Казбек

Крупный гнедой дончак вскинулся на дыбы за мгновение до выстрела, и пуля, предназначенная всаднику, досталась коню.
Всадник – красный командир с пышными усами – бросил стремена и перекатом ушел от следующей пули. Проворство, с которым он проделал этот трюк, выдавало  бывалого вояку: неопытного кавалериста рухнувший конь придавил бы, тут бы ему и конец. «Ловок, краснопузая сво…», - одобрил стрелявший, но тут в руке красного командира материализовался парабеллум, и грохот выстрела оборвал мысли деникинского полковника.
Красный командир, которому уже подвели другого коня – тоже прекрасного донского жеребца, но золотисто-рыжей масти, - вскочил в седло и бросил прощальный взгляд на своего гнедого. Тот еще дышал, даже пытался приподнять голову – но тут же бессильно ее ронял, вытянутая шея казалась непропорционально тонкой. Смуглое лицо кавалериста исказилось судорогой, и рыжий жеребец наметом понес его в гущу боя.
- Сам-то осатанел, ты глянь, что творит, - обратился к своему ординарцу стройный круглолицый всадник в бурке, когда бой распался на отдельные поединки и стало возможным, покончив с очередным противником, оглядеться и перевести дух.
- Казбека под ним убило, - вытирая шашку, пояснил ординарец – чернявый молодой парень, красивый той диковатой красотой, которая встречается у донских казаков. – Этому коню цены не было. А как  его Семен Михайлович любил! На руках носил бы, если бы мог!
- Казбека?! – ахнул круглолицый. – Поехали, Ваня, покажешь, где он упал, может, жив еще! А тут дело верное, и без нас разберутся.
- Да какое там жив, Климент Ефремович, - угрюмо махнул рукой Ваня. – Пуля ему в грудь попала. Спас хозяина Казбек, а себя не спас…
…Ворошилов присел на корточки возле никак не умиравшего гнедого, горестно цокая языком. Его румяное лицо с мягкими чертами, выдающее уроженца Малороссии, даже осунулось от огорчения. Жаль было коня, хоть он и не любил лошадей так страстно, как Буденный, жаль было и друга, потерявшего родное существо. Родное, кроме шуток. Конь для кавалериста – и друг, и оружие, и ангел-хранитель, а этот конь был особенный…
- Прости, брат. – Он расстегнул подпруги, освободив Казбека от тяжелого седла, погладил густую черную гриву и вытащил маузер. Ваня отвернулся, но выстрела не последовало.
- Не могу, – проговорил растерянно. – Не поднимается рука, и всё.
- Дайте я сам. Мучается животная…
- Погоди, - остановил ординарца Ворошилов. – У тебя во фляге вода есть?
Судя по виноватому лицу Вани, во фляге он держал не воду.
- Я мигом! – ординарец исчез.
В облаке пыли подскакал Буденный и, спрыгнув с золотисто-рыжего жеребца, опустился рядом с Казбеком на колени.
- Сейчас, Кузя, сейчас, - хрипло пробормотал он и, приподняв тяжелую голову коня, поцеловал его в морду. В ответ послышался чуть слышный гортанный гоготок.
- Эх, не тебе бы эту пулю, Кузьма, - скрипнул зубами Буденный. – Спасибо тебе, друг, за все, - он расстегнул кобуру.
Из глаз гнедого покатились крупные слезы.
- Не надо, Семен! – бархатные темно-карие глаза Ворошилова подозрительно блестели. – Я Шпитального за водой послал, если будет пить – может, выживет?
- Что бы ты в лошадях понимал, знаток… - вздохнул Буденный. – Подай-ка мне чистую рубаху, во вьюках на седле, хоть перевяжу его.
Подоспел Ваня Шпитальный, в руках он держал раздобытое где-то ведро. Налив немного воды в кожаную фуражку, он попытался напоить коня.
- Пей, Кузьма, пей, малыш, - Буденный как мог перетянул рану и, приподняв, обнял  Казбека за шею. Казалось, присутствие любимого хозяина придало коню сил: он поскреб землю копытом, пытаясь привстать, и потянулся к воде.
- Ты ж мой золотой!.. Иван, скачи за доктором! И телегу какую-нибудь сюда гони!
- Понял, Семен Михайлович! – радостно козырнул Шпитальный: любимый боевой конь Буденного был для конармейцев чем-то вроде талисмана.
…Военврач Гейдали, швейцарец итальянского происхождения, некогда взятый буденовцами в плен, да так и оставшийся в Первой Конной, погрозил пальцем замершему командарму.
- Вам лишь бы пулю в ухо, - сказал он укоризненно. – Это, между прочим, всегда успеется. Хороший мальчик, скоро будешь бегать! – это уже относилось к Казбеку.
