Легенды Древнего Китая. Проклятие Золотых Драконов

П О В Е С Т Ь   о   НЕЖНОЙ  Д Е В У Ш К Е  в  РОЗОВОМ  ПЛАТЬЕ  и  Н Е З Н А К О М Ц Е               
               
                в  ЧЁРНЫХ  ШЕЛКАХ,   РАСШИТЫХ   ЗОЛОТЫМИ   Д Р А К О Н А М И
 
И с т о р и я,  рассказанная  китайским  купцом  представителю  Ост Индийской  чайной  кампании - сэру  Джону Толбайту  около  1760 года (1.)
__________________________________________

               Ч А С Т Ь  I.  ГОРОД  Ч А Н Ь - ЯНЬ   и   С Т А Р А Я  Б А Ш Н Я
      
                Н е о б х о д и м о  отобрать... гадателей на черепашьих щитках и гадателей на стеблях тысячелистника... Гадать должно трое человек, а следовать необходимо словам тех двух, ответы которых совпадают. - ШАН  ШУ-ЧЖЕН-И (Записи о прошлом - Древний Китай)               
 _________________________________________
               
Великий Гадатель разъясняет (тот) с о н:
Толпы людские и множество рыб – знак урожайного года.
Стяги со змеями и черепахи, и сокола на знамёнах –
Роду сулят процветание. - ШИ ЦЗИН - К н и г а  Песен и Гимнов(2.)               
                *     *     *               
                Когда князья-ваны взбунтовались против всевластия правителейдинастии Цинь, восстание возглавил знатного рода Чу лусский гун - правитель Сян Юй. Обещая сохранить жизнь последнему из Цинь династии императору, Сян Юй в нарушение слова убил его, – вырезал до младенцев род, разграбил гробницы и сжёг храмы предков. А ведь отцу сущего - Небу такие дела не угодны. Поэтому вняв людским мольбам, Небо даровало победу сопернику Сян Юя - храброму ханьскому вану – генералу Лю Бану.

На растущей двенадцатой луне ОБЪЕДИНЁННАЯ армия Поднебесной под началом вана Лю окружила врага с четырёх сторон. С несколькими сотнями всадников Юй бежал, – это было большое поражение. Скоро схваченный, Юй был обезглавлен. Княжество Чу покорилось, но Лу ещё не сдавалось.  Поскольку Лу было княжеством, хранившим душевную чистоту, этикет и справедливость Хань-ван Лю Бан не стал истреблять его. Лю Бан показал отрубленную голову Юя старейшинам Лу, - и Лу сдалось. После этого князья-ваны все вместе «дважды кланяясь», просили Лю Бана принять титул хуанди – императора Поднебесной. На эту просьбу Лю Бан ответствовал:

– Я слышал, что только совершенно мудрый человек достоин зваться «тянь-цзы» – С ы н   Н е ба - благой отец народа. И поэтому он является правителем всей Поднебесной – хуан-ди - императором. Ныне, все вы, владетельные князья - ваны, преподнося мне великую печать правителя, безмерно возносите меня, но как могу я, в поступках несовершенный и в духе не мудрый, занять столь высокое место?

Тогда ответствовали князья:
 – Доблестный генерал! В прежнее время Цинь избрало пагубный Путь, и волею свыше Поднебесная покарала недостойных. Однако, разве тело живёт без головы?! Как  детям нужен отец, стране нужен отец-правитель.  «В скорби десять тысяч домов, Пожарище, дым и чад. Когда же узрим Владыки царственный взгляд?»  – ныне у вас больше, чем у других заслуг перед Поднебесной. Мудрый стратег вы избирали верный путь; храбрый воин – щадили солдат. Согласное с равновесием Неба и земли, слово ваше верно, указы радуют сердца.

