Семнадцать лет, имейте в виду!

(с) 1984 by Lynn Sott Meyers
Перевод на русский язык Ю.Циммерманн, 1990-2018

СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ, ИМЕЙТЕ В ВИДУ

Линн Скотт Майерс

Когда я пишу портрет с карими глазами, я всегда подмешиваю к основному тону сиены или жжёной умбры немного лазури. Глаза должны манить и завораживать, они – первое, на чем останавливается взгляд, когда смотришь на портрет. Или на человека. У Дарелла были как раз такие глаза, и, словно позируя, он подолгу сидел напротив меня, не отрывая взгляда и уводя к вершинам блаженства; такого блаженства, которое делает тебя равной богине. Любой кареглазый на портрете моей работы – у него были глаза Дарелла. Каждый мужчина, которого я любила, обязан Дареллу тем, что я постигаю и раскрываю душу: там, глубже глаз и выше члена.   
Семнадцать лет назад, в первый раз придя к сексуальному причастию и проникновению, я обрела свободу, и взрывы оргазмов во мне и надо мной волнами пронизывали все моё существо. Потому что я его любила. Слишком юная, чтобы разделять любовь и секс, но достаточно взрослая в свои восемнадцать, чтобы понимать, что тут, ко всем чертям, происходит. "Для этого я и создана, - думала я потом, - вот то, для чего я рождена: сексуальное Откровение, откровение Проникновения и Приятия. Идеальное креативное единение. И всё стало на свои места, ведь я была художником и жаждала эстетического идеала. Меня благословил пышный рог изобилия, фортунатиссимо эротичного любящего самца, и на меня было наложено проклятие думать, что такими же окажутся и все остальные. Кареглазое создание одарило меня и навсегда зарядило бесшабашным желанием, раскрепостив вожделение, ту страсть, без которой немыслимы вдохновение, творчество и удача. Летом 1966 года, в Англии, меня трахнуло, шандарахнуло и превратило в самодостаточную стихию, столь же естественную и гармоничную, как любая другая стихия - сплетением двоих воедино.
Висбич – небольшой городок в трех часах езды по железной дороге на север от Лондона, неподалеку от Уоша на восточном побережье Англии. Эта местность плодородна, как молодка в самом соку. Чрево в мягких изгибах холмов и равнин плодит пышные сады: яблони, вишни, груши, сливы... Чайки пикируют на отвалы свежевспаханной земли за тракторами, культивирующими клубнику и сахарную свеклу. Медовые краски полей пшеницы и ячменя – неаполитанская желтая и охра – проблескивают среди фталоцианиновой зелени садов и зарослей. И горох, который с треском взрывается виноградных размеров горошинами в начале июля, дождливого июля, заволакивая зелёным туманом это лоскутное одеяло из ферм с рядами кремового цвета коттеджей, за окнами которых краснеют цветочные ящики.
Так оно выглядело в тот день, когда я приехала в Висбич вместе с еще шестнадцатью американскими студентами, собирать фрукты. Это была идея местной фруктовой компании: набрать студентов со всего света как дешевых сезонных рабочих. В маленьком городке не хватало рабочих рук, чтобы снять в сезон щедрый урожай с деревьев. Мы жили в купленных компанией армейских бараках, пустовавших со времен второй мировой войны. Наглядная картинка наёмной армии: датчане, немцы, греки, голландцы, африканцы, чехи, турки, пакистанцы, французы, скандинавы, испанцы... И ведь это было то ещё время, Время Битлз и Время Боба Дилана. Там были дезертирство, мятеж, раскол, обман, восточная философия, западная психология, уроки языка, праздники, музыка, музыка и еще раз музыка. Вневременной микрокосм этнологических и эфирных явлений, обще-житиё, атмосферный слой, в котором волновало все и не волновало ничто.
Компания держала здесь команду надзирателей, или даже скорее пугал и погонял, из местных. Они каждый день отводили нас на поля, выдавали лестницы, метили мелом  наши "заросли", завешивали собранное и вообще-то нас терпеть не могли – за то, что мы иностранцы, за то, что мы хиппи, за то, что радуемся жизни и, кажется, кишмя кишим насекомыми. Впрочем, каким бы не представлялось наше вторжение аскетичным местным жителям,  они получали неплохую компенсацию за такой симбиоз: кто бы еще согласился собирать нежные фрукты по медяку за корзину? А нас это устраивало. Компания предоставляла три хавки и койку, за всё про всё пять фунтиков в неделю, и еще вальяжного педераста по имени Артур (столь же презираемого, как и мы), который вечно гоношился по кухне в тщетных поисках дежурных, назначенных на сегодня чистить картошку. 
