Мир уходящему... часть первая, гл. 5-7

5

  Ходит Шурка-младший в школу: палочки, кружочки, буковки, циферки… Два прибавить два – четыре. Два умножить на два – четыре…
  - А что: прибавить и помножить – одно и то же? – спрашивает Шурка учительницу.
  - Нет, понятно. Только не по-множить, а у-множить.
  - А что больше? Прибавить или у-множить?
  - В каком смысле?
  - В таком…
  - Понятно: умножить – больше, – с готовностью объясняет учительница. – К  примеру три плюс три – шесть, а три умножить на три – девять. Делаем вывод: умножить – больше.
  Шурка согласиться с таким выводом категорически не хочет.
  - А почему тогда один помножить на один – один, а один прибавить один – два?..

  Оставшееся время продолжающегося урока, удалённый из класса, Шурка проводит в школьном коридоре, рассматривая наглядную агитацию, читая и перечитывая – в который раз! – тексты плакатов и лозунгов, хоть все их давно уже успел выучить наизусть. Около самого красочного он каждый раз задерживается дольше обычного – читает и перечитывает: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» и с удовольствием разглядывает улыбающуюся с плаката розовощёкую девочку.

  Учится Шурка хорошо. И знания у него прочные. А дисциплина хромает. Он постоянно задаёт вопросы: вроде бы и по теме, но как-то забегая наперёд, что ли.… Иногда он просто загоняет в тупик свою учительницу…  А у неё и самой-то знаний всего на четыре класса начальной школы, в которой почти весь первый год обучения уходит на изучение таблицы умножения.
  Учительница одинокая, бедная и очень пожилая – почитай, что старенькая. И добрая она и на отметки не жадная – плохих почти не ставит. А Шурка у неё, как гвоздь в подошве. Всё ему надо знать, обо всём он расспрашивает, до всего норовит доискаться. Одно с ним сплошное беспокойство. И наказывать его часто, как-то не с руки. И жаловаться на него родителям вроде как негоже… Придёт она в дом, а Дарья, мать Шурки, слова не даст ей вымолвить: живо на стол всё, что в доме съестного соберёт, выставит, усадит её, сама сядет напротив и смотрит с благоговением, как на икону –  у ч и т е л ь н и ц а…
  Что тут скажешь? Как? Угостит, и с собой взять свёрток предложит. Да так, что и отказаться неловко. И она не отказывается. Получается, что и жива она, в основном, тем, что дают родители учеников. Мало того, что учительское жалованье – слёзы, так на него ничего и не купишь. Каждый норовит оставить себе продуктов побольше, попридержать «на чёрный день»… Время такое… А в лавке только чёрная икра да таранька вяленая: ешь – не хочу…
 
  - Птицы поют… – говорит учительница классу.
  - И совсем нет, – тут же возражает Шурка – свистят, трещат, торохтят, щелкают…
  - В книжке написано – поют, – настаивает педагог, – вот послушайте…
  - Мало ли что там написано… – не уступает Шурка. – Я говорю, не поют – значит, не поют!
  Дерзость неслыханная!..

  Путь от школы к дому не близкий. Топает Шурка степенно, не спеша идёт вдоль лесополосы, в которой птиц – пруд пруди: воробьи, чижи, щеглы, синицы, клесты, стрижи и ласточки, сороки, скворцы и вороны. И это только малая часть птичьего царства, в котором Шурка знает всех его обитателей по именам и может различить на слух голос каждого из этих «птицежителей».
  Скворушки уже на отлёте: каруселят плотными стайками, непредсказуемо резко, с шумом, как по команде меняют направление полёта. Летают не высоко, не низко. Среди оголившихся веток деревьев галки топчутся на гнёздах, взлетают и тут же снова садятся: предчувствуя близкие холода, кричат беспорядочно и громко.

  Идёт Шурка. Дышится ему легко. Необозримая степь, подёрнутая сизоватой дымкой, вызывает в детской душе ещё не осознаваемое, но уже явное ощущение полноты и радости жизни. И хочется петь. И звучит в голове Шурки мелодия, и становится она всё замысловатее, и появляются ещё другие звуки, много разных звуков… И возникает музыка: звуков много, но они удивительно созвучны, стройны и последовательны и слышать их приятно. Они будто играют, как малые дети: то неудержимо бегают наперегонки, то каруселят, как заводные, то движутся плавно, словно заколдованные…

