Красная линия. На круги своя

   

Книга четвертая. Глава первая.

Голдыревы


«Не ищи, человече мудрости, ищи кротости:
а еще обряши кротость, то и одолевши
мудрость; не тот мудр, кто много грамоте
умеет; тот мудр, кто много добра творит».


На подошедшего ко двору накинулись лохматые псы. Неизвестный уткнулся головой в высокий забор и опустился на колени. Так он простоял долго, пока к нему не подошли двое бородачей в посконных рубахах до колен, в войлочных котелках. Отогнали собак, молча переглянулись и перекрестились ладонями.
- Эко! Человече Бог послал, - сказал глава семейства Авдей Голдырев, - раненый, небось.
 - Пить, пить….уперся незнакомец в землю.
- Кликни Макарий Евдокию, пущай подаст квасу.
Шла  война, и люди белые и красные бились друг с другом не на жизнь, а на смерть. Наступил тот самый Божий суд над праведными и неправедными. Антихрист возымел над всеми и разум народа помутился.
- Подь сюда, Дунюшка.
Девица подошла. Отец взял у нее берестяную посуду и подал страждущему.
Над степью за рекой Шушь, которую все называли Сушью, вставало солнце. Замычали коровы. Вдали виднелся загон для скота, оттуда шли женщины с подойниками, повязанные платками до самых бровей.

 - Погоди ужо, раб Божий. Кто будешь? Откуда путь держишь?
- Из под Ачинска я, который день домой бреду,  в Кныши. Конь мой не сдюжил и пал. Сам я Григорий Зайцев. Одолели нас, полный разгром. Ну, да срок еще совсем не вышел. А ты, я вижу, нашей старой веры.
- Нашей, нашей….
Тем временем Евдокия появилась еще раз посмотреть на чужака, притягивая за собой дите малое.
- Как звать мальца, то?
- Да, то не малец, сестренка девчурка Сенурка, Ксеночка значит.
- Ксения это хорошо. Гостьей на этом свете будет.
- Запрягай Макарий Каурку, - распорядился хозяин. В Кныши ехать надо, сам воин туда не доберется. Наряди Ивана и Терентия сопровождающими, да накажи в церковь заехать, маслица завести.

Родилась Ксения у Голдыревых последышем в селе Тагашет Курагинской волости, в бывшей деревне Казанско-Богородское, на земле, где в старинные времена княжил вождь тюркского племени хулага Дубо Курага, потому и княжество по-русски прозывалось Тубинскин, а село по памяти княжества назвали  Курагино.
На крещение Ксении трепетно мерцали свечи, оплывая сосульками; угрюмо и неподвижно взирали на молящихся лики святых угодников с древних икон; за стенами дома трещал мороз, а они молились, молились, и святой отец Филарет рек слово Господне.
- Вопрошаю, - поднял руки к иконам святой отец – родилось ли чадо в доме сем?
- Родилось, Господи! Исторг Авдей Прокопьевич.
- Зрит ли чадо очами своими?
- Зрит, зрит, Господи – молвила Степанида Андреевна.
- Отрок или Девица?
- Девица. Девица – молвила Степанида Андреевна.
- Так пусть будет она Ксения Благоверная, Аллилуйя воссиянной Ксении Авдеевне! – пропел отец Филарет и опустил ее трижды в чан с водой.

 - И скажу я вам: настанет день, того вы не знаете, воссиянная Ксения пройдет все терния бренной жизни, обретет твердь земную и станет опорой роду новому и счастливому, а сама приобретет царствие небесное.
Край Минуса, где жили староверы Голдыревы,  по причине скрытости земли за горами Саянскими и Алтайскими,  от ветров и холодов северных, всегда процветал. Всякое растение тут росло даже арбузы и дыни, только сади и ухаживай. Опять же лен и пенька. Был свой табак и хмель, подсолнух, кусты разные ягодные,  и, прежде всего жимолость с хвойной горчинкой.
Процветали разные промыслы – рубка и сплав леса по реке Шушь, постройка барок, лодок и плотов. Смолокурение, выжигание угля, сбор коры для дубления кож, ореховый промысел, добывание лиственной серы для жевания, столь распространенного среди женского населения сибиряков-старожилов – все жило и давало доход.

Кустарная промышленность славилась тканьем холста, плетением неводов и сетей, валянием войлока и пим, шитьем тулупов.
Трудно сказать, когда появилась деревня Тагашет, а точнее Казано-Богородское - так она называлась до 1930-х годов. Деревня всего три улицы: Теребиловка, Лягушино, да еще Миллионка, сгоревшая в летний сухостой 20-х годов. Первые дома поселенцы строили вдоль речки Тагашетки, чуть ниже впадающей в илистую Шушь,  которая берет начало в тайге выше Нижней Быстрой и уже за Шалоболино вбегает в Тубу. На год  у ней бывало два паводка: первый в мае и второй в июне, когда в верховьях стаивал снег в тайге и открывалась коренная рыжая от глинистой взвеси вода. На всем извилистом течении ее множество стариц и небольших болот, оставшихся от прежнего русла, да выпасные луга. Местность вокруг от луговой переходит в гористую, с березовыми светлыми лесами и полями на покатых взгорьях. Здесь хорошо росла рожь, пшеница хуже, из-за слабой клейковины хлеб выходил солоделым, поэтому выменивали в Алексеевке и других деревнях степной части уезда на более хорошую.
 
Разные народы жили на тагашетских угодьях. Отроги восточных Саян березолесое раздольное подтаежье с обилием речек, пахотной земли и выпасных лугов привлекали издревле. Земля здесь добрая, на пару штыков черный перегной, не таежный тощий суглинок. Жили тут и древние тагарцы, чьи родовые курганы сохранились у подножия горы Бесь, и кеты - одни из древнейших палеоазиатских народов, ныне почти вымерший. О том и названия речек Тагашетка, Инашетка, где  "шет - по-кетски "вода".  Речки Тигень, Бесь, Шушь, имеют хакасское происхождение. Бывало находили в земле сошники древнего китайского производства.
Если подняться на огорье перед деревней, то можно увидеть за оградками, где, кажется, растет лишь березовый лес, чуть заметные холмики. Это могилы русских пахарей. От многих не осталось ни имен, ни крестов.  На Казанскую после отжинок в деревне был съезжий праздник. Из окрестных сел и заимок съезжалась родня. Гуляли широко, всем миром, переходя из дома в дом.  И работали во всю силу и размах крепкого мужицкого плеча, на помочах, соединяясь в страду несколькими семьями. Роднились с расчетом, и родства держались крепко.

Вспоминал Авдей, как он малолеток с мужиками Вятчины и Перми, погрузивших свой нехитрый скарб, двигался на ледащих лошадках с семьями в далекую неведомую Сибирь. Часто без средств, терпя голод, хороня по дороге детей и стариков,  шли они туда, где была земля! Земля и воля!  На новом месте поначалу ни кола, ни двора, ни помощи, жили в выкопанных землянках. Но разворачивался упорный мужик на земле, как с рогатиной на медведя шел он против неустроенности и тягот. Что ребятишек как гороха в доме, так не беда, потерпеть малость, войдут в силу, эх, работники будут, заживет мужик с Божьей помощью, только поворачивайся на земле, паши да сей, да строй крестовый дом! Землица есть да лошадка, в долг купленная, значит будет зерно и коровка, долги отдадим. А там и сыну первому свадьбу надо чинить: на всю округу грохнет крестьянушко! Пусть дивуется народ, да сплетники языки прикусят: был он голдырем батраком-переселенцем, а теперь стал крепким хозяином, такого не сшибешь!