- Доблестный генерал! Целебным потоком оросив страну, добродетель ваша восстановила сыновью почтительность и смирила кровавые распри. О, отмеченный Благой Печатью Небес! Занятие вами императорского престола в высшей степени соответствует реальному положению вещей. Великий Ван – победитель зла! Приняв титул отца народа, осчастливьте Поднебесную! Мы верим: вашими заслугами и нашими мольбами Небо дарует вам недостающую мудрость. Соглашайтесь, доблестный генерал!
– Когда преподнося мне Великую Печать, князья-ваны истинно считают, что это подходит для блага народа Поднебесной, – да будет так!

Так внявшие людским мольбам Небеса, осудили прежнюю жестокость. И генерал Лю мечом, и мудростью завоевав страну, вскоре принял титул правителя Поднебесной х у а н - д и. Воин стал «первым из правителей Хань» императором Гао-цзу. (3) Сян Юй держал в повиновении силой. Его победитель мыслил дальновиднее: кто благословлен, – кто владеет печатью Небес? Удачливый и щедрый владеет сердцами. Владеющий сердцами – владеет страной: «Ныне великое дело успокоения Поднебесной доведено до конца. Сердце моё радуется, поэтому я освобождаю от кары всех приговорённых к более лёгкому наказанию, чем смертная казнь. Однако, приговорённые к смерти могут пытаться откупом смягчить кару, когда будет на то согласие тех, которым они нанесли вред».

                Так проявив неслыханную доселе милость, Гао-цзу многих врагов превратил в друзей.  Щедростью же нового императора пролитый дождь даров смыл память невысокого происхождения: в жилах сына Неба может струится только небесная кровь. Народ радовался посильным налогам. На ранг повышение согласных служить роду Хань влекло ко двору чиновных. Всё это упрочивало власть. Однако, совершал император и поступки на первый взгляд, странные.

Увы! Война не пощадила прежде пышный город Сяньян: ныне в руинах была столица павшей Цинь. Но пуще затмевала прежнюю славу Сяньян тень вероломно пролитой крови последнего императора. Поэтому-то новый император и обосновался в удобном, не так сильно от сражений пострадавшем Лояне. Но почему император в одно утро вдруг перенёс столицу к западным границам в город Чань-янь? (4)

 "Ч а н ь- Я н ь" значит – "долгий-путь". Где долгий путь, длинный путь – там и долголетие рода?! Полдела - взять власть, надо предать её потомкам. И вот, опережая крытую императорскую повозку, без роздыха летел к назначенной столице неизвестный запылённый всадник.  Так неузнанным Лю Бан «первым ворвался в столицу» Чань-янь.  Первый – всем властвует, – издревности наказ мудрых... Устало процокали конские копыта вдоль городской стены. Тёмные глаза всадника зорко обшарили и очертили владение: сколько нужно переделать и поправить! Ещё ничего не ведающий город спал, – новая жизнь его уже началась.

                «Десять тысяч дверей в Чань-яни и тысяча врат» (5.), – не таков тогда был приграничный город - крепость. Но воды всегда текут, и подобно облачным завесам всё меняется на земле.  День ото дня в блестящий императорский дворец преображался старый чаньянский замок.  Снося привычные берега, в Чань-яни бурлящим котлом вскипела жизнь: торговцы, мастеровые всех родов, нищие и жаждущие вознестись честолюбцы – всем требовалось место. Пузырями выскакивали на пустом месте дома, удлинялись старые и разбегались новые улицы.

«В весёлых забавах цветёт государев город...» - где цветение - там и хмель. Где кипит – там и накипь. Бойко ссужали деньги под проценты и за рабство. В улицу вытянулись россыпи весёлых красных фонариков. Ранее почтенное общество чтецов в самый конец солидной улицы потеснили сомнительной репутации новые прорицатели всех мастей. Здесь по сходной цене торговали судьбой на любой вкус: своё получал и босоногий халат, и почтенные одежды. Здесь – то, ближе к вечеру, не слишком часто и не так уж редко, взял привычку не спеша прогуливаться некий статный человек в чёрных шелках.

