Санитарный занавес

                Посвящение  героям  ушедшим… Год 1919…
               


      Пришла метель с востока, неожиданно объяла округу своим пушистыми  и  мокрыми объятиями, засвистала,  взбаламутила лошадей в колонне и обозе, смутила красноармейцев в  тоненьких шинелишках и востреньких шлемах – «буденовках». Лапищами своими торкала в спины бойцов, давила на крупы скакунов, лохматила  буруны на полях справа и слева. Втягивался отряд в степи. Зловещие и пустынные, с наметами снежными и низким небом в рванье облаков, без горизонта и осмысления движения.
    Рубились в сече страшной вчера. Лава на лаву. Мешанина из тел и лошадей, бурок и шинелей, оскалы разрубленных лиц, смахнутые шашками  головы, ржущие до безумства порубленные в запале атаки вместе с хозяином блестящие  от крови крупы  лошадей, рвущих  постромки и безумно мечущихся по полю. Рев от сотен глоток и посвист шашек. Сошлись. Искали друг друга долго. В снегу колком и пушистом, зарывались лошади, хрипели, уставали. Несли  всадников к их  концу, спешили те. Неделю как полуголодный отряд Трофима плутал от станицы к станице. Рыскали то вправо то влево. Быстро не выходило. Истощены были все. Сто пятьдесят сабель да обоз с раненными, тянувший за ногу, словно гиря на  ноге утопленника да станичники  обозленные и науськанные, «умертвляли»  дома  при подходе к новой станице крепкими запорами на окнах и амбарах. Ни еды ни сена. Темными глазницами  пялились дома на  сгрудившихся и втягивающихся красноармейцев в узкие улицы станиц. Только радостно встречали снежные и ветреные « лапы», пуржили, набивали мохнатые узоры на ресницах и бровях. После переговоров с главными станичниками, наглыми  и без опаски, смотрящими на худого и обветренного Трофима, качающегося от порывов ветра перед «колоннами»-станичниками, «утонувшими» в добротных  шубах, вытребовал только тепло для раненых. Остальные собирались за сараями и хатами вкруговую, кто из телег городил защиту от снега и  скопищем тел образовывали  груду  у кострищ. Благо мороз не приблизился, зима пришла, не донесся морозного «ведра», расплескала где-то, но в отместку завьюжила снегом липким и  мокрым, утяжелила плечи и спины, придавила раненых в обозе, «дырами» лиц чернели они  в наполненных снегом   санях ,обездвиженные  и кроткие. Мария без устали пыталась  их откапывать, носилась девчушка вдоль двух десятков телег, растянувшихся на пару  тройку верст, но куда ей: пока последних освободит от пушистого меха,  первые уже  заметены. Подросток, двадцати-то нет, выдохнется, уткнется у чьих-то ног, согнется, прильнет к обмоткам и на пятнадцать минут вдохнет в себя силы короткого и беспокойного, словно вспышка  сна, и  растолкают ее руки на крик кого-то из раненых, смахнется в сугроб и путаясь в полах шубейки, отпихивая за спину сумку с гремящими и пустыми стекляшками опустошенных от лекарств, побредет на зов.
       Приказ был строжайший : не оставлять раненых.  Кавполк  Мехницкого Валерьян Павловича, в изгибах Дона смахнулся с казаками, «вспорол»  лаву. Разметал и рассеял пеших, оставил не тронутым обозников с набитыми санями с  ранеными , ушел в снежной круговерти за горизонт. Оставил сотни недоуменных  и благодарных глаз. Но через день понадеялся на свой поступок и  в дальней станице, оставил  два десятка особо тяжелых, черных уже местами от обморожений и гангрен с  пожилой  медсестрой. Утром оставил, а к вечеру  тела  изрубленных  и заколотых,  уже заметало снежной и колючей порошей, на задах станицы, в овраге.  Разбросанные шлемы бойцов с рассечениями по звездам долго баламутил злой ветер по полям.