  Точку на всей этой «симфонии» ставит сигнал автомобильного клаксона. Рядом с Шуркой, накрыв его с головой удушливой пылью, останавливается знакомая полуторка.
  Водитель гостеприимно распахивает дверцу:
  - Ко двору путь держишь?
  Счастливый Шурка забывает ответить на вопрос, живо взбирается в кабину и,  вытянув на всю длину из старенького свитера худую шею, обозревает из окна кабины сто раз знакомые окрестности.
  - Как думаешь, Петрович, птицы поют или не поют? – спрашивает  водителя.
  - Думаю – поют. А зачем тебе это? 
  - Да так: я сказал, что не поют, а меня учительница из класса выгнала.
  - Так сразу и выгнала?
  - Нну…
  - Скажи своей учительнице, если она будет по всякому такому… выгонять тебя из класса – ты ничему не научишься.
  - А почему ты думаешь, что поют? – настаивает на своём.
  - Все думают, и я думаю… как в песне: «… где соловьи всю ночь поют, а в доме том солдата ждут».
  - А ты знаешь?
  - Песню? Ротный наш пел. Красиво пел, с душой.
  - А ты – спой…
  - Получится ли?
  - А ты попробуй…
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат:
пусть солдаты немного поспят…

  Поёт Петрович… Пусть не красиво, но с душой поёт, и Шурка, изучив и слыша каждый звук своей гармошки, легко подбирает мелодию песни… И поют-распевают они её, душевную, пока длится их дорога до села. И хорошо им, и немного грустно…
  - Слыш, пацан, – подъехав к дому и не глуша мотор, манит пальцем Петрович и, когда Шурка приклоняется к нему, доверительно тихо советует: – Ты, того-этого, гармошку-то этую спрячь подальше:   н е м е ц к а я  всё таки…
 
6      

  Отвоевались мужики, всплакнули на радостях, отпраздновали наскоро и за работу.
 
  ...Течёт время, бежит время, летит время: год, другой и третий, пятый и седьмой – острая нехватка рабочих рук в совхозе. Наезжают сезонники. Работают «на совесть», но…  подворовывают. Изредка дебоширят. Живут в землянках, вырытых наподобие блиндажей (дело привычное) тут же, на хоздворе. Из строений – одна кузница. Остальное: сеялки, веялки, плуги, лобогрейки – под открытым небом. Основная «тягловая сила» – бабы и лошади. Шурка-старший из кузницы «не вылазит» сутками, а Дарья ему даже поесть отнести не может: приготовит что наспех, и сама - в поле… Хорошо есть Шурка: уроки сделал, поел, узелок в руки и в кузню.
 
  Лет сто ей, кузне этой. Помещение помещичье, добротное: крыша черепичная, стены каменные, ворота деревянные широкие – телегой въехать впору, не то что коня завести подковать. В кузне жарко и душно, и ворота всегда открыты. Пахнет металлом, гарью и копотью.  Молотки стучат гулко, позванивая. Шурке быть в кузне нравится. Особо, когда кто приносит срочный заказ и отец с Власом куют без перекуров, и молоток с кувалдой вытанцовывают на звонкой наковальне. Кувалда – «ун», молоток – «ца». Вот они резво так: ун-ца, ун-ца, ун-ца, ца… Или плавно так, грациозно: ун-ца-ца, ун-ца-ца, ун-ца-ца, ца… И отзываются эти кузнечные ритмы в Шуркиной голове, рождают незамысловатые мелодии. И Шурка мурлычет их тихонько, пока отцовский молоток в ходу. А лёг  молоток на бок – опустилась и застыла на звонкой наковальне тяжёлая кувалда. И уже смахивает крутой пот со лба Влас – отцов молотобоец. Вообще-то он тоже кузнец – большой мастер своего дела, но в совхозной кузнице двум кузнецам по штату быть не положено.  Влас  – подмастерье. Ему и платят меньше. Отец предложил было делить заработанное поровну, но Влас отказался: «У тебя семья, – сказал, – малыш растет, может ещё одного захочете…»

  Влас – цыган. Одинокий он. Никто ничего о нём толком не знает. Взяли его на работу в совхоз, значит документы в порядке. Вселился он в бесхозную хибарку на краю села. Живет себе. Работает – не придерёшься. Приветлив со всеми. Со всеми здоровается. Серьезный только: никто не видел на его лице улыбку. Оно и понятно: время повоенное, у каждого «забот – полон рот», чему улыбаться?

  Сельчане говорят: «Влас – божий глас: скажет – узел развяжет». Мастер «на все руки»: сделает, растолкует, посоветует. Если попросить – поможет. Всё – за «спасибо». Денег не берёт из принципа: «Деньги – зло», – говорит.
Шурка, в который раз, пристально смотрит в глаза Власа и каждый раз убеждается: они у него истинно чёрные – зрачков не видно. Сплошные провальные дыры в ослепительно белых зеницах: о таких говорят – «на выкате». Страшно даже, моторошно. И волосы, и усы с бородой, как смоль. И Шурке неймётся:
  - Дядя Влас, а почему ты такой чёрный?
  - Все цыгане чёрные.
  - А почему?
  - Хочешь знать?
  - Не хотел бы – не спрашивал.
  - Цыгане – конокрады. Чёрные – под  ночь, чтоб не поймать было…
  - А ты коней крал?
  - Нет – я опешенный…
  - Тогда почему ты чёрный?
  -О пять «за рыбу деньги». Я – кузнец, Шурка. А в кузне, сам видишь, гарь, копоть, сажа…
  - Ааа… ну да.… А чего ты один живёшь? У тебя нет никого?
  Зубы Власа коротко скреготнули, словно его пронизала внезапная резкая боль.
  - Об этом – в другой раз.
  - Чего так?
  - Долго рассказывать…
  - Расскажешь?
  - Когда-нибудь…