Врастал Авдей в землю, как от крепкого груздя шла большая грибница детей и внуков. Гордился своей родовой, если была она работящей. Гордился своим землепашеством, которым извека занимались его предки, и всей их мудростью учил он сыновей и девок, как вести хозяйство, и ставить дом, и жить на земле, и ладить с людьми. Окромя земли и воли от государства и не требовал ничего.
В Курагинском подрайоне заведующий Попов Иннокентий Иванович людей старой веры не обижал, давал волю и землю и всячески приглашал трудиться. Большой прибыток давала охота, рыбалка. В каждом большом селе были маслобойни, мельницы, кузни. Отдельной статьей стояла золотодобыча. Все искали, добывали, но удача улыбалась избранным. А мед! Какой прекрасный лесной мед! Самая целебная сила из кипрея и малины. Опять же хвоя и крапива, валерьяновые цветы, таволга. Все росло в лесу.
- Какой лес? - хвалил свой горный мед киргиз.
- Наши киргизские горы, самый чистый воздух, самый чистый вода, самый чистый цветы. Пыль нету. Наши киргизские горы – снег, как сахар, лед, как сахар, вода, как лед. Самый чистый мед – горный мед.  К небу ближе. Небесный мед!
 Православные жили землей и относились к этому сокровенно, можно сказать по- божески.  Ксения мало, что помнила из своего короткого, оборванного историей, детства. Став постарше, она пытала сестру Евдокию рассказать про жизнь тагашетскую. Та вспоминала:

- Голдыревы лиходейством не занимались, ближних уважали, бедным и неимущим помогали. Внешне жили справно и степенно.  В семье присутствовала теплота и забота. Папенька и маменька при обращении называли себя не иначе как Степанидушка и Авдеюшка.
- Землей жили. Как пришло время сеять, задумывали завтра отправиться в поле, начинали приготовления, - вспоминала старшая сестра, что тебе матушка родная. Прежде всего, шли непременно в баню и надевали чистое белье; да мало того, что чистое, — особо благочинные надевали белье совершенно новое, с иголочки, потому что «сев хлеба не простое дело, а об нем вся и молитва Богу!» С утра приглашался священник, и служилось молебствие. Потом расстилали на столе белую скатерть и клали ковригу с солонкою, что припрятаны с Пасхи; затепливали перед образом свечи, молились Богу; и уезжающие в поле прощались с домашними; а если папенька не сам ехал, то благословлял работников, поклонившихся ему в ноги.
- По приезде в поле мужики закладывали лошадей; а папенька, как старший  хозяин, насыпал зерно в торбу, то есть в плетушку из бересты или каких-нибудь прутиков и оставлял ее у крыльца зимовья. Потом, как обыкновенно, все приседали рядом и молились на все четыре  стороны, папенька отправлялся вспахивать. Сделав этот начин, возвращались все домой, где нами с маменькой приготовлен уже был обед и собраны все родные. Оставалось, если близко, послать за священником, который должен благословить и хлеб, и вино и выпить с хозяином по первой рюмочке. После обеда младшие члены семьи или работники отправлялись пахать, как следует; а папа провожал гостей, насыпал в мешки зерно и выезжал вслед сеять.
- И что,  надолго уезжали?

- Бывало и надолго, дня на два-три, - поясняла Евдокия. Засевали, сколь помню, двенадцать десятин. Тут тебе, и рожь с ярицей, овес, пшеница. Ячмень, греча, просо, горох с  коноплей, опять же. Картофель и репу сеяли в особых местах.
- А где же деньги брались, на что вещи для дома покупались?          
- Все было по хозяйски. Как сейчас говорят, прибыток рассчитывался, как в аптеке. В продажу шел хлеб с трех десятин ржи, с одной десятины овса и с одной десятины пшеницы. Все другие остатки хозяйства, как-то: скотское и баранье мясо, свинина, птица, молоко, масло, шерсть, перья и прочее — всё это шло на собственное потребление, на одежду и прочее.
Торговцы мануфактурными и мелочными товарами и вообще всеми крестьянскими потребностями почти всегда являлись и покупателями хлеба и других продуктов крестьянского хозяйства. Мы в лавках забирали разные товары по счету и платили продуктами хозяйства, хлебом, скотом и прочим.
- Вот ты Дуня вспомнила про аптеку. Раньше то их не было, и что, как лечились?
- Раньше и болеть то не болели. Некогда было, а если где и прихватит, то существовала своя домашняя самопомощь. Это не то, что лечение знахарей, а просто у мамы имелось на все случаи пять-шесть настоев, например: настой перцовки, троелистки, березовой почки, прорезной травы … и зверобоя, а то и камфорная примочка.

Завсегда имелись крепкая водка, скипидар, мятные капли, чилибуха, разные травы и корни. Мы с мамой все по дому хозяйничали, разные травки-коренья  собирали, а мужики телеги, сани, дуги, сохи, бороны и все нужные орудия сельского хозяйства мастерили. Стол, кровать, простой диван, и стулья тоже делали сами или с помощью каких мастеров. Вот так получалось.
- Эх, Сенурочка, хорошо – то, как было летом! Еще помню, как сено косили.  На покос выпускали четыре косы, на жнитво пять серпов. Жара, оводы донимают, а мы как угорелые без передышки старались быстро управиться. Речка рядом, купались, братья, особенно Ваня, любили порыбачить. Рыбный промысел хотя и имелся, но вся рыба расходовалась дома, в продажу не шла. Если иногда и продавали часть, то разве для того, чтоб выручить несколько медяков Богу на свечки.
Бывало, чтобы пройти в избу, приходилось, так или иначе, перешагнуть через разложенную по полу рыболовную снасть - вентерь. Тогда кто снасть готовил, говорил: — «Не, дева, этова не надо; никовда не надо. Не шагай через. Через это рыба в него не пойдет. Испортить вентерь можно». Причуда еще такая была. При первом весеннем лове … первую же пойманную более или менее крупную рыбу били палкой и при этом приговаривали, ударяя по рыбе, — «попала, да не та, посылай мать да отца, бабушку да дедушку». Это, чтобы еще крупнее ловилась. А вот еще одна была примета, во время посадки картофеля нельзя было его есть, а то крот будет уносить и портить.

- Лето кончилось, а потом чем занимались. На печке что ли лежали, или на палатях. косточки грели?
  - Зимой, конечно, и грелись. Морозы бывали, во какие ядреные! Потому осенью делали разные заготовки овчинных шуб, азямов из домашнего сукна, обуви, пряжу шерсти пряли. За лен, мыло и за известку для беления стен платили в лавке хлебом. Муравленая посуда, деревянная посуда, сеяльницы, судницы, корыта, сита, решеты, веретена, цевки доставлялись переселенцами из Вятской губернии и тоже выменивались на хлеб. Мена производилась таким манером: желающий приобрести посудину, насыпал ее рожью, которую и отдавал продавцу, а посудину брал себе; называлось это «осыпная цена».
 - Помню, коровы у нас были. Одну звали Чернушка, и я с ней часто гуляла у реки, нога у ней болела, и она далеко не ходила, - вспомнила Ксена.
- Верно, говоришь. Коровы были и не одна, а целых пять. Я за них была ответственная: поить, кормить, опять же убирать за ними все я. Делов хватало. Отдыхала от них немного, когда выпас начинался. Коров выпускали на волю вскоре после Пасхи, - рассказывала Евдокия,  папа выходил во двор и там обмазывал смолой наподобие креста двери хлевов, стаек и ворот, произнося при этом молитву. Вдоль тех ворот, через которые выпускались коровы, на земле расстилал поясок, снимаемый с себя. Положив поясок, и снова сотворив молитву, он делал несколько полупоклонов. Затем, став перед воротами, «три раз» крестился.  Тогда мама брала в руки ковригу хлеба, выходила за ворота и, отламывая кусок за куском, манила коров на улицу. Мимо идущей корове она давала кусок хлеба. Так  все коровы проходили одна за другой, переступая поясок, который расстилался для того, чтоб они знали свой дом, свои ворота. А папа и мама вслед коровам шептали: «Христос с вами, Христос с вами!» — и крестили одну за другой. День этот считался почти праздником и в течение его не полагается ругаться.

- А что местные киргизы, как же вы с ними уживались? Я слышала, - интересовалась Ксения, - у них порядки совсем иные были.
Местные хакасы жили в степи и занимались больше скотоводством. И это дело тоже было прибыльное и весьма полезное. Хакасы те же христиане, но шаманы у них пользовались все же большим уважением. Среди их поселений много каменных баб с монгольским типом… почитали их как своих предков, мазали им рот сметаной и маслом. По их представлению на небе в большой юрте живет Бог, на земле летают духи огня, воды, гор и животных, а под землей живет черт Эрлик-хан, принимающий у себя шаманов и их последователей.
-  И я юрты видела, когда с батюшкой в Минусинск ездила. Тогда мы в церкви были и богу нашему молились.
 - Бог не в бревнах, а в ребрах, говаривал папа. А еще учил,  Бог есть у нас, в нашей вере правда. К тому прислон держать надо. Бог у нас Сенурочка один, Иисус Христос, только вера старая, особая. Поселок наш делился на две половины – на нашу правоверную  и поселенческую. Стороны, как небо с землей не сходились друг с другом. У наших дома пятистенные, прокаленные солнцем, с шатровыми крышами. Глухие ограды с воротами  с узорчатыми карнизами, где вили гнезда скворцы и ласточки. Что ни дом, то крепость. В оградах собаки – не подступись. Никто не белил внутри – все красили.

