Ангел Чаликов

Чаликов стоял и глядел в окно. Там ходили собачники, шел дождь, распускались листья. Хотелось выйти и пройтись по улице. Хотелось посмотреть на людей вблизи. Хотелось вдохнуть весенний воздух не из окна, а по-настоящему.
Чаликов отошел от окна. Его ждал вес.
До ста осталось совсем немного. Еще несколько тренировок, в которых каждый подход словно пытка. Зачем ему это он не думал, - чрезмерная целеустремленность всегда была чертой его характера. Он знал, что сто всего лишь цифра, и что она принципиально ничем не отличается ни от девяноста девяти, ни от девяноста восьми, и ни от каких-либо других, знал и то, что сразу по достижении сотни перед ним встанет новая цель - сто десять, и так будет продолжаться, пока не закончится его сидение под арестом.
Он взял вес на плечо, встал с ним и десять раз поднял правой. Болело все, но, коли верить принципу «если у тебя ничего не болит, значит, ты уже умер», эта боль должна была утверждать Чаликова в его существовании.
Диктор по телевизору сообщил про сверхзвуковой вертолет. Второй раз за час. «Что ж у них там ни одного грамотного человека на всю редакцию никак не найдется?» - подивился Чаликов, перевязывая эластичный бинт на левое предплечье.
Закончив тренировку, он лег на кровать и задремал под бодрое бормотание ведущего очередных теленовостей. Через час он пришел в себя, вырубил телевизор, по которому как раз какой-то особо гнусный тип вещал что-то жизнеутверждающее. «Телевизор – лучшее лекарство от общества, - подумал Чаликов, - чем больше его смотришь, тем больше понимаешь, что за  мир не стоит держаться, пускай он будет сам по себе, пусть себе пребывает отдельно в жизнерадостном своем дебилизме, в бессмыленном кишении». Мир, по которому он должен был бы, чем дальше, тем больше скучать, все больше отталкивал.
Отчего-то ничего не болело, в теле, набравшем за последнее время сто двадцать, чувствовалась непривычная легкость, Чаликов прислушался к своим ощущениям и понял, что легкость проистекает из района подмышек, его словно бы что-то приподнимало под руки. Когда-то давно, в молодости, Чаликов презирал качков за их неуклюжесть и некую заземленность, они казались ему слишком тяжелыми, какими-то неповоротливыми динозаврами, и вот его теперь, несмотря на теперешнюю динозавровость, вдруг потянуло вверх.
Что-то поднимало его. Он открыл окно. Дождь закончился, засветило солнце. Чаликов высунулся за порцией витамина D, и в этот момент его ноги вдруг оторвались от пола. Небо словно бы втягивало его в себя. Он отпустил руки от подоконника и полетел.
Последними мыслями, - пришедшими в голову одновременно, - были: «эх, не дошел до сотни!» и «да пошли вы!».