Как скрытная ночь просторные тёмные одежды не скрывали ни широких плеч, ни привычных к коню и мечу движений. И халат, и чиновная ушамао – шёлковая шапочка с подобием крылышек по бокам не несли чиновного ранга нашивок. Был их владелец без места? Либо со средствами сам себе господин? Уж не поэт ли? Кто знает. Когда есть нужда скрыть звание, какое прочим гулякам дело?!  На забавных улицах с красными фонариками и завлекающие яркие женщины у дверей, и их выбирающие мужчины – все игриво прикрывались веерами. Для забавных улиц для до неузнаваемости темнили тушью глаза и брови. Не лицо – кошелёк решает. А уж кошелёк у незнакомца не пустовал.
                Итак, по здешнему обычаю до глаз прикрывшись дешёвым, тут же у разносчика взятым веером, неизвестный с прищуром разглядывал вывески, прислушивался к красноречию зазывал: «Погадай на судьбу – встретишь красавицу!» – тут неизвестный не задерживался. «Шесть способов властвовать вещами» – с ходу оценивая приёмы гадающего, некоторые гадательные оставлял сразу, в других оставался долее. И перед исчезновением своим сверх чёрных одежд уже окутанный и сумерками, с усмешкой кидал он веер обратно продавцу, так что тот и не брал бы следующим разом денег, да язык отчего-то прилипал к нёбу.

Молва вездесуща: «гость в своём сердце и дням знал, и лунам счёт».  По числам и стеблям тысячелистника, и по панцирю черепахи как по таблице читая, из под руки насмехался гость над промахами гадающего. «Мы, благородный господин, вам не ровня», – наперёд отказывали умные шарлатаны. С важной благодарностью за неистраченное сокровище времени неизменно платя цену не свершённого, с каждой прогулкой углублялся в уличные извивы незнакомец. Так вот и осталась над двумя истёртыми ступеньками одна только дверь под давно просившей свежей кисти кособокой вывеской.
 
Чудом в щепу не разбив ветхое дерево, настойчиво бил и бил дверной молоток, пока, наконец, совсем молоденькая девушка впопыхах отворила. За медлительность погрозивший ещё из дверной щели веер вверг открывшую в сильное смущение. А властный с сильной горбиной нос и похожие на ночных, совсем тёмных бархатных бабочек брови и совсем обескуражили.

– Ах, извините, добрый господин! У нас нет слуг. Мы не ждали...
– Тем не менее, здесь совершают гадание?
– Да-да! Мой отец... Только он не гадает на удачную свадьбу или вора. И на жертвенного быка и масть коня в дорогу тоже не гадает, – печальная покорность судьбе была в полудетском голосе.
– Едва ли тогда дела его успешны. Чем же занят ваш отец? – под тёмными ночными бабочками бровей по моде острыми углами до висков подведённые тушью глаза целились слишком уж прямо в лоб. Розовая краска ушей залила личико девушки в розовом платьице.
– Отец, благородный господин, делает большие звёздные карты.
– Пусть будет так, – веер вопросительно указал на лесенку без перил.
Вздохнув, розовая девушка кивнула. И в два шага одолел скрипучие ступени, отбросивший показную медлительность гость скрылся в ведущей под крышу дыре: взметнулись и ускользнули с глаз чёрные шелка.

                «Чуть видная луна меркнет в западном море, А солнца тусклый круг, быстро светлея восходит...» – ни луны, ни моря, ни солнца в тёмной комнатке, конечно, не видела, задремавшая за столом девушка. Когда на удивление не скоро уже под рассвет ступеньки проскрипели возвращение, то при слабом свете коптящего от дурного масла светильника сощуренные глаза гостя довольно, как у проникшей в горшок со сметаною кошки, блестели. Серебро глухо стукнуло о стол, и веер накрыл его.
– Прощайте, милое дитя. Я зайду к отцу за работой... послезавтра к вечеру. Кстати, вы напрасно называете ночных пришельцев добрыми. Ко мне уж это едва ли  относится.