- Ишь ты! Теперь вот жизнь совсем другая. И не белено у нас и не крашено и порядку никакого нет.
- То не нами содеяно, на все божья воля, а мама рассказывала, исстари порядки были еще строже. Женщина не смеет сесть обедать с мужчиной, первой мыться в бане, выйти из дома раньше мужчины. Первым должен подняться хозяин, сотворить службу. Если муж захворал, жена должна творить всенощные молитвы.  Тогда не сметь пить молоко, сбивать масло, ходить в светлом платье, не говоря уже о скоромной пищи. Хлеб и вода, сухари – вот и вся снедь для жены, коль мужик прихворнул. Упаси Бог, если жена вернется домой поздним вечером с улицы! За такое святотатство радеть будет неделю.
- Не у всех, небось, было так строго. Переселенцы, говорят, жили своим умом
-У обычных поселенцев совсем другое. Порядки простые. Ни тебе глухих заплотов, ни домов из старых лиственниц. Строились лишь бы поскорее. Жили у нас бедняки-пермяки, да вятские разные, и каждая семья перебивалась с куска на кусок, но детей было воз и маленькая тележка – мал,  мала меньше. Люди приезжали и селились селами и станками на реках, а лучше в их устье, обязательно напротив островков, с буйными выпасами, набитыми по побережью ягодниками. И чтобы за селами на околице были кедрачи и боры, набитые орехом и грибами.

-А с верой что. Я папеньку спрашивала, а он отмахнулся. Мала говорит еще разбираться в божественном, погодь, время придет и все узнаешь.
- Так и я тебе в этом деле не наставница, наше дело молиться и требы соблюдать.
Минусинский округ  в то время являлась скоплением различных сект и религиозных учений, перенесённых в Сибирь ссыльными и переселенцами и часто принимающих на месте новые формы. Бывало, что в одном селении жили мирно молокане, иудействующие, хлысты, скопцы, поморцы, федосеевцы, духоборцы, штундисты и прочие с самыми разными разветвлениями и дроблениями. Наши  австрийские, то есть белокриницкие, делились на приёмлющих и не приёмлющих окружное послание, а последние в свою очередь дробились на иовцев, иосифовцев.
В самом Минусинске утвердились "не приёмлющие послание иосифовцы" со своим вожаком, Пуговкиным. Иовцы и иосифовцы господствовали в Малых Кнышах Идринского района. Ранее они жили на  Волге, почитали  епископа Иосифа Керженского, и прозывались кержаками. В селе Казанско-Богородском, в нынешнем Тагашете, что относился к Курагино, преобладали «кирилловцы» - сторонники позиции митрополита Кирилла, в миру Смирнова. Они были самые устойчивые из «австрийцев», и никониан называли погибшими слугами антихриста.
После того, как в 1906 г. был подписан указ о порядке образования и действия старообрядческих общин, на территории Минусинского уезда были официально созданы три общины австрийцев: Минусинская старообрядческая  Покрова Пресвятой Богородицы (г. Минусинск, деревни Малая Минуса и Городок), Казанско-Богородская община (деревни Казанско-Богородская, Кныши, Малые Кныши, Паначева, Брагина, село Салбинское) и Николаевская в Усинском пограничном округе (село Верхнеусинское, деревня Нижнеусинская, поселки Знаменский, Атамановский, Уюкский, Туранский).

Глава семьи Авдей Прокопьевич Голдырев   из белокриничных австрийского толка пользовался у верующих авторитетом и исполнял уставные церковно-приходские обязанности. Тесно общался в селе с единоверцами Смирновым Евсеем Павловичем и Дауровым Степаном Егоровичем.
Наибольшее недоверие и отвращение к никонианам питали беспоповцы, известные в округе под общим названием "часовенные". Деревня Куряты на самой окраине глухой тайги сплошь была населена мрачными "часовенными". Среди них были мешочники, особо невежественные и враждебные к просвещению. Они  обнаружились с приходом из киргизских скитов некоего монаха Ардальона с мешочком, наполненным сухариками.
Не  многочисленные федосеевцы, имели в станице Таскиной сильную общину с часовней и старинной иконой в массивной серебряной ризе. В Самодуровке и Детловой жили численники, празднующие воскресение в среду, признающие пришествие антихриста и отрицающие власти. К беспоповцам относились до 400 человек усинских, главное гнездо которых находилось в деревне Быстрая.

 Несмотря на веру, был Авдей в солдатах и участвовал в маньчжурской войне, как он говорил,  с хунхузами. То ли это были китайские разбойники на границе, то ли японцы, никто не ведал.   О том недалеком прошлом свидетельствовала фотография под стеклом в красном углу. Изображен он был с двумя рослыми, лет под тридцать бородатыми, серьезными на вид сослуживцами в шинелях и папахах. Снимок был сделан на память об окончании военной кампании. А началась его служба в Минусинске, куда свозили всех призванных. Вот что он  писал отцу  в своем первом письме:
«Спаси Вас Христос, родитель мой батюшка Прокопий Никифорович, а также жена моя Степанида Андреевна. Во первых строках прописываю, каки со мной произошли разные разности. В Минусинске обрезали ножницами мою бороду, как и власы на голове, сейчас они уже подросли. Опосля,  того призвал меня фельдфебель и спросил,  владею ли я грамотою? Ответствую, что сподобился. Тогда, говорит, пиши Высокому благородию, полковнику Зубову, что будешь справно воевать за царя и Отечество.
В городе Ачинске, куда нас всех пригнали, одели  в шинели, посадили в телячьи вагоны и повезли по железке. Теперича я в городе маньчжурском Лояне пребываю. Определили мне после походу от самого Артура, служить при лазарете, так как стрелять и убивать я, по вере нашей, отказался. Каждый день привозят к нам раненых солдат и благородиев. Помогаю им, чем только могу. Молюсь за Вас родитель мой Прокопий Никифорович, за матушку и супругу свою. Пропишите мне, тятенька, как Вы там проживаете. Есть ли приплод от нашей живности. Война скоро закончится. Шлю Вам низкие поклоны. Остаюсь жив и здоров, того и Вам желаю».
Вернулся Авдей домой и зажил своей семьей и обильным крестьянством. Дети рождались почти каждый год. Ксения, самая последняя у Степаниды Андреевны, в девичестве Бахтиной, родилась 17-м ребенком. Умерших братьев и сестер Ксения  не помнила, за исключением ушедшей  на памяти Ольги. Бахтины, родители Степаниды Андреевны проживали в деревне Брагино и при выезде на ярмарку и в церковь в сутолочный город Минусинск, заезжали в гости, на обратном пути привозили подарки маленькой внучке Синурочке.  Род Бахтиных был вятский и назван был по реке Бахтинке. Такая река была и в Енисейской губернии. По слухам, одноименный поселок располагался на слиянии Тунгуски с Енисеем в Туруханском крае. Деревня Бахта когда-то подчинялась Новой Мангазеи, основанной еще в 1672 году для торгового дела. У хакасов бахты означало «счастливый».

Ездили в Минусинск и Голдыревы и как-то взяли Ксену с собой. В тот раз в американской конторе купили в кредит конные грабли.  В купеческих лавках от всякой всячины рябило в глазах, пахло блинами и шаньгами. Много народу было веселых,  и дым курящих, а  Авдей все возмущался, приговаривал: «Кто табак курит, тот из себя Бога турит».
Ксена вспоминала возвращение домой. Уже на подъезде к селу с горки открывалось огромное, на километры вдаль уходящее пространство земли, река, огромный пруд, луга, а дальше - горы и лес до самого горизонта. В центре территории возвышалась трехглавая гора Тигень. С ее вершины открывался замечательный вид: справа по берегу Терехты вытянулось на 4,5 км село Брагино, слева на реке Шушь виднелся Тагашет, а прямо внизу у подножия завораживающей взор гряды под названием Бесь приютился крошечный поселок Новая Шушь.
Село Брагино получило свое название по фамилии его основателя - крестьянина Киприяна Брагина. Его дети: Макар крестьянствовал в Тагашете, Лука жил в Терехты, а Иофа по месту родителя. Население сел Брагино, Тагашет, Новая Шушь, Большие и Малые Кныши считалось зажиточным. В 1924 году в Брагино был образован сельсовет, а в 1929 году появился колхоз "Хлебороб".
 
Евдокию замуж выдали рано, в 16 лет. Было это в 1919 году. За того самого Григория Зайцева, которому дала попить кваса. Понравилась она ему и он, как только поправился, приехал с родителями сватать ее. Песню подпевали:
 
Во кузнеце - молодые кузнецы
Они, куют, они куют,
Куют – принаваривают,
К себе Дуни приговаривают

В 1920  году родилась у них дочь Анна, да недолго счастье баловало их, Григория вновь взяли на службу, и почти пять лет он отсутствовал. Евдокия осталась в семье Зайцевых одна, а порядки у них были строгие. Пережить пришлось многое. Если взглянуть с истока, иной думает: нету конца-краю течению реки – и он радуется, не зная, что чаще приходится плыть супротив течения. С той поры, когда человек начинает ходить, он уже жизнеиспытатель, землепроходец, меряющий землю двумя стопами, а не четырьмя, как скот. Только птица разве сродни человеку…Говорят же, что в одной руке у Бога судьба, а в другой – горючая, как пламя, любовь, какую редко кто из баб ведает на Руси. Точно Богу известно, что русской бабе любовь ни к чему, - некуда ее употребить. Как вышла замуж – тут и конец бабьей любви. То свекор ворчит, то свекровь клюкой стучит, то муженек попадется – ни колода, ни двора.