В местном пабе в "Гостинице Восходящего Солнца" нас отселили – нам же на радость – в отдельный задний зал "для буйных", и это было филиалом нашего микрокосма. А местные фермеры и рабочие в переднем зале пили подогретое пиво, метали стрелки и сплетничали о пришлых "халявщиках" и "шизиках".
Мне словно вставили запал,  чтобы уйти в загул. Я жадно вбирала в себя всё подряд, такая же сочная и вибрирующая, как та земля, которая меня окружала. Что за беда, если раскладушка елозит по полу или нас кормят супом из концентратов? Никто не жаловался: после дня работы и пары часов в пабе мы засыпали мертвым сном в своих бараках под шелест колосьев ячменя в поле за порогом или под капли дождя по жестяной кровле.
Первое, что я увидела утром в поле с борта грузовика – это вишневые деревья сквозь тонкую завесу зелёного тумана. Две норвежки как раз кончили петь свою народную песню, когда мы дотряслись до места. Нас было человек тридцать пять – волосатых, тощих и весёлых сборщиков, задрапированных в непромокаемые фартуки. Определить чей-нибудь пол подо всей этой амуницией было просто невозможно. Мы ссыпались из грузовика на землю, смеющиеся, возбуждённые, готовые ринуться в атаку. Я стояла перед зарослями и любовалась сочными вишнями, которые обсыпали все ветви подобно каплям на запотевшем стекле. Пронзительные цвета красного кадмия и малинового ализарина взывали ко мне, листья цвета морской волны налипали мне на щеки, пока я забиралась в самую глубину кроны. Я собирала ягоды, и сок заливал мне подмышки. Я ела и обсасывала. Пальцы покраснели и загрубели, губы налились кровью. Я танцевала, я пела в этом зелёном тумане. Это было как Рождество.
Я притащила первые четыре корзины к весам и встала в очередь за улыбчивым турком. В первый раз я увидела крупным планом местных, которые нами занимались. Позади весов и столика весовщика стоял трактор, его оседлал крепкий молодой парень – тот самый, что позавчера встречал нас с грузовиком на станции. Меня восхитил его рассчитанно пристальный взгляд. Он был самым молодым из четверых, окруживших складной столик с весами и коробкой жестяных жетонов – местных "фермерских денег". Мой затуманенный влажной пеленой взгляд был, должно быть, исполнен полоумного рвения, и это им понравилось. Мужик лет пятидесяти в полосатой кепке, ободранном пиджаке в "ёлочку" с кожаными заплатками на локтях и в толстых шерстяных штанах, заткнутых в высокие сапоги, присел и глянул на меня. "Ну чё, лапуля, глянулись тебе наши заросли?" Парень на тракторе поднял на меня свой спокойный взгляд, не произнося ни слова и только широко улыбаясь. Сдвинутая набекрень вязаная кепка над курчавой каштановой шевелюрой, тонкий свитер ручной вязки поверх фланелевой рубашки покрыт жемчугом измороси. Голубые джинсы, обтягивающие массивный торс, подвёрнуты до самого верха высоких кожаных ботинок со шнуровкой. Смутившись, я резко дёрнулась, чтобы прервать этот постоянный визуальный контакт, собрала жетоны и, вся пылая, вернулась обратно на свой участок – мимо испанской тонадиллы, греческого песнопения и хора типично американской склоки.
После славного дня мы загрузились обратно в грузовик – вымокшие до нитки, позвякивая жетонами в карманах наших джинсов. Мы повалились в кузов, и деревья пролетали прямо над нами, задевая ветками за халаты. Мы были одной грязно-красной кучей. Наша влажная шерсть благоухала мускусом. Волосы налипли на лицо в блаженной улыбке. В лагере нас всей кучей ссыпали на землю. Неожиданно меня охватило веселье, словно та вишня, которую я съела, перебродила в вино.