***
 Ночевать устроились в горнице небогатого казачьего куреня. Ворошилов возился с поясным ремнем, прокалывая новые дырки: от природы он был молодец – кровь с молоком, но походный быт и верховая езда сделали его стройным как тополь. Буденный, по обыкновению, читал при свете керосиновой лампы книгу.
- Ты прямо Казбич, - заметил Ворошилов.
- Он хоть нормальный в принципе мужик? – хмыкнул Буденный, догадываясь, что удостоился сравнения с литературным героем.
- Ничего так, дикий романтический горец. Очень коня своего любил, Карагез его звали. Так любил, что когда этого коня у него свели, начал всех рэзать.
Буденный сверкнул глазами, что означало – любого, кто покусится на Казбека, он зарэжэт как заправский дикий горец. Но вслух произнес только:
- Казбек особенный.
- Это я уже понял. Дезертир тоже отличный конь, резвый, нарядный, выезжен – хоть охлюпкой садись, а ты его так не любишь. А Казбек для тебя все. Сегодня я, грешным делом, подумал: зря граждане беляки на святое покусились, ты их теперь и на развод не оставишь.
- Думать надо головой, а не грешным делом, - съехидничал Буденный. – Дезертир трофейный, офицерский, а Казбек – дареный, мне его подарил старший урядник Кузнецов, которого я взял в плен и отпустил. Было это в 18-м году, когда пленных и мы, и белые  обыкновенно пускали в расход. Так что Кузнецов считал, что обязан мне жизнью, вот в благодарность и привел своего коня.
- Как же это случилось?
- Заехал я с ординарцем Колей Кравченко на хутор Жутов-второй, в полной уверенности, что хутор согласно поставленной боевой задаче занят полком Городовикова. И понял свою ошибку, только увидев у коновязи лошадей с длинными хвостами: формы у РККА, сам знаешь, тогда не было, и мы своим коням подрезали хвосты по скакательный сустав, чтобы случайно не перебить своих. Дать деру не получилось бы – во дворе возле коней возилось человек десять.
«Влипли мы», - охнул Кравченко. Я ему, тихо: «Я-то сойду за казака, я с ними и рос, и служил, а ты – вряд ли. Поэтому - оставайся около лошадей, болтай поменьше, а пристанут – скажи: зубы болят, застудил». И вступил в разговор с белоказаками: вы, мол, станичники, не из 72-го полка?.. А мы этот полк расколотили только что. Вот, мол, красные полк разбили, мы двое прорвались, ушли в степь на трофейных лошадях – наших-то поубивало. А теперь ищем своих, да только впотьмах да с устатку с дороги сбились…
- Складно врал! – восхитился Ворошилов. – Я бы так не смог.
- Жить захочешь – и не так соврешь, - ухмыльнулся Буденный. – Поверили мне станичники, вечерять позвали – курень был богатый, хозяйка на всю ораву ужин сготовила: кислое молоко, яичницу с салом... Кравченко за беседой непременно бы выдал себя, я и сказал, что односум мой зубами мается, ни есть, ни пить не может, а сам со всеми – к столу. И тут, представляешь, один казак давай хвастаться, как он меня в сегодняшнем бою чуть было в плен не взял! Усы мои всуе поминает, а главное – в деталях, гад, описывает стати и масть моего коня!
- Того самого, на котором ты к ним заехал?!
- Именно! И ведь врет – заслушаешься, по-соловьиному: и будто бы я коня своего придерживал, нарочно поближе его подпускал, а потом махом уходил, и будто вдруг в один миг пропал посреди ровной степи, как сквозь землю провалился!
- Сказочник.
- Не то слово. Было бы смешно, если бы мой приметный буланый жеребец, которого этот балагур самим чертом посчитал, не ржал в это самое время у коновязи…
- Как – самим чертом?
- Ну, якобы я знаткий колдун, нечистого духа закрестил, в коня обратил и езжу на нем. Как тот новгородский поп, который черта в рукомойнике закрестил и, обратив в крылатого коня, слетал на нем в Иерусалим.
- Так ведь ты, Семен, и вправду человек непростой. Сабли тебя не берут – сам видел, -  самые строгие  кони слушаются. И сестра твоя на картах гадает, и рожей ты, уж извини, дюже на цыгана похож…
- За сеструху я не ответчик, кони слушаются, потому что я их люблю и понимаю, а почему сабли не берут – могу рассказать. Мать, провожая меня на службу, сорвала цветок бессмертника, наказала засушить и хранить – это, мол, спасет тебе жизнь. И дала молитву «Сон Богородицы», ее у нас на Дону многие знают. Мать у меня верующая, хотя в церковь после одного случая – ни ногой. А что черен, носат да скуласт – так у нас половина семьи такие «цыгане», зато другая половина – носики пряменькие, личики правильные, хохлы как хохлы, вроде тебя.
- Я русский.
- Судя по фамилии, да. Вот только лицо у тебя гоголевского Вакулы-кузнеца, это к вопросу о езде  на чертях. А я себя в душе казаком считаю, да фамилия-то все равно хохлацкая.
