Рыбака

               
 Мотя проснулся рано-прерано, однако солнце встало ещё раньше. Летом раньше солнца не встать. Быстро оделся, сам налил себе тёплого ещё молока, отломил краюху хлеба и мигом позавтракал. В сенях схватил удочки и холщовый мешок , загруженный всем нужным ещё с вечера и выскочил на крыльцо. От колодца из глубины двора шла матушка с коромыслом на плече, увидела Мотю и улыбнулась прямо до ямочек на щеках:
- Жарь баба рыбу – я пошёл ловить.
Это она всегда так ему говорит, когда он идёт на рыбалку. А потом всегда говорит, что таких крупных пескарей она ещё никогда не видела. Мотя махнул ей рукой и вышел за ворота. Мотя уже большой – этой осенью его отдадут в школу, а зовут его на самом деле Матвей.  Правда только  отец. А отца отцом называет только Мотя, потому что соседские сорванцы зовут своих отцов тятями – чудно. Мотя живёт на улице Зейской, только вот по этой Зейской до Зеи, где рыбы полно, нипочём ни дойти – далеко. А вот до Амура через Американский переулок совсем близко. Только рыбы там нет- повыловили всю. Тятя, ой, отец рассказывал, что любопытные толстолобы выскакивали прямо на плоты первопоселенцев. Где они теперь те любопытные толстолобы? Пароходы плицами по воде шлёпают, гудками гудят, дымят и золу в воду вываливают. Попортили всё, поэтому отец на рыбалку и не ходит. Он мастер, с инженерами знается, не к лицу ему на безрыбье удить, да и некогда – вот Мотька на рыбалку пошёл, а он уже на работе. Так Мотя дошёл до большого каменного магазина с немецким названием. Сейчас каменных домов в городе много строят – вон и напротив, на торговой площади строит магазин купец Чурин. Китайцы как муравьи снуют  с какими-то дощечками за спиной на которых лежит целая гора кирпичей. Каменные дома, они, на самом деле из кирпича, и не такие узорчатые как деревянные. Правда магазин немецкий Кунста этого издалека похож на деревянный терем из календаря. Там и внутри всё как на картинке: товаров всяких – завались, пол как стол ровный и блестит, а усатые приказчики одеты все как один. Сама торговая площадь сейчас пуста, а в базарный день там не протолкнуться. Там Мотя сам себе покупал фабричные крючки и шёлковую нить для удочки. Скопил из тех полкопеек, что матушка иногда на сладости давала, взял и сам купил. За размышлениями Мотя и не заметил как пересёк Графскую. Пора и к реке. Берег весь истоптан, тальники переломаны, множество лодок и барж приткнулись к нему. Ещё и китайцев видимо-невидимо. Раньше, говорят, когда город только строить стали никакого Сахаляна и в помине не было, так несколько фанз. А теперь вон как расстроился, народа не счесть и каждый норовит рыбу выловить. Тут Мотя и приметил подходящее местечко – поодаль от деревянной баржи, на которой китайцы перекладывали какие-то мешки, никем не занятой оказалась небольшая заводь. Здесь гусиное перо (Мотин поплавок) не станет убегать по стремнине. Мотя размотал удочку, нанизал самого вкусного червя, сбегал в кустики, и, только потом, трижды плюнув на наживку, забросил снасть. Всё, ритуалы исполнены, ждём. Перо нарезало плавные круги по заводи, рядом  с ним   плескалось в воде солнце, китайцы на барже перестали гомонить и принялись что-то клевать своими палочками. Это из-за них Мотю не пускают по ночам ловить настоящую рыбу. Днём-то они все улыбаются, а вот по ночам, матушка сказывала, детей к своим косичкам привязывают и в Сахалян увозят. Зачем? И на ночь снасть не поставишь – народ у нас, говорят, хваткий. Вот и про соседа нашего Арсентия Мокича, говорят, что хват – вторую лавку уже открывает. Такой запросто схватит чужую удочку и поминай как звали. Мотя прямо таки увидел как кряжистый рукастый сосед хватает его удочку и убегает, Мотя за ним, но куда там… Тут басовито загудел пароход и он понял, что позорно заснул на рыбалке. Червяка то поди слопали уже. Мотя разлепляя непослушные веки оглядел заводь и не нашёл поплавка. Потянул удочку вверх, а она ни в какую, только гнётся и рвётся из рук. Мотя опустил удочку – она стала тянуть его в воду, он снова потянул вверх, согнулась пуще прежнего. Мотя и так и сяк аж боязно стало – или удочку сломаешь или утянут в реку. Но тут сзади пахнуло чесноком, и две сухие желтоватые руки схватились за удочку.
- Дай, дай, рыбака, китаец выхвати удочку и, перебирая по ней руками дотянулся до нити. Тот, кто был в воде метался по сторонам, баламутил воду, но к берегу потихоньку подплывал. Вот он уже рядом большой и страшный, китаец прямо в воде суёт ему пол ладони за жабру и выхватывает на берег. Вокруг толпятся все китайцы с баржи, и каждый норовит Мотю похлопать по плечу. Рыбака, рыбака, холосо, гомонят они. Как пить дать увезут в Сахалян, хотя не ночь же на дворе. А рыба на песке то тёмно-зелёным, то белым кверху, обваливается будто в сухарях, и длинными усищами мотает. Мотин китаец рыбине верёвку через жабры пропустил, завязал, и показывает как нести через плечо.
   Мотя и не заметил как собрал снасть. На глазах у всех лодочников он прошёл по берегу до самой арки, через которую царёв сын в город входил. Мотя так же, рядом с аркой вошёл на Торговую площадь, а там уже народ хоть и день будний. И все видят рыбину, голова которой лежит на Мотином плече, а хвост тащится по пыли. И все понимают, что Мотя уже совсем- совсем большой. И это ничего, что по осени его будто вещь какую отдадут в школу. Он большой, он уже настоящий рыбак. Или рыбака?