что это совсем ненормальная реакция. Впрочем, разве есть хоть кто-то в этом мире, кто может сказать, что он сам образец нормальности? Вот взять хотя бы никчемного Блэкберса.
Уилл кивает, не замечая как рука обшаривает карманы и не сразу вспоминает о том  что несколько лет назад бросил дурную привычку, и заветной пачки нет нигде поблизости.
Этот жест не укрывается от собеседницы, и она уточняет, кивая на его руки:
— Давно?
— Пару лет как, — Уилл вздыхает, и она сочувственно улыбается. — А вы...
— Нет, никогда, — она перебивает его, не давая задать вопрос. — Я считаю курение глупым, особенно потому, что те, кто начал курить делают это, чтобы выразить протест запрету или стать своими, где бы то ни было, а те, кто давно дымят уже попросту не могут остановиться. Я же предпочитаю держать свои желания под жёстким контролем, и не позволю никотиновой зависимости диктовать себе условия.
— Наверное, в этом есть доля истины, — соглашается Уилл, вспоминая, что он начал курить именно когда оказался в той, последней семье, с которой он жил.
Мисс Фрейзер довольно бесцеремонна — девушка отыскивает крохотную кухню, и с деловитым видом принимается заваривать чай. Уильяму ничего не остаётся, кроме как последовать за ней, с удивлением глядя на то, как кто-то хозяйничает на кухне, но, когда чай уже настаивается, она признаётся неохотно:
— Чай, это единственное, что я умею готовить, — не нужно пояснять почему — Уилл и сам понимает — просто нет нужды учиться готовить, если никогда прежде такие знания не требовались, да и с тех пор как существует доставка вряд ли понадобятся.
Кое-что расстраивает его — он так и не увиделся с Габи, и, наверное, она тоже несколько поволновалась, когда они не пришли на дополнительное занятие, но Лия говорит ему, что отправила Габи SMS о том, что оно отменилось по состоянию здоровья преподавателя. Они пьют чай, прежде, чем Лия уходит. Уилл чувствует себя всё ещё несколько подавленным, но он удивлён тому, что ему настолько лучше.
Проходит около часа, когда он слышит робкий стук в дверь, и приоткрыв её с удивление обнаруживает на пороге Габриэль, которая переминается с ноги на ногу. На её лице написана крайняя степень неуверенности, когда она говорит несмело:
— Здравствуйте, Лия сказала, что вы неважно себя чувствуете, и...
— Мне лучше, не стоит беспокойства, мисс Фейн, — замечает Уильям немного сонным голосом, и торопиться закрыть поскорее дверь.
Невыносимо, если она позаботится о нём. Это будет слишком, и Уилл не хочет тех последствий, которые рисует ему его воображение.
Привалившись к двери, замирает и переводя дыхание.Медленные, удаляющиеся шаги разносит эхом по опустевшим коридорам и теперь можно рвано выдохнуть.
Слишком близко. Слишком опасно. Слишком — и не важно как приятно ему её забота.
Это не должно повториться.
***
Ночью, когда ему наконец-то удаётся погрузиться в сон, ему снова снятся руки, нежно обнимающие,  горячее тело, прижимающееся со спины, тихий голос, который что-то напевает. Слов не разобрать, да и сам он слышен, словно издалека, но Уилл различает в нём знакомые интонации. Ему кажется, что ответ совсем близко, он лежит на поверхности, но, когда следующим утром он открывает глаза, память о том, что ему снилось покидает его, вместе с разгадкой.

Руби.
После славных рождественских каникул учёба особенно омерзительна, и совсем нечем заняться. Даже развлекаться с этой дурочкой Харрингтон уже не так интересно, но желания учиться тоже нет, поэтому ни Тиффани, ни Меган, ни, тем более, сама Руби не занимаются особенно прилежно. Все они достаточно умны, чтобы их средний балл не падал, но Эмбер недовольна.
— Руби, мы говорили с тобой об этом, — она чуть хмурится и поджимает губы, держа в пальцах листок с промежуточной успеваемостью Райдер.
— У меня есть оправдание, — почти сразу же ориентируется Руби.
Тиффани заинтересованно поднимает голову, отвлекаясь от очередной игры на телефоне и, под тяжестью двух взглядов, Руби даже не думает держать театральную паузу чтобы придать вес своим словам.
— Итак?
— Под Рождество мистер Кастра посещал дом Фрейзер, — чеканит Руби, и Тиффани только закатывает глаза.
— Ну и что? Может, хотел рассказать матери о том, как отлично, — Тиффани выделяет последнее слово с явным неодобрением, и даже презрением, — учатся её дочки.
— Фанни, — одёргивает её Эмбер, присаживаясь на подлокотник дивана и заинтересованно глядя, — и?
— Это было официальное приглашение от Джины Фрейзер, — добавляет Руби, — я совсем недавно узнала его причину.
Эмбер вся во внимании, и Руби боится испытывать терпение своей покровительницы. Она уже открывает рот, когда дверь распахивается, впуская Уэйнрайт. По её резким, рваным движениям Руби очевидно, что Меган в бешенстве, и её лучше не трогать.
Мег падает на диван, и — Руби готова поклясться, что видит это так же ясно как собственные руки — из неё медленно выходит негодование, когда Эмбер кладёт руку ей на голову и зарывается пальцами в длинные, вьющиеся рыжие локоны.
— Руби нам рассказывает, о том, что мистер Кастра нанёс официальный визит славной чете Фрейзер в их доме под Рождество, — мягко говорит она и Мег поднимает бровь, выдавая недовольное:
— А почему мы узнаём об этом только сейчас? Это же было три месяца назад!
— Потому что я хотела узнать причину официального визита, прежде чем сообщать, — торопиться отчитаться Руби, — это могло быть связано с обучением или оценками, и тогда это была бы совсем не важная информация.
— А теперь, она важная? — уточняет Эмбер, и её протеже кивает, серьёзно глядя на подруг.
— Мои источники сообщили, что это был семейный визит. — Руби всё же не может удержаться, чтобы не посмотреть на каждую из подруг, когда она сообщит им эту шокирующую новость. — Мистер Кастра помолвлен с наследницей Фрейзер.
В комнате повисает тишина, и на лице Тиффани появляется то хищное выражение, когда она намечает жертву. Не только Руби это видит, Эмбер тоже, поэтому спешит предостеречь подругу:
— Не спеши. Это надо хорошенько обдумать, чтобы правильно разыграть такой козырь.
— В любом случае нам есть чем прижать её, — улыбается Тиффани, совершенно довольная, и Руби понимает — она прощена за то, что её средний балл несколько снизился по сравнению с предыдущим семестром.
— Ты уверена, что он жених Амелии, а не её сестры? — уточняет Эмбер так, что все трое смотрят на неё удивлённо. В голосе Олдрич звучит опасение, настороженность по отношению к Лии Фрейзер, и это совсем непонятно ни одной из присутствующих, ведь младшая наследница по основной ветке не отличается ничем, кроме своих превосходных оценок и жуткого лица.
— Стопроцентно, — уверенно рапортует Райдер.
Снова повисает молчание. Руби почти видит, как старшие девушки хотят расспросить свою подругу почему её так напрягает Лия Фрейзер, но не решаются.
— Злопамятный, — внезапно кривит губы Мег, словно нарочно отвлекая их от этих раздумий, и Руби непонимающе поднимает брови. — Этот мистер Кастра злопамятный отсталый представитель сексуальных меньшинств.
Мег фыркает, выкладывает на стол работу и стучит пальцами по эссе, на котором размашисто, выведена большая "С" без каких бы то ни было примечаний и разъяснений на этой стороне листа.
— Да ладно тебе, — Тиффани усмехается, потягиваясь в кресле. — А по мне так он очень неплох. Ты видела его руки? Накачанные, сильные...
— Интересно, откуда такие у учителя литературы, — задумчиво бормочет Эмбер, и девочки смотрят на неё удивлённо.
Неприятный смех Меган разливается по комнате отдыха, и она безжалостно комкает работу, даже не обращая внимания на приписки на обратной стороне.
— А что? Лучшее объяснение того, как этот нищеброд стал женихом наследницы богатой семьи с длинной родословной.
Тиффани задумчиво разглядывает Эмбер и привалившуюся к её боку Меган, полулёжа на небольшом, но удобном диване, и замечает:
— Или нет. Но тогда он может сильно пожалеть, что устроился сюда работать.
— У меня есть ключ от кабинета Кастра, — не слишком тонко намекает Мег.
— Ты просто чудо, Мег, — смеётся тихо Эмбер и смотрит на Тиффани загадочно, от чего и она начинает улыбаться. Руби видит — у этой страшной троицы есть план.
Это греет и настораживает одновременно.
“Хорошо, что не я перешла им дорогу”, — с холодным удовлетворением размышляет Руби, чувствуя дрожь внутри.

Подготовка занимает почти месяц, и за это время Тиффани, Мег и Эмбер приходят к тому, что если они провернут свой план, то со всех сторон они окажутся в выигрыше — и Тиффани, которая до сих пор бесится при упоминании Амелии Фрейзер, и Эмбер, которая желает отплатить Лие Фрейзер за унизительный отказ, и Меган, которая так искренне ненавидит их учителя литературы, и даже сама Руби, у которой с некоторых пор зуб на Габриэль Фейн — она истово надеется — тоже испытает несколько неприятных минут.
Всё должно пройти идеально, и одного дубликата ключа, что Меган стащила из под носа мистера Кастра и сняла слепок, для сделали копию, недостаточно, но это отличный задел на будущее. Идеальный толчок в верном направлении.
Они довольно много времени проводят по вечерам, уже после отбоя в этом кабинете, примерно разыгрывая последующий сценарий, чтобы определить лучшее место и хороший угол обзора. Особенно частые споры по поводу того, кто именно будет иметь честь воплотить этот план в жизнь заканчиваются на повышенных тонах, ведь каждая из них желает стать той, кто нанесёт решающий удар по их противникам..
Как всегда всё решает рассудительная Эмбер, которую ни одна из девушек не может не ослушаться, и чьё мнение, если оно выскывается, приоритетное.
— Лучше всего подойдёт Руби, — говорит Олдрич накануне, — она самая младшая, нет даже возраста согласия, и он никак не сможет отвертеться от того, что мы на него повесим.
— Может всё же лучше я? — с сомнением тянет Тиффани. — Что-то я не уверена в том, что у неё получится не запороть такое важное дело. А второго шанса не будет.
Яростный взгляд в сторону Куинси удержать невозможно, но зато Руби удаётся вовремя прикусить язык, и это молчание приносит свои плоды — уже сегодня именно ей предстоит сыграть главную роль в этом трагичном спектакле. Декорации установлены, она, под руководством Эмбер отшлифовала свою роль до блеска. Остаётся лишь дождаться главного действующего лица, и воплотить замысел старших подруг в жизнь.
Кастра возник в конце коридора, и Руби идёт к нему навстречу, нагоняя его у кабинета.
— Да, мисс...? — спокойно спрашивает он, беззастенчиво признавая то, что за неполный учебный год не удосужился запомнить фамилий всех своих учениц и даже подчёркивая имеющийся недостаток так, что невозможно не разделить мнение Мег об этом человеке.
— Райдер, — вежливо отзывается Руби, и, поправляя очки, теребит кончик одной из косичек, — мистер Кастра, я слышала, у вас проводятся дополнительные занятия для поступающих...
— А разве вы в выпускном классе? — с сомнением тянет учитель, распахивая дверь кабинета, и пропуская её вперёд себя.
— Нет, что вы, но я хочу готовиться заранее, загодя, чтобы после не пришлось пытаться нагнать программу за оставшийся год, — Руби говорит довольно убедительно, но мистер Кастра не впечатлён.
— Уже май, и я не думаю, что это хорошая идея — начинать занятия сейчас. Полагаю, вам следует...
 Договорить он не успевает, когда лицо Руби меняется так, словно она задыхается. Она хватает воздух широко раскрытым ртом и дёргается всем телом, оседая на пол. Верный расчёт на рефлексы учителя оправдывают себя — Кастра мгновенно подхватывает её на руки, ошарашено глядя. Руби талантливо дёргается в ненастоящих конвульсиях, как бы машинально отталкивая его. Он делает пару шагов, чтобы положить её на парту, и позвать за медицинским работником, когда, в припадке, она начинает кричать испуганно:
— Нет! Нет! Не трогайте меня! Не надо! Перестаньте! Что вы делаете?!
Уильям всё же укладывает её на свой стол, изумлённо глядя на неё, на то, как она постепенно пытается прийти в себя и виновато смотрит на него, и, ещё задыхаясь, качает головой.
— Простите... Не переношу...когда меня касаются...
— Я позову медицинского работника, — говорит Кастра, но Руби вскидывается, с ужасом умоляя.
— Нет! Прошу, не надо, я и так доставляю ей много хлопот. — Она замолкает, с трудом переводя дыхание, и просит, просяще глядя из-под очков, — вы не могли бы принести мне воды? Этого было бы достаточно.
— Минуту, — кивает учитель, и выходит из кабинета в подсобное помещение, чтобы исполнить её просьбу, и, конечно, не видит, как рывком недавно задыхавшаяся Руби забирает телефон, спрятанный в одном из шкафов и сохраняет видео, быстро возвращаясь назад.
Всё это занимает у неё меньше минуты, и вот она уже снова с самым невинным видом сидит на парте, и с благодарностью принимает стакан.
— С вами точно всё в порядке? — уточняет мистер Кастра, и Руби согласно кивает.
— Всё хорошо, простите, что вам пришлось это увидеть.
— У вас есть какие-то проблемы, о которых мне стоит знать?
Руби качает головой и обнимает себя за плечи.
— Я просто не переношу, когда меня касаются. Ничего серьёзного, просто фобия, иногда она обостряется. Я никому об этом не говорю, и просила не рассказывать нашего доктора. Даже учителям, обычно это не доставляет неудобств для окружающих — первый раз за столькое время...
— Ладно, я запомню — вздыхает Кастра, принимая это объяснение без уточняющих вопросов, и сосредотачиваясь, вспоминает, о чём говорил прежде, чем произошёл этот досадный инцидент. — Итак, о дополнительных занятиях, думаю, лучшим вариантом для вас будет летом позаниматься самостоятельно, а в следующем году записаться в группу на эти занятия. И не в конце года, — многозначительно глядя добавляет он.
— Хорошо, спасибо, — Руби возвращает ему кружку, и покидает кабинет, крепко сжимая в кармане телефон.
Все, кто посмеют ставить им ультиматумы жестоко поплатятся за это. Никто больше не властен над ними.
Теперь у них есть компромат.