Как вернулся Григорий со службы, построили они свой дом в Кнышах. Тяжело было, но построили и стали жить отдельно, не на общем дворе. На новоселье пригласили всю родню. Тут тебе всякие разные приношения. С миру по нитке, голому рубаха. Идет народ посмотреть на новый дом и что-нибудь с собой несет. Кто курицу, кто утку подарит на разживу. После того родились у них Татьяна и Ольга. Сын Александр появился последышем, на исходе. Были и другие, да умерли.
Родители Григория  Андрей Павлович и Степанида Назаровна тоже в корне своем из старообрядцев. Степанида Зайцева, в девичестве Токарева,  жила при родителях в селе Большая Салба,  в 25 километрах  от деревни Малые Кныши. Село делилось на две части – в одной жили русские, в другой мордва. Предки Зайцевых — выходцы из Тулы работали у Демидова, затем переехали на Урал в Удмуртию, что в семи километрах от города Камбарки в селе Балаки. В Невьянске робили, на Шарташе скрывались от гонений, а позже решили пойти в Сибирь «на хорошую жизнь». Ехали на лошадях, вплавь по рекам  целый год всяко видели, всяко терпели, но за волю волюшку и башки не жалко. Определились  в деревне Малые Кныши. Землю переселенцы получали даром и в собственность, а не в пользование, по пятидесяти десятин на семью.

- Да уж, проехали мы с общиной всю Расею, почитай,  - рассказывал Андрей Зайцев местному кузнецу, - а не слыхивали, чтоб  где-то народ топоры точил да в кузнях шашки ковал. Живут, яко кроты слепые, да хрип гнут на барщине-дворянщине аль на подрядчиков. Барки купеческие бурлаками тянут, опосля того зелье хлобыстают да песни орут на всю Чусовую, яко свиньи. Люди то аль нет? Где у них прозрение, злоба? Нет  ни прозренья, ни злобы. Ярмо укатало.
- Укатало. Укатало, - подхватил кузнец, - да куда от петли уйдешь, коль она на шее.
 - Спасибочки надо сказать Столыпину, хоть он услышал наши молитвы, - вздохнув, проговорил Андрей, - отменил вероисповедные ограничения, уравнял в правах старообрядцев, теперича у нас свобода молитвенных зданий и общин.
- Мудреный был человек,  больное государство лечил с ног – с крестьян, значит. Токмо, антихристы с царем ерманским опять решили творить поперек, и потому  убили светлу голову. Бог он все видит и каждому да воздаст, - ударяя по наковальне, пророчил кузнец.

Процветание в России так и не состоялось. Великая война привела народ к великой разрухе. Разруха породила горе и злость горючую. А главное не стало веры ни в бога, ни в черта, ни в царя. Утратил царь и его слуги доверие, и потеряли власть. Сам отрекся, стадо свое бросил и отдал народ на поругание.
Все началось сызнова, как будто не было России тысяча лет, а только она родилась с кровью вновь, и надо снова учиться ходить. Новая власть, и есть новая – несмышленая управлять и хозяйничать, только шашкой махать, да к стенке ставить. Вот она и  вывернула все устои на левую сторону. Кто был ничем, тот стал всем и начался хаос: комиссары с их продразверстками и беззастенчивым грабежом, ЧК, ЧОН, с расстрелами на месте без следствия и суда. Кому понравится? Вот старообрядцы, как народ в целом зажиточный, взялись за обрезы и косы, в защиту нажитого. Были и такие, кто супротив престола воевал, потому как он след свой вел от антихристова семя.
После гражданской войны страсти вроде успокоились, пошли власти на мировую и дали людям старой веры послабления, издали воззвание, что их теперь «никто, никогда... не будет преследовать»  и обманули. Только хозяйством оправились,  богослужение,  и устроение церковной жизни наладили, как снова началась смута под названием «коллективизация». Появился лозунг -  «борьба с кулачеством есть одновременно борьба со старообрядчеством».
Богатый и зажиточный минусинский край подвергся разграблению. Прибыл и в Тагашет из Минусы чрезвычайный комиссар по продовольствию, и пошел с ревкомовцами по надворьям. Только и слыхать:

- Есть у тебя хлеб, Петр Ильич. Сеял ты в прошлом году столько-то. Урожай снял такой-то, на семена тебе столько-то, себе на жратву до нови столько-то. А вот остаточек, - выгребай.
На сходках мужичьи страсти кипели ключом. Схватывались за грудки, трясли бородами и рваными штанами, исходили от крика до седьмого пота. Голос, в голос:
- Нету у нас никаких остаточков! Хозяйство содержать надобно. Ни одним днем живем. О послед сами спасибо скажете, ведь и завтра жить надо.
Но никто завтра жить не собирался. Нужно было сегодня и много. В местном ревкоме чоновцы и дружинники согнали с заимок и приисков космачей пытать, куда запрятали хлеб в ямы. Председатель ревкома Андрей Валявин с помощником из фронтовиков Васюхой Трубиным, оба с револьверами.  Время за полночь, а ревкомовцы и мужики все спорили о законах новой власти,  и никто узреть правды не мог.
- На митинге сказывали, что дадут народу дух перевести опосля царского режима. И игде он, дых?- возмущался  Авдей Голдырев. - Господи! Не сокрой лица твоего от мя. В день и час бедствия да преклони ко мне ухо твое; в день, когда призываю тя, Господи!
- Ежили умом раскинуть – супротив власти прете, - твердил председатель. Комиссар на Минусу приехал по личному указанию Ленина. И он обещал ему, что из Сибири поступит хлеб в голодающий Петроград. И нам нельзя его подвести и не исполнить это слово. Глядьте, уже утро приходит  с солнцем, а мы все лясы точим, дело делать следовает.

  -  Что там за начальник такой прибыл от Ленина? И кто определил нам кормить голодающих в Петрограде? - возмущался краснощекий мужичок в тулупчике.  Может они и не работники совсем там, а нам за них, значит, впрягаться
 - От Ленина приехал, кличут по странному Каганович. Он и возглавляет продкомитет в Красноярске, на нем и вся продразверстка. Если нам не веришь, докладай свои соображения комиссару, али ему самому пиши. А нам заказаны миллионы пудов хлеба. Вынь да подай, а вам только  рассуждать.
 - Урожая-то нынче нет, - шумела толпа. В прошлом году на хозяйство было 273 пудов, а ныне только 116. Как их разделить? Отдавать, значит самим на себя руки наложить.
- Говори, не говори, а к 15 января хлеб должен быть собран. Так что никакого укрывательства, спекуляции и самогоноварения.
- Короче берем. Ежели хлеба нет, то быка, он на тридцать пудов мяса потянет, понимашь? – говорил старший отряда ЧОН председателю, показывая на Авдея.
Председатель все понимал. Чоновцев больше беспокоил не хлеб для Питера, а еда для самих насущная. С верху мчались срочные запросы на продукты, нужно было с грехом пополам, со скандалом собирать по дворам мясо, хлеб, искать подводы и отправлять обозы то в Ачинск, то в Красноярск. А тут еще иждивенцем сел на шею немалый отряд чоновцев, который хотел есть досыта каждый день.
- Будем нынче брать у Голдырева, раз он такой умный. Прошлый раз взяли у него солонину и шерсть, забрали овчины и конские шкуры, тепереча пусть мясо дает, раз хлеба больше нет, - постановил чоновец.

Само собой, мясо можно взять с тебя и овцами, - сказал Авдею председатель ревкома. Но что за овцы теперь, об эту пору? Худоба одна, кожа да кости. Овцу осенью брать надо. Возьмем мы у тебя, как у зажиточного крестьянина, быка. Ты богатей, проживешь, а на Волге и в Петрограде люди мрут, сам понимашь и еще раз зачитал обращение к жителям уезда:
  «Товарищи Тяжелый удар поразил наших братьев хлеборобов Поволжья. В 14-ти губерниях центральной России царит голод, цинга, холера. Нет хлеба для 13 миллионов населения. От голода пухнут и мрут в тяжелых муках маленькие дети. Незасеянными стоят поля крестьянина. По сожженным солнцем, бесплодным нивам, как жалкие тени, бродят несчастные голодные люди в поисках кореньев, диких растений, саранчи, коры, падали. Но трава и коренья сожжены зноем, кора и падаль съедены. Во многих местах едят жирную глину, ее не хватает для всех и местные исполкомы выдают глину по особым разрешениям».
Местные не хотели есть глину. Недовольные продразверсткой и в конец раскулаченные уходили в лес одни и с женами, порывая всякие связи с домом. Насилие власти вызывало противодействие, вспыхивали мятежи, формировались отряды повстанцев атаманов Емандыкова, Кульбистеева, Родионова, братьев Кулаковых, хорунжего Соловьева.

