На горло песне

На перемене подбежал Вадька.
Мы с ним как-то сразу подружились, после того, как женские и мужские школы в стране перетасовали и объединили, сделав смешанными, и мы оба попали в «десятку» - бывшую женскую, а до этого ещё и женскую гимназию: я из 23-й, а он из первой.
Старинное здание из красного кирпича нашей новой школы стояло на углу Суворова и набережной, ближе к его дому, и я частенько, по дороге домой, позволял ему заманить себя к ним, в отдельную квартиру на первом этаже старой кирпичной двухэтажки с земляным полом на кухне. В их дружной семье, Вадька был случайно уцелевшим предпоследышем: везли из Мурманска в Архангельск умирать в голодном 1946 и, чтобы, хоть чем-то придержать улетавшую жизнь, стали давать с ложечки тёртую клюкву, которую выменивали на долгих послевоенных стоянках на глухих полустанках и станциях у таких же голодных местных тёток.
Вадька от северной ягоды порозовел, набрал вес,  и к Архангельску уже встал на ноги, выбираясь из вагона со своими старшими братом и сестрой. Но остался мелким – в четвёртом классе, который свёл нас и сдружил, хилее его не было.  Пару раз мне даже пришлось его отстаивать от крупных и задиристых второгодников, хотя его не особенно-то и задирали, знали, что есть старший брат и, главное, отец. Пусть и весь израненный. По этой причине работал он банщиком в мужском отделении нашей бани на Карельской – на большее сил не хватало. И хоть с мылом в городе было плохо, в вадькиной семье оно было не в дефиците. Отец подбирал все обмылки. Особенно «урожайными» на них были смены, когда мылись солдаты. Вадькина мать их подсушивала, раскладывая на русской печи, занимавшей половину кухни, даже самые тоненькие, и обстирывала ими свою большую семью, иногда и соседские. Вечно у них во дворе бельё на верёвках сушилось. Сестрёнкам вадькиным даже душистые туалетные белые и, совсем уже экзотические, розовые, перепадали.
Он шмыгнул носом и выпалил:
- Вера Михайловна тянет меня в школьный хор, а я ей прямо сказал, что без Юрки не пойду. – То-есть, без меня. Я оценил поступок друга и приосанился.
Вера Михайловна была у нас учительницей пения. Был такой предмет, видимо, как сказали бы сейчас, факультативный. И пение она преподавала ещё гимназисткам, отрабатывавшим сольфеджио с нею в этом здании до революции и в годы интервенции. Маленькая, полноватая седая старушка, она говорила тихо, молча краснела на наши выходки послевоенной безотцовщины и… обожала Вадьку за его ангельский голос и идеальный слух. А он, как всякий нормальный пацан, хоровому пению предпочитал улицу и наши, не всегда безобидные вольные забавы. Ко мне Вера Михайловна потеряла интерес уже после прослушивания – ни голоса, ни слуха. Зато, было страстное желание петь. Это же хор, и нужно, искренне считал я, петь громко. А это у меня получалось. И мне было до слёз обидно, что Вадьку зовут в хор, а меня нет.
- Ну и что она сказала, - с надеждой спросил я.
- Про тебя ничего. Всё меня уговаривала. Меня сегодня батя не отпустит на каток, - перевёл он разговор на другую тему. И правильно, а то я вконец расстроился, только что не до слёз.
Не знаю, как и урок последний отсидел – так мне было плохо. Все уже домой убежали, а я ковырялся, – сумку укладывал.
Вера Михайловна вошла в класс тихо, я её сразу и не заметил. Она села бочком за соседнюю парту, поздоровалась и сказала:
- Понимаешь, Юра, у Вадика уникальный голос и слух исключительный. Ты можешь мне возразить, мол, и ты слышишь отлично. Но у него слух музыкальный. И занятия в хоре могли бы помочь ему развить эти природные данные. – Она говорила тихо, но очень твёрдо. Так, что я - неуправляемая двенадцатилетняя безотцовщина - молчал и слушал. – И тебя можно понять с твоим желанием петь. Мы можем договориться так: приходите вместе на занятия. Вадик будет петь с нами, а ты пока слушай. Это поможет тебе развить слух. Музыкальный, - подчеркнула ещё более твёрдо она. – Если надумаешь, то приходи уже в понедельник. - Легко поднялась и тихо ушла, будто растворилась, будто и не было её.
Я сидел ошарашенный – вот оно счастье: я буду петь в хоре! Я буду просто петь!
Не удержался. По дороге из школы привернул к вадькиному дому и высвистнул его на улицу, в их большой, с летним кухонным камельком, вытоптанный до глины летом, а сейчас засыпанный снегом двор, обнесённый шатким заборчиком. Успевший раздеться после школы, он выскочил ко мне по-домашнему: в валенках с напрочь срезанными голенищами на босу ногу и в накинутой на худенькие плечи отцовской телогрейке. Он в них болтался как карандаш в стакане.
- Ну, чего тебе, - шмыгнул носом Вадька. – Я же сказал, что батя меня на каток не отпустил.
- В понедельник мы с тобой на хор идём. Вера меня тоже позвала, - как можно более безразличным тоном сообщил я. Только радость-то не скроешь в этом возрасте. Она у меня в глазах плескалась, и, конечно, после сказанного, растянула пацанью рожицу в улыбку абсолютного счастья.
