Учитель английского

       В этом году Тата перешла в десятый класс, и родители озаботились выбором её будущей профессии.
       Саму Таточку это пока что мало волновало. К восьмому классу она подустала быть отличницей, в девятом откровенно прогуливала всякие там физики-химии-биологии. Вместо этого они с подружкой уходили в уютную кафешку недалеко от школы. Там под любимые воздушные пирожные «шу» и взрослый — дома им этого ещё не позволялось — черный кофе они открыли для себя новую радость задушевных девичьих бесед — о любви и смысле жизни, потаенных мечтах и немалых амбициях.
Иногда Тата приходила сюда одна — с книжкой стихов, которые с некоторых пор стали для неё лучшими друзьями. Она и в самом деле разговаривала с ними: задавала мысленно вопрос и открывала наугад страницу с ответом.
       А вечером она любила забраться с ногами на мамино кресло-качалку, укрыться пледом и с головой окунуться в знакомый мир, завороженная ритмами и рифмами стихотворений. Она брала одну за другой книжки со стеллажной полки, и постепенно они собирались на полу кружком вокруг неё — словно для дружеской беседы, и Тата чувствовала себя в этом кругу своей.
      Ещё ей нравилось гулять по центральной городской аллее — просто так рассеянно идти в никуда, разглядывая набухшие весенние почки и клейкие листики тополей — как они пахли после дождя!  А по осени — шуршать разноцветными листьями и отражаться в бездонных зеркальных лужах вместе с опрокинутым в них городом. Старые фасады и фонари на этой улице были уютной декорацией к её невольным фантазиям, которые сами собой превращались в строчки и мелодии. А дома она нанизывала их, словно бусины, на струны гитары или превращала в чернильные отпечатки на белых листах — без помарок проявлялись на бумаге её первые стихи — чтобы на другой день радовать подружек, слетевшихся на чай с пирожными.
       Девчонки благодарно замирали, когда она читала им и пела, и Тата с удивлением понимала, что ей удалось передать не только свои, но и их до тех пор безымянные чувства.

      Если же в школе возникал повод для праздника или концерта, из мечтательного и задумчивого кокона тихони Таты вдруг вылетала яркая бабочка — ещё одна, другая Тата — и кружила по освещенной сцене.  У неё обнаруживалась неуемная режиссерская фантазия, она писала сценарии и ставила капустники, спектакли, концерты, рисовала декорации и сама играла какую-нибудь роль, чувствуя себя абсолютно счастливой на сцене, где можно, наконец, перестать притворяться и быть собой.
      Однажды учительница математики так и сказала Тате: «Если бы я не видела Вас на сцене, то никогда и не узнала бы, какая Вы на самом деле!» И не мудрено: на уроках математики Тата у доски совсем терялась и замолкала, чтоб не выглядеть совсем уж тупицей на фоне их сильного математического класса.
Но всё это «богемное баловство», конечно, не могло иметь к будущей профессии никакого отношения. Родители были в этом уверены, а самой Тате такое и в голову не приходило.
      Родители Таты — педагоги, стало быть, и ей — прямая дорога в педагогический. Было решено, что в этом году Тата дополнительно займется английским языком, то есть пойдет по стопам мамы.
Для папиной области — физики — Тата была безнадежна.
И вот в первую же субботу сентября, зажав в кулаке семь рублей, Тата отправилась на свой первый урок к частному педагогу, который почему-то назывался вполне театральным словом «репетитор».
Да уж, что-что, а репетиции Тата действительно любила — вот где простор для веселья и спонтанного творчества.
     А что касается английского… Ну, конечно, «в объёме школьной программы» она могла что-то сказать — наудачу — и часто выходило похоже, так что оценки были неплохие. Но английский не входил в число её любимых предметов, не то, что литература или история.