Вечером я встретила Дарелла в "Гостинице Восходящего Солнца". Он зашёл во второй зал вместе с парой приятелей посмотреть, как цыгане показывают фокусы. Помещение было битком забито. Зал гудел и звенел, оглушая шансонами, мадригалами, зонгами. канцонеттами, балетто и фламенко. Я сидела рядом со своей подругой Луизой, студенткой CCNY (городской колледж штата Нью-Йорк – примеч. перев.) . Я была в восторге от звуков и зрелища. Она – от цыгана.
- Погляди на того, у которого выбиты передние зубы, - сказала она, подпихнув меня локтем. Цыган показал ей язык, не переставая при этом перебирать монеты длинными тонкими пальцами.
- О да, это нечто! Он очень забавен. – Меня всю трясло.
- От чьего это взгляда ты так занервничала, признавайся?
- Ну, один из тех, что в поле, помнишь? – В комнате было полно девушек, и я никак не могла понять, почему же он все время смотрит на меня.
- Ах, этот! Ну что же, по-моему, напротив твоей фамилии уже поставили галочку. – Луиза фыркнула своим двусмысленным смешком. Мы с ней были неразлучны еще с Амстердама – с самого начала нашего путешествия. Сама Луиза была небогатой еврейкой; она все время подрабатывала, чтобы оплачивать учебу на своем психфаке. Крута-а-ая.
- Думаешь, он заключил пари со своими корешами,  или типа того?
- Не-а! Ты слишком много анализируешь.
А после часа цыганских фокусов, шуток и воплей Луиза ушла - вместе с цыганом. Сказала, что хочет узнать побольше о цыганском образе жизни, но на самом деле ей просто хотелось возвратиться в колледж с "забавным дорожным приключением" за спиной. Меня поразило тогда ее хладнокровие: ушла с мужчиной, и глазом не моргнув. К десяти комната опустела, остались только Дарелл со своими приятелями и еще несколько человек. Я уже могла расслышать их разговор, но он был совершенно невразумительным:
- Эге, Дарри, ну ты блин, ваще, псят кил вдень, - сказал один из друзей.
- Не, Пит, тока промотался до Кингс Линн, все контрольки было тип-топ, а тут хоп, дык коленвалу и здец, - ответил Даррелл.
- Чё, до Кингс? Да ты ж там своими же зубьями вал охерачил! – сказал другой, и они зашлись  в хохоте.
Наконец, я поднялась, чтобы возвратиться в лагерь вместе с последней группой. Дарелл вскочил и поймал меня у двери.
- Мож, я табе отвязу?
- Ой нет, спасибо, я... Ну, это же только вниз по дороге, - пробормотала я, запинаясь.
- Госп, дык посиди ще чуток! – Я потупилась, потом перевела взгляд с пола вверх, на его забрызганные грязью ботинки, вверх по ногам до неровных петель свитера и, наконец, к его лицу в ожидании и в улыбке.
- Ну, ладно. – Пододвинули стул, и я присоединилась к ним.
- Мине завут Дарелл, но для своих так Дарри. А эт' – Лоу и Пит, - сказал он, сверкая улыбкой: сразу видно, первый парень в этой компании. Передо мной возникла кружка светлого пива, Даррелл подался вперед и стал разглядывать меня в ожидании ответа. Его длинные ноги вывернуты наружу, широкая спина наклонилась, локти на столе, одна из широких ладоней крепко сжала другую. Он ждал. "Эт' та, про чё я табе говорил, Лоу!" Я прокашлялась и начала рассказывать, кто я и откуда.
Мы болтали до самого закрытия: о лагере, об американских барах, об американских машинах, о том, как меня вообще занесло в Висбич... А еще – о том, что они думают про иностранцев, где они работают, какие у них сейчас машины и какие им хотелось бы иметь. Дарелл показал фокус с коробком спичек и монетой, которую он очень профессионально приголубил между пальцами. Нам было легко друг с другом в этой компании – ненавязчиво, но с любопытством. Я сосредоточенно вслушивалась в то, что они рассказывают, и часто переспрашивала слова. А потом в отместку изобразила типично американский диалект. В смехе ребят, в их неподдельном интересе не было никаких двусмысленностей или подтекста. Я смотрела, как друзья Дарелла смотрят на него, и как они смотрят на меня. Мне кажется, они любили его. Когда стали закрывать, Дарелл встал и подал мне свою мозолистую руку – элегантный, как истинно английский джентльмен. И никто не бросил косого взгляда, когда я, покраснев, вложила в его руку свою.