- Да, ну, - возликовал друг!.. И, выпадая из валенок-калош размеров на пять, навырост, скрылся за дверью.
В воскресенье сам постирал белую рубашку и досушил её утюгом. Погладил и галстук. Уроки едва отсидел, поражая всех своим спокойным поведением и опрятностью.
Хоровики все были в туфлях и ботинках, и только мы с Вадькой в валенках. У него-то хоть аккуратно подшитые, батя у него в этом деле мастер, а мои дырявые, разношенные уж совсем не смотрелись – так и просидел дурак-дураком всё занятие, засунув ноги под стул, в белой рубахе и глаженом галстуке. А Вадька и в валенках сразу там своим стал.
Вера Михайловна активно готовила хор к конкурсам художественной самодеятельности школьников: районный должен был состояться уже через пару недель, и Вера считала, что мы его пройдём на городской, поэтому ребята пели почти ежедневно, даже по воскресеньям. Только они-то там занимаются с Верой, а я всё в сторонке сижу, хотя уже в ботинках стал приходить. Раз пропустил, два. На улице дел полно – весной уже запахло: дни всё длиннее, солнце ярче, снег тает, сбегая ручьями в Двину.
Вадька так пением увлёкся, что не сразу и отсутствие моё заметил.
- Ты чего на хор не ходишь, - спросил он меня как-то после уроков? – Да, тут дела у меня, - попытался уйти от ответа.
Короче, Вадька в тот день вместо хора пошёл со мной деньги по обочинам дорог собирать: снег по весне тает, и утерянные за зиму монеты, как на постаменте оказываются. Мы как-то с ним даже бумажный трёшник нашли. В этот раз, правда, только на три порции мороженого хватило. Доедая донышко хрустящего стаканчика, Вадька отрезал:
- Завтра на хор не пойду!
Но и назавтра, и ещё несколько дней подряд, вплоть до нашей победы на районном конкурсе, не только Вадька, но и я ходили аккуратнейшим образом и занимались пением в поте лица.
Просто назавтра тихая и вежливая Вера Михайловна отозвала меня на одной из перемен в сторонку и сообщила, что я тоже буду петь в хоре, если вернётся мой музыкальный друг…  Но не на репетициях. Только на выступлениях.
Конечно, я, как и вы, тоже удивился. И тут она открывает секрет: я буду со всеми стоять на сцене и вместе со всеми петь, только открывая рот. То-есть, беззвучно… Она уверяла, что у меня получится, тем более, что репертуар я весь знаю.
Короче, на районном конкурсе равных нашему школьному хору не было. Вадька солировал. Его чистый звонкий голос рвался в самое поднебесье, сколь позволяли потолки залов. А я в самом последнем ряду в чистой белой рубахе и наглаженном галстуке старательно открывал рот в такт музыке и согласно словам песен. Пионеры-соседи по ряду слышали да и видели моё молчание, косясь на меня, но не выдавали, считая видимо ловчилой, не желающим рвать голос. Победили мы и среди районных хоров Архангельска, пройдя на областной конкурс. Все, конечно, радовались. Вера Михайловна, так лет двадцать скинула, просто расцвела после такого успеха. А у меня на душе кошки скребут – для меня важно было не на сцене стоять, какой бы она большой и значимой ни была, а петь. А я только рот открываю, когда все поют. Ладно, - говорил я себе, - вон как Вадька радуется каждой грамоте за своё солирование, потерплю ещё немного.
Звёздный наш час, в этом, конечно, никто не сомневался, пришёлся на будний день, для нас настоящий праздник. Соответствующим было и место – Большой драматический театр с его огромной сценой, которая только и смогла бы вместить наш сводный хор человек, наверное, в двести. Конкурентов-хоровиков у нас практически не было, поэтому многие уже подумывали, а самые смелые и вслух размышляли, о поездке в столицу. Чем чёрт не шутит…
Хоть и с боку припёку на этом празднике чарующих звуков, а тоже возгордился успехами. Уж, и хотел было поначалу, но решил-таки: пойду на выступление, тем более, рубашка уже постирана и галстук поглажен. Да и Вера на меня уже внимания не обращает – стою и стою там, в верхнем ряду никому невидимый.
…Пришёл из театра. Разделся, кое-как побросав вещи, и забрался под одеяло, стараясь уснуть до прихода мамы с работы, со второй смены она приходила поздно. Только где тут уснёшь. Ворочаюсь. Глаза закрою, и всё точно наяву.
В общем, забрался я на самую верхотуру. К самым софитам. Жарища от них. Занавес раздвинулся. Море людей. Перед ними за столом – жюри. Все аплодируют. У меня сердце забилось, чуть из груди не выскакивает. Зазвучала музыка. Не какой-то там баян, а настоящий оркестр. Я и не заметил, как запел вместе со всеми. Хорошо так. Громко. Те, что в ряду, заповорачивались ко мне, нижние оглядываются. Значит, думаю, оценили!
И жюри оценило – сняли наш хор с конкурса. Вера Михайловна только что не плакала. Я думал, побьёт она меня. Сам к ней подошёл. Даже защищаться бы не стал. А она прижала меня к себе и по голове погладила.
Юрий Комболин
15.04.2018
С-Пб