      Однако сегодня Тате было любопытно. Фигура будущего учителя интриговала её. Он был хороший мамин знакомый, коллега и когда-то учился с ней в одной школе. Тата не раз слышала его имя, но представить себе как он выглядит затруднялась.
Оказалось, что дом, в который она направлялась, выходит фасадом на одну из центральных площадей и давно знаком ей. Вход во двор был через ворота с чугунной оградой.
       Пройдя по уютному старому дворику, так не похожему на стандартные и беззащитно открытые дворы новых многоэтажек, Тата вошла в подъезд и поднялась на третий этаж. Секунду помедлив, она позвонила.
       Дверь сразу распахнулась и Тата уткнулась взглядом в чей-то живот. Вздрогнув от неожиданности, она перевела взгляд с пряжки ремня вверх, как ей показалось — очень высоко, и обнаружила огромную белозубую улыбку и пару смеющихся глаз.
       — А вот и она! — радостно объявил их владелец громоподобным голосом сказочного великана. Крепкие руки схватили Тату за плечи и буквально втащили её в прихожую.
       — Ну, здравствуй! — он протянул Тате широкую тёплую ладонь, которую она обалдело пожала. — Меня зовут Яков Петрович.
       — Тата, — пролепетала Таточка, не ожидавшая столь бурного приёма.
      Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которую, вероятно, он видел ещё умилительным младенцем, и одновременно почти взрослой молодой девушкой, в которую она превратилась с тех пор. И вот теперь он смотрел на неё с удивленным восхищением.
      Словно вдруг облако нежности, тепла и защиты окутало Тату. А этот высоченный добряк, обняв её за плечи, привел свою новую ученицу в маленькую — явно мальчишескую комнату и усадил за письменный стол, наспех расчищенный от завалов учебников и тетрадей — для их занятия.
Сам Яков Петрович сел рядом на диване. Он улыбался, глядя на Тату, и прямо-таки излучая тепло.
       «Просто печка или солнце. Или атомная электростанция!» — подумала Тата, чувствуя себя, по крайней мере, желанной гостьей.
       — Ну, расскажи мне что-нибудь, что ты знаешь, по-английски, — предложил он, стараясь напустить на себя учительский вид и переходя на доверительный полушепот, видимо, чтобы не пугать хрупкую девушку раскатистой мощью своего голоса.
       — Да я толком ничего и не знаю, — искренне сказала Тата, — давайте с самого начала учиться.
      Петрович, как мысленно решила звать его Тата, даже обрадовался.
Он вскочил и, наклонившись над Татой и её тетрадкой, быстро-быстро нарисовал схему всех английских времён, попутно очень просто объясняя их образование и употребление. Потом положил перед Татой сборник упражнений, велел сделать отмеченные галочкой письменно и ещё прочитать отрывок текста.
Сам он вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой.

      На кухне что-то скворчало и вкусно пахло — кто-то что-то жарил. Петрович составил кому-то компанию: оттуда слышался его не приглушенный вольный голос — как отпущенный на свободу конь, голос резвился и смешил кого-то.
Когда Петрович вернулся и, низко наклонившись к Тате, проверял сделанное, от него пахло пирожками и луком — видно он успел там перехватить горяченьких.

      В этот раз Петрович ещё учил Тату читать с правильной интонацией и пересказывать прочитанное в косвенной речи. Она прекрасно справлялась и он удивленно хвалил.
Напоследок предупредил, что поначалу придется попыхтеть над постановкой произношения — написал несколько детских стишков, где требовалось «с придыханием» произносить звуки «п», «т» и «к» и, конечно, «правильно интонировать».
Но для музыкальной Таты это всё было легкотня, и она тут же «пропыхтела» стишки на радость Петровичу.
      После урока Тата смущенно протянула ему деньги: ей впервые приходилось платить за урок. Но он легко и весело сгрёб их, сказав, что сразу же отдаст репетитору по химии для старшего сына.
       У Таты отлегло от сердца. Ей было с ним хорошо и просто.
Провожая, он галантно помог ей надеть плащ — тоже совсем новенькое для неё ощущение! Его взгляд всё время как будто поглаживал её — по голове, по плечам, по руке — успокаивая и подбадривая.
Тата благодарно таяла и улыбалась.
       — Что же это голос у тебя такой тихий? — качая головой, говорил он. — Непорядок! Но ничего, со мной пообщаешься — громче всех будешь.