Амелия.
Обычно гости — это отлично, но Амелия уверена, что те гости из них, что дожидаются нарочно пока её соседка покинет комнату, заходят без приглашения, словно к себе домой, и рассаживаются в любимом кресле, по определению не могут быть отличными. Особенно если это Тиффани Куинси.
— Ты ошиблась дверью? — Амелия поднимает бровь, требовательно глядя на одноклассницу сестры.  — Твоя комната дальше по коридору, если вдруг тебя одолел старческий маразм.
— Не думаю, — отзывается Куинси, морщась при виде некоторых личных вещей девушек, особенно старых детских бус, лежащих на столе, — полагаю, эта безвкусица принадлежит тебе?
В один миг Амелия оказывается рядом и забирает с него нитку бус, копию тех, что порвались у Габи в руках в их особняке. Эти — целые и никогда не были порваны. Вторую нитку Лия жаловала ей на недавний день рождения, в своей обычной, бесцеремонной манере, велев выкинуть тот мусор, которым раньше были её собственные. Амелия догадывается, что сестра бережно хранила свою пару, поэтому, она относится к ним с особым трепетом, пускай и ослушавшись приказа Лии и используя её подарок, как шаблон, по которому можно заново нанизывает бисер и стекляшки на новую, прочную нитку.
Детская поделка бережно убирается их в шкатулку с драгоценностями и оказывается под замком.
— Тебе нечего здесь делать, — говорит Амелия, оглядывая незваную гостью стараясь выглядеть спокойной и уверенной и вести себя так, как сестра, чтобы их обман не раскрылся. — Мы обо всём договорились ещё в прошлый раз.
— Так оно и было, — соглашается Тиффани, разглядывая свои ногти внимательно, — но, дело в том, что обстоятельства изменились.
Вопросительное молчание повисает, но никаких объяснений не следует. Вместо них, Куинси протягивает ей разблокированный телефон, на котором воспроизводилось видео и постукивает ногтями по подлокотнику, наслаждаясь этим звуком, пока перед глазами Амелии разворачивается немыслимая картина.
Там, на небольшом экране, она видит Уильяма Кастра, который сжимает в руках одну из младшеклассниц, а та отбивается от него и зовёт на помощь. Всего десяток секунд. Амелия не думает, что ей стоит верить увиденному, особенно тому, на что может намекать Куинси. Пока голова занята оценкой увиденного руки действуют на опережение, удаляя видео.
— И что это за постановка? — она старается не выдать себя голосом, но удаётся плохо, судя по тихому, проникновенному смеху.
— Демо-версия, — усмехается Тиффани, забирая телефон из её рук, — если не хочешь увидеть больше, то, думаю, ты перестанешь совать свой длинный нос в чужие дела. Особенно, если не желаешь неприятностей нашему очаровкашке-учителю, которые он мгновенно получит, стоит выложить это видео в Интернет. Кстати, ты зря старалась — оно залито на облако, так что то, что ты вычистила его из корзины ничего не изменит.
— Никто не поверит в то, что в полной версии этого ролика произошло нечто и в самом деле способное бросить тень на его репутацию, — Амелия пожимает плечами — нет, она верит в то, что на крючке.
— Может и так, — соглашается Куинси, — а может, и нет. Ты забываешь о разных репортёрах, журналах и бульварных газетёнках, которые только и ждут возможности вылить чан грязи на какого-нибудь простофилю. Назначить человека для ненависти — разве это не самое любимое развлечение для народа, и бац — ему попросту не найти работу больше никогда в жизни. Учитель растляет малолетних студенток закрытой женского школы-интерната — звучит как заголовок для сенсации. Это при наличии невесты почти такого же возраста.
Вопросы возникают в голове очень быстро, но нет никакой вероятности что эта высокоментрая выскочка снизойдёт до пояснений откуда у неё такая информация. ведь их помолвка держалась в тайне от общественности.
“Это не имеет значения”, — твёрдо убеждает себя Амелия, а вслух замечает, стараясь выглядеть холодно и отстранённо, словно её это и не касается вовсе.
— Никто не поверит в подобное.
— Да? — загадочно спрашивает её Куинси. — Думаешь? А если несчастная жертва обратится за помощью, м? И тут вскроется, что она не единственная, просто остальным тяжело поделиться этим хоть с кем-нибудь?
Чувство собственного превосходства Тиффани заполняет всю комнату, и Амелии было бы трудно дышать, если бы она не привыкла к тому, что младшая сестра источает примерно такое же.
— Это всего лишь слова, которые нечем подтвердить, — холодный тон не остужает пыла соперницы.
— Может быть, для суда этого будет недостаточно, но карьеру ему это точно поломает. Даже если его оправдают и присяжные подтвердят невиновность будь уверена — ни один работодатель не рискнёт взять бывшего под подозрением в растлении и домогательствах учителя, даже если он белее снега и невиннее жертвенной овцы, — Тиффани усмехается, и поднимается, направляясь к двери, и замечает. — Кстати, серьёзно? Учитель? Не знаю, куда уж падать ниже.
Смерив оппонента уничижительным взглядом, девушка покидает комнату, оставляя Амелию в растерянности. Проходит всего несколько минут, когда дверь снова распахивается, впуская другую посетительницу.
— Что она от тебя хотела? — Лия спрашивает, не размениваясь на всякие мелочи вроде приветствий, сразу же переходя к сути вопроса, но сейчас Амелия ей благодарна за это.
У неё занимает больше обычного времени, чтобы подобрать верные слова и описать, что это было:
— Кажется, я им насолила, когда исполняла твоё желание. И, похоже, не только я.
Сестра занимает то же кресло, что и Куинси до этого, но располагается в нём иначе, оставаясь собранной. Амелия на секунду позволяет себе подумать, что Лия беспокоится о ней, потому что заботится, пускай и в своей, особенной, извращённой манере.
— Конкретнее.
— Они угрожают Уильяму, если я ещё хоть раз суну нос в их дела, — поясняет Амелия, глядя сестре в глаза. Лия не выглядит ни напуганной, ни впечатлённой, поэтомуона чувствует потребность пояснить, чтобы донести тот страх, который гнездиться у неё в груди. — Куинси показала мне видео. На нём одна из младших, что ходит за ними хвостом, отбивается от него и просит чего-то не делать. Выглядит как постановка, но... боюсь, этого хватит чтобы не только доставить ему неприятностей, но и подставить нашу семью. Они знают, что он мой жених.
Даже эта информация не меняет выражение изуродованного лица, но по взгляду Амелия видит — Лия знает несколько больше, чем говорит.
— Поделишься со мной соображениями? — просит она у младшей не зная что и думать обо всём этом, что делать и куда бежать за помощью.
— Мог ли мистер Кастра и впрямь сотворить нечто такое, за что его можно привлечь к ответственности? — Амелия молча кивает. — Подумай сама. Он был предельно вежлив даже когда был у нас в доме, хотя и не считался там нашим учителем.
— Я о другом беспокоюсь, — качает головой она, теребя от волнения в пальцах край своей форменной юбки.
— О том, насколько действенна её угроза мне нечего сказать. Нужно будет кое-что уточнить, прежде, чем ввязываться в новую авантюру. — Лия морщится — нервозность, повисшая в воздухе раздражает, но Амелия ничего не может с собой поделать.
— То есть что, ты не бросишь меня саму расхлёбывать всё это? — изумление слишком сильно, и спокойствие слетает с Лии, оборачиваясь враждебностью.
— Разве я не обещала тебе тогда безопасность? — Младшая спрашивает у неё с вызовом. — А что насчёт обещаний, которые я тебе давала — разве ты не убедилась, что я знаю цену своим словам?
Амелия задумывается, и кивает дважды в ответ на оба вопроса, хотя и добавляет:
— Прежде ты редко мне что-либо обещала.
— Тогда на основании чего ты полагаешь, что я не сдержу своего слова и брошу тебя на съедение этим чужакам, м? — Лия пропускает мимо ушей её замечание, и хмурится. — Только потому, что я воплощение твоего самого худшего кошмара?
— Нет, ты... ты не... Хотя, чёрт побери, да! Ты мучаешь меня каждый день и мои плохие сны не обходятся без тебя, но я знаю, что это всё не... не настоящее. Просто... — Амелия мнётся, стараясь подобрать слова. После того, что она видела и слышала о шабаше, и узнала на что они готовы пойти ради собственной власти, она, наконец, видит это. — Тебе больно.
Из взгляда младшей уходят все чувства, словно скрываясь под ледяной бронёй, через которую не пробиться. Сейчас Лия больше сравнима со зверем, угодившим в капкан, и кусающий всех, кому не повезёт оказаться слишком близко.
— Что ты знаешь о боли? — тихо говорит Лия, глядя на сестру пустыми, ничего не выражающими глазами. — Что можешь знать о боли ты? Ты, позавидовавшая талантам младшей сестры? Ты, уничтожавшая меня день за днём? Ты, изуродовавшая меня во всех смыслах? Что ты можешь об этом знать?
Каждое слово — удар, проникающий под рёбра. Не только Лию держит капкан, надорвав ту нежную часть души, что в него угодила. Они там вдвоём.
— Потому что мне тоже больно! — Амелия кричит, не в силах выдерживать этого осознания, и, поднимаясь, сжимает ворот форменной рубашки сидящей в кресле сестры в пальцах, заставляя её чуть приподняться и смотреть на неё снизу вверх.
— Тебе? — Лия поднимает брови, но её взгляд, как и прежде, равнодушен, холоден и насмешлив. — Тебе не может быть больно. Желанный ребёнок, обласканный и восхваляемый матерью настолько, что она и второй дочери дала почти такое же имя, только вдвое короче. Холимая и лелеемая, какие бы мерзости ты не совершала.
Пронзительный взгляд переменился, и отсвет той, вечной ненависти мелькнул нём.
— Хотя может быть тебе действительно больно и я слишком строга к тебе, — сестра отводит заученным за столько лет движением прядь волос, снова выставляя напоказ изуродованную отвратительным шрамом кожу, — тебе больно смотреть на меня. Каждый раз тебя перекашивает так, словно это не меня толкнули лицом в костёр, а тебя. Словно ты чувствовала еще несколько лет запах своей горелой плоти. Но тебе больно, лишь потому, что это Я тебя наказала. Так что не смей говорить мне, что я чувствую. Ты и понятия не имеешь.
Лия сбрасывает её руки с себя, освобождаясь, и уходит, бросив взгляд на стоящие неподалёку часы. Амелия тоже смотрит на них, и не сразу вспоминает — сегодня Лия идёт к психологу, а это значит, что у неё есть отличный шанс покопаться в вещах сестры, особенно в её ноутбуке, и понять, почему же она так спокойно восприняла весть о том, что возможно мистер Кастра домогается одной из учениц.
Что же ей такое известно?..

Лия.
Всемирная сеть знает всё, в этом Лия была убеждена, до начала года. С тех пор, как она потратила много часов на поиски информации о их новом учителе, которого не обнаружилось ни в одной социальной сети, о котором не было ни одной статьи и вообще ничего примечательного, её вера во всемогущество Интернета сильно пошатнулась.
Общаться с Уильямом познавательно. Нельзя сказать наверняка, специально ли мистер Кастра не появлялся в печатных изданиях школьных или студенческих газет, или это была случайность, но данных исключительно мало, и ни одной фотографии. Ни одного вещественного доказательства вообще его существования и подтверждения слов.
У Лии складывалось ощущение, что Уильям Кастра — Вильгельм Дайсон — когда-то он попал подпрограмму защиты свидетелей, из-за чего его настоящая личность скрыта, и почему так мало данных о нём, которые можно отыскать.
Эта версия объясняла многое, кроме одного — как это вообще случилось? Что с произошло с человеком, который был готов задушить их школьного психолога с лёгкостью, ведомой лишь социопатам такого, чтобы правительство взяло его под свою опеку?.
Вопросы, вопросы, вопросы...
Суммируя всю имеющуюся информацию, Лия утверждается в мысли, что её выводы не верны, поэтому всё, что укладывалось в красивую гипотезу на практике не сходится.
— Ладно, давай по порядку, — бормочет она, доставая тетрадный лист из черновика и набрасывая на нём острым почерком. — Отец — Фредерик Дайсон. Телохранитель. Хорошая зарплата. Очень хорошая, даже слишком, раз у него были такие славные накопления сыну на обучение.
Лия поднимает несколько газет тех времен с поиском в некрологах Фредерика Дайсона и находит небольшой очерк, и добавляет в колонку:
— Самоубийство.
Это то, что она знает наверняка. Есть и ещё кое-что.
Уильям говорил о том, что отец хранил дома оружие, учил его стрелять и драться, и Лия выписывает и это в колонку, а также добавляет «пьянство», прежде, чем в другую выписывать доказательства.
Если считать, что Уильям Кастра сообщал ей лишь правду, то два из пяти пунктов будут считаться верными, ещё пара — при условии того, что такое сходство лиц и впрямь признак близкого родства, но гарантий нет, кроме того. конечно, что Уильям Кастра отозвался на чужое имя в приступе ярости.
И всё же Лия сомневается. Она сделала вывод о том, что Фредерик Дайсон был телохранителем из-за того, что он — со слов Уилла — приучал сына к мысли, что однажды он может не вернуться с работы домой и имеющегося дома оружия. Но что, если она ошибается? Что если он работал на спецслужбы, или просто частным охранником?
Она прокручивает электронную версию местных газет Бристоля, и находит дату, напоминающую ей о чём-то важном.
— Шестое, — бормочет Лия, разыскивая и другие печатные издания, информирующие о событиях той недели в начале октября. Она не уверена, но кажется...
— Чёрт, — голос срывается на шипение стоит только перевести взгляд на большой заголовок.
«Миллионер гибнет в автокатастрофе», а следом сухая статья о том, как мужчину на плохо просматриваемом участке дороги сбил мотоциклист и скрылся с места преступления, не оказав никакой помощи. На соседней странице сообщается: семья подверглась двум трагедиям сразу, и несколькими часами ранее случилось другое горе —  Роуз Оккервиль, в девичестве Фейн, родная сестра Джины Фрейзер — тоже погибла в автокатастрофе со своим супругом, но по другой причине — из-за проливного дождя машину занесло, водитель не справился с управлением, и она слетела с моста, ударившись о заграждение.
“Натаниэль Оккервиль погиб на месте, его беременная супруга не дожила до приезда скорой несмотря на оказанную медицинскую помощь небезразличным проезжающим мимо водителем.”
Это известие на несколько минут выбивает её из колеи, и, хоть Лия и призывает себя не торопиться, внезапно, в её голове складывается картинка.
Лия помнит, Джина всегда говорила, что до тех пор, как ей исполнился год в семье был тяжёлый период — счета заморожены, а их зять, мистер Оккервиль выкупил большую часть акций их компании. А потом, после трагедии, всё стало гораздо лучше, и было бы идеально, если бы отец не оставил такое странное завещание за пару дней до гибели.
За пару дней — это последняя дата, имеющаяся на “мёртовом”, с трудом найденном в Интернете сайте Фредерика Дайсона.
И не стоит забывать о том, что Габриэль Фейн — её родная сестра — была удочерена за несколько недель до этого. Вот только вопрос — зачем беременной женщине брать новорождённого отказника из приюта?
Каждый кусочек мозаики находит своё место, и общая картина весьма и весьма безрадостна. Куда более позитивные варианты не посещают её голову, и всё же она решает не рубить сгоряча, и сохраняет все имеющиеся у неё документы в отдельную папку, с пометкой «замок» и добавляя туда текстовый файл, дублирующий её сомнения. Нужно подумать, хотя бы пару недель, и потом, да, потом, когда у неё будет больше одного варианта, примерить возможность каждого из них.
Нужно дать выстояться этим мыслям, а позже... Возможно, она найдёт им хорошее применение.