Мужик освирепел….. Надоели ему перевороты, обещания городских краснобаев, а более всего намылила шею война, да распри. Сперва били почем зря немчуру. Война до победного конца! А теперь что? Самим конец пришел.
 «Хлеба! Хлеба!» - наступил голод. Нет в деревне ни керосина, ни серянок, ни сахару, ни гвоздей – коня нечем подковать. Нужда заела. Схватили мужика за горло – не продохнуть. Недовольные стали уходить в тайгу и формировать партизанские отряды. Бродили такие до ста человек, стычки были у озера Шира.
 В то же время в верховьях Енисея, у Усть-Уса, красная разведка установила наличие отряда численностью около тысячи человек. Примечательно, что этот отряд был смешанный – из урянхайцев, казаков и китайцев. По губернской сводке, командиром мятежников был известный в крае Лю Чиншан, задержали, а после суда расстреляли.
 Прошел слух об отряде Соловьева, выходца из станицы Форпост, из тех казаков,  которые с петровских времен приступили к охране пограничных рубежей. За начальника штаба был  цельный полковник царской армии  Макаров Алексей Кузмичь. Разведкой руководил местный хакас Астанаев Сильверст Яковлевич из улуса Тутатчикова. Рассказывали, что Астанаев все ходы и выходы знал в горах и лесах.
Протестовали не только «буржуи», но и те, кто признавал «советы». В Покровской волости коммунистические ячейки Таловская, Великокняжеская, Теманенская подали заявления о выходе из партии…,  крестьяне не верили, что пришла народная власть.
Было чему удивляться. В крае появился Губотдел принудительных работ, затем концентрационные лагеря в Красноярске и Ачинске. При крупных селах создали лагеря заложников. Расстреливали без суда и следствия.  Инородцев хотели выселить навечно за пределы Енисейской губернии. Да что там, люди сами бежали в тайгу, в Урянхай.

Начался беспощадный массовый террор против буржуев и своих отступников. Под понятие «буржуи» подводились все, начиная с императорской фамилии и кончая всеми, признаваемыми вредными. Всех вредных  ставили к стенке.
Притих народ, потеряв надежду на возврат старой жизни, а новая началась в лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост, когда попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми христианы и землепашцы.
Эпштейн, возглавив сельское хозяйство великой державы, не ведал разницы между озимым и яровым севом. С подачи Когановича, палача народов, и Эпштейна был разработан грандиозный план невиданного в истории преступления. 5 января 1930 года родилось знаменитое решение ЦК «О темпах коллективизации».
В колхозах работникам давали по пол-литра обрата, больше ничего. В дни уборки и молотьбы хлеба председатель колхоза «Красный Тайшет» гонялся за людьми верхом на лошади. Обнаружив у женщины горсть зерна, припрятанную для детей, избивал, а зерно рассыпал. Ребятишки ночью на чердаке ловили голубей, охотились как заправские коты и готовили для семьи голубиный бульон.

От такой «голубиной» жизни четверть населения Минусинской котловины вымерло. К этому имел непосредственное отношение руководитель Кнышинского волкома партии и чрезвычайный комиссар по продразверстке Иван Прохоров, организовавший коммуну «Красный луч». Выходец из Тагашета, из семьи кузнеца, отслужив в армии и  успев отсидеть в тюрьме за революционную пропаганду, имел на буржуинов большой зуб.
 От этого «зуба» и с беспросветного горя, а может за притеснения по религиозной части пришел конец жизни Авдея Прокопьевича Голдырева. Заболел, опухла нога, а когда почувствовал себя совсем плохо, послал Макария в  Кныши к Зайцевым  позвать дочь Евдокию с внучкой Анной попрощаться. 
Когда приехали, глава семьи лежал в горнице.  Лежал Авдей, смотрел в последний раз на белый свет  и думал – нет человеку спасения ни на земле, ни на небе. Сражался в Маньчжурии с хунхузами, а тут свои за горло взяли. Все тлен и прах. Из праха вышли – в прах отойдем. И после будем, как не жившие. Дыхание в ноздрях наших – дым. И слово наше – пустошь и суета сует. Тело обратится в ничто, и дух рассеется. И само имя наше забудется со временем, и никто про нас не вспомнит. Ибо вся наша жизнь – една тень без плоти. На челе у всех печатка смерти, и нет от печатки той спасенья.

Увидев детей, внуков и правнуков, с миром отходил Авдей в вечный покой, ко отцам, исполнив все предначертанное ему от века, испив до одонья чашу земных печалей и радостей. Заветом главным оставлял он распаханное поле, в котором весь пот его, все упование и призвание, все труды и богатство сердца, и смысл земной жизни оставались в наследие потомкам. Смерть становилась успением, ложились натруженные руки поверх домотканной смертной одежи. И взирал на него с потемневших икон Господь в год 1929 от рождества Христова, благословляя мужика-пахаря, в поте лица растившего хлеб на земле для живущих на ней.
Никто пахаря не жалел, не берег. Без счета и меры пускали в расход, гнали на верную гибель, штабелями укладывая в вечную мерзлоту. Вековой строй жизни пошел в переверт. Вера отцов и весь вековой  уклад жизни порушились. Продразверстка, продналоги задушили хозяйство. Уже требовали не часть, а весь доход.  Агитация по вступлению в колхоз велась до ярости, угроз и мордобоя. Несогласных мужиков били и запирали в амбаре, давая время крепко подумать. За всех решал и судил  председатель сельсовета Некрасов. Не тот, конечно, который написал известные стихи: «...Однажды в студеную зимнюю пору, я из леса вышел; был сильный мороз..»..Совсем другой, местный, из активистов.

Боже Милостивый, - молилась Степанида Андреевна, - спаситель наш, вразуми человека, разожми его руку, стиснувшуюся в кулак, рука эта создана для приветствия и труда, как хлебное поле, сотворено им для жизни и счастья. Ничто так не постоянно, ничто так не нужно землянину, как хлебное поле. Кто, почему, зачем нарушил естественный ход природы? 
Операция по раскулачиванию проводилась с точностью до одного часа. С точностью до вагона, до баржи было высчитано, сколько потребуется транспортных средств, спланирована потребность в войсках и охранниках. Всех намеченных на заклание разделили на три категории. Первую категория – на расстрел. Вторую решено было выслать из родных мест в труднодоступные районы. Третью лишить имущества и представить судьбе. Голдыревых  причислили ко второй категории.
В некоторых районах ликвидация первой категории была закончена в феврале 1933 года. Начало выселения остальных отнесли на март. Списки кулацких хозяйств, высылаемых в отдаленные районы, составлялись райисполкомами на основании решений собраний. Высылаемым, по бумагам, оставлялись самые необходимые предметы домашнего обихода и  двух месячный запас продовольствия, денежные средства конфисковались с оставлением на каждую семью не более пятисот рублей.
Основные ссыльные потоки из  Минусы  шли  на Чулым в Томские топи и западнее, вплоть до станции Яя.

 С  Чулыма  многих  вскоре  перевели  южнее,  на  рудники  Тисульского  района: Центральный,  Макарак,  Берикуль.  Переводили  туда  всех желающих, но, конечно, трудоспособных. После  закрытия  Баргинского  слюдрудника, отдельных вывезли в Кандаки на  рудник Тасеева,  недалеко  от Машуковки, потом в верховья Бирюсы, тоже на слюдрудник, а оттуда, уже в 40- х годах, на Алдан, в Якутию. Вот куда  могла  завести  ссыльная  одиссея  Курагинских раскулаченных!  Более двух тысяч из них оказалось на крайнем Север и  на Колыме. Брата Степаниды Андреевны  Сергея Бахтина выслали в Туруханск.
Изъятое имущество передавалось в колхозы в качестве взноса бедняков и батраков с зачислением его в неделимый фонд. За счет конфиската погашались долги государства и кооперации. Конфискованные жилые постройки использовались на общественные нужды сельсовета и колхоза и для общежития батраков. Исполкомам предлагалось срочно проработать вопрос об использовании кулаков как рабочую силу на ряде трудоемких промышленных участках.
Политическое руководство этой важной работой возлагалось на тройки членов бюро крайкома. Эти тройки разрабатывали конкретные инструкции проведения операций, а также правила расселения высылаемых и порядок их работы.
Григорий Зайцев, ставший к тому времени председателем сельсовета в Малых Кнышах, каждый вечер возвращался домой с больной головой.
- Опять мать, - говорил он Дуне, - погнали людей в Тайшет, а оттуда в Шиткинский район.