Раздув складки верхнего халата, дверной сквозняк ненароком обнажил на нижних шелках золотое с алою ниткой шитьё: над разверстой драконьей пастью вспученный глаз недобро мигнул к испугу робкого, заспанного полу ребёнка. Господин плотнее запахнул драконов, затянул пояс и пропал за дверью. Да-а... Вот какой посетитель... Сроду не заходили сюда такие важные господа! Зато сегодня не придётся просить в лавочке в долг. Приподняв веер с платы - монетки, как думалось, розовая девушка отчаянно всплеснула руками: "Ах! Отец! отец! Спустись скорее вниз!"

На третий испуганный призыв в чердачной дыре с кряхтеньем показались бормочущие стоптанные туфли из войлока: по шаткой лесенке хромая и цепляясь за стену, сполз жидкобородый тощий старик в серо линялом, залатанном халате.
– В собственном доме нет покоя... Что случилось, Сюнь-цинь? Что ты так громко кричишь, будто злые духи щиплют или режут тебя на мелкие кусочки?
– Господин в чёрном! Вместо платы он оставил разменный серебряный слиток.
– Так что-же?
– Это... Это очень много! Слишком много.
– Гм… Эхм-хм… Мм-мда… Он заказал самую большую карту, любящий звёзды не бедный господин. Эхм-хм...  Оставил, – так тому и быть. Господа знают, что делают. Мм - мда... Завтра расплатись с долгами и купи хорошего чаю: поднести гостю, когда зайдёт. И больше не досаждай мне криками, глупая девочка! Мм... Когда только ты повзрослеешь?..

С собачьим ворчаньем старик пролез обратно в чердачную дыру. Некогда на хорошей службе у богатого вана, с его смертью жрец высокой науки остался без места. Давно уже не славший вестей, старший сын его, если был жив, чиновничал в далёкой провинции. Средние дети покинули этот мир в младости. Уже в бедности стоившее супруге жизни рождение слишком поздней дочери воспринял седой неудачник как ненужную обузу. Подросшая дочь, однако, оказалась совсем небесполезной: ведя нехитрое хозяйство, она, когда дела шли туго, выпрашивала в лавчонках в долг и следила, чтобы отец ел что-нибудь.

 Пока жизнь не вскипела в Чаньяни, по традиции заказываемые к праздникам звёздные гороскопы ещё кое-как кормили отца с дочерью и старой служанкой. Теперь дела были совсем плохи. Долги, долги... Как кстати пришёлся добрый господин! Второй раз незнакомец в чёрных шелках пробыл на тесном чердаке до рассвета. Освобождённые из под верхнего, скинутого гостем одеяния, на следующем, тоже чёрном золотом вышитые драконы испускали золотые искры, слепившие бедную, едва не расплескавшую чай Сюнь-цинь. Весь следующий день молоденькая девушка в старом розовом платьице невольно думала о странном незнакомце со сплетёнными у сердца золотыми драконами. Зачем ему драконы: говорят, будто, они приносят удачу. Какую? Может быть и приносят, только это неприятно, когда, вздрагивая в такт человечьему дыханию, драконьи морды так холодно глядят тебе в лицо.

                После второго посещения господина в чёрных шелках беспокоен и странен слетел к девушке за полинялые ширмы поздний сон: прыгая по полу, старый дверной молоток обращался в слиток золота. Золотой слиток вспухал, бродил, надувался пузырём. Из бурлящего золотого варева выскочив, сияющие драконы становились ростом в гору золотым незнакомцем-идолом с чертами незнакомца в чёрном.  Идол-незнакомец требовал карту звёздного неба, величиною с настоящее небо. Золотой развёрнутый свиток карты покрывал город. На этом огромной, грозящей задавить золотой карте девушка искала и никак не могла найти свой дом... Третье явление драконов с незнакомцем перевернуло судьбы обитателей старого домика.