- Е подброш табе до лагеря щас.
Я очень робела и стеснялась. И села в его машину – маленький синий четырехдверный "Воксхолл" – не с той стороны. Посмотрела на его лицо: высокий лоб, гладкий и кремовый в лунном свете, а глубокие темные глаза печальны и грустны. Он был галантен, спокоен и респектабелен. В наивысшей степени. Он не сомневался, что я не пошла бы с ним, если бы боялась. Но с ним было нечего бояться.
Так что я пересела на то место, которое привыкла считать водительским, и мы устремились в ночь. Попетляв по высверкивающей гравием дороге вниз, ко въезду в лагерь, Дарелл притормозил машину и повернулся ко мне. "Е хачу с тобой погварить, хорошо?" Я кивнула, рассчитывая, что он остановится прямо здесь. Но он рванул дальше, да так, что у меня перехватило дух, и въехал в тот самый сад, где мы работали днем. Дарелл остановил машину, зажёг сигарету и заговорил, глядя прямо перед собой. Он гипнотизировал песней своих слов, и я постепенно настраивалась на его волну, узнавая знакомое либретто. Дарелл рассказывал о том нестерпимом и непростительном зуде, который влечёт его порвать с Висбичем и открыть для себя весь мир. А я была для него одним из глазков. Америка, Европа... Его отец был фермером, и у него самого тоже когда-нибудь будет своя ферма, но только потом, после того, как он попутешествует, или поработает, или повоюет, или ещё что-нибудь в этом роде. Да, он любит свою страну, своих "Ма" и "Ба", своих братьев и сестёр. Дареллу было девятнадцать, и он был горд собой и своей страной. Я слушала его, как завороженная, и понимала. Его губы - красивые, упругие. Вещающие и разглагольствующие. Он признался, что не может откровенно говорить об этом со своими здешними приятелями. Длинные толстые руки ходили ходуном, выражая силу и тревогу. Дарелл засыпал меня вопросами о моей семье, о моем доме – сравнивал со своими. Его энергия была безграничной. После нескольких часов он занервничал на своем сиденье и спросил, не хочу ли я "прогуляться" вниз по дорожке. Мы вышли из машины и отметились, а потом побежали к залитому лунным светом сеновалу. Луна была полной и яркой, в небе – ни облачка. В конце тропинки он восторженно остановился и изобразил боксёрскую стойку с поднятыми кулаками. Мы немножко попрыгали, шутливо пихая друг друга. Его рука случайно скользнула по моей щеке. "Ё-оо, звини, - сказал он, сморщившись от своей неуклюжести, - лыбовь моя". Потом обхватил меня руками и поднял над головой. И я затрепетала. Его любовь...
Следующие три дня мы приходили в наш сад каждый вечер. Мы торопились проговорить все слова. Сравнивали предрассудки и условности наших стран, наших обычаев. Что должны делать мужчины и как следует вести себя женщинам. Рука Дарелла – сзади на моей шее, или размахивает сигаретой; зубы стиснуты, брови нахмурены. Днем я собирала фрукты в совершеннейшем ошалении. Местные рабочие уже знали, что их Дарри встречается с янки. И теперь я весело ковыляла с корзинами слив, под постоянным тайным наблюдением. Дареллу хотелось знать, насколько бережно я обращаюсь с той частью его "Я", которую он мне доверил. По тому неожиданному и любопытствующему вниманию, которое стали проявлять ко мне местные, я поняла, что сам он – человек надежный и ответственный.  Сама я держалась как надо и хранила его внутри себя; а он вызревал во мне, как вино. К этому времени я оставалась уже единственной американкой в лагере. Неугомонная Луиза отправилась дальше, в Эдинбург – без меня.