- А я Гриша слышала, что в Черемхово,  и  на  Ангару. Люди бают на какую-то    Кодинскую  заимку и  на  Баргинский cлюдрудник. Может, брешут, прости меня Господи.
- Не брешут. Везут туда, где работать некому. Была из Минусинска партия на Бирюсу, и  на  Чулым: на Чульскую гарь,  на  Центрогарь  за Тегульдетом и ещё дальше на север в  Пышкино-Троицкий район.
- Ты такое говоришь, что я и вовек не слышала. Что за дикие такие места?
- Места дикие и люди нынче одичали, озверели совсем.
- Ведь и нас коснется Гриша! Подумал бы своей головой где будем мы лиховать.
- Пошли первые потоки в  Ольховку  -  на горные золотые рудники.       Все рядом. Может, удастся сладить в те места.
Наступил день, когда во двор Голдыревых заехала комиссия, заставила запрячь хозяйских лошадей, погрузила все, что было в избе, амбарах, и увезла.  Ксения вспоминала: « Я забралась на крышу амбара и глядела на взрослых. Куда делись старшие братья, - не помню. Младшего Терентия к тому времени отправили в тылополчение на Анжерские копи. Иван жил своей семьей. Макарий, рассказывали, бежал в тайгу, в Урянхай. Куда потом делся, не известно. Одного такого беглеца, что вернулся спустя год домой с Урянхая расспрашивали:
- Кака там земля?

- Горна да пустынна. Куда не глянешь – всюду черны да сини горы и лес на них иль голые камни. Енисей там зовут Бий-Хемом.
- А люди там,  каки будут?
- Живут на той земле сойоты и монголы, одним словом иноверцы. Люди гостеприимны, да темны. Шаманники, одним словом. Зато скота там несметное множество.
- Как же вы жили, чем на жизнь зарабатывали?
- Жили мы в большом селе Сейба.  Первое время вдвоем с Макарием Голдыревым скрывались. Летом уходили в горы. Зимой возвращались в поселок. Охотились, рыбалили и золото мыли. Бывало,  находили по фунту и более. С нами еще мыли братья Федор и Александр Потылицыны.
- Что же не остался, домой прибег. У нас ведь не жизнь, а сплошное лихо?
- Там сейчас тоже порядки изменились, жизти никакой не стало, так я лучше дома, со своими, все помирать легче. А те, кто остался, бают: « Чем выше по Енисею, тем крепче вера». Поэтому наиболее богомольные проживают в скитах, вне сел.  Живут очень замкнуто и с приезжими общаются неохотно. Основное правило – соблюдение постов.
- И какие у них есть,  «разрешения»?
 - Дак, известно, от типа поста и чина святого дня: «сухоядие», например, «разрешение на пиво», «разрешение на соковую кашу», «разрешение на рыбу». Пить чай считается грехом.
- А что же в мясоед?
 - В мясоеды, как и у нас,  разрешается есть все, пользуют в пищу только мясо животных с раздвоенным копытом.

- А  Макарий, он что. В скиту остался, или как?
- Сманил его один местный табунщик идтить на Алтай, вот он к нему и нанялся.
А Степаниду Андреевну с Ксенией посадили на подводу и повезли в Курагино, а затем через Абакан в Чулымский край на лесоразработки. Ехали долго, на телегах. Ксения переболела тифом и у нее выпали волосы,  у Степаниды от нервного напряжения пропало зрение. Получив по почте слезное известие о бедах, Иван Голдырев, поехал спасать мать и сестру. По дороге сам заболел и умер. Не дождавшись сына, Степанида с дочкой с места поселения бежали. Спасибо добрым людям, что привечали, а в Ольховке одно время прятались на чердаке  у  Евдокии и  Григория  Зайцевых, куда их накануне сослали.
Все тайное становится явным. О беженцах Голдыревых узнали и сообщили куда следует.  Следователи и спросили: как, зачем и когда? Долго пришлось объясняться. Спасибо время пришло дать облегчение люду, выселения прекратились. После мытарств получили угол в бараке, а Ксению определили на работу. Она  пошла  на рудник, - «в гору». Набросила себе пару годков и стала совсем взрослая — хоть в гору иди, хоть под гору, метрика она же документ.  Степанида Андреевна стерегла угол в бараке и вела скромное хозяйство.  Вскоре с Анжерки и Терентий вернулся. Кругом горе, а казалось счастье. Живы остались и родные рядом.
Что в то время творилось в тогдашнем Курагинском районе, можно было узнать из местной газеты. А писали о новых классовых вредителях, о тех кто плохо организовал выполнение указа «О темпах коллективизации», кто нарушил колхозное хозяйство. В статье «Ставка врага бита» говорилось:

«Сегодня мы публикуем приговор специальной коллегии краевого суда по делу контрреволюционной банды право-бухаринских выродков, орудовавших в Курагинском районе. Бандиты успели не мало навредить. Только в одном 1936 году под снегом осталось хлеба на площади 7 тысяч гектаров, погибло 15220 голов скота. Желая вызвать недовольство колхозников советской властью, они всячески старались снижать доходы колхозников. Руки этих мерзавцев обагрены кровью лучшего председателя колхоза Андрея Кувина и пионера Алеши Маноенко. Враг народа Лагздин, будучи районным прокурором, охотно удовлетворял просьбы кулаков и не обращал никакого внимания на законные жалобы трудящихся. С благословения этого бухаринского мерзавца, враги народа избивали и всячески преследовали честных колхозников, ликвидировали колхозы, лишали колхозные семьи необходимых товаров.
Советский суд вынес справедливый приговор. Враги колхозного крестьянства - Иванов, Высокос, Козлов, Лагздин, Хохлов, Чудинов и Артемьев приговорены к высшей мере уголовного наказания - расстрелу; подсудимые - Лукьянов, Черепанов - к 10 годам тюремного заключения и поражению в правах на 5 лет. Этот приговор встречен единодушным одобрением всех трудящихся нашего кpaя. Врагов народа, цепных псов фашизма нужно уничтожить без всякого сожаления».

Когда было Зайцевым читать газеты? Но все же иногда по необходимости приходилось. Нужно было быть в курсе дел, чтобы на неожиданный вопрос суметь правильно, в духе времени ответить агитаторам и просвещенцам. Григорий тоже попал в опалу, в Ольховке он трудился в горной артели, а последнее время на мясозаготовке.
Фамилии вредителей были на слуху: секретари райкома Михаил и Александр Ивановы, председатель райисполкома Высокос и его заместитель Козлов. Получалось, что они создали повстанческую организацию и проводили подрывную работу.  Будто их направляли секретарь крайкома Акулимушкин, партийцы  Голюдов и Лютин.
- Этих прохиндеев Хохлова и Чудинова я давно знаю, - возмущался Григорий.  Колхозы  “Трудовой крестьянин” и  имени ”Демьяна Бедного», именно они привели к развалу.
-  А знаешь ли ты, что Хохлов тоже из раскулаченных? - спрашивала Евдокия мужа, - может, обвинения это наветы и напраслина? Разруха кругом, колхозы разваливаются, вот и ищут виноватых.

- Понятно, что разваливаются, но зачем людей бить и калечить. Арестовал Хохлов больную колхозницу Симакову Екатерину,  избил в конторе колхозника Осипова, искалечил ему руку, перебил палец, избил беременную колхозницу Журавлеву, издевался над одной девчонкой  и принуждал ее к сожительству.
- Так это не вредительство, а чистой воды уголовщина. Он же уже сидел, вот и научился выбивать показатели. На него, небось, с верху тоже давили.
- На всех давят. Не в этом дело. Не годятся они и Хохлов и Чудинов в руководители, вот и результат.
- А каких выбирать, где их взять толковых? Изничтожили работяг, а теперь и мучаются. Если помнишь Гриша, год назад избрали в председатели честного труженика Андрея Кузина, и чем закончилось? Не выдержал трудных условий и травли со стороны начальства, руки на себя наложил.
- Помнить - помню. В газетах про его письмо печатали, жаловался, что все ездят, проверяют, а никто не поможет. Собаки, мол все, а не товарищи. Про троцкистов и врагов народа что-то вспоминал.

- Вот-вот. У вас-то на мясозаготовке про них еще не говорят?  Скоро начнут, помяни меня. Слышал, небось, как директора Курагинского совхоза Куликова обвинили в уклоне, так он и сбежал. Народ-то в тайгу бежит. Может, и тебе Гриша надо схорониться. Не схоронился. Однажды ушел на работу и не вернулся.
В следующих номерах газеты сообщали, что проверкой произведенной инспектором Крайфино Ярыгиным в августе 1937 года в районе установлены значительные и массовые нарушения законов. Вредители издевательски относились к жалобами трудящихся, не рассматривая их длительное время и безосновательно отказывали в их удовлетворении с целью вызвать недовольство трудящихся. Это имело особенное значение в отношении красноармейских жалоб. У прокурора Лагедина в его квартире обнаружили не разобранные 74 жалобы трудящихся, 48 следственных материалов, требовавших расследования по 58-й статье В итоге, делался вывод: «В Курагинском районе в уборочную кампанию 1936 года осталось на полях не убрано и ушло под снег 5708 гектар разных культур в том чисел в кучках 1889 га и в суслонах 3819 га. В посевную 1937 года план посева по району выполнили лишь на 89%. В результате вредительской деятельности колхозы резко ослабли и оказались не в состоянии выполнить государственные поставки хлеба».
 