– Императорская служба не всегда позволяет мне оставлять дворец. Поэтому, желая чаще пользоваться плодами вашей высокой учёности, я испросил для вас место гадателя для императорских садовников. Распорядителю дворцового сада вы будете называть благоприятные для посадок числа. Если же за занятостью и не назовёте, он знает их и сам, – гость усмехнулся. Кроме него и меня посетителей у вас не будет.
– Но у меня есть дочь, господин, – к его чести рассеянный учёный не забыл о Сюнь-цинь.
– Конечно, вы можете взять с собой и дочь, и прочее... – не скрывая насмешки, господин огляделся, – имущество. Повозка прибудет к следующим сумеркам. Вам помогут собраться. Поселитесь в тихой башне, в дворцовом саду. Приставленные люди позаботятся обо всём: стоит только сказать им. Без нужды вам не придётся даже спускаться с башни. Ведь люди столь учёные должны отдавать всю великую мудрость и время только на высшее благо Поднебесной...

Загадочный гость не спросил даже согласия звездочёта. И с какой-бы стати было тому отказываться, когда удача наконец улыбнулась его уже седой куцей бороде? Давно уж начат, да за заботами бедности туго подвигается большой труд. Очарованный заботою гостя и похвалой своей высокой учёности старик только согласно склонился.
– Но отец! ведь мы до сих пор не знаем его имени, – удивилась не столь очарованная Сюнь-цинь, – и должности не знаем.
– Ммм... По первому слову выхлопотавший место уж, верно, имеет известное имя. Не задавай лишних вопросов и собери вещи, – вещей набралось немного.

Кроме вещей - одежды на себе почти все остальные вещи состояли из книг. Всё книги: книги о звёздах, о сути вещей, – по ним – благо всегда под рукой! – и учил своих детей. Ещё свитки изящных выражений – со стихами: их в молодости звездочёт не чуждался. Зрелость не видит в стихах пользы, старость – не редко вовсе о них забывает. Давно уже изящные выражения развлекали одиночество единственной дочери. Спросим: в одиночестве какие же понятия можно извлечь из стихов?! Самые высокие! Но приложимые ли к жизни?..

Как и было назначено, - в сумерках отъехал от старого домика крытый возок. С тех пор никто больше не видел на улице гадальщиков человека в чёрных шелках. Недолго помнили и об исчезнувшем старом чудаке - гадателе. Так звездочёт с дочерью без помех оказались в дальней башне на краю императорского сада. Львиные, от времени слегка печальные морды держали в зубах кольца створок нижней двери. Узкая лестница вела на первый, второй и третий ярусы: один над другим и меньше другого.  Ветрам выставленные и посечённые ветрами, морды морских чудищ сторожили крыши ярусы по углам.

Под спешно зачиненной крышей верхнего яруса садовой башни, вознесённый ближе к любимым звёздам, в новом халате и туфлях погрузившись в ночные наблюдения и таблицы преображённый старик блаженствовал на свой лад. Никак не влияя на дальнейшие события, он останется невидимым в научной келье. В среднем, самом светлом и не так продуваемом ярусе поселилась дочь. В нижнем - слуга и служанка.

Доволен – старик, доволен – незнакомец в чёрных шелках. Но даже и беседами этих двух затворяющихся под крышею знатоков звёзд не могла теперь развлечься печальная Сюнь-цинь. Что с ней в новом, удобнее старого, жилище случилось? То же, что с любым, кто перестаёт быть нужен. Отпала нужда, считая скудные монетки, бегать по лавочкам, – не с кем стало и перемолвится словом. Готовил теперь слуга, чай подавать мог тоже слуга.
                *             *             *

                Обстоятельствами предоставленные самим себе развлекают себя как смогут. На примыкавшей к среднему ярусу крепостной стене девушка в розовом платье со вздохами поливала из кувшина маленький садик. Но лимонное деревце в кадке упорно чахло. И бутоны с розового куста опадали не расцветшими, – кого это не огорчило бы?! Ах-ах, печаль! Случилось, что из кельи удачно приобретенного им для личных нужд звездочёта (таковы были мысли незнакомца) его странный благодетель в раздумье сошел в садик на крепостной стене. Вися как раз над террасой, солнце, ударив в глаза, на мгновения ослепило из полумрака вышедшего, заставило вышедшего прижмуриться. Когда же зрение вернулось к нему...