Габи.
Влюблённые не замечают ничего вокруг, погружаясь в собственный мир фантазий и иллюзий, и в последнее время Габи одна из них.
С тех самых пор как она стала посещать дополнительные занятия, ничто не может выбить её из радужного предвкушения чего-то волшебного, чего-то настоящего, чего-то долгожданного.
Приступ осчастливить всех и каждого никак не кончается ни в феврале, ни в марте, ни в апреле — Габи желает окружающим добра, и особенно сильно достаётся Лие, которая яро протестует против такого трепетного отношения, и не смягчается ничуть, отзываясь ядом сарказма и боли на каждое проявление участия, но Габриэль всё равно. Пока она столь счастлива она жаждет облагодетельствовать весь мир, не думая о том, так ли это нужно миру.
Восторг разрывает её изнутри, и ощущение того, что если она не разделит его хоть с кем-нибудь в полной мере, то просто лопнет, обдавая всех, кто окажется рядом своими счастливыми прогнозами и святой верой в лучшее ничуть не смущает её. Школьный двор наполняется цветением вместе с ней, и это единение ещё одна причина возносить хвалу миру, что так добр.
Уилл общается с ней, обращает на неё внимание, и, кажется, даже холод с его стороны сменился вежливой учтивостью — разве можно было когда-то мечтать о таком? Сердце колотится так быстро, и хочется летать от счастья и грезить о том, чтобы это никогда не заканчивалось.
Временами она даже позволяет себе тонуть фантазиях, от которых прежде старалась держаться в стороне, потому что теперь у неё есть надежда. Может быть, он обратит на неё своё внимание? И у них всё же есть будущее, и они сумеют хотя бы дружить после выпуска, и Габи и этого будет достаточно.
Быть рядом и знать, что у него всё в порядке.
Сортиовка и разбор тетрадей, чтобы оставить только самое нужное перед грядущими экзаменами и выпускным, отнимает немало времени, за которое можно поразмышлять о том, как изменилась жизнь за этот учебный год.
Может быть прежде у неё, Габи, не было возможности окружить себя тем, что она желала бы больше всего, вместо этого получая лишь обыденность. Может быть, так оно и есть. Зато теперь, всё совсем другое — когда она видит мир в ином свете, то уверена, что каждая мелочь пропитана скрытым счастьем.
Пальцы с нежностью поглаживают корешок тетрадки, украшенный узорами из листьев и цветов и улыбается, чувствуя в себе необыкновенную твёрдость.
Да, наверное так, но в ней всегда было умение сделать самую обычную вещь уникальной, увидеть потенциал и раскрыть его. Есть ли вероятность, что именно в этом её судьба, предназначение — кто знает? Несомненно одно — если верить в себя достаточно сильно, можно добиться чего угодно, а она жаждет внимания Уильяма Кастра.
Когда почти все тетради сложены в аккуратные стопки, дверь в комнату открывается, впуская Амелию, а следом за ней и Лию. Ни одна из них не выглядит хотя бы в какой-то мере спокойной или умиротворённой, и Габи чувствует, что эта встреча не может кончиться ничем хорошим, и чуть напрягается — та воздушность, что наполняла её ещё несколько минут назад не испаряется перед грузом возможных проблем, но сильно теряет в лёгкости.
— Что-то случилось?
— Конечно, — лаконично отзывается Лия, устраиваясь на своей кровати, а Амелия спешит пояснить:
— Произошло кое-что серьёзное, дело не терпит отлагательств. Ты закончила?
Радостный флёр, распространяемый Габи вокруг себя чуть гаснет, но не испаряется. Стопки тетрадей занимают свои места в столе и лишь после этого она устраивается во втором кресле.
— Рассказывайте, — просит Габи, глядя на кузин.
И Амелия посвящает её в курс дела, повторяя то же, что не так давно услышала Лия в её комнате, говоря коротко и по существу.
— Но ведь это...неправда, да? — Габи поднимает брови в неуверенности, чем заслуживает полное неодобрение своей соседки по комнате.
Лия, при взгляде на неё морщится так, словно учуяла протухшее мясо, или что-то не менее мерзкое как и запах разлагающейся плоти, а на её лице впервые так живо написано отвращение, что Габриэль искренне не понимает, почему за девять месяцев их совместной жизни именно этот невинный вопрос заслужил такую реакцию.
— То есть ты спрашиваешь, — с трудом беря себя в руки начинает Лия, и Габи буквально видит — ей приходится сделать над собой усилие, чтобы не сказать грубость, но её голос всё равно сочится ядом, — поверили ли мы этим никчемным дурочкам? Или ты и правда считаешь, что наш учитель мог домогаться кого-то из учениц?
Такая защита того, кто лишь пешка для Лии заставляет Габи вспыхнуть от стыда и закрыть лицо руками, как на помощь приходит Амелия.
— Она имела ввиду, что хочет знать поверили ли мы в этот бред, — успокаивающе мягко говорит она сестре, и это, кажется, нисколько не помогает.
Лия лишь поднимает бровь и усмехается в ответ, исхитряясь сдобрить свой сарказм невероятной дозой презрения.
— Я поняла, что не верите, — быстро говорит Габи и кивает Амелии, глядя на неё с благодарностью. Облегчение накатывает большой волной, и лёгкость возвращается к ней так, словно и не исчезала никуда.
— Верно, это чушь собачья, но ты должна об этом знать.
— Погоди, — Габи вскидывается, глядя то на одну двоюродную сестру, то на другую, — а это видео и впрямь может быть использовано против Уи... мистера Кастра?
Сёстры переглядываются, заметив оговорку, но ничего не говорят, не заостряя на этом внимание, и Амелия разъясняет терпеливо:
— Дело в том, что даже подозрение в подобном может служить причиной для увольнения, и, конечно, негласно из-за этого ему могут отказывать на всех дальнейших местах работы.
После секундного замешательства Габи решительно заявляет:
 — Тогда нужно снова сделать это. Сходить и поговорить с ними, как мы делали это в прошлый раз.
— К кому вы ходили? — Лия презрительно кривит губы и вскидывает бровь.
— К Тиффани, конечно. Она же главная.
— Да вы издеваетесь, — теперь она недоверчива и насмешлива одновременно. — Вы же не думаете на самом деле что это Тиффани, правда?
— Очевидно, что в шабаше она всегда лидирует. Или нужно было поговорить с Меган? — непонимающе спрашивает Габи.
— Полагаю, главная из них Руби! — задумчиво комментирует Амелия и Лия от бессилия закатывает глаза, выражая этим всё, что она бы хотела сказать своим сёстрам по поводу их умственных способностей.
— Она была бы в полном восторге узнай, что смогла облапошить моих сестёр, — замечает Лия и качает головой.
— Кто? — изумляется Габи одновременно с Амелией.
— Эта сучка, Олдрич, — горько усмехается Лия. — Так облапошить моих наивных сестричек! Кто бы мог подумать, что есть люди, которые и правда купятся на эту грубую подделку...
— Эмбер? — глаза Габи округляются в недоверчивости. Милая девушка с приятной улыбкой, невинная и незаметная.
— Именно Эмбер Олдрич глава этого ведьминого шабаша, — поясняет Лия так терпеливо, как только может.
— Но ведь она сама от них пострадала! — для Габи это слишком, и она попросту отказывается верить в подобное, но кузину не переспоришь.
— Ой ли? Её «заставляют» смотреть на всё это ради развлечения. Так вам сказали? — насмешничает Лия, — и вы проглотили это с такой лёгкостью. Её мать глава  совета попечителей, а отец основатель фармацевтической компании. И, ко всему прочему держатель контрольного пакета акций. И вы полагаете, что её можно было принудить? И кто, с вашей точки зрения это сделал? Тиффани, у которой папаша-министр в том году брал деньги у Олдричей на свою пиар-кампанию, или Меган, чья мать-учительница чудом её сюда запихнула? Или даже Руби, отец которой лишь в этом году пробился в совет попечителей? А если вспомнить о том, что Руби в шабаше с прошлого года, то, думаю, это в большей степени её заслуга, чем её папаши — несколько приглашений на семейные ужины, и вот она практически правит бал!
Габи уже набирает воздуха в грудь, чтобы что-то ещё сказать, но Лия не оставляет ей и шанса
— Я хотела, чтобы вы обе выслушали меня, — говорит она жёстко. — Вы думаете, что вы должны что-то с этим сделать. Так вот нет. Вы не должны. Даже пытаться не думайте — вы только всё испортите.
— С чего это вдруг? — Вскидывается Амелия. — Ты что же, считаешь нас настолько глупыми?
— Насчёт глупости не уверена, — ровно замечает Лия и кивает на Габи, — но бесхребетными точно.
Амелия аж задыхается от подобной наглости, а её младшая, как ни в чём ни бывало, продолжает.
— Вы абсолютно и однозначно не в силах отстоять что-то своё. Вы не умеете защитить себя даже от меня. Ты — от пронзительного взгляда тёмно-зелёных глаз Амелия сутулится, — десять лет ты ничего не делаешь, чтобы защитить себя. Не пытаешься прекратить то, что так тебя раздражает в нашем семействе, но внезапно полагаешь, что если дело перестанет касаться твоей увечной сестры, то ты воспрянешь и любое дело будет спориться, главное чтобы не было чувства вины, да?
Кончики пальцев скользят по уродливым буграм шрама, и вместе с тем как лицо Амелии искажается болью взгляд Лии наполняется уверенностью.
— Не питай ложных надежд и пустых иллюзий. Не сумеешь.
Уверенность меняется на безграничное отвращение, но Габи не обидно, пусть и она ёжится под тяжестью этого взгляда.
— А ты. Ты даже не можешь сама определиться будешь ли ты защищать своего принца на белом коне, если остальные тебя не поддержат. Господи, да я готова поставить кругленькую сумму на то, что ты не собралась бы его защищать, даже будь ты полностью уверена в его невиновности. Твой этот пацифизм просто на грани идиотии — готовность отдать всё, лишь бы конфликт тебя не коснулся.
Габи невыносимо осознавать то, какой их видит кузина не потому, что её мнение хоть что-то значит для неё, а потому что она боится что это может оказаться правдой, и они действительно такие, какими их видит Лия.
— Поэтому вы в это не лезете, — мрачно говорит Лия и поднимается со своей кровати, — и не мешаете мне. Не путаетесь под ногами, не совершаете никаких неловких телодвижений и попыток обсудить с кем бы то ни было что бы то ни было по этому вопросу. Я всё решу сама. Ясно?
Её интонации холодны, как айсберги в северном море, но нет ни малейшего шанса отговорить её или предъявить другую точку зрения. Они даже сейчас не могут отстоять своё, когда перед ними член их семьи, разве не окажуться они так же беззащитны перед четырьмя злодейками шабаша? Вопрос в том, что против них может та, перед кем они бессильны и что дает её такой сильной.
Убедившись в том, что ни она сама, ни Амелия не собираются что-то ей противопоставить, Лия покидает комнату, оставляя их в разрозненных чувствах.

Уильям
Уиллу знакомо это чувство.
Предчувствие надвигающейся бури. Оно заставляет тревожно оглядываться, гадая с какой стороны придёт очередной кошмар, который нужно будет преодолеть.
Иногда он позволяет себе поразмышлять, как поступают другие люди, если у них есть такое же ощущение. Наверное, они обзванивают близких, чтобы убедиться, что у них всё в порядке, приходят к друзьям или попросту пьют успокоительные, и создают имитацию спокойствия.
В этом плане Уилл ущербен — ему некому было звонить, не о чьём здоровье справляться, чтобы утешить себя мыслью, что это всё лишь глупость начисто лишённая логики и фактических подтверждений. Он утешал себя именно этим, особенно остро ощущая собственное одиночество.
В прошлый раз это предвосхищение катастрофы накрыло его когда он узнал, что последним клиентов отца был Джон Фрейзер, и что имела место некая сделка, и вот её результат — он жених годовалой девочки, что и в глаза не видел.
Мысль, пришедшая в голову была настолько ужасной, что все чувства, словно замерли, застыли на бегу, оставляя его один на один с рушащимся образом горячо любимого родителя.
Что бы там ни было — наверняка что-то незаконное — Фредерик Дайсон позволил отцу семейства расплатиться свободой одной из своих дочерей. Возможно, он даже на этом настоял, или нет — эта мысль и тогда была отвратительна, но сейчас Уиллу особенно мерзко потому, что он может понять к чему бы отецу настаивать на таком способе. Последующие годы он собирал что только можно было найти, чтобы обелить имя отца перед самим собой, но всё обрывалось на Фрейзерах. Уверенность, что он  сможет выжать из них больше вела его, пока одна из них не сумела заставить изменить свои намерения.
— Мистер Кастра! — одна из учениц звонко зовёт быстро приближаясь.
Уилл наблюдает, замерев у своего кабинета, как Амелия Фрейзер умело лавирует между мешающих ей девушек, не сбавляя шага.
— Я вас слушаю, мисс Фрейзер, — он старается быть вежливым, не смотря на то, что она останавливает его как раз тогда, когда он собирается пойти и пообедать.
— Я бы хотела вам кое-что показать, — говорит Амелия серьёзно, и мужчина, бросив тоскливый взгляд в сторону столовой, пропускает её в классную комнату.
— Внимательно слушаю, — Уилл занимает одно из мест за партой так, чтобы Амелия могла сесть напротив, но она опускается рядом и замирает явно не зная с чего начать. — Мисс Фрейзер?
— Наверное у Лии получилось бы лучше, — бормочет Амелия и Уиллу с трудом удаётся разобрать её слова, прежде, чем она берёт себя в руки и заявляет прямо. — Из-за меня вы можете оказаться в большой беде.
“Скорее уж вы из-за меня”, — хочется заметить ему, но девушка выглядит крайне собранной и серьёзной, что вызывает у него некоторое удивление.
— Простите?
— Не так давно, в этом кабинете вы были наедине с одной из учениц, Райдер. Руби Райдер.
Не нужно даже трудиться чтобы воскресить в памяти тот странный случай, который его так смутил, что он узнал у школьного психолога о том, болеет ли Руби чем-то подобным, но Блэкберс наверняка затаил обиду и мог и солгать, сказав, что с Райдер всё в порядке в этом плане, а вот школьный медик подтвердил слова ученицы. Кто-то из них двоих точно врал, но зачем и почему разбираться времени просто не было — экзамены приближались слишком быстро, а ему нужно подготовить несколько вариантов опросников для своих студенток.
— Это инсценировка, — после короткого молчания, с печальным вздохом добавляет Амелия. — Они оставили телефон со включенной камерой здесь, чтобы записать, как вы держите её в руках, а она отбивается от вас.
— Там не может быть ничего компрометирующего, — Уилл даже теряется, пытаясь понять к чему бы кому-то делать с ним нечто-то подобное. Вариантов от реальных до невозможных в голове невероятное количество. — Она просто почувствовала себя нехорошо, и я не дал ей упасть.
— Мы знаем, что вас подставили, — Амелия опускает глаза, — это случилось из-за меня, а им как-то стало известно о том, что вы мой жених, и они решили отомстить так, если я снова пойду против них, но я боюсь, что они могут просто использовать это видео, чтобы заявить на вас. Ради развлечения, понимаете?
— Они?
— Девочки, которые сидят сразу позади младшей, — девушка показывает ему на места, и он вспоминает их, броских девиц с хорошей успеваемостью и зачастую наглым поведением.
— Скрытой съемки будет недостаточно, — Уилл качает головой.
— Не для того, чтобы уничтожить вашу репутацию одними сомнениями, — виноватый взгляд не смягчает ситуацию, и Уилл знает, что ему стоит одобрительно улыбнуться, пусть даже он не трогает. Ничего не поделаешь с тем, что все  эмоции снова схлопнулись внутри, оставив его выпотрошенной рыбой жить до очередной вспышки.
— Спасибо, мисс Фрейзер, — кивает он,— я буду иметь ввиду и сам разберусь с этой ситуацией. Вы молодец, что пришли ко мне — это было мудрым решением.
Она поднимается, и, уже у самой двери оборачивается, и шепчет одними губами: «Будьте осторожны». Уилл кивает и смотрит долгим взглядом, размышляя о том, что с этим стоит сделать.
Наведаться к ним самому, будет вполне достаточно, решает мужчина, задумчиво разглядывая узор на тяжёлой двери.
В последнее время Уилл ловит себя на том, что всё чаще сравнивает трёх девушек, связанных кровными узами. Насколько они непохожи, остаётся лишь удивляться — при такой близкой внешности и какие разные характеры.
Амелия, в его воображении, носит в себе оттенок царственности, что присущ этой версии, но и трудолюбивое стремление добиться большего.
Габи же видится ему скорее нежным облачком, чем мужественной и упорной женщиной, которую олицетворяет её имя. Зато Лия, которая должна бы быть кроткой, напротив является воплощением статности, гордости и чего-то ещё, столь близкого к упрямству  но им не являющемуся.
«Наверное, дело именно в этом — в непохожести того, что роднится, как день и ночь», размышляет Уилл, выходя из кабинета, и уточняя у одной из однокурсниц Лии Фрейзер место, где он может найти мисс Куинси, мисс Уэйнрайт и мисс Олдрич, которая, возможно, совсем не причём.
 «Да», решает он, и распахивает дверь комнаты отдыха, чувствуя себя уверенным в своей победе, даже когда видит ничуть не удивлённых девушек перед собой. Она жива лишь до тех пор, пока его взгляд не пересекается с одной из этих чёртовых привилегированных девиц.
Меган Уэйнрайт расплывается в улыбке, и он предчувствует нечто страшное. Такое, от чего приходится держать себя в руках крепче, чтобы не сорваться.
Провал.