7

  У Шурки-большого именины.
  Собрала Дарья на стол. Угощение нехитрое, но приготовлено по-крестьянски: со знанием дела, с выдумкой, с любовью. Вьётся над картофельными клубнями, усыпанными душистой зеленью, аппетитный парок. Словно только что отлитые в кузнечных формах и ещё не потускневшие, холмятся на блюде оловянные тушки распаренной в печи вяленой «тараньки». Свежие овощи и разносол. И ароматный хлеб с румяной корочкой. И сало, конечно же…
  - Надо бы за Власом сходить… – рассуждает именинник, – еды тут, я смотрю, на всех хватит.
  - Не мог загодя его позвать? – сетует Дарья, полагая, что идти за Власом предстоит Шурке-малому, а это, почитай, «не близкий свет»: к тому же – темнеет.
  - Не мог, представь себе. А то ты не знаешь: целый день голова молотком забита – из рук не выпускаешь… – оправдывается муж, явно преувеличивая меру своей занятости и тем попутно набивая себе цену.
  - А не позвал, потому как не знал – будет ли чем угостить напарника.
  Усомнился в жениных возможностях. Но сказать ей об этом сейчас не решился, чтоб не обидеть.

  Идёт Шурка селом – страшно ему. Темно кругом, хоть глаз выколи. Озирается на каждый шорох, ускоряет шаг. У сумеречной  деревни свой язык: грюкают хатние двери; вопят, женихаясь, коты, и тут же облаивают их собаки; где-то баба истошно «допекает» напившегося мужика, а тот горланит вовсю скабрезную частушку: «Деревенские дивчата носять сыни трусыки – на п**де тры волосыны, как у фрыца усыки…» А в голове Шурки вся эта пёстрая разноголосица звуков перекладывается на музыку… И ему почти уже не страшно, а, скорее, почти весело и он шагает вприпрыжку под мелодию, явственно и бодро звучащую в нём…

  - Дядя Влас, отец прислали – просят прийти.
  - Что так…
  - Именинник он. Мамка угощение приготовила.
  - Угощение – это хорошо…
  Пока Влас собирается в гости: надевает что получше, да почище – любознательный Шурка пристально осматривает небольшую комнатёнку (никогда раньше не был) и догадывается (никогда раньше не видел), что на стене висят музыкальные инструменты.
  - Маленькая то скрипка, а большая – гитара, – подтверждает Влас  Шуркины догадки, – есть ещё гармошка. В шкафу.
Полный набор цыганской музыки.
  - Покажи, а? – оживляется Шурка и глаза его загораются.
  - Да мы её с собой возьмём – повеселимся…

  Первая чарка за именинника и добрые слова в его адрес:
  - Ну, Сан Саныч, с юбилеем тебя! Цыгане говорят: «Дай Бог тебе добра, не только у цыганского костра…»
  - Спасибо, ромалэ. Не чуди, однако: какой я тебе Сан Саныч… Шурка – проще, привычнее.
  - По будням ты мне – Шурка. Правда. А в праздник должно – Сан Саныч: не пацан ведь – пятый десяток размениваешь.
  - И то, правда: сороковничек – вроде как и не возраст, а чувство такое, будто ты целую жизнь прожил. И душа состарилась, болит – не перестаёт…  С войны живым пришёл, жена дождалась, сын растёт; дом, какой ни есть, а есть
всё же; работа  хорошая – живи, радуйся! А душа мается, не унимается…
  - Слыш, Дарья, хозяин твой – поэт, оказывается. Прямо стихами шпарит.
  - Да, водится за ним грех с юности. Помню, он мне посвящал: «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты…»
  - О, так это ж Пушкин! Ты что – в школе не училась?
  - Да училась, училась. И ему об этом сказала: стыдно, мол, красть стихи у таких знаменитостей…
  - А он что?
  И Шурка вспомнил… Щёки его, вспыхнули, глаза повеселели:
  - А я, помню, сказал, что красть вовсе даже и не собирался, а так – взял напрокат, на время, потому что лучше Пушкина ведь не напишешь.
  - Правильно сказал.
  Шурка ждёт – не дождётся, когда, наконец, Влас возьмёт в руки гармошку, незаметно теребит полу кителя. Невтерпёж ему.
  Влас  долго вытирает руки салфеткой, чинно ставит гармонь на колени, пробегает пальцами по кнопочкам: ритуал. И звенит-поёт гармонь с переборами да с переливами: выводит задорно-грустную мелодию пресловутой «Цыганочки». И ноги сами просятся в пляс, и звонко хлопают ладошки в такт зажигательной музыке, и поёт душа, и стучит взволнованно сердце, готовое выпрыгнуть из груди…