То, что я не уехала вместе с Луизой, было знаком, которого Дарелл ожидал. До следующего вечера, о взрыве нашей приязни друг к другу мы не говорили. Он понял, что я и одна чувствую себя в безопасности. Но осталась - потому что хотела остаться. И потому, что способна сама принять решение о своем будущем, без требований и просьб с его стороны. Дарелл рассказывал о будущем урожае картошки; о том, что в августе погода переменится, когда со стороны Уоша придет новый ветер. И не хочу ли я попробовать водить вместе с ним трактор завтра, на прополке клубники... Он остановился на полуслове и посмотрел на меня, а потом притянул к себе. Я заглянула ему в лицо – такое бледное и белое в вечерних сумерках. Мелкий дождик нашёптывал что-то неразборчивое. Печальные серые глаза Дарелла застыли в долгом взгляде – глаза в глаза. Он сжал меня руками за плечи, я прижалась к его губам, и мы нежно притиснулись друг к другу своими толстыми свитерами в высвобождающем половодье экстаза. Дарелл мягко застонал и издал горячий вздох облегчения, дыша мне в щеку: "Лыбимая, моя сильная девочка, моя девочка". Меня смяло чувством нескончаемого восторга: его запах, прикосновение его колючего подбородка, нежность его шеи, пьянящий хмель его щёк, это крепкое объятие, от которого колотит сердце... Я целовала его глаза, держась за курчавый затылок, прижимая его губы к своим, обезоруженная его искренностью. А он целовал меня с мукой и отчаянием, словно весь состоял только из этих двух чувств.
- Ты знашь, я долж'н тебя лыбить, девочка моя дорогая. Когда бу'шь готова к этому. Я ведь знаю, шо ты ще нетронутая.
- Да, - сказала я без тени смущения.
- Ты никогда не забу'шь сваво первого.
- Я знаю. – Я посмотрела ему в глаза, не зная, что ещё сказать. А сказать хотелось так много.
Он провел пальцем вниз по моей щеке, ото лба до уголка губ.
- Завтрева.
- О'кей.
- Хошу быть твавом первым. – Мы обнялись и целовались до тех пор, пока мой подбородок не стерся о его щетину, а губы не онемели. Счастливые в предвкушении грядущей "свадьбы", бежали мы в тот вечер вниз по тропинке под мелким дождем. Он позволил мне прийти к финишу первой и, налетев сзади, поднял высоко вверх и закружил.
На следующий день Дарелл встретил меня у дверей паба. На нем была шерстяная куртка поверх белой рубашки и широкие брюки, а вместо ботинок – туфли. Он был гладко выбрит и источал запах "Олд Спайс". На мне были белый свитер, коричневая юбка и чулки – я старалась не выделяться. Ребята из нашего лагеря проходили в дальний зал, не обращая на нас внимания. А я пошла с Дареллом в передний – в первый раз. Там сидели местные рабочие и старые фермеры, уткнувшиеся носами в кружки с темно-коричневым пивом. Питер и Лоуэлл ждали нас за столиком рядом с камином. Каминная полка ломилась под тяжестью оловянных кружек и выстроганных из дерева уток. Все подняли на нас глаза: Дарелл был их идеалом – очень многообещающий молодой человек. И сейчас он представлял обществу свою возлюбленную. Янки. Иностранку. Я была, так сказать, выбрана и принята целиком и полностью, ибо Дарелл был их любимцем. Мужики подпихивали друг друга локтями.
Мы сели к его друзьям, и весь зал зажужжал. Я была в центре внимания; атмосфера сгустилась донельзя: "Как же, своя кровь!" Да, это янки, и сегодня ночью он собирается сделать ее своей. Я даже не отдавала себе отчета, насколько это имело значение. Всё было так просто, но выразительно; строго по правилам, но мягко и естественно. Мое лицо раскраснелось. Дарелл надулся как индюк, сконфуженый всеобщим вниманием. Я была любезной изо всех сил, "смущённая невеста". Путь к отступлению был уже отрезан.
Мы нырнули в вишневый сад, а облака проплывали по луне, превращая тени из серо-зелёных в фиолетовые. Я вся отдалась во власть тёплого взгляда Дарелла и была счастлива наконец-то остаться с ним наедине. Он обхватил меня руками и стал восторгаться тем, как я была его королевой и насколько достойно предстала перед его народом.
- Я лыблю табе, лыбимая моя, милая, - произнес он. – Хочу, шоб табе было х'рашо со мной. Так х'рашо, шоб ты этого никада не забыла.