Солнце щедро обливало золотом - обвивая лучами над розовым кустом склонённую, делало её золотой, как богиня судьбы в храме. Но статуя богини была неподвижна и плотна, а эта же... Под слепящим солнцем контуры кажутся неопределённо подвижными. Радужные пятна порхали вокруг золотой склонённой, – она светилась изнури, и распущенные сзади пряди волос вспыхивали каждая – своим оттенком.
Юноша, конечно, тут же влюбился бы в такое прелестное видение. Но сошедший на стену господин в чёрных шелках, как муху сгоняя искушение, только с усмешкой только мотнул головой.

– Едва ли они распустятся здесь. Розы, как и красавицы, не любят ветра, – сам-то господин в чёрных шелках с видимым удовольствием вдыхал вольный ветер, – Зачем это? Вы можете гулять в императорском саду.
– В саду... В саду... очень нарядные дамы из дворца.
– О! Я и забыл! - он потер слегка лоб, - Всем во дворце полагается платье по сезону. Вы его без промедления получите.
– Но я ничем не...
– Вы - дочь служителя двора. Кроме того, ведь скучно никуда не ходить!  – снисходя до обыденных мелочей, возвышающийся над девушкой на голову господин в чёрном был очень проницателен.

                Тут Сюнь-цинь наконец осмелилась поэтапно поднять глаза. Пояс как две перевитые змеи и за него большими пальцами заткнуты кисти.  Длинные рукава открывали лишь кончики пальцев. Какие это руки? Крепко ли сдерживают змеящихся на нагрудной вышивке драконов? Защищают руки от драконов сердце или сердце от драконов? Сейчас-то, пригретые драконы дремали при свете дня, поэтому в незнакомце не было ничего пугающего.

Не слишком утончённое это лицо: подбородок тяжёл, то ли смеются, то ли по привычке кривятся тонкие губы. Скулы же так упрямо выступают, что холодок бежит к сердцу. И эти уже знакомые траурно ночные бабочки бровей над темнотой на дне глаз. Отталкивает это лицо или притягивает?! Вниз опущеные усы, бородка  – всё как обычно у чиновных. Тугой узел волос на макушке держали свившиеся в блистающий обруч опять-таки драконы. В обруче – чёрного нефрита с головой дракона шпилька...
– Вы морщитесь: разве что-нибудь не так в моей причёске или в лице? – поймал гость не совладавший с чувствами взгляд.
– Что вы! ..Солнце за вашей головой слепит глаза.

Принадлежа к породе седеющих поздно, с виду моложавый гость, видимо, уже шагнул за середину жизни: чёрная подводка искусно скрывала морщины у век. Но что могло скрыть упрямую глубокую складку на лбу?!
– Вы любите розовый цвет?
– Люблю, – девушка покраснела, потому что лёгкая розовая ткань была самой дешёвой.
– Розовый цвет и розы!
– Кто не любит розы? – почти прошептала она.
– О, многие их даже не замечают... Но это хороший ответ. За него скажите без робости: к платью что ещё вы желали бы?
– Я... Я бы желала знать ваше имя, добрый господин!
– Моё имя!? – дрогнули острым углом подведённые тушью веки. Будто говорящий чуть запнулся, – Разве это так важно?..
- У человека должно быть имя. Я так привыкла.

Девушка была скромна, но звучал ответ твёрдо. Господин в чёрных шелках умел отличать пустые капризы от нечто большего. Возможно, именно теперь  он первый раз взглянул на розовую девушку серьёзно.
- Что ж, можете звать меня...  Лю Вэй. Лучше просто господин Лю. Едва ли громкие титулы - основа счастья...