 Бывало на руднике, вместо денег давали так называемые «боны» номиналом 15, 20 копеек; 1, 3 и 5 рублей. На эти боны, иначе сказать ордера, можно было получать продукты в местной лавке Рабкоопа. На бланке бона так и было написано: «Предъявитель сего касса рудника оплачивает золотом».  Голдыревы и Зайцевы жили своим трудом, на рудник и на боны особо не рассчитывали, раскорчевывали место под картошку, сеяли просо, овес, гречу и лен. Выручала корова и молоко.
Время было трудное, но молодое.
Однажды Ксения познакомилась с таким же, как и она спецпоселенцем, которого мудрено звали Христя и фамилия у него была причудная - Чакиров. Парень он был статный, волосы кучерявые, только цвет лица темноватый выдавал в нем человека южных, не местных краев. И когда он приходил в барак и спрашивал Ксению, ей кричали:
- Ксенка! Выходи, твой черный пришел.
Однажды пришел, да так и остался. Жили они у кирпичного завода по улице Советской своим углом  в бараке рядом по соседству со  Степанидой Андреевной и Терентием.

Вскоре Терентий  переехал, стало свободнее. Он перебрался к родственникам брата отца. У Голдырева Никифора Прокопьевича в семье было трое детей. Их тоже раскулачили и выслали, обвинили Никифора в организации кулацкого восстания, забрали  три овечки, корову, пять гусей, пятнадцать куриц и все вещи вплоть до постели. Из погреба вытащили кадки с солониной.  Организатор колхоза Прохоров   вселил в дом Голдыревых свояченицу Мамкаеву с мужем.   
Однажды Терентий озадачил родственников:.
 - Слышали, Иван Прохоров, тот, кто нас раскулачивал, подался в геологи. Вот, о нем в газете написано.
 - И что про него говорят?
 - Пишут, что когда возглавлял  Казанско-Богородскую трудовую артель, то якобы в Красноярске встретился с  Марией Склодовской-Кюри, женщиной- профессором из Франции, показывал ей найденные образцы камней.. 
- Что еще за птица и причем здесь камни? – озадачила Ксения брата.

- Я и сам толком не знаю, ученая большая. Физик что ли. Так вот, члены этой артели занимались сбором камней, образцов, минералов, а Иван привозил их в Красноярск и сдавал в контору, за что ему выплачивали деньги, а он уже делил их в своей артели. Однажды, как в газете написано, он встретился с этой ученой, и она ему подарила книги на русском языке со своими автографами. С тех пор он ударился в геологию и ищет в  районе разные залежи.
- Что еще за залежи, поясни, ничего не понятно.
 -В газете пояснений нет. Да и бог с ними, с этими залежами. Я вам про Ивана хотел рассказать, какой из него фрукт получился.
-Да про него, как про шелудивого пса, все известно. У попа на священника учился,  тот запил, он и ушел от него, - резко заметил Никифор, который приходился Терентию и Ксении по отцу дядей.
-А что далее, мне, например, не известно? - проявил любопытство Тереша.
-Далее забрили в армию. Начитался там запретных книжек, стал заправским агитатором. С этим вот багажем и вернулся домой. - Вы то не помните, у нас в Тагашете на то время отбывал ссылку некто Шицилов, по прозвищу Новиков. Тоже был супротив царя, хоть и относился к горным мастерам. Вот он и сманил Ивана искать подземные сокровища Саянских гор, про которые в газете твоей пишут. Работать и растить хлеб социалисты не хотели. Сбаламутили народ, оторвали от дел и семьи. Только и осталось про себя в газетах писать.
-Косованова такого, помните? - продолжил Никифор. Так вот он стал в артели у них за техника.

-А выгода-то какая, на что жили пока эти сокровища искали? - спросила Ксения.
-В газете же написано. Руду всякую сдавали в Красноярск, инженеру Порватову показывали, но недолго. Шицилов тот помер и война с германцем началась.
-И что, артель распустили? - поинтересовался Терентий.
-Не скажи. В военные годы на руду спрос пошел, в артель влилось много богатых. Один из них минусинский уездный исправник и городской голова, купец Пашин, были и другие.  Во всем  главенствовал  паевой взнос, по которому распределяли доходы. Артель наняла старшим инженером норвежца Ганца Генриха с богатой лабораторией. Расположился этот самый иностранец у нас в Тагашете у крестьянина Крашенинникова Полуэкта. Хозяину Ганц помог построить двухэтажный дом и обзавестись племенным скотом.  Полуэкт мне лично рассказывал,  что инженер обещал ему золотые горы, если будет держать язык за зубами, в случае находок.
-И где же эти горы? - удивился Терентий.
-Горы кругом, только не золотые. Перепуганный революцией Ганц сбежал домой и больше к нам не возвращался.

-А куда же Иван Прохоров делся? - пришла очередь задавать вопросы Ксении.
-Куда, куда! Воевал, попал  в плен, рассказывал, что бежал, был в чуть ли не в Москве и с самим Лениным встречался. Думаю врал, как сивый мерин, цену себе набивал. Власть-то к большевикам перешла, вот он и старался выслужиться. - Жена  его Прасковья не дождалась, преставилась. Сын у него остался, Агеем кликали. Брата Степана колчаковцы расстреляли. Сам жил то тут, то там, по волостям мотался. Одним словом,  бедствовал. Если бы не партизаны Кравченко и Щетинкин, что с отрядами с Баджея заходили  к нам перед уходом в Урянхай, пропал бы. А так поддержали,  помошников дали. Были такие Денис Демченко и Иван Попов.
-Этих я знаю, помню тогда еще история случилась с кузнецом из деревни Никулино Авериным. Прибыл он к нам на мельницу, а там засада на Прохорова. Колчаковцы избили его до полусмерти.
Лютовали они тогда, это точно, - согласился Никифор. Из деревни Успенки Поначевской волости по подозрению в большевизме пострадали Матвей Белоусов и братья Хочевы – Сергей и Филипп. Приходилось защищаться. Родственник Прохорова Крашенинников по его совету  собрал из трех волостей дружину  в местечке Тигень, что вблизи села. Меня привлекли. Съехалось нас несколько сот  человек.  Вот тогда Иван и в люди выбился. Выбрали его военным комиссаром и председателем Кнышенского ревкома. Григорий Зайцев тогда с ним тесно сошелся. Он ведь ранее партизанил.

-Оно, конечно,  партизанил. А потом  что? - возмутилась Ксения
-А что потом?
-Потом запасы зерна изымал, вот что. Мне мама рассказывала как все было.
-И по сколь изымали? - поинтересовался Терентий, перебив сестру.
-За всех сказать не могу. Сам, по семейной бедности, сдал пять пудов. Дядька Прохорова Степан Евдокимович к тому понудил. Как сейчас помню его слова: «Эх, вы, скупердяи! Я купил два центнера да сдал. Малые дети в Расеи от голоду умирают, а вы…  пуд хлеба пожалели. А еще в бога веруете..». Началась подписка на хлеб, бедняки, середняки – кто сколько мог.
-Вот тогда и создали эту самую коммуну «Красный луч», это я хорошо помню, чуть сам ни записался, -  прищурив глаза, проговорил Терентий. Еще товарищество появилось под названием ТОЗ.
-А что такое ТОЗ, - спросила брата Ксения.

-Это, значит, совместное обработка земли. То есть работа скопом, а не каждый по отдельности. Председателем товарищества избрали Серебряникова.
-Тогда многие поперли в коммуну и в этот ТОЗ, - продолжил Никифор. В основном бедняки да  середняки. Были и одиночки, кому деваться некуда. Впереди опять Иван Прохоров и его сподвижники Иванов Николай, Макалов Иван, Поповы Павел и Иван, Аверина Надежда и Анищенко, запамятовал как его звали. Помню, что у Попова и Даурова жены отказались вступать и работать в коммуне. -Хозяйство-то всего ничего:  четыре лошади, пять коров и немного мелкого скота.  Вот тебе и все богатство.
-А трактор, помните как трактор к нам в село въехал, вот страху было, я и сама не раз перекрестилась, - воскликнула Ксения.
-С Курагино гнали, через Тесь и Тубу, зимой дело было, по льду и прошел. Петр Клев и сын Ивана Прохорова Агей наводили на народ страху, - тоже заулыбался Терентий,-  весело было и интересно.