      Счастливая, ошеломленная знакомством Тата, шла домой, и ей вспомнилось, как в детстве она носилась впереди стайки ребятишек «на лихом коне» с криками «вперед!», «за мной!» — во дворе дома, где они получили квартиру, а мамы её новых подружек говорили друг другу: «Что это за громкая девочка у нас появилась? Голос-то какой сильный — громче всех!»
«Странно, — подумала Тата, — почему же я теперь такая тихая стала?»
Перед сном она долго сидела в своей комнате, погасив свет, и смотрела на освещенные окна соседнего дома, пока слёзы не навернулись на усталые глаза.
Тогда она, удовлетворенная, легла и, скатав старую мамину мохеровую шаль, свернулась вокруг неё клубочком и приготовилась «смотреть картинки» (сколько раз ей попадало за эту драную старушку-шаль от непонятливой и поэтому испуганной мамы!).
      А «картинки» она перед сном действительно видела удивительные! Почти каждый день — лишь закрывала глаза — необыкновенно быстро сменяли друг друга, как в калейдоскопе, мозаики невероятной красоты и яркости, и всё же Тата ясно успевала разглядеть даже самые сложные элементы их бесконечных узоров.
 Иногда это было похоже на кадры неизвестного документального фильма, и Тата отчетливо видела лица самых разных незнакомых людей и удивлялась — откуда и зачем это всё взялось в её голове? Незаметно она засыпала, а утром всегда помнила свои разноцветные и довольно напряженные сны.
      Но на следующее воскресное утро ей ничего не вспомнилось. Только, от чего-то, было приятно и хотелось всё время улыбаться.

      После школы Тата обычно гуляла с девчонками «по центру» — от школы до театральной площади, потом по главной аллее до самой реки и обратно.
Эти прогулки были для них чем-то непременным и важным. Они просто шли и шли без видимой цели, заходили в галереи, кафешки, бродили по переулкам, шли по проспекту мимо площадей, через мост — и всё им казалось мало.
      Об уроках Тата вспоминала уже поздним вечером — ведь в жизни ещё есть кино, книги, наконец — телефон.
Уроки Тата делала быстро и нетерпеливо. А если, по её мнению, было уже поздно, и она устала, она со спокойной душой оставляла недоделанное — утро вечера мудренее — и ложилась спать. С удовольствием потягиваясь и мурлыкая, благодарное тело будто шептало ей : «Правильно делаешь, правильно».
      Когда же Тата поняла, что ей надо ещё и к английскому дополнительно готовиться, она из уважения к учителю и, не желая его разочаровать, честно пыталась заставить себя заниматься, но…
Вечер и ночь звали её совсем в иные миры.
      Однако в субботу будильник звонил ровно в шесть утра, и подгоняемая цейтнотом и совестью Татка, делала все задания за неделю с невиданной быстротой и в девять уже бойко рапортовала о них на уроке Петровичу. Правда, всё ещё тихим голосом.
      Словно какая-то неведомая сила вела и вдохновляла её. Она вдруг стала делать стремительные успехи, поражая свою школьную учительницу английского, и уже через месяц заняла первое место на районной олимпиаде.
      Петровичу она постеснялась об этом сказать, но он узнал от мамы и на следующем уроке обрушил на Татку поток восторженных упреков и утроенной педагогической энергии.
      С каждым разом Петрович смотрел на неё всё внимательнее, а относился всё бережнее, при этом вдохновенно и мастерски лепил из её податливого таланта совершенную фигуру свободной английской речи.
 Ну что твой Пигмалион или, скорей уж, профессор Хиггинс. Только добрее и бескорыстнее.
      А Тате казалось, что её жизнь обрела направление и смысл. Она, правда, и раньше, бывало, чувствовала, что чья-то невидимая рука ведет её вперед по жизни. И вот теперь эта рука обрела плоть и кровь, и — тепло, и как спокойно и надежно стало Тате!
      Но она об этом не рассуждала и даже не задумывалась, а просто летала, счастливая, окрыленная новым умением, устремлялась в мечтах к далеким горизонтам. Ей только что исполнилось шестнадцать и хотелось петь, быть красивой и умной, и такой…особенной!