Лия
— Ты сделала ЧТО?!
Лия знает — обе их соседки сейчас слушают то, что она говорит, но ей абсолютно наплевать на них, потому что они квиты, ведь их сплетни ей так же приходилось выслушивать несколько лет. И даже больше, сейчас её, откровенно говоря, вообще не заботит кто её слушает, ведь она в таком бешенстве, что там, из глубины души, она чувствует, как поднимает свою голову дракон, врастая в саму суть каждый раз, когда стоит переполниться одному особому чувству.
Ярость.
— Я просила тебя, — Лия даже отступает на шаг, чтобы не ударить сестру и цедит слова, стараясь не открывать рот слишком широко. Там, в её воображении у неё уже два ряда невероятно острых клыков и струйки дыма окутывают лицо, стоит выдохнуть посильнее, — просила всего об одной вещи. Всего одной!
Голос падает до вкрадчивого шёпота, и Лия понимает, что сейчас, ей бы пригодились транквилизаторы, чтобы унять взрывающуюся лаву ярости в груди, но она не принимает таблетки. Ей их даже никогда не прописывали, ведь она тихий и мирный псих, не поднимает руку, на тех кто рядом.
Нельзя. Запрещено. Табу. Даже если очень хочется...
«Иногда, приглушив свет, она смотрит в зеркало. Там, в отражении, на неё смотрят всё те же глаза из других ночей. Ночей, когда она распускала ещё длинные волосы, прикрывая шрам и вглядывалась в то, что видит.
Только в такие моменты она уверена — она прекрасна. И на неё снисходило что-то вроде облегчения и удовлетворения. Да, может быть при свете дня она, Лия, чудовище, взаправдашний монстр, но это не имеет значения, потому что в полумраке, когда время давно перевалило за полночь, в отражении Лия ясно видит, как она красива.
Даже сейчас её волосы не прикрывают шрама, а привычка держать его на виду не дремлет. Кончики пальцев скользят по повреждённой щеке там, где на стыке шрамов нервные окончания особо чувствительны.
Немного неловко от этого жеста, от которого внутри обнажается ранимость. Хорошо, что её никто не видит в такие мгновения, потому что она и без того ненавидит подобную слабость. Нет, у неё нет никакого на слабость и ранимость. В конце концов, они сделали это с ней. Они сломали её. Разрушили.
И кто? Те, кому она доверяла больше, чем остальным. Её родная сестра. Её собственная мать.
Тихий шорох привлекает её внимание — Габи вертится во сне, устраиваясь поудобнее, и даже там она улыбается.
“Как ты можешь”, — в отчаянье думает Лия. — “Как смеешь быть счастливой после всего, что с тобой случилось? Как тебе удаётся, чёрт побери?!”
Ярость накатывает от затылка, накрывая её удушающей волной. Лия не знает, что она схватила ножницы. Не осознаёт того, что рука возвышается над спящей сестрой готовая нанести удар. Сотню тысяч ударов, раз на то пошло, лишь бы она прекратила.
Чтобы никогда больше не смела быть такой невинной. Чтобы никогда не смела быть такой счастливой. Чтобы ей тоже было больно смотреть на себя в зеркало и думать о том, что она уже никогда не станет той, кем могла бы быть. Танцовщицей, моделью, скрипачкой...
Чтобы дверь в её душе захлопнулась так же как у Лии, и она каждый день чувствовала себя жутким зверем, запертым в клоаке, но всё равно скалящим зубы.
Лия уже почти готова ударить. Её. Себя. Не имеет значения кто будет истекать кровью и орать от боли, освобождая тело от скопившейся ярости — запах крови уже бьёт в ноздри и наполняет рот своим особенным солоноватым вкусом, крики боли и отчаянья затекают в уши, как единственный шанс облегчить страдания, когда в безотчётном жесте кончиками пальцев она проводит по щеке. По другой, здоровой.
Остановись.
Этот голос опять в её голове. Она готова снова впасть в ярость, но осознание того, что она только что чуть не сделала выбивает из неё все силы. Там, глубоко в душе она рыдает, но этого не видно.
“Я не такая как вы”, — думает Лия, падая на свою кровать. — “Не такая. Но как же я хочу стать по-настоящему такой...”
Она рыдает, но от неё не слышно ни звука, её глаза сухи, а плечи не сотрясает нехватка кислорода. Она рыдает, но её лицо равнодушно, а ведь все только и говорят, что главное в человеке душа.
“Что за бред”,— мелькает в её голове мысль на краю яви и сна.
Все смотрят лишь на лицо и никто не видит того, как того, кто бьётся о прутья собственной клетки день за днём пытаясь выбраться наружу. Никто.”
Это помогает обсуждать свернувшегося и оглядывающего всё вокруг пустыми глазницами дракона.
«Нужно успокоиться», думает Лия, разжимая пальцы на плечах своей сестры.
— Он сказал, что сам разберётся, — лепечет Амелия, и это невероятно раздражает, — что я поступила верно.
Почему её родная сестра продолжает быть такой наивной и доверчивой? После того, что произошло, и Лия стала её персональным кошмаром? Как она может верить в лучшее? Откуда вообще в ней могла взяться уверенность — это что, заразная болезнь, которую ей передала Габи?!
— То, что ты, вздумала повесить на него мои проблемы, а он вызвался их решить, не значит, что он сумеет это сделать, — фыркает Лия, делая шаг назад и выплёвывает, глядя на сестру возвращая ей во взгляде свежепережитое унижение. — А то, что ему — сколько там? Двадцать два? Двадцать три? — так вот, это совсем не значит, что если отправить неподготовленного взрослого человека в пасть львам, то он сумеет с ними справиться.
Кажется, Амелия пытается ещё как-то оправдаться, но Лия не даёт ей такого шанса. Нужно найти учителя, и поскорее, пока эти девицы не заиграли его до смерти, или не заставили сделать то, о чём он потом пожалеет.
Впервые, за всё время обучения в школе-интернате Эдингтон, Лия бежит.

Уильям.
Импровизация — весьма сложная вещь, но если не полагаться на удачу слепо, то иногда всё может сработать в лучшем виде. Нужно лишь быть достаточно наглым, напористым и иметь хорошо подвешенный язык. Увы, это совсем, совсем не тот случай.
— Доброго дня вам, юные леди, — Уилл выбирает самое отстранённое приветствие из всех, что только ему подвластны, — полагаю, вы не откажетесь ответить на ряд моих вопросов.
— Ну что вы, конечно, — Куинси улыбается ему в ответ особой, змеиной улыбкой, раздражающей его всё время работы в этом заведении, — присаживайтесь.
Она указывает на небольшой диванчик, но Уилл не собирается принимать навязанные ему правила.
— Лишь после того, как вы ответите мне на вопрос известно ли вам что-либо, о грязных слухах, о которых я узнал о мисс Райдер.
У Уилла тяжёлый взгляд, когда он сверху вниз смотрит на девочку, теребящую свои извечные косички, но он не имеет совсем никакого воздействия. Младшая из них лишь перехватывает его и растягивает губы в весёлой улыбке.
— А что, есть какие-то слухи? — Удивлённо спрашивает Куинси, поворачивается к подругам, глядя на то как они наигранно изумляются и качает головой, — нет, мистер Кастра, боюсь что нам ничего не известно.
— Тогда у меня нет повода сообщать о том, что некоторые личности пытаются меня оклеветать, — Уилл щурится, оглядывая их, — используя совершенно глупый способ и грубую подделку
— Кажется, вы не совсем понимаете, что произошло, — мурлычет, словно довольная кошка Уэйнрайт, — позволите вам объяснить то, как я это вижу, если бы такая ситуация имела место?
— Совсем не возражаю, — Уилл обращается в слух, когда Райдер незаметно достаёт небольшое устройство, чем-то похожее на Интернет роутер, и отходит с ним к окну. Он бы упустил это совершенно, если бы не ухватил краем глаза движение и не отметил странный предмет в руках.
— Думаю, вы согласитесь оставить наш разговор строго конфиденциальным, — приторно-сладко говорит Уэйнрайт, и откидывается на диванчике, и, не дожидаясь его ответа, продолжает, — сейчас всё станет яснее. Вот есть, к примеру, вы. Сын простого работяги и домохозяйки со средним образованием, которому каким-то чудом удалось получить диплом Оксфорда — и я совсем не уверена в его подлинности — и устроиться сюда. А есть, ну, к примеру...
Уэйнрайт стучит ногтями по подлокотнику секунду, и кивает собственным мыслям.
— Ну, не я — я то всего лишь дочь учительницы, пусть даже у меня и есть несколько медалей по гимнастике и грамоты за точные науки... Нет, вот, к примеру, Тиффани. — девушка смотрит на него долгим, проникающим взглядом, и становится насмешливой, но её глаза серьёзны. — Так вот подумайте, если такой как вы захочет нас обвинить в чём бы то ни было, кому поверят — дочери министра, хорошистке учёбы и маленькой девочке своими знаниями доказавшей своё право учиться в столь элитном заведении, — она показывает на Куинси, себя и Райдер, а после переводит палец на него самого, — или человеку, который, я уверена, незаконно попал сюда, наверняка с самыми непристойными намерениями?
— Да уж, уровень доверия к вам, думаю, не будет зашкаливать, — Куинси добавляет к этому довольно глядя на мужчину, — хотя, возможно, присяжные со мной и не согласятся, но никакого однозначного решения не будет. О процессе узнает вся страна.
Уильям подбирается внутренне, и уже набирает воздуха в грудь, чтобы ответить, когда дверь неожиданно распахивается, впуская ещё одну гостью.
Походка у Лии лёгкая, стремительная. Не слушая ни вопросов, ни возмущений, она проходит в самый центр комнаты, отделяя его от обитательниц комнаты отдыха, находящейся на вечной реконструкции.  Понимание происходящего покидает его, когда хрупкая девушка берёт удар на себя и одаривает окружающих взглядом полным гнева и презрения.
— Вы удалите эту несчастную запись немедленно. Сейчас. И никогда больше не вспомните об этом инциденте, ясно? — Высокомерие, которое одарённая ученица ни разу не позволяла себе на его уроках  ошарашивает. Что это всё значит? Почему она здесь? Эта защита почти оскорбительна, хотя сказанное ранее Меган было более чем угрожающе в своей логичности.
— Ну конечно, бегу и падаю, — ухмыляется Тиффани в ответ, вскидывая подбородок.
— Именно это ты и делаешь, сучка, потому что так тебе велит твоя драгоценная хозяйка, — фыркает Лия презрительно  и поворачивается к мисс Олдрич, которую Уилл замечает только сейчас. — Если, конечно, она наконец не решила выйти из шкафа* и всем рассказать о том, в какой комнате предпочитает проводить свои ночные часы.
Уиллу кажется, что он чего-то недопонимает. За всё время эта девушка не сказала ни одного слова, не вмешивалась в разговор, и он и вовсе забыл о её существовании, когда пришёл сюда, насколько незаметно и естественно она держалась.
— О, тебе есть чем нас удивить? — наклоняет голову Уэйнрайт, но замолкает под настороженным взглядом подруги.
— И правда, — мягко замечает мисс Олдрич, — тебе есть, что мне сказать?
— Конечно, — на полные губы Лии ложится ухмылка. Ложится легко и привычно, и образ немного колкой, но смышлёной ученица обрастает новыми чертами в его голове. — Наедине или мне рассказать об этом здесь, раз все вы здесь такие задушевные подруги?
— Идём.
Дверь захлопывается за ними, и, через пару минут их тихого разговора раздаётся странный звук, похожий на хлопок. А ещё одну спустя они обе выходят из коридора, и мисс Олдрич холодна и полностью собрана. В ней больше нет обворожительной нежности, которая была всего пять минут назад.
— Удаляй запись, — она велит тихо. Уэйнрайт вскидывается, готовая перечить, но одного взгляда между ними достаточно, чтобы она опустила голову и послушно выполнила приказ.
— И ещё, Куинси, — Лия усмехается, щурясь довольно, — тебе стоит запомнить — гордецы всегда проигрывают.
Уиллу очень интересно, что всё это значило, что произошло за дверью, когда Лия, не слушая того, что желает на это высказать её оппонент, подхватывает его под локоть, и уводит уверенно прочь. Они быстро шагают обратно, в его кабинет, и, едва они оказываются там, как он замечает холодно:
— Меня не нужно от них защищать. Я сам в состоянии постоять за себя, я взрослый мужчина.
Лия останавливается, захлопывая дверь за ними, и вскидывает брови.
— Серьёзно? Вы вроде не похожи на больного идиотией. Они бы заявили в полицию, что вы домогались до ученицы — до всех них разом. Эти трое пошли бы свидетелями и вылили на вас столько дерьма, — Лия морщится от этого слова, но продолжает, — что ни один судья не поверил бы мужчине обвинённому маленькой четырнадцатилетней девочкой в попытке изнасилования. Может быть в тюрьму бы вас и не упекли, если бы у вас был бы феноменальный адвокат, но о преподавании и любой другой общественной деятельности пришлось бы забыть. Мне вот интересно, как именно вы собирались себя защитить?
Лия смотрит на него, зло сощурившись, и Уилл подыскивает аргументы. Сыграть на опережение — единственное, что здесь, в общем-то возможно, но эта попытка провалилась. Да и потом любая из учениц не постеснялась бы рассказать о том, что ей показалось, что он как-то по особенному на неё смотрит. Это бы уничтожило его репутацию, а возможно бы он и правда получил тюремный срок — слишком сложно доказать обратное.
Молчание затягивает, и Лия только кивает, иронично бросая, прежде, чем покинуть кабинет:
— Не за что.