                Господин Лю Вэй - просто Лю исполнил своё обещание. Не сразу Сюнь-цинь осмеливалась одеть – подумать только! – настоящего шёлка розовое платье. Слишком роскошное...  Но такой испуг у девушек проходит: разве не будет неблагодарностью теперь ходить в старом?! «Я угадал: розовое платье сделало вас совсем похожей на розу», – при новом посещении брошенный на ходу, любезен и сух был комплимент. Господин приходил и уходил, больше не отвлекаясь на мелочи. Ведь всему свой срок: только небо знает его. Как-то по недоразумению неразлучный с чёрными шелками и драконами господин Лю не застал в башне старого звездочёта.

– О, господин! Вместе с отцом я так прошу прощения! Но отец отправился в город купить особенной смолы для опытов. Слуги не смогли найти...
– Я понимаю это: не всё можно поручить слугам.
- Господин...
- Господин забыл предупредить: забывчивый - проиграл. Проигравший терпит и платит, – с некоторой досадой подведённые глаза скорее по привычке обозревать место боя пробежались по комнате, – О! Не вы ли рисовал эту бабочку? – загадочно тёмные глаза скользнули по кистям на столике, заставив до ушей покраснеть Сюнь-цинь, – цвета подобраны приятно. Но линия не слишком верна. Однако сам я бабочек пока не рисовал.
- А вы рисуете, господин?

-Я?.. - не присев, небрежно обмакнул он кисть чёрной тушью. И – о чудо! – единым взмахом из под кисти на кусок шёлка выскочил несущийся всадник. Даже брызги грязи из под копыт – брызги туши слетели с кисти сами.
– О!.. Он как живой! И брызги из-под копыт! – как ребёнок она хлопнула в ладоши. Изощрённые умы не всегда могут польстить, как случается человеку простодушному!
– Да. Таков и должен быть контур, – поглаженный тигр довольно сощурился.
– Вы раскрасите его?
– Нет. Это убьёт движение. Я никогда не крашу... Возьмите теперь вы кисть – он усадил её за столик.
– Я так никогда не смогу!

– Изберём более близкий тонкой натуре предмет... – нежная маленькая ручка утонула в тяжёлой и жёсткой: качества смешались, – и из под десяти слившихся пальцев поспешно вырвалась, – выпорхнула похожая на дракончика бабочка, – если вы раскрасите её, я закажу по рисунку ткань, – с недовольной резкостью тяжёлая рука швырнула кистью в пол: эти кисти стары и негодны! Да и тяжелы не по этой ручке. Нужны новые и полегче, - я пришлю.

И прислал. Как возражать такому учителю?! Конечно ученица со старанием раскрасила новыми кистями стайку бабочек.  И взамен получила хорошенькие затканные бабочками ширмы. Теперь господин Лю нередко водил рукою прилежной ученицы. А так как засиживался он в башне долго, то и счёл более удобным разделить свидания со старым звездочётом и его молоденькой дочерью. Кокетка подумала бы...  В простодушии ничего такого совсем не думала скромная Сюнь-цинь.

О чём думал господин Лю, - не знал никто. Знал в точности он сам?! У сильных и властолюбивых случаются странные причуды. Захоти господин с драконами иначе употребить свои дарования, разве не мог бы он стать художником?! Так может быть, теперь ему просто нравилось, забывая кем он стал, выкидывать из под кисти воинов, драконов, низвергающиеся струи водопадов и вздымающиеся к облакам горы ?! Так ли, иначе, – два встречающихся отражают друг друга. Прикрепленные на стенах, скачущие по шёлку между горами и водопадами воины были тому свидетелями. Драконов же девушка запирала для спокойствия в ящичек. Что  за приятность - видеть всё время драконов?..

Повторяясь, отражение рождает привычку. Привычка льстит сердцу. Сердце бьётся шибче. Почему звёзды не нашептали эту старую как мир азбуку старому звездочёту?! Впрочем, ученица странного господина была слишком скромна. Что касается учителя, то кисти и розовая девушка казались ему – отдохновенной игрой фантазии вроде сна. Так он решил: решённому им – так должно и быть. И усмехнувшись, промолчали на сей раз отчего-то не спрошенные, но совсем не беучастные звёзды.