-А Иван Прохоров, все руководил? - попыталась уточнить Ксения.
 -Какой там! Его отправили на работу в Черногорские копи. А опосля трудился в геолого-разведывательной партии. С ним убыли бывшие партизаны Чеканов, Макалов и Лото. С тех пор я про него ничего не слышал.
Христофор работал забойщиком в шахте, Ксения на компрессорной станции, почти в лесу на окраине города. Успевала  еще подрабатывать, чтобы раздобыть муки. Стряпали булочки по праздникам и пельмени, но скоро праздники закончились.  Христофора арестовали, а на следующий год у Ксении родилась дочь Лилия.
Именно так было обозначено в метрике. И фамилия у нее была Голдырева, потому как отец ее Чакиров стал  врагом народа.
Мать работала, а она в садик ходила. Однажды, накануне учебы забрела в здание школы, уж очень хотелось учиться. В школе шел ремонт, и она обратилась к женщинам малярам с просьбой записать ее в первый класс.
- Запишем, запишем, ты только нам принеси из дома семечек, - попросили они ее. Лилька с радостью бросилась домой и принесла кулек семечек. Когда настало время идти в школу, мама ей и говорит:

- Что же мы с тобой совсем забыли, надо было накануне записаться. А дочь в ответ:
- Я уже давно записалась, и можно смело идти в первый класс. Как оказалось, никто ее не записал. В школу она, конечно, пошла, но случай  с обманом с детства  остался в сердце на всю жизнь.
Однажды бабушка Татьяна, мать Христофора на день рождения внучки испекла настоящий бисквитный торт,  истратив на него целых  семь  яиц!  Всех  это чрезвычайно удивило,  особенно бабушку Степаниду и конечно Лильку, потому и это событие тоже запомнилось. Не так уж их было много. На праздники ребятишки многочисленной родни Чакировых, высланных из Тувы, собирались у Любы, сестры Христофора, вышедшей замуж за Павла Васильевича Онищенко .
Отца Павла Онищенко Василия Тимофеевича, уроженца села Оскова Одесской губернии, раскулачили и выслали в эти дальние сибирские места в 1931 году. Работал он  токарем на фабрике рудника, пока не был осужден на 8 лет по делу некто Креминского.  История по нему не сохранилась, но дело было большое, проходило 69 человек. Сам Креминский Евгений Михайлович, украинец из Винницкой области представлял для власти опасность тем, что ранее состоял священником и окончил польскую духовную семинарию. Как грамотный, он трудился бухгалтером стройцеха комбината «Минусазолото».
Старшего Онищенко не стало. Его хоть и выпустили досрочно, но спустя два месяца он умер от туберкулеза. Остались шесть братьев: Иван, Петр, Григорий, Павел, Василий и Николай. Родина их была далеко, далеко, ныне город Березовск, что в  пятнадцати километрах от Одессы.
 
Судьбы родителей и детей Чакировых, Голдыревых и Онищенко были одинаковые,  и это сближало. Павел, трудился на кузне, а по вечерам любил с дочкой Галей и Лилькой  возиться. Однажды  рассказал им про свое детство: «После гражданской войны тяжко было на Украине, хозяйство разрушилось до предела, и жизнь была такая, что на шестерых нас маленьких были одни штаны, которые мы носили по переменки. При хате находились,  в чем попало, а когда надо было идти куда, то мать выдавала эти шитые - перешитые отцовские военные кавалерийские брюки и строго наказывала беречь их как самую дорогую в доме вещь». Было с чем сравнивать, и потому нынешнее состояние жизни Павлом воспринималось, как сносное.
 Терентий Голдырев перед войной женился на девице Марии и сын у него уже был - Григорий. Только любовь быстро угасла и Мария ушла, похитив сына, когда он возвращался из школы. На военную службу Терентия проводили в 1941 году, встретили в 1945.  Служил он на Дальнем Востоке, в Трудармии, как «социально-опасный элемент из раскулаченных». Строил железную дорогу от станции Тихонькая, которую позже переименовали в город Биробиджан, до станции Ленинское, что на Амуре. Дорога имела стратегическое значение, что и подтвердилось в войне с японцами.

- Это вам, ни какая там узкоколейка, а настоящая дорога, как в Ачинск, - рассказывал Терентий землякам. С той то стороны, от китайцев, дороги нет, только река, что Сунгари прозывается. Наша сила собралась большая, и так мы им саданули, что они бежали по этой Сунгари, аж до самого Харбина. Во как! Не зря, выходит, я землю копал и шпалы укладывал, есть в Победе и моя доля.
Радости от Победы не было предела. И немцев и японцев, всех порушили, и счастье было безмерное за стойкость русскую и терпение великое народа крестьянского.
И у Лильки была своя радость. В памяти осталось, что с войны дядька привез подарки - грецкие орехи и материал на пальто. Плохо только, что жена Терентия не дождалась и ушла к другому. Мужиков после войны почти не было. На производстве, в основном, женщины, юнцы безусые, да раненые с разными инвалидностями. По этой причине, Терентия быстро  захомутали  и женился он  на Агафье, Агане значит, и взял он её с сыном Федором и дочерью Ниной. Вот сколько сразу прибавилось у Голдыревых новых родственников!
Евдокия Зайцева с ребятишками жила в Артемовске, так теперь стали называть Ольховку, своим домом, занималась домашним хозяйством. В огороде росли овощи и конечно самый важный из них продукт картошка. В организации питания выручал богатый на дары природы лес, собирали малину, чернику кедровые орехи и многое другое. Сами сеяли пшеницу.  За водой ходили очень далеко на водокачку мимо столовой, возле которой рядом стоял красивый дом. Смотрели и мечтали выбраться из барака и построить свое, пусть не такое роскошное, но уютное и теплое семейное жилье.  Корову  Зайцевы и Голдыревы держали на две семьи.  Один день доили Зайцевы, другой Голдыревы. Но даже, когда не доили, Лилька все равно приходила за своей нормой с кружкой.

- Ну, давай свою емкость, - говорила тетка Евдокия, поднимая с пола холодную кринку, от которой раздавался душистый, ни с чем не сравнимый парной телесный дух. – Совсем истощала девка, одни глаза остались, пей, давай, да поправляйся. И, действительно, после нескольких глотков живительного напитка, становилось бодрее. Иногда молоко наливали в две кружки, Лильке и одногодку Саше Зайцеву. Это приносило двойное удовольствие, и потому радость встречи хотелось, как можно дольше, продлить. Фрося Зайцева держалась особняком и чаще выступала в роли воспитателя и это, малышам не нравилось. 
 Кроме коровы кормилицы, еще были швейные машины. Ксения с Евдокией много шили, в том числе спецодежду для производства. Шили и вспоминали такой случай, как Сенурке справляли родители шубку. Приехала в гости из села Кыныш сестра Евдокия  с дочкой Анной, которая была всего на два года моложе своей тетки Ксении. Дедушка с бабушкой так обрадовались внучке, что отдали ей дочкину шубку, а Сенурочке сказали: «Ничего дочка, не плачь, мы тебе новую справим». Так и не успели.

Дрова заготавливали в лесу летом, а вывозили на санях своим ходом зимой. В Артемовске был случай, когда за дровами послали мальчика, и его завалило снегом.  С санями надо было вначале подниматься в гору, но еще труднее было спускаться с тяжелым грузом вниз, можно было и убиться. И потому, когда Ксения уходила в лес, Лилька боялась разных несчастий и однажды побежала встречать ее, за что ей сильно досталось. Ксения была строгой, и наказывать умела. После этого плакала или пела, давая выход горю наружу.

                На широкой полосе я пропела песни все
                Пела не напелася, села наревелася.

Это про Ксению. Там где горе, там песни, там и слезы. Чувствительная была, тонкокожая и легко ранимая. Настроение менялось от малейшей несправедливости, а где, правда, попробуй,  найди. Правы все, но правды нет.

Случались в семье и раздоры. Степанида Андреевна была глубоко верующей. Как же не помолиться на икону в красном углу, не попросить у Боженьки помощи и сострадания? Ксения же верила больше не Богу, а новой жизни и держалась поговорки: «На Бога надейся, а сам не плошай» Крутилась, как могла, и боялась вновь попасть в немилость властям. По этой причине иконы матери однажды сняла и спрятала подальше за шкаф, в темный угол, где стояла бочка с водой. Лильке это бочка запомнилась. Однажды мать пришла с водой и вылила ее в бочку, не заметив, что бабушка закрыла ее. Вот было шума, слез и оправданий!

Татьяна из детей Зайцевых по малолетству работала возницей на   «Американке», так называлась Артемовская фабрика, купленная за границей. Как-то лошадь распряглась, и она не знала, что с ней делать. Хорошо, что  рядом оказался, хоть и дальний, но родственник, старший брат Христофора Александр. Он  и помог Татьяне справиться с упряжью.
-Что же ты милая, совсем рассупонилась? - проговорил дядька непонятно кому, Татьяне или лошади, -  давай будем одеваться, а ты смотри неученая, - кивнул он наезднице, как надо делать, чтобы кобыла не сбежала. Смотрела она внимательно, но так до конца наукой обращения с лошадью, не овладела, точнее не успела овладеть.
Все планы перепутала война. Отправили ее на военный завод в Красноярск. Нужда была снаряды выпускать и отправлять их на фронт. Пробыла она там недолго, как сослали ее по указу в дальний северный город Норильск, строить комбинат.