Амелия.
Когда Лия быстро покидает комнату, Амелия так же поспешно разыскивает её ноутбук, пока ни Габи, ни его владелица не вернулись. Уверенность в том, что младшая знает куда больше, чем рассказывает кому бы то ни было, не оставляет её.
На её счастье ноутбук не запаролен, и Амелия втыкает флешку в порт, чтобы сбросить все самые необычные папки, что здесь вообще есть.
Стандартные перемежаются с созданными очень затейливо, но на рабочем столе у Лии порядок, поэтому сориентироваться совсем не сложно. Нужно просто найти те, которым год и меньше, и, отсортировав их уже так послать к себе. На рабочем экране появляется большой баннер с восклицательным знаком и отказ системы в передаче данных приводит Амелию в недоумение. И кто бы мог подумать, что сестра поставит программу на запрет скачиваний!
Единственное что остаётся в такой ситуации так это переслать документы к себе электронной почтой, воровато вслушиваясь в шаги снаружи. Файлы крепятся не быстро из-за объёма данных и нужно прикрепить ещё пару файлов, когда на это не остаётся времени, и Амелия слышит шаги. Электронное письмо отправляется к ней, и телефон пиликает новым уведомлением, а затем из корзины затирается достаточно быстро для того, чтобы успеть убрать ноутбук на место и даже принять виноватый вид, когда дверь распахивается, впуская изрядно успокоившуюся сестру.
— Всё, — заявляет она с порога, расстегивая форменный пиджак и бросая его небрежно на кресло, падает сверху и расслабляется, — этой войне конец, если вы снова не станете творить глупости.
— Что ты сделала? — не может сдержать любопытства Амелия.
— Припугнула.
— Чем? — Амелия старается не выдать голосом сотрясающей её внутренней дрожи.
Лия приоткрывает глаза и смотрит ничего не выражающим взглядом, словно в чём-то её подозревая, и Амелия напрягается. «Может быть она знает, что я рылась в её ноутбуке?» — молниеносно проносится в голове, но она решительно отметает эту мысль, решая всё же уточнить насколько это реально чуть позже.
— Пообещала выдать одну тайну, которая может бросить тень на этих славных девушек, — наконец отвечает Лия, не вдаваясь ни в какие подробности.
В прошлый раз это был один из отчётов их школьного психолога, который неизвестным образом оказался у Лии, но в этот раз всё должно быть куда серьёзнее, если уж сестра сама отправилась к ним. Наверняка она использовала какой-то козырь, о котором не хотела упоминать с самого начала.
— То есть, ты не поделишься?
— А зачем тебе? — равнодушно замечает Лия, снова откидываясь в кресле. — Большие знания — большие беды. Тем более что тебе этим воспользоваться всё равно не удастся.
Приходится согласиться, пусть даже и неохотно, и, немного расспросив о том, что там ещё было и убедившись, что запись удалили из облачного хранилища при Лии, Амелия неторопливо отправляется к себе, чтобы ничем себя не выдать. Уже за закрытыми дверями она принимает данные и сортирует их.
Подборка статей невероятно велика, много ссылок, скринов газет и разнообразной информации, которую её сестра не удосужилась классифицировать, не говоря уже и о том, чтобы сделать собственные заметки.
В начале мая начинается активная подготовка к экзаменам, и у Амелии времени совсем не остаётся на то, чтобы вдумчиво разобраться в том, что же она стащила у сестры. Что такого знает Лия об их учителе и о чём она молчит, бережно храня чужие тайны?
Конец семестра и выпускные экзамены отнимают совершенно всё время, и она углубляется в информацию, что собрала сестра, лишь на следующий день после сдачи последнего экзамена. Осталось дождаться результатов и торжественного вручения аттестатов, чтобы покинуть это заведения, и Амелия намерена всё узнать. Всё, что только можно о том человеке, в которого без памяти влюблена их кузина.
Все эти статьи, все заметки, всё, что собрала Лия — титанический труд, который в голове Амелии не хочет складываться в стойкую и единую картину. Ей кажется, что у этой головоломки чего-то не хватает.
Причём же здесь статья о хирурге, который в полевых условиях сделал кесарево женщине, умиравшей от травм, полученных в автокатастрофе и спас ребёнка, завещание их отца, сумма на его замороженных счетах, рабские условия получения наследства, авария, в которой он погиб отец, а некоторое время ранее их тётя Роуз с супругом? Что общего у всего этого и сайтом некого телохранителя Фредерика Дайсона, некрологах, посвящённых ему и его жене, веренице статей о разных сиротских приютах и детских домах?
Амелия уверяется в мысли, что самое важное, что нужно было ей так и осталось у Лии, а это значит, что ей снова придётся наведаться в комнату младшей и их кузины, чтобы это всё, наконец, соединилось в полную, единую картину.

После экзаменов трудно выбрать день, когда Лии нет в комнате, но Амелия в курсе, что последние встречи с психологом сестра обязана посещать, а Габи всё чаще остаётся один на один с мистером Кастра, чтобы как можно лучше подготовиться к вступительным экзаменам или устному собеседованию. Нужно только подгадать время чтобы ни той, ни другой не будет в их комнате, и тогда, воспользовавшись своим старым дубликатом, сделанным ещё когда Амелия сама жила с сестрой в этой комнате, можно будет проникнуть в комнату.
Времени у неё достаточно, чтобы не торопиться, и не сбрасывать информацию к себе, а прочесть так, с компьютера Лии и решить, нашла ли младшая что-то, или же это были лишь догадки. Не больше пары минут занимает поиск тех документов, что Амелия прежде не видела, и это — список дат указанных на сайте услуг частного охранного агентства и некрологов газет с разницей от одного до трёх дней, которые наводят на неприятные мысли, кажутся ей недостаточными для того, чтобы сделать какой-то однозначный вывод, пусть даже и такая информация оставляет горький осадок.
Вот только ей на глаза попадается ещё два коротеньких документа. В одном статья о жизни и смерти замечательной женщины, матери и жены, которая умерла родами, оставив сына на попечении отца с прилагающейся фотографией, на которой маленький, но вполне узнаваемый мальчик пяти лет — Амелии было бы труднее опознать, если бы она не встретила его через семь лет, с таким же взглядом, что и на фотографии. Рядом с ним изображён его отец и подпись: Фредерик Дайсон с сыном.
В последнем архиве текстовый документ. Он совсем небольшой, несколько байт.
Амелия кликает по нему дважды, но архив требует ввода пароля. Она пробует разные даты и имена, что Лия могла поставить паролем. Она вводит дни рождения, номер дома и улицы и прочее, но никак не может подобрать нужной комбинации. Отчаявшись, Амелия отбрасывает бесполезный ноутбук в сторону и решает обшарить стол в поисках какой-нибудь подсказки о том, что именно могло бы быть паролем.
Среди документов она находит распечатанный конверт письма и небольшой блокнотный лист, свёрнутый в несколько раз и убранный так, что если бы она на него случайно не наткнулась, а искала нарочно, ни за что бы не нашла.
Конверт притягивает к себе мгновенно, ведь до сих пор некому было писать Лии настоящие, живые письма — она за всё это время не поддерживала никаких контактов с внешним миром таким образом. На бумаге остаётся только штемпель клинической лаборатории, который не говорит ни о чём. Амелия достаёт единственный листок из плотной бумаги, на котором совершенно непонятные данные, но самое важное врачи, как всегда, обычно пишут сверху и снизу.
“Заключение на установление родства”, — гласит заголовок, а вот на строчке ниже обширной таблицы выведено следующее: “Основываясь на результатах полученных при анализе 33 перечисленных локусов вероятность родства 90%”. Сведений о реципиентах не прилагается, но у Лии не так много вариантов того, кого же она могла проверять, но почему она сомневается в том, что они сёстры?
Лист с двух сторон исписан несколькими версиями того, что могло бы быть объяснением всему найденному материалу, но одна из них обведена в круг, словно сестра особенно отмечала её.
Амелия вчитывается, заставляя себя по нескольку раз перечитывать каждое слово, следуя за стрелками по схеме и соединяя всё, что она узнала из материалов, собранных сестрой.
Вершина всего короткая заметка: первое октября. Мистер Оккервиль 1/2 акций компании Фрейзер. Ниже — два участника, Фредерик Дасон и Джон Фрейзер. У фамилии “Дайсон” перечеркнуты разные профессии — охранник, телохранитель, военный, и лишь одна оставлена без поперечной линии, указывающей на то, что Лия отмела эту возможность. “Исполнитель”, — вот что она гласит, и тонкая стрелка идёт к их отцу, Джону Фрейзеру, где мелкая подпись заказчик. Ниже перечёркнута фамилия Оккервиль и стоит дата — шестое октября, 14:47. Палец скользит по одной из пары стрелок вниз, где красуется надпись «хирург», а под ним имя Габриэль Фейн с датой рождения её кузины. Шестое октября. От другой снова их фамилия, но уже перечёркнута. От Джона Фрейзера тянется ещё одна стрелка, с надписью «заморожены счета», а от неё ветка «залог», итогом которой становится «завещание».
Всё это складывается в одну картину.
Она переводит взгляд с листа с заметками, на конверт, и снова, чувствуя приступ тошноты которая сжимает её желудок спазмами ещё долго, даже после того, как она, схватив злосчастный лист и смяв его в руке, спешно покидает чужую комнату, вернув всё в положение как было.
Эта схема стоит перед глазами всё время, пока Амелия занимаается повседневными делами и отвлечься, но мысли снова и снова возвращаются к тому, что она прочла. Она пытается анализировать, даже изучает разные версии, выдвинутые сестрой на другой стороне, но все они кажутся ей недостаточно правдоподобными.
Лии, по видимости, тоже, раз на этой она так сильно концентрировала своё внимание.
Вопросов немало, но она и сама способна догадаться, почему Лия сделала такой вывод о профессии Фредерика Дайсона, ведь именно с ним у отца было самое последнее дело, когда он нанимал охрану для своей семьи. Особенно трудно поверить в то, что их отец мог так запросто решить избавиться от конкурента, а ведь это был его свояк. Мама говорила, что тёти Роуз даже не должно было быть в той машине, что она внезапно решила поехать с мужем в последний момент, когда случилась эта трагедия, но никогда не упоминала, что её сестра была глубоко беременна. А вот о спасении Габриэль Фейн она и сама не знала, иначе бы хоть раз это бы всплыло в разговорах.
То, что сделал мужчина, видевший трагедию, и что на большое счастье кузины, которую воспитывала их бабушка, было просто невероятным везением для всех троих, ведь он мог и не оказаться хирургом, мог не успеть, как и скорая. И догадаться о причинах прекращения общения бабушки с мамой  после того, как вышла замуж.
Появление Габи было чудом с одной стороны. И трагедией с другой.
Она, Амелия, стала разменной монетой в сделке отца. Может быть он и хотел отдать деньги и изменить завещание после того, как к их семье перейдут акции, но не успел. Другая автокатастрофа.
Возможно ли потерять половину семьи в один день в двух разных авариях? Насколько было значимым то, что несколько лет до этого наёмный киллер, потерял жену и ребёнка? Могло ли это стать причиной для разлада между заказчиком и исполнителем? Мог ли отец поклясться, что там не будет женщин и детей, а после поплатится за то, что так случилось?
И могла ли она, Амелия, просто выдумать это, для того, чтобы соединить всё в единую красивую цепь?
Эти мысли не дают покоя весь вечер и, когда первые сумерки опускаются на землю, она не выдерживает вскакивает на ноги и принимается ходить кругами по комнате. Сегодня Энди ночует не в пансионате — родители забрали её на несколько дней в Париж, до оглашения результатов экзаменов.
Снова и снова она думает об этом, а особенно о том, стоит ли ей обо всём сказать Габи, ведь младшая, конечно — нет и тени сомнения — промолчит. .
Амелия включает лампу, достаёт смятый лист и бережно расправляет его, вглядываясь в почерк сестры. Просматривает документы, сидя на кровати и умостив ноутбук почти на самом краю стола, пытаясь решить, как поступить верно. Старшая из сестёр Фрейзер смотрит долго, внимательно то на подборку статей и документов, то на изрядно помятый клочок бумаги, стараясь решить для себя это, но нервы сдают, и она снова сминает последний в кулаке, выуживает телефон из кармана, набирая быстро смс Габи и Лии:
«Надо поговорить. Срочно. Пустой кабинет на третьем этаже.»
Он молчит, ни слова в ответ. Амелия не отличается терпением, а потому находит на столе Андреа зажигалку, и подпаливает край листа и открывает окно, чтобы дыма было не много. Когда телефон гудит о пришедших сообщениях, она бросает листок в корзину для бумаг рядом со столом и распахнутым на краю ноутбуком, и спешно хлопает дверью покидая комнату и по пути читая два таких разных сообщения, несущих, по сути, одну и ту же информацию.
Все скоро будут там.