Он зарылся лицом мне в шею и в первый раз запустил свои руки мне под свитер, спокойно, со спины, прижимая к себе и вздыхая. А я возбуждённо целовала его, вся дрожа от электрического тока его прикосновений.
- Дарелл, я вся переполнена. Я...
Он прервал меня на полуслове поцелуем и взял за руку. Посадил на заднее сиденье и открыл обе дверцы, чтобы было больше места. Снял свою куртку и положил её на переднее сиденье. потом сел рядом со мной. Мы тихо перешёптывались. Дарелл покрывал моё лицо поцелуями, словно живую благодатную святыню. Заведя свои руки мне за спину, он шептал мне на ухо, как он хочет меня – и опытным жестом расстегнул бюстгальтер. У меня свело дыхание, когда его трепещущие шершавые ладони пропутешествовали по внутренней стороне моих рук, потом по грудям. "Лыбимая, девочка моя, как же я таво ждал!" Он задрал мне свитер и начал заваливать на спину, мягко охватывая ладонями груди, а потом целуя их вокруг сосков – пока я не опрокинулась на сиденье, постанывая: "Дарелл, Дарелл!" По луне проплывали жемчужно-серые облака. Я смотрела вверх и ощущала нежное прикосновение его языка к правому соску. Потом закрыла глаза, вздымая свои груди и прижимаясь к нему. Дарелл проскользил по всему моему телу своими щеками, ушами, волосами. Потом забрался на меня сверху и поцеловал в раскрытый рот. Я чувствовала под рубашкой его торс, его плечи, напрягшиеся мускулы рук. Как лунатик, блуждала я по его груди и ощущала напрягшиеся соски. Он лег на меня всем своим весом, нашёптывая что-то в ухо и в шею. А я смотрела наружу сквозь зелень, любовалась сиянием движущихся огней и прижимала его курчавую голову к своим губам. Свитер задрался до самой шеи. Дарелл сосал теперь мой левый сосок, одновременно задирая вверх юбку. Прошелся подушечками пальцев по моим бёдрам выше того места, где кончались чулки, а потом, став на колени, согнулся надо мной и тёрся губами о мои бедра, одновременно отстегивая чулки от пояса. Сдвинул чулки вниз движениями своего языка и стал нежно целовать меня вдоль края трусиков, забираясь влажным языком вовнутрь, в гущу волос на лобке. Я любила его. И горела желанием.
Призрачные заросли притихли, наблюдая. Нас накрыл сладкий запах влажной зелени и земли. Луна спряталась. Дарелл встал, вышел из машины и снял с себя брюки, а потом и трусы. Я любовалась его мощной грудной клеткой и бицепсами, и вся зашлась в предвкушении, лежа на сиденье машины. А он обнимал меня и согревал – целуя, сжимая, обсасывая. Я ощущала его гладкую спину, горячие подмышки. Потянула к себе, чтобы поцеловать, чтобы отыскать его язык своим. Я облизывала его щеки, губы, шею, а он прижимался своей восставшей плотью к моим бедрам. Просунул руку мне в трусики, а потом стянул их вниз и ласково задержался средним пальцем на клиторе. Я задыхалась. Он продвинул свой палец чуть дальше вниз, к насквозь мокрому входу во влагалище.
- О госп, какая же ты сладкая, как ты готова, как хочешь меня, дорогая, дорогая моя девочка!
Я целовала его и выгибалась навстречу. Но его поцелуи были медленными и успокаивающими. Скользкая головка члена медленно ласкала мой клитор, снова и снова вокруг него, потом вниз, потом вверх. Вперед и назад. Я была такой мокрой, что сиденье под моими движущимися ягодицами стало скользким. Я думала, что закричу, мне казалось, что мое желание надо скорректировать, направить, поймать за руку и поставить на место. Я вся извивалась от жажды свершения, ноги раздвинулись, а спина выгнулась дугой.
- Е иду в табе, девочка. Лыблю табе, девочка моя хорошая, - отрывисто прошептал Даррелл, тяжело дыша. Прошептал, как будто бы немного приходя в себя. Он очень нежно поцеловал меня, а его член медленно скользнул и застыл у распахнутого рта моей сочащейся вагины. Потом он подался вперед, направляя головку члена к хрупкой мембране. Дарелл слегка надавил вглубь, потом назад, потом снова вовнутрь, и каждый раз его член забирался немного поглубже.