      Тата не сразу заметила, что вместо её цветных картинок-мозаик перед сном к ней стали приходить волнующие видения, заставляя беспокойно ворочаться и зарываться лицом в подушку. Они не давали ей уснуть. Наваждения эти смущали, но утром таяли без следа, и Тата порхала, как ни в чем не бывало, не придавая им никакого значения.
      И всё же что-то изменилось.
      Даже днём появилось непонятное томление, желание неизвестно чего. Почти поэтическая тоска.
      До поэтической она не дотягивала, потому что Тата совсем не чувствовала печали, наоборот, её словно распирала изнутри радость, энергия, жизнь бурлила ключом! И ещё что-то новое, легкое и головокружительное заполняло всё пространство Татиной жизни, как шампанское — бокал.
      Однажды, когда дома никого не было, Тата решила потанцевать.
Она поставила любимую пластинку, с обложки которой на неё заговорщически смотрела зеленоглазая рыжая ведьма.
С первыми же звуками музыки и первыми непроизвольными движениями, она ощутила, что в её теле проснулась ещё одна — уж вовсе незнакомая Тата, а может быть даже кто-то совсем другой — такие уверенные, то плавные, то резкие, то грациозные, то дикие движения совершало её послушное изменчивым ритмам тело шаманки, в которую она сейчас превратилась. Властным вихрем её кружило по комнате, руки и ноги выписывали точные фигуры, исполненные тайного смысла — как будто древнего сакрального ритуала, таинства, мистерии…
      Музыка кончилась, и Тата застыла в заключительной фигуре. Она была потрясена — силой и спокойной мудростью своего женского тела, послушного мощной стихии.
Тата подошла к зеркалу. Она завела руки за спину, так что видны были только плечи, немного изогнулась, поведя бедром вперед. Венера… Милосская…Ха-ха…
Она согнула одну ногу и свечкой свела руки над головой. Индийская танцовщица…  Накинула на голову покрывало с кровати — мягкими складками легло оно вокруг лица и окутало плечи. Эпоха возрождения… Мадонна... Джоконда… Дульсинея…
Она поплотнее укутала голову покрывалом, убрав волосы под высоким «головным убором»…Средневековая дама… Ничего себе…
      Тата закуталась в покрывало и, полная впечатлений и новых открытий, пошла на кухню пить чай с вареньем.

      На городской олимпиаде она заняла третье место, сразившись с настоящими «зубрами» из спецшкол. Сдала экзамен на подготовительных курсах иняза, потом вступительные…
      Мавр сделал свое дело. В смысле — научил. Только что-то ещё дал он ей… Или разбудил в ней?..
      Они встретились случайно на улице теплым сентябрьским вечером. Она — вольная первокурсница, разглядывала витрину «Союзпечати».
Вдруг он налетел и обнял её сзади, одновременно покупая в киоске газету. Его улыбка и тепло были сейчас ей одной, и она нежилась в его лучах и улыбалась в ответ.
       — Молодец! Я горжусь тобой! Теперь — только вперед и вверх!
Он крепко прижал её к себе, поцеловал в макушку и, удаляясь, рассекая улицу, как большой корабль, махал ей рукой и улыбался своей огромной улыбкой.

       — Знаешь, мама, — сказала Тата несколько лет спустя, — а ведь я, оказывается, была влюблена в Петровича.
       — Неужели? — мама хитро прищурилась, — это же было за версту видно!
       — Да? А я не знала. Просто была очень счастлива и совсем не страдала. А ведь сколько раз потом влюблялась и плакала. Странно…
      Тата улыбалась.
      Хорошо, что он был в её жизни. Хорошо, что недолго был. В том же сентябре он и уехал. В Израиль, конечно.