Габриэль
В час, когда сон и явь различить невозможно, Габи думает, что ей снится, что она идёт вверх по ступеням тихо, крадучись, чтобы попасть на третий этаж, в пустующий и открытый из-за ремонта, кабинет. Лия шагает за ней, хотя, Габриэль уверена, кузине абсолютно всё равно на то, что её может поймать дежурный учитель, а это, в свою очередь, грозит неприятностями.
Амелия позвала их обеих так внезапно, и Габи переживает, как бы не случилось чего, особенно из-за шабаша и их уловок, пусть даже до экзаменов эта проблема и разрешилась как нельзя лучше и без потерь.
Тусклая полоса света, виднеющаяся из под двери даёт ясно понять, что Амелия уже здесь, и Габи торопится прошмыгнуть в кабинет и плотно прикрыть её за собой.
Амелия сидит на одной из парт, что-то листая в своём телефоне, или играя в очередную игру в ожидании сестёр, но, подняв голову на звук, она быстро выключает его, и весь кабинет поглощает полумрак.
— И из-за какого срочного дела ты выдернула меня из постели? — лениво и не таясь спрашивает Лия, поднимая бровь и складывая руки, обёрнутые в тонкий плед, на груди. — Что такое не может подождать до утра?
— Ты здесь не для этого, — огрызается Амелия внезапно злым тоном, которого Габи никогда прежде не слышала от старшей кузины. — Ты здесь лишь для того, чтобы подтвердить или опровергнуть мои слова. Считай это очная ставка.
— С кем? — хмыкает Лия и опирается о парту напротив сестры, глядя ей в глаза с насмешкой. — С тобой что ли?
— Амелия, — мягко вмешивается Габриэль, ощущая, что эти двое готовы повздорить прямо сейчас, и их конфликт заставляет её чувствовать всей кожей желание убраться отсюда поскорее, чтобы не видеть и не слышать того, как кто-то ссорится, — зачем ты нас позвала?
Кузина тушуется, отводит взгляд и теряет половину своего боевого задора, с которым она так яростно вступила в перепалку с сестрой.
— Мне нужно рассказать тебе кое-что, — наконец, выдавливает из себя Амелия.
Габи присаживается рядом, бросая взгляд в окно, где полоса заката медленно тлеет, заставляя глаза привыкать с сгущающемуся мраку.
— Я тебя внимательно слушаю, — она вся подбирается, готовясь услышать о новых проблемах, которые снова обрушились на её голову.
— Это... Это касается тебя и мистера Кастра, — Амелия пытается подобрать верные слова, а голос её становится тише.
Лия не вмешивается, хотя выражение её лица особенно красноречиво. На нём, словно неоновая вывеска с вопросом «О, да неужели?». Габи кутается в тонкую пижамную рубашку, хотя сегодня тёплая ночь.
— Что-то случилось? — подсказывает она Амелии, и та кивает головой.
— Да. То есть... — снова заминка и взгляд направленный в сторону. Этот разговор ей неприятен, понимает Габи, вспоминая как себя вела Амелия, когда рассказывала о том, кто виноват в том, как выглядит и ведёт себя её младшая сестра. — То есть нет, но...
— Амелия, — Габриэль протягивает к ней руку и берёт её пальцы в свои, чуть сжимая. Подруга поднимает на неё взгляд, в котором испуг, стыд и отчаянная решимость, смешались в однородную массу, переполняющую её, — всё хорошо. Я поддержу тебя, помнишь?
— Дело не в этом, — Амелия качает головой и смотрит ей в глаза, кусая губы, и решаясь, выпаливает, — ты не виновата!
Кажется, это та фраза, которую менее всего ожидает услышать Габриэль. Она ставит её на несколько секунд в ступор, и девушка пытается понять зачем это было сказано, уточняя:
— В чём?
— Ни в чём. Ты должна это знать. Тебе не за что  винить ни себя ни его. Вы оба не при чём, я хочу, чтобы ты помнила об этом, когда я расскажу тебе кое-что.
— Ты что, рылась в моих вещах? — внезапно зло цедит Лия, в упор глядя на сестру.
— Да пусть даже если и так, какая разница?! Она должна знать! — Амелия заводится по новой, вскидывая подбородок и поджимая губы, сверкает глазами.
— Должна? — неприятно повторяет Лия, — и с чего это ты взяла что у тебя есть право решать,ж что она должна знать, а что нет?
— Знать о чём? — Габриэль снова пытается увести сестёр с тропы войны, но, кажется, её неосведомлённость только подстёгивает их, и они продолжают, не обращая внимания.
— Если бы там было хоть что-нибудь стоящее, нечто-то большее, чем неподтверждённые ничем догадки, тогда нам было бы что обсуждать и я бы не стала скрывать этого.
— Да? А что насчёт точно известного тебе, а, Лия? — Амелия пылает такой яростью, что Габи чувствует страх, который никогда не испытывала к старшей кузине. — Или десять процентов сомнений заткнули тебе глотку, а? А как же то, что у тебя было на шабаш, а? Ты ни единого слова не сказала никому, почему здесь бы ты стала рассказывать ей о том, что отыскала на него и его семью?
— Потому что мы одна семья, — внезапно спокойно и твёрдо говорит Лия, но Габи не до этого уже через мгновение, когда лия поворачивается, и, глядя ей в глаза таким же уверенным тоном сообщает. — Ты родная дочь нашей тёти Роуз и, скорей всего, её мужа. Но тёти Роуз точно родная. И нам тоже.
Ненависть имеет неограниченные возможности, когда речь идёт о людских душах. Она меняет их до неузнаваемости, но кое-что остаётся. Отголоски того, кем ты был до того, как эта болезнь поразила тебя.
“Та, какой бы была Лия Фрейзер, если бы не решила кануть во тьму,” — размышляет Габи, упуская суть  ещё несколько мгновений, — “наверное, она, как и сейчас, была бы преданной своей семье. Была бы опорой, способной вынести удар какой угодно силы. Как жаль, что её сломали ещё тогда, в детстве...”
— Нет ни одного факта..., — повторяет Лия терпеливо, снова переводя взгляд на сестру.
— К чёрту факты! Она имеет право знать даже о возможности! — взрывается  Амелия, когда до пергруженного мозга Габи, наконец, доходит о чём её сообщили.
—Постойте, — её голос просел, и она даже откашливается, пытаясь не звучать как маленькая девочка, потерявшаяся в лесу сомнений, — так меня что, не удочерили?
— Документы фальшивка, — замечает Амелия, но и здесь сестра даёт ей отпор.
— Нет, документы настоящие, — Лия качает головой, — а вот их содержимое ложь. Я не знаю зачем бабушка сделала это, но то, что тебя забрали из приюта это чушь. Ты наша родная кузина, единственная дочь нашей тёти, будь уверена, я отправила твои волосы, чтобы убедиться в том, что то как ты похожа на тётю Роуз в юности не совпадение. Думаю так бабушка пыталась тебя защитить от дел нашего отца и Джины, если она в этом тоже была замешана.
— Не думаю, — Амелия качает головой. — Мама не пошла бы на такое.
— Мы не можем этого знать наверняка, — спокойное замечание потрясает на мгновение, а уже в следующее Габи соглашается. Действительно, узнать то, на что способен человек можно лишь предоставив ему неограниченные возможности.
— О возможности чего я должна знать? — одна мысль цепляется за другую, и Габи переводит взгляд с одной девушки на другую, пытаясь понять о чём они вели последний жаркий спор.
В комнате повисает гнетущее молчание на несколько секунд и, когда оно затягивает опасно, ито разрывается одновременным:
— Ничего.
— Самоубийства, — шепчет Амелия под напряжённым взглядом и спешит объясниться, — того что ты могла быть причиной самоубийства Фредерика Дайсона, отца Уильяма Кастра. Он, скорее всего не знал, о том что ты выжила после той автокатастрофы, и думал, что убил беременную женщину, словно сделал это с собственной женой.
Едва Амелия это произносит, как её лицо меняется. В дверях кабинета стоит их сегодняшний дежурный учитель, в задачу которого входит следить за тем, чтобы все ученицы оставались в своих комнатах после отбоя и не мешали всем остальным.
Габи кидает взгляд в ту же сторону и не может контролировать своих чувств, при виде лица Уильяма Кастра, который неслышно вошёл несколько секунд назад.
Его лицо мертвенно спокойно и Габи желает обнять его и утешить, но ей и самой сейчас нужно утешение, ведь это просто невероятно, немыслимо. Момент пересечения их взглядов разрушается, когда Габи слышит едкое замечание Лии:
— Ну, конечно,  возможно его отец убил твоих родителей, но это всё лишь догадки. Как и догадки, что залогом вместо оплаты стал принудительный брак одной из наследниц семьи Фрейзер на потомке мистера Кастра, который всю жизнь был известен под именем Фредерика Дайсона. Или того, что наш отец поплатился за подобный заказ — во вселенной возможно многое, и менее вероятные вещи. Всё это не более, чем пустой звук, без подтверждения или опровержения...
Лия говорит что-то ещё, но Габи её совсем не слушает. Она видит, как мертвенно-бледное лицо каменеет, но это совсем не то холодное спокойствие, которое она видела прежде в свою сторону, нет, это панцирь, который сдерживает все эмоции мужчины. Сейчас для неё  существует ничего, кроме той боли, того отчаяния, в котором она тонет, и лишь рука Амелии, всё ещё сжимающая её пальцы заставляет её цепляться за соломинку надежды.
— Это правда? — она выдыхает тихо, безжизненно.
— Я не знаю, — безжизненно отзывается мужчина, — только то, что у него было оружие и он знал, что может не вернуться домой. Отец часто пил в последний месяц жизни и повторял, что он разрушил жизнь хорошей семьи. Я приехал сюда, чтобы узнать у тех, на чью семью он работал в последний раз, прежде чем...
Мистер Кастра замолк, его лицо стало нечитаемым, взгляд похолодел, становясь таким же, как и весь этот год, сколько Габриэль видела это.
Надежда всколыхнула её сердце, заставляя его биться сильнее надеясь, что отведённое им время он скрывал в себе нежные чувства, а не презрение ко всем отпрыскам фамильной ветви, но она одновременно принеслам не только тихую, пронзительную радость, но и такую же пронзительную боль.
— Лия нашла статьи и сайты, и, возможно, ваш отец...
— Я слышал, — обрывает Амелию учитель, и кивает, — может быть. Мама умерла за пару лет до этого.
— Так что, возможно, узнав, что он устроил автокатастрофу и убил не только мистера Оккервиля, но и его беременную жену, он не выдержал, — задумчиво подытожила Лия, — и покончил с собой. Тогда кому-то хорошо заплатили чтобы не особенно афишировали то, что молодой хирург, который видел аварию, сумеет спасти ребёнка до приезда бригады скорой помощи и постовых служб. Я пыталась найти того главного редактора и журналиста, которые нарочно изменили даты происшествия и пустили эту новость на первые полосы только через три дня после.
— Но причём тут я? — Габриэль хмурится глядя то на Амелию, то на Лию. — Да, пусть меня и не удочерили, но если так, то...
— Это случилось шестого октября, — замечает мягко Амелия.
— И что, мало ли детей родилось шестого октября? — Габриэль возражает, отказываясь в это верить.
— Милая, — Лия говорит ласково, словно Габи смертельно больна и её нипочём нельзя беспокоить, хотя, как догадывается девушка, для младшей кузины так оно и есть, и не надо пояснять какой именно болезнью поражён её мозг с точки зрения Лии Фрейзер, — если бабушка тебе не говорила, то Натаниэль и Роуз Оккервиль — твои мама и папа — погибли шестого октября.
— Нет, я видела, это было в первого ноября, я была на их могилах не раз вместе с бабушкой.
Амелия разворачивает один из документов на телефоне и подаёт его ей. Габриэль вчитывается в некролог, не веря своим глазам и сглатывая, припоминает начало их разговора. Её пошатывает, и Габи покачивается, чувствуя как тьма поднимается и застилает ей глаза.
Мистер Кастра протягивает к ней руку, желая уберечь от падения, когда раздаётся вой сигнала об эвакуации учеников.
Габи вздрагивает всем телом, и выпадает из меланхолии и чувствуя как ясность сознания возвращается к ней, глядит из окна. Полоса закатного зарева давным-давно погасла, но свет за стеклом разрастается.
Осознание опускается на неё вместе с ужасом и паникой, и она выдыхает, едва слышно.
— Пожар.