- Ладно, будь по-твоему, ты не колдун, а я – хохол. Дальше-то что было?
- Поужинать толком так и не удалось – во двор ввалился целый взвод с офицером во главе, и я тут же подкатил к офицеру с жалобной песней: мол, так и так, мы с товарищем отстали от разбитого красными 72-го полка. «Какого хрена вы тут путаетесь?» - изругал он меня, но пароль сообщил, как и то, где остатки полка расквартированы. Кравченко отвязал наших лошадей, и мы, пользуясь суетой и толкотней, - давай Бог ноги!.. А в четыре утра мы атаковали спящий хутор, воспользовавшись добытым мною паролем для захвата караулов. Паника поднялась страшная, сопротивления никакого не было, мы взяли много пленных. Был среди них и тот балагур – старший урядник Кузнецов.
- Ну, ну?!
- Ну и отпустил я его и еще несколько человек по домам. Прочих отослал в штаб дивизии, а своих сотрапезников - посмеялся и отпустил. А вскоре, при наступлении на станицу Нагавскую, откуда Кузнецов был родом, он перешел к нам с сотней молодых казаков – жителей этой станицы. И привел мне в подарок коня.
- Казбека?
- Да. Передал мне повод из рук в руки – чтобы, значит, не скучал по родному базу, по прежнему хозяину. И сказал: «Казбек очень надежный конь, настоящий строевой, всеми лошадиными страхами пуганый, никогда не подведет. Берегите его, он будет вам верным боевым товарищем. Я его как дитё растил, всему выучил, ни за какие сокровища бы с ним не расстался – да вы мне жизнь подарили, а я добро помню».
- А ты понимал, что тебя за эту снисходительность к врагам революции могли запросто под трибунал подвести, как Думенко?
- У меня выбора не было. Я Богородице обещал.
- На иконе, что ль, поклялся?
- Нет, не на иконе. Видел я Ее, Богородицу, вот как тебя.
- Она что, представилась?!
- Убью! – Буденный швырнул в собеседника книгой, которая оказалась потрепанным изданием толстовского «Холстомера» с изображением орловского рысака на обложке.
- Ладно, извини, - Ворошилов примирительно поднял ладони. – Ты меня тоже пойми – не каждый день такое услышишь! Как же это случилось?
- Было это в нейтральных водах, ближе к Константинополю. Нашу часть перебросили туда с Кавказского фронта. Ночью мне не спалось, душно было. Я и вышел на палубу, сижу, смотрю на море, слушаю плеск воды за бортом и, чтобы не задремать, читаю по памяти ту материну молитву Богородице.
Как вдруг все исчезло – и наш пароходик, и звук лопастей, шлепающих по воде, и море, и луна. Все вокруг заполнил неземной сияющий свет, который невозможно передать словами – нет таких слов, и тишина настала такая – мое дыхание показалось мне шумным, как у коня. И в этой тишине, где-то высоко-высоко, мерно зазвонил колокол. И появилась Она…
- Он имел одно виденье, непостижное уму, и глубоко впечатленье в душу врезалось ему…  Эй, полегче, облом! У тебя кулаки-то по пуду!.. Она тебе что-нибудь сказала?
- Сказала. Я, конечно, как был, с винтовкой, - на колени бух! А Она смотрит на меня – глаза как драгоценные камни, - и говорит: «Господь хранит тебя, воин Симеон. Станешь ты одним из сильных мира сего, жить будешь долго и счастливо, оружие не поразит тебя, познаешь ты ратную удачу и великую славу. Только исполни, что я скажу». – «Владычица, - говорю, - я же солдат, душегуб ведь я! Тебе, Пречистая, не ко мне, простому рубаке-коннику, - к монаху-подвижнику какому-нибудь явиться бы! А я-то, грешный, чем Тебе послужу?» - «Подвиги, - говорит, - Богу многоразличные угодны. Сражаешься ты, воин Симеон, не за себя – за людей, за Отечество. В этом твое призвание, так и впредь поступай, и спасен будешь, и милости Моей не лишишься вовек. Только запомни: если можешь не убить – не убивай, если можешь спасти – спаси. Пообещай мне это». – Ну, я и поклялся.
- И ты это все запомнил слово в слово?!
- Такое забудешь!.. Она еще кое-что мне велела, я исполнил, это было нетрудно. Так, ничего особенного, найти и устроить у добрых людей ребенка-сироту. Кто-то очень важный из него вырасти должен.
- Дела-а… - протянул Ворошилов, не находя слов. –  Ты не Казбич, ты – пушкинский крестоносец. Тебя, крестоносец, надо в Туркестан посылать, на басмачей. «Свет Небес, Святая Роза!» - восклицал он, дик и рьян!
- А что? Нехай посылают, мне все равно, какой фронт, мое дело – рубать!