        Поздно узнал Валерьян Павлович о беде, далеко ушел, но в минуту как прознал о коварстве, готов был скакать несколько сотен верст на расправу, но сдержала  диспозиция. Нельзя было рушить фланг соседа, обнажать его на радость шашкам и пикам белых. Всю ночь скрежетал зубами, во сне матерился и пару раз под утро хватался за шашку, смахнув  и расплескав  крынку с водой. Торкался бессмысленным сонным взглядом в лицо вскинувшегося ординарца, слабел и вновь валился на хрусткую солому.  А наутро, клокоча от гнева и ярости, гарцуя на рысаке, словно тот почувствовав  желание хозяина, сам спешил мстить,  перед  длинными рядами бойцов, грозно сверкал обнаженной сталью  и кричал с надрывом, пытаясь перекричать громовым басом посвисты ветра и гулкое хлопанье красного стяга, полощущегося над головой.
       Страшен был бой. Прошелся катком горячим из лошадиных тел, бойцов и стали, по  цепям из офицерья, юнкеров и примкнувшего сброда. Приказал: живых не брать. Рубили  мстя, на выдохе, ловили разгоряченными  ртами  холод встречного воздуха: «Уррраааа!». «Аааааа!» последнее, что отвечало на выдохе и на конце  сверкнувших шашек, череда искаженных и злобных, недоуменных и нелепых лиц за секунды до смерти.
            Свела боевая дороженька  Трофима с Валерьян Павловичем через неделю после славного боя. Заняли огромную станицу,  торкнули  в овраги и поля  окрест  солдатишек  и казачков, сытно ели и теплом «напивались» от крепких теплых и богатых изб. Не знавали тепла больше месяца, пестовали его. Была бы помочь и туда бы сложили про запас, но приказ до утра и  вперед. По углам и с печек  светились любопытством  глаза ребятишек, чаще с немой злинкой   в глазах  отворачивались или опускали глаза хозяева. Не замечали, валились снопами  вперемешку на полах, загребали  под бока брошенную солому, а то и вовсе не глядя, где присел, там и уснул, густой и ядреный дух мужицкий аж пробирал. Ночь выдалась теплой, сырой. Небо было светло, без единого облачка, луна с  детский кулачек умостилась на верхотуре, без движения. Тишина повисла над  Покатаевской  звенящая. Часовой чихнул за ближайшими избами, а  где-то рядом другой , клацнул затвором . С полей изредка стреляли, наугад, было далеко, под утро совсем угомонились.
        Трофим с Валерьян Павловичем только за два часа до рассвета откинулись на бурки, закутались в тяжелые, еще не просохшие  полога и забылись в скором как выстрел , сне.
   Утро забрезжило на востоке узенькой полоской  рыжья. Проклюнулось яйцо солнца, показав краешек света. В дымке сырой и ватной лежали окрест поля,  не под силу было свету посмотреть  под это « покрывало». Обошел Трофим все избы и биваки, не шумел, только позвякивал шашкой, да и ту давил к телу, ломал  ногами тоненькую корку наста, образовавшегося за недолгие часы ночи ,тихо шептал в сумрак очередных сеней и комнат, не видя своих бойцов, но чувствуя как на его профиль   в проеме двери, устремлялись преданные взгляды. Покатаевская  еще спала, когда разрозненные группки  красноармейцев, тихо, без разговоров вливались в ручейки  и собирались у Челкашинского выезда на большой тракт. Кони , словно понимая состояние своих товарищей не издавали  всхрапов и ржания, только дружно переставляли копыта,  губами мокрыми ловя изредка угощения от рук бойцов.
    Когда Петр был уже на месте, Селиверстов из ночного дозора, подхватив его под локоть  и шепча на ухо, увлек к дальней обозной телеге. Из под дерюги, пересыпанной соломой,  выпросталась кустистая бородища с кровавыми ошметками  на волосьях и припухшими губами. Они громко засасывали утренний мокрый воздух и так же шумно выпускали его. Селиверстов и Петр стояли подле, минуту рассматривая ночного  лазутчика.
-- Товарищ командир! Вот… ладонь Селиверстова шлепнула по сапожищу лежавшего, -- Взяли в полтретьего…Шел из станицы, овражкой, вон там…Палец его
 

продолжение пишется...