Лия.
Слова — вот ключ к сущности мироздания. Иногда одно слово может создать мир или его разрушить, вселить надежду или всепоглощающий ужас. Лия это точно знает, с пяти лет в её голове все слова, что имеют значение «огонь» приравниваются к тому, что несёт боль и смерть, сеет хаос и разрушения.
Пламенный привет, жаркие объятия, огненная страсть — всё это не несёт ничего радостного, даже если все остальные убеждены в обратном. И всё же её удалось совершить практически невозможное за десять лет методичных попыток излечиться от этой фобии — нельзя давать страху перед рыжим зверем поглотить себя.
— Спускаемся вниз, — командует Лия , сохраняя ледяное спокойствие, — по лестнице и направо ближайший пожарный выход.
— Но как же... — только начинает бормотать Габи, и Лия добавляет стали в голос и выплёвывает приказным тоном:
— Живо!
Все они покидают кабинет, и лишь спускаясь по лестнице второго этажа, заволочённой дымом, Лия оборачивается проверить, все ли здесь — сёстры шагают впереди неё, постепенно растворяясь в мареве и прикрывая рты и носы одеждой, но их учителя нет позади.
“Он не может там остаться, он уже почти часть семьи”, — с тоской думает она, и набирается решимости броситься в жадную пасть дракона за тем, кого у неё нет права оставить здесь.
— Я за Уиллом, — громко говорит Лия сёстрам, чтобы они не кинулись спасать её саму.
— Нет! — выкрикивает Амелия, разворачиваясь резко и цепко сжимая пальцы на запястье в попытке остановить её и щурясь от едкого дыма. — За ним придут спасатели!
— Не успеют, — Лия качает головой и кивает на плотную серую завесу, за её спиной и сбрасывает чужую руку со своей, — он задохнётся. Поспешите!
Амелия снова пытается ухватить её за рукав пижамы, но Лия не позволяет ей, выскальзывая из пальцев юркой змеёй.
На ходу она комкает тонкую ткань пледа, зная, ему цену особенно в такой ситуации. Толстое одеяло подошло бы куда лучше, но сейчас не до хорошего, нужно использовать то, что есть.
Паника накатывает с новой силой, но Лия не собирается поддаваться ещё одному зверю — хватит и того, что уже внутри неё. Обуздать свой страх дело привычное, и, собрав плед, Лия забегает в одно из классных помещений. Память её не подводит — здесь она видела большую бутыль воды для напольного кулера сегодня утром. Её ещё не установили, и, подсунув под неё плед, Лия быстро откручивает крышку и приподнимает её за днище так, чтобы вода промочила всю ткань.
Огонь до сюда ещё не дополз, но слишком дымно и она страх задохнуться гонит её вперёд, вынуждая поторапливаться, поэтому, прикрыв рот мокрым краем, она возвращается обратно, разыскивая Уильяма. Искать долго не приходится — удушливый кашель на лестнице где они прошли выбираясь из классной комнаты самый верный сигнал.
— Уилл! — она выкрикивает, накрывая мужчину мокрым пледом с головой и сама ныряет под него.
Кашель не стихает, и Лия вспоминает о том, что читала когда-то о приступах астмы, пока искала информацию о панических атаках — это состояние нельзя купировать подручными средствами, а значит, его придётся выводить так. Нужно торопиться, уходить поскорее, пока огонь не добрался до сюда.
Уильям сотрясается в кашле, пытаясь вдохнуть, но выходит у него плохо — под пологом влажной ткани почти нет дыма, но и воздуха становится слишком мало для них двоих.
— Вы должны идти, — чётко говорит Лия, укладывая его руку на плечо и заставляя опереться на себя, — мне вас не увести. Шагайте.
С усилием мужчина поднимается, опираясь о хрупкую девушку, но она крепко держит его, помогая делать шаги и приподнимает край пледа, силясь разглядеть дорогу. Новая порция удушливого дыма забирается под ткань, но большего и не нужно — за десять лет обучения в закрытой школе-пансионе для девочек Эддингтон Лия выучила её как свои пять пальцев, и ей не нужно много времени, чтобы сориентироваться.
Шаги даются с трудом и медленно, но всё же верно они продвигаются к выходу. Снаружи слышен вой машины экипажа пожарной охраны, и теперь Лия по большей части ориентируется на звук, подбадривая учителя.
“Мы сгорим тут заживо”, — единственная мысль, которая бьётся у неё в голове.
Огонь сделает то, что не закончил тогда, много лет назад, когда её лицо навсегда обезобразили шрамы. Она уверена, что это её судьба, но Вильгельм Дайсон, опирающийся о её плечо и силящийся шагать быстрее не даёт погрузиться в пучину отчаяния и паники. Его нужно вывести во что бы то ни стало.
Лия не сразу соображает — они шли всего пару минут, а время растянулось для неё до бесконечности из-за всепоглощающего страха. Они минуют последний коридор, где отчётливо слышно гудение пламени поблизости сквозь быстрый пульсирующий стук крови в ушах, и подгоняет их.
Дверь пожарного выхода широко распахнута, и там, выйдя за пределы горящего здания вместе с сотрясающемся в непрерывном кашле учителем, она сбрасывает плед в бок, и передаёт мужчину людям, подбежавшим к ним на помощь.
В свете огня лица выглядят совсем иначе, а потому Лия идёт медленно, вглядываясь в них, разглядывая толпящихся в нескольких десятках метров в стороне людей. Взгляд выискивает тех, кто является самыми важными людьми для неё, меняя прежнюю мысль на мольбу: «Будьте живы. Вам нельзя умирать. Я не разрешаю.»
Каждая кучка девчонок подвергается самому пристальному вниманию, пока до Лии доносятся обрывки разговоров:
— Все мои вещи! Все!
— Какой кошмар, где же мы будем...
— Давно нужно было это сделать, — голос Лия узнаёт мгновенно и всматривается туда, откуда его принесло. Все четверо девиц шабаша стоят тесно друг к другу, они целы и живы, но Лия даже не удивлена: нужно сильно постараться, чтобы извести подобную заразу.
— Да, только жаль, что не до экзаменов, — тянет Меган, стоя очень близко к Эмбер, и приобнимая её за плечи.
Этих двоих ничто не учит тому, что не следует выставлять подобное, особенно если вспомнить о том, что у Эмбер есть официальный жених, попросивший её руки давным-давно. Вот только это сейчас совсем не волнует Лию, и она продолжает искать, не слыша слов приставшего к ней медицинского работника, расспрашивающем о её самочувствии, и настойчиво сующим ей стаканчик с горячим сладким чаем.
Она отправила их за несколько минут до того, как вышла сама. Сколько человек было после них? Где же они, почему она никак не может их найти?!
— Лия! Лия! — голос доносится с другой стороны, и девушка вскидывается. Горячий чай обжигает пальцы, а край тонкого пластика лопается в сдавившей его руке.
Амелия и Габи бегут к ней со всех ног совсем не оттуда, где она ожидала их увидеть. Бегло  осмотрев  их на предмет повреждений, Лия не замечает никаких повязок, и выдыхает облегчённо — они успели выбраться из школы раньше, чем пожар разросся.
Габи добегает первой, и, с разбегу обнимает ошалевшую от такого развития событий Лию.
— В порядке, в порядке, — захлёбываясь слезами облегчения повторяет Габи, и Лия чувствует себя ошалевшей.
— Его забрала скорая, — отзывается она рассеянно. Руки обвисают вдоль тела, словно канаты, но кузина даже не думает отстраняться и приходится осторожно поглаживать её по спине, когда Амелия подбегает к ним, и её лицо искажается рыданиями, а тяжёлые, крупные слёзы расчерчивают дорожки на покрытой тонким слоем сажи коже.
Габи отпускает Лию из объятий и благодарно смотрит и улыбается. Впервые, Лия не хочет размазать эту улыбку по её губам. Не хочет видеть, как их кузина будет мучится от той же боли, что когда-то причинили Лие. Не хочет знать, сумеет ли Габриэль это вынести. Не хочет растоптать ту, кто так сильно сжимала её в объятиях, проливая слёзы облегчения и радуясь тому факту что она, Лия Фрейзер, осталась жива.
Позади устрашающий шум, и Лия оборачивается глядя на оставленное здание, вокруг которого снуют пожарные, общими усилиями стараясь обуздать разбушевавшегося неукротимого монстра.
Там, в гудящем пламени полыхающей школы Лия видит мечущегося дракона, ревущего и изрыгающего из себя эти струи, но его шкура не спасает его от огня, и он полыхает там, запертый в здании, мечущийся по огромным коридорам, пожирающим в страшном грохоте и спальни и классные комнаты, и даже комнаты отдыха — ему всё было нипочём, но выбраться он не в силах.
«Я победила тебя», — умиротворённо думает Лия, наблюдая за предсмертной агонией того, кто когда-то отнял у неё сердце, проклял её ненавистью, и слышит тихие шаги и голос Амелии, подошедшей совсем близко, так, что она чувствует тепло от руки сестры собственной.
— Я так перед тобой виновата... Прости меня.
Где-то там, ставший уже привычным тяжёлый чан с ненавистью, с раздражением, с обидой и завистью опрокидывается, позволяя вечно голодному языку пламени слизнуть всё его содержимое без следа. Лия никогда не думала, что это было так тяжело, но сейчас она чувствует необычайную лёгкость. Свободу.
На губы ложиться мягкая улыбка впервые за столько лет обращенная к сестре. Их пальцы соприкасаются вновь, и они держаться друг за друга, снова глядя на то, как дракон беснуется в стенах того осточертевшего, проклятого, но родного места.
Лия не чувствует того, что снедало её столько лет — вместо души у неё выжженная земля, на которой не осталось ничего, кроме горького пепла. Пепла, покрывающем всё внутри тонким слоем, удобряя её для того,  чтобы вырастить не то же самое, что и в прошлый раз.
Что-то совсем иное.
Совсем.

Амелия.
Есть поступки, которые невероятно переоценены в нашей жизни. Поступки, которым мы придаём слишком большое значение. Гордимся ими, стыдимся их, скрываем или выставляем на всеобщий суд. Есть и другие — те, которые мы не оценили по заслугам.
— Возгорание произошло в комнатах студентов, — доносится до Амелии голос миссис Питерсон, и она замирает, вслушиваясь в разговор.
— Они сказали, что загорелся ноутбук, но в комнате никого не было, — отвечает другая учительница, и Амелия чувствует тревогу.
В чём причина? У многих девочек есть ноутбук, любой из них могло закоротить, любая могла бросить его, например, в стену, и он мог загореться от этого. Так при чём тут она?
Прикрыв глаза, Амелия воссоздаёт события вечера и того, что предшествовало им. Она была в комнате Лии, но там она всё вернула на свои места. Всё, кроме маленького блокнотного листа. Листа, который...
Амелия ахает и прикрывает рот ладонью, в ужасе глядя на столб пламени, на бригаду пожарных, на эвакуированных девочек, которые надышались дымом и сейчас сидят с кислородными масками на лицах. Она смотрит на толпы учениц всех возрастов жмущихся друг к другу в утренней прохладе ночи, и понимает, что всё это — её вина.
Опять.
Амелия переводит взгляд на Габи, которая с тревогой разглядывает лицо преподавателя, прижимающего к губам ингалятор с лекарством от астмы, на Лию, завёрнутую в плед, как и все, кто пережил потрясение и прихлёбывающую сладкий чай с одного края стаканчика.
После того, как Лия выбралась из горящего здания и вывела за собой их учителя литературы, кое-что прояснилось: всегда есть то, что наверняка расстраивает её сестру. Не нужно быть провидицей, чтобы заметить, как меняется взгляд Лии, когда по телевизору показывают эти идеальные семьи, в которых все стоят друг за друга, и даже ссоры напоминают детские игры. Семьи, в которых никто не проповедовал гордыню и не культивировал ненависть.
Не тайна, что сестра завидует всем этим нарочито-прекрасным, а оттого нереальным семьям, но даже то, что в условиях бытия эта утопия не выдержит и сломается совсем не значит, что Лие от этого менее больно. Осознание того, что её семья не такая, и даже больше — никогда не будет такой. Однако, в тот момент, когда Амелия увидела её, выискивающую их в толпе с отчаяньем и страхом на лице, столь очевидным всем и каждому, кто только пожелал её знать, она поняла кое-что ещё. Нечто важное. Недооценённое когда-то, но не потерявшее своей значимости за всё это время.
Они могут попытаться.
«Никто не задумывается о том, каково это, быть любимчиком в семье, если именно ты на пьедестале. Лия всегда знала, что из нас двоих я больше любима, но когда ты мал, ты этого просто не замечаешь. Не думаешь, как так, если тебе дают большое и красное яблоко, а сестре маленькое и зелёное, к примеру.
Я росла эгоисткой в семье, потому что мама всегда находила оправдание любому моему поступку, даже самому мерзкому или мелочному. Так вышло, что меня она всегда была готова обелить, а Лия... Она ненавидела меня уже тогда за то, что я больше любима. Но тогда, тот случай он всё расставил по своим местам. Тогда я впервые увидела как мама пытается доказать сестре, что она сама виновата, и что моей вины тут нет совсем, и... Я поняла, почему Лия видела во мне чудовище. И поэтому я позволяю ей наказывать меня за то, что я сломала её будущее. Разрушила. Я обернула себя ложью перед подругами, в попытке обелить свой поступок, я воспользовалась тем шансом, который дала мне мать, но ложь, она как пучина. Она затягивала меня, надрывала изнутри, но я не могла остановиться и прекратить врать, прекратить оправдываться. Признаться, наконец. Сейчас я готова. Впервые за десять лет я готова подойти и сказать...»
— Я так перед тобой виновата, — говорит Амелия, стоя рядом с Лией, смотрящей во все глаза на пожар, — прости меня.
Когда сестра поворачивает голову, она улыбается легко и спокойно, как никогда прежде. Поймав руку сестры, и переплетает пальцы, и это заменяет тысячи слов о принятии её извинений. В голове Амелии ложатся новые строчки, которые будут в самом скором времени записаны в её дневнике.
«Никто не проходит через жизнь, не претерпевая изменений. Наши испытания меняют каждого из нас. Есть испытания простые, есть сложные, но есть и ещё одни. Те, которые влияют на всю нашу судьбу, перекраивают наше будущее, меняют характеры. Невыносимые испытания.
Сегодня я была близка к тому, чтобы позволить самоненависти уничтожить меня. Разрушить до основания. Превратить в руины, в которых водятся смертельно ядовитые змеи, опасные для всех и каждого. Но моя сестра спасла меня.
И теперь мы свободны от ненависти. Мы свободны от вины. От предрассудков, зависти, гнева, отчаяния.
Свободны».

Габриэль.
Взгляд на себя и свои поступки со стороны крайне важен. Не у каждого есть возможность и желание оценить собственные действия непредвзято, но у Габи они в наличии.
Никогда прежде она не задумывалась каково это — любить. Раньше она думала, что когда встретит того самого, кто покорит её сердце, то всё произойдёт само собой. Каким-нибудь невероятным образом они сойдутся, как две половинки одного целого, и ничто в мире не сможет их разлучить. Прежде ей казалось, что любовь должна походить на сцену из фильма, где всё так красиво и идеально.
Сейчас, стоя в большой толпе, вдыхая запах дыма и оттирая с лица осевшую копоть и вытряхивая из волос пепел, Габриэль думает совершенно иначе.
Ничто не идеально. Всё случается так, как случается, и даже если всё это не предрешено, попытки изменить текущий ход событий могут лишь усугубить ситуацию.
Прежде вера в то, что любовь может преодолеть все преграды, с которыми столкнётся была непоколебима, но не сейчас. И дело тут вовсе не в силе чувства, но в силе человека, его испытывающего. Габи задаётся вопросом — будь это в её силах, сумела бы она вернуться в горящее здание за любимым человеком, не зная точно, ни как его спасти, не где разыскать? Чувство вины и стыда расцвечивает размышления, но невозможно склониться в одну сторону. Она попросту не уверена, хотя первый порыв ответить: «да, конечно, ведь я люблю его» по-детски наивный отходит, стоит увидеть людей, которых эвакуировали из горящего здания позже прочих, и сейчас бинтовали их ожоги или шрам оставленный Лие.
Конечно, она бы позвала на помощь, объяснила где её возлюбленный, но пересилила бы её забота об этом человеке интуитивный страх перед смертью или уродством? У неё нет однозначного ответа, и это заставляет Габи чувствовать себя иначе, чем всего несколько часов назад. Наверное  именно это и имела ввиду её двоюродная сестра, когда обвиняла их с Амелией в том, что они слабы.
И сейчас, именно сейчас, ощущая боль и разочарование, чувствуя себя предательницей собственных идеалов и веры, она находит силы для безумства. Она оставляет сестёр, молчаливо разглядывающих пожарище, зная, что им нужно время, и шагает туда, где врачи уже оказали первую помощь их учителю.
На Уильяме Кастра такой же плед, как и на Лии, он дышит через кислородную маску, делая глубокие вдохи. На секунду, Габи останавливается перед ним и смотрит ему в глаза прямо, не скрывая себя и своих чувств. Он больше не её учитель. Между ними больше нет иных преград кроме возраста, и, если он захочет её принять, то она, конечно, справятся с этим.
«Любовь это как тяжёлый факел. Он не может идти сам через подземелье, вы должны пронести его вместе. Или кто-то один, если у него хватит на то сил» сказала как-то раз Джейн, ещё в прежней школе на обсуждении любовной лирики. Наверное, её давняя подруга была права. Наверное, это стоит того, чтобы попытаться.
— Мисс Фейн? — спрашивает мужчина своим отстранённым тоном, словно она всё ещё его студентка.
В его взгляде нет ни искорки тепла, нет доброжелательности, хотя бы внешней, пусть и враждебности тоже нет. Равнодушие и безразличие — этого более чем достаточно для начала.
Габи открывает рот, чтобы сказать что-то, но не может выдавить из себя ни единого слова.
Она так долго запрещала себе любить его, чувствовать хоть что-то столь сильное, что могло заставить её сиять и гореть в этом пламени. Она боялась, но надеялась, и эта надежда давала ей силы двигаться дальше. Она могла сносить спокойствие и незаинтересованность, заставлять себя не увлекаться пустыми мечтами от редких касаний, призывать высшие силы, чтобы он не посещал её сны и не изводил её этой глупой, запретной любовью и выносила всё безропотно веря в лучшее. Всё, кроме холодного безразличия, которое режет её заживо.
Габриэль никогда не думала, что может быть так больно, но теперь она знает. Ей буквально хочется кричать, хочется биться в истерике, круша всё вокруг, хочется причинить боль такой же силы, что этот пустой тон причиняет ей, заставляя ненавидеть себя за то, что она зря дала волю чувствам, напрасно позволив себе думать, что когда-нибудь всё сложится так, и они будут вместе, особенно теперь, когда формально мистер Кастра больше не её учитель.
И всё же, это не его вина. Он ничего ей не обещал, возможно даже не догадывается о том, какие чувства вызывает в ней, а потому эти желания кажутся ей неуместными. Бушевать стоило бы, если бы у них был тайный роман, а так, всё это было лишь в её голове, поэтому нужно взять себя в руки.
— Вы в порядке? — спрашивает Габи, с трудом справившись  со своим голосом и презирая себя за то, что даже если он будет с ней так же холоден, она не перестанет чувствовать это. Желание заботится о нём, видеть его счастливым.
— Да, мне уже лучше, — кивает мужчина, внимательно вглядывааясь в её лицо. Что такое? Она испачкалась?
Габи проводит ладонями по щекам, и одёргивает себя. Какая разница? Что за глупое желание понравится тому, кто никогда не посмотрит на тебя так, как ты того хочешь?
«Вы не боретесь даже за то, что любите», — фыркает призрачный голос Лии в её голове, и Габи распахивает глаза.
Сестра весь год презирала её за это, и теперь, после всего того что они прошли все вместе, может быть ей и правда стоит рискнуть? Набраться мужества, и быть честной не только с Уильямом Кастра, но и с самой собой, посмотреть в лицо собственным страхам и, наконец, победить их. Это её личный вызов.
Её объявление войны своим слабостям.
Её первый шаг.
— Мистер Кастра... Я давно хотела вам сказать...
Габи замолкает, глядя на то, как он поднимает вопросительно брови и сдаётся сама себе, договаривая с беспомощной, беззащитной улыбкой.
— Я вас люблю.