- Е не х'чу сделать табе больно, лыбимая, - прошептал он, задыхаясь.
- Да, да, прошу тебя, ради бога, - я обхватила его за плечи и подняла колени, пытаясь помочь ему решиться, продавить его сквозь преграду, сделаться ближе к нему. Изумительное сотрясение выплеснулось откуда-то из основания позвоночника. Я не могла больше сдерживаться, я дотянулась руками до его ягодиц, вдавливая вниз и выталкивая вверх. И толщина внутри меня расступилась.
- Дарри, я люблю тебя, я люблю тебя! – закричала я. Мой неистовый клитор прижимался к нему, его пенис вонзался в меня по самое основание и перекатывался, а стенки влагалища сжимались волнами. Моя страсть сравнялась с его страстью, и содрогание оргазма пронзило меня насквозь, когда Дарелл вставлял в меня свой фаллос и двигался там, внутри.
- АААААААААА! Ахххххххх!
- Госп' ты боже мой, - прохрипел Дарелл, - Исусе!
И меня затопило наводнение. Дарелл спустил, его глубокие удары и тугой поток повергли меня в благоговейный ужас. Я крепко обхватила его, рыдая. Колонна члена все пульсировала и пульсировала. Я могла ощущать это проникновение, этот взрыв и великолепие, эту волну – и вторила им. Дарелл взял меня, и наши соки смешались. Сердца колотились. Я беззвучно плакала, а он бережно держал меня, вздыхая и нежно шепча.
- Дорогая моя, дорогая, сладкая моя девочка!
Я впала в струящийся полуобморок и плыла над деревьями, а член Дарелла нежно массировал мои глубины. Мы не отрывались друг от друга, пока дыхание не успокоилось. Он мягко вышел из меня, обдав теплым потоком, потерся щеками о мои набухшие соски, потом целовал живот. А я плыла, плыла вместе с облаками и луной, и деревья гладили меня своими листьями. Губы Дарелла слегка касались волос у меня на лобке, целовали клитор, мягко-мягко вылизывали губы моего влагалища, все еще налитые и набухшие. Я чувствовала, как его язык исследует меня, обыскивает, зализывает мои раны и снова, снова обцеловывает меня всю. Я плыла. Дарелл встал и взял меня за руки, он смотрел на меня и баюкал. Потом поднял чуть повыше, чтобы поцеловать. Я ощутила вкус своей крови, и его слёз, и соли, и земли, и листьев, и моря, и слив, и вина. 
Семнадцать лет назад, имейте в виду, я совершила величайшую глупость. Я не стану рассказывать про шесть недель чуда, про то, как мы собирались пожениться, про коттедж, который мы сняли, про доброжелательность, с которой приняли в городе наши "сказашные" отношения, про то, как смотрела на нас его семья, приятно возбужденная этим бурным романом – все это я получила в подарок. И я не стану твердить о своих чересчур рассудительных бреднях, что, дескать, я стану тормозом для Дарелла, или он – гирей на моих ногах, или что мы слишком молоды, или что моя семья слишком далеко, или про остатки любви к родине.
Нет.
Я вернулась в старые добрые Штаты, чтобы учиться, как и собиралась. Чтобы зубрить математику, хотя я уже познала луну. Чтобы изучать языки и антропологические теории, хотя это уже было у меня в ладонях. Я научилась хорошим манерам и стала краситься дорогой косметикой. У меня были сотни работ. Тысячи миль, тысячи портретов, тысячи любовников. Я качалась на трапеции, я купалась в деньгах, мне облизывали пальцы ног. Но через семнадцать лет, имейте в виду, пока ещё год не истёк, я буду снова стоять на железнодорожной платформе в г. Висбич, Великобритания. Билет у меня есть. И сквозь зелёную дымку я вернусь к медвяным краскам – неаполитанской желтой и охре – тех полей. И к лоскутному одеялу ферм с рядами кремовых коттеджей, под окнами которых краснеют цветочные ящики. Я не знаю, чем это станет для меня. Может быть, это переполнит чашу моего страдания, а может – исцелит его. Агония осознания того, какой же дурой я была тогда, что уехала.

____________

Предисловие составителя к сборнику рассказов "Pleasures": http://www.proza.ru/2006/09/14-107