Уильям.
Слова оседают в голове, словно пыль в солнечном лучше, так же медленно, так же прекрасно, давая прочувствовать каждый отзвук. У Уилла есть время, чтобы осознать то, что он только что услышал, и он не уверен в том, не показалось ли ему это.
Не контролируя себя, он прикладывает маску к лицу снова и делает несколько глубоких вдохов, глядя в глаза стоящей напротив него девушки. Уже не его ученица, Габриэль Фейн, которой лишь пару минут они причинил боль своим умышленно холодным тоном и смотрел на то, как на её лице чувства сменяли друг друга, пребывая в уверенности, что в какой-то момент она расплачется или закричит, но вместо этого снова предстаёт перед ним в своей мягкости.
Кислород не помогает мыслям проясниться, и Уилл, поддавшись эйфории делает глубокий вдох, готовый плюнуть на всё, и поддаться желанию, как Габи поднимает палец вверх, останавливая его.
— Не нужно. Не говорите ничего, — растрёпанные светлые пряди качаются из стороны в сторону, и девушка смотрит на него с виноватой улыбкой. Уилл не уверен, но ему кажется, что на лице мисс Фейн проглядывает облегчение.
Однако, когда через секунду их взгляды снова встречаются, становится очевидно — не показалось. Эти два чувства смешиваются в однородную массу и он едва ли не всем телом ощущает, как всё изменилось, но что именно он сказать не может. Такое не угадаешь.
— Не отвечайте, — повторяет Габриэль Фейн и смущённо улыбается, — кажется, я ошиблась.
Неловкость сковывает девушку, но Уилл не спешит помочь избавиться от него, просто потому что  делит её вместе с ней. Она вернула его к жизни, заставив снова испытывать весь спектр эмоций и не давая больше чувствовать себя ущербным, а это дорогого стоит.
— Знаете, — мисс Фейн поворачивает голову, глядя на синхронную и сплочённую работу пожарных, — когда долго чего-то хочешь, не можешь больше думать ни о чём, кроме этого. Оно занимает полностью ваши мысли и свободное время, и можно потерять здравомыслие. Принять одно чувство за другое, не то, чем оно является на самом деле.
Она поворачивается снова к нему и кивает.
— Я знаю, что вы бы не согласились на отношения со мной, поскольку это вне вашей этики, но это уже не важно — стоило мне сказать вам, признаться, и я поняла, что это уже не правда. Ровно в тот момент, когда я вам сказала то поняла это. Извините, что я побеспокоила вас. Вы можете об этом забыть?
Слышать подобное Уиллу приходится впервые. Он даже хмурится, и подбирает слова, чтобы опровергнуть, обнадёжить, сообщить, что возможно, раз она оказывает на него такое действие, они смогут хотя бы попытаться, но останавливается.
Габриэль придумала его образ, она решила, что он должен быть таким. Имеет ли он право разрушать его в угоду своим чувствам? Он старше её, и за тот год, пока она не станет совершеннолетней она сможет найти себе другого. Кого-то её возраста, менее сломленного, кого-то, для кого она не будет вожделенным глотком воды в пустыне. Не будет тем, от кого зависят то, насколько сильно он ощущает мир вокруг себя.
Так стоит ли ему признаться в том, что она дорога ему так же, как и он был когда-то, или всё же стоит сделать всё, чтобы соответствовать тому идеальному образу, в который была влюблена самая дорогая для него студентка ещё чуть-чуть? Совсем недолго, ведь вручение аттестатов уже через два дня?
— Я вас понял, мисс Фейн, — кивает Уильям, — не беспокойтесь об этом.
Он смотрит на то, как девушка возвращается к своим кузинам, и остаётся один на один со своими мыслями. Отчего-то именно сейчас Уилл уверен, что в жизни нет правильных выборов. Ты ошибаешься в любом случае, что бы ты не выбрал.
На за этот год он крупно ошибся дважды, и этот случай один из них. Другой же, как бы смешно это ни было, тоже связан с этой семьёй.
Уиллу редко случается недооценить человека. Он привык считать себя если не знатоком душ, то тем, кто не сбрасывает со счетов никого, готовый отразить удар с любой стороны. И всё же ему кажется, что он серьёзно просчитался.
Хрупкая девочка, которая дерзко заметила ему его неуважение, когда он рассматривал шрам, которая выслушивала его не только на консультациях, которая защитила его тогда, когда он справился бы и сам, просто посчитав это нужным, которая не побоялась вернуться за ним и вывести, когда у него, впервые за долгое время случился приступ астмы — это не то, как он прежде считал, на что она способна.
Очередная избалованная дочь богатых родителей — она не оправдывает его ожиданий с первой встречи, когда он увидел на её щеке уродливый шрам. Кто бы мог подумать, что она будет сидеть с ним, когда он сорвётся на Блэкберса или не станет его осуждать, даже зная всё о том, что он искал в этой школе. Кто бы мог подумать, что именно она не станет судить его, принимая таким, как он есть.
Три девушки разговаривают, и Уилл не может оторвать от них взгляд.
Когда Лия поворачивает голову и смотрит на Габриэль, он видит на её лице улыбку. Такую улыбку, которой не видел никогда. В её голосе нет иронии или издёвки, нет снисходительности или неискренности.
Лишь лёгкость и безмятежность, что доступна только святым или ангелам.
Он опускает голову, и закрывает её руками, чтобы никто не видел переполняющих его чувств. Он помнит каждый раз, когда ему снились обнимающие его руки, каждый раз, когда он слышал интонации, что заставляли его двигаться дальше и верить в то, что они встретятся. Уилл знает, что это должна была быть Габи.
“Должна была быть”, — отстранённо думает он, держась ладонями за затылок, и жмурясь до боли под веками..
Как же он ошибся…

Эпилог.
Торжественность некоторых моментов неумолима, вне зависимости от места действия. Можно сколько угодно спорить о месте проведения, о количестве приглашённых и о дресс-коде, но если речь заходит о подведении итогов десяти лет посвящённых наукам, все сходятся в одном — это должно быть настолько роскошно, насколько вообще можно отмечать расставание с подобным местом.
Вручение аттестатов проходит в арендованном администрацией школы помещении одного из залов внутри торгового центра, пока само здание восстанавливают, устраняя все последствия пожара. Церемония уже окончена, и все бывшие ученицы разбились на группы, которые делают множество фотографий на память на телефоны и позируют нанятому фотографу, обмениваются последними планами о том, куда их пригласили учиться дальше и кто из них собирается взять год перерыва для того, чтобы посмотреть мир, и, наконец, определиться со своими планами, формируют новые союзы, не отказываясь от прошлых — никому не хочется вступать во взрослую жизнь одному.
Учителя тоже участвуют во всеобщей суматохе, оставаясь на снимках тех, с кем было приятно работать, кем они гордятся, или кто высказывал им признательность за их труд.
Амелия чувствует себя неуютно во всеобщей толчее, и замечает, как мистер Кастра, кажется, собирается убраться с этого праздника поскорее.
Она улыбается, глядя на это. Ещё вчера, когда они обсуждали необходимость её замужества, и решили остановиться на том, что это будет лишь фиктивный брак, и они разведутся через положенный срок, чтобы не мешать жизни друг друга, когда Уилл признаётся:
— Меня пригласили в одно издательство в Нью-Йорке, которому я отправлял свои работы, так что я оставлю учительство и переберусь туда. — В её руках оказывается визитка с номером телефона и электронным адресом. — Чтобы не пришлось меня искать, когда тебе исполнится восемнадцать.
— Уже, вообще-то, — Амелия пожимает плечами, но не винит его в том, что он не знает этого, — думаю, нам обоим стоит повременить с этим хотя бы с полгода, чтобы у вас с работой всё устроилось, и у меня с учёбой, а там, ближе к зимним каникулам, или к пасхальным я с вами свяжусь.
В её голосе тонна благодарности, ведь стоило Уильяму Кастра оказаться чуть более равнодушным, как вся их семья мгновенно очутилась бы на грани банкротства и без средств к дальнейшему существованию. Пока она смотрит за тем, как Уилл прикрывает за собой дверь, выскальзывая не только из арендованого зала, но и скрываясь из виду в коридорах торгового центра, рядом возникает одна из ведьм шабаша, наклоняя голову на бок, и глядя на Амелию словно хищник, почуявший новую жертву.
— Я слышала, ты прошла в Кембридж? — со скучающим видом интересуется Тиффани.
— Правильно слышала, — отвечает Амелия отстраняясь и складывая руки на груди.
— Тогда, думаю, тебе стоит начинать бояться, — по губам Тиффани расползается ядовитая улыбка.
— С чего бы это? — Время, проведённое с Лией научило старшую сохранять самый невозмутимый вид, чем бы ей не угрожали.
— Мы в одном колледже, Амелия, — мягко замечает Тиффани, глядя на неё снисходительно. — А это значит, что как бы ты не пыталась, тебе не укрыться от моей мести за то, как ты угрожала мне и моим подругам. Я найду способ и заставлю тебя страдать, и больше твоя сестра не сможет спасти твою маленькую...
Лия подходит к ним своей обычной, мягкой и беззвучной походкой, когда Амелия набирает воздуха в грудь, чтобы дать достойный отпор, и мягко шепчет, испуганно вздрогнувшей от неожиданности Тиффани на ухо:
— Ты, кажется, забыла, что кровь не водица... — Она небрежным жестом поправляет волосы Тиффани, улыбаясь так опасно, как прежде всегда улыбалась только Амелии. — Мы сёстры, а значит, любая из моих дорогих сестриц сможет унизить каждую из вас, если захочет. Подумай трижды, чем объявлять нам войну. — Лия кивает на разговаривающую о чём-то с их бывшей учительницей рисования Габи, и добавляет. — Каждой из нас.
Амелия не сдерживает улыбку, тоже рассматривая на их кузину. Сейчас, глядя на неё и не подумаешь, как она взахлёб рассказывая о том, какие смешанные чувства испытывала, признавшись их учителю в любви, откровенничала печально рассказывая, что выдумала себе его образ, не зная о нём решительно ничего и рыдала, когда Амелия рассказывала ей те факты, которые ей удалось подчерпнуть из расследования сестры, порываясь наровотить ошибок по новой. Сейчас Габриэль выглядит как человек, что может дать отпор, пусть и не отступая от своих убеждений и не ввязыааясь в драку.
«Любовь обезоруживает кого угодно», — сказала ей вчера Габи, и Амелия знает, фамильной гордости, целеустремлённости и сил у Габи хватит для того чтобы воплотить этим слова в жизнь.
— Ты не сможешь защищать их с другого континента, — фыркает Тиффани, но Амелия видит её напряжение, — а у них даже духу не хватит.
— А ты в этом уверена? — Усмехается Лия, глядя на то, как вмешивается Эмбер, и уводит одну из своих подруг, что-то мягко высказывая ей. Сестра привычным жестом откидывает волосы, и встречается с Амелией взглядом.
На миг она замирает, глядя на Амелию, и эта немая сцена между ними причиняет им обеим невероятную боль. Лия не двигается, всё ещё придерживая прядку около виска, обнажая щёку, и, кажется, впервые не знает, куда себя деть.
Лицо Амелии омрачается, когда она чувствует обычный удар вины в поддых, и забывает совершенно то, что хотела сказать по поводу будущего обучения сестры в  Йеле, куда её пригласили на днях, для того чтобы продолжить своё собственное.
— Наверное, — задумчиво замечает Лия, скользнув пальцами по рытвинам на щеке, — всё же стоит сделать операцию, м?
— Мама будет в восторге, — слабо улыбается Амелия, и младшая отвечает ей весёлой улыбкой.
— Нет, когда узнает, сколько это будет стоить.
Они обе улыбаются друг другу, но несколько секунд спустя Амелия снова становится серьёзной.
— Не нужно, — она собирается с духом, — не ради меня. Ты такая, какая ты есть.
Когда Габи подходит, то поочерёдно смотрит то на старшую, то на младшую из сестёр, и спрашивает обеспокоенно:
— Всё в порядке?
— Конечно, — легко отзывается Лия, и Амелия кивает, добавляя:
 — Всё хорошо. И всегда будет.