                Теперь нередко склоняясь над фантазией, учитель иногда нечаянно дышал ей в затылок. Что сделали бы за это дворцовые дамы?.. А маленькая фантазия довольна одними красками! Это так забавно.  Милую фантазию нужно беречь. И разве может не обременённый в средствах мужчина не дарить то, да сё хорошенькой девушке?! Так мирно летели-летели дни и недели... Как-то на нечто за пределами мирной башни упрямо расхмурились тяжёлые, треугольником изломанные брови.
– Я следую с армией на границы империи. Звёзды сулят победу. Так ради этой удачи проводите меня, – высокий мужчина в чёрном и хрупкая девушка в розовом вместе спустилась в сад.

- Говорят, близость поэтов и блаженных обеляет и их благодетеля, – будто нечаянно пробормотал мужчина: старик и девушка, которые ничего не просят, – у какого императора такая свита?!
– Простите, мой добрый господин Лю! Вы что-то сказали?
– Я?.. Я сказал, что хорошенькие девушки – не совы, чтоб сидеть в одиночестве. Поэтому завтра учитель искуснее меня придёт учить игре на цинь. Сюнь-цинь должна играть на цинь! Ха-ха!.. А! что я вижу: на осеннем ветру в одном платье! Назад в тепло! Кроме меня, кто-нибудь думает о вашей одежде?!
                *            *            *

                Как можно думать о том, чего раньше не на что было купить, теперь же даётся без труда? Хорошо ли это?.. Непонятно! Непонятно и новое, вроде озноба щемящее чувство: из-за него без нужды в тепле куталась Сюнь-цинь в присланный плащ серебристого меха. Как невозможно долго тянутся этой осенью дни! К удовольствию учителя часами прилежно склонялась девушка над послушным её цинем (5.), – всё ещё много времени оставалось неуютным мыслям: «Ушедший в поход, не знаю, когда он вернётся...» – вернётся ли?!

Юной «деве не спится В башне, луной озаренной... Пыль под конем не клубится... Дует западный ветер...» – бесплодный ветер осени дул - задувал – так тоскливо свистел по ночам. От этого и не спалось юной деве в башне на краю света. Ах! Бессонная печаль!.. Звёзды, однако, не обманули: с первым снегом резкий голос вновь разбил покой тихой башни. Жадно тянутся драконы к свежо багровеющему шраму на скуле, -– хоть и на перевязи, ещё крепко держит драконов за хвост рука. Темной неизвестностью сверкают глаза: тигр на пороге бьёт хвостом. Тигр на месте кошки.

– Ах! Господин вернулся к нам в белом танце зимнего ветра!.. Император победил?
– Император всегда побеждает. Побеждённый – не император. Ныне вторгшиеся нами разбиты и мир заключён.
– Господин дрался сам?
– Как иначе?! Кто командует – тот и водит в бой.
– Но... в бою часто убивают людей! Господин убивал?
– В бою убивают врагов. Победивший прав. Это сейчас не интересно. О, девушка в розовом даже зимой! Утешьте усталого воина небесною гармонией созвучий! Ведь вы учились без меня?! А! Что я вижу?! «Луна... Озаряет ту, Что тоскует одна...» – жизнь грубее стихов. И всё же, зимняя ли это бледность на щёчках: не грустить ли о ком-то?! - совсем ненароком тигр угадал.

                У тигров всех видов и мастей вообще безошибочный нюх и отменный аппетит. Однако, привязавшийся-прирученный тигр, бывает очень верен: по своему верен. Никогда не пробуйте отнять у тигра предмет его приязни. А уж если тигр привязался к вам!.. Поспешно отвернувшись, Сюнь-цинь приникла к циню – к маленькой арфе, – с первыми звуками вернувшийся немедленно уснул сидя: не хмурились во сне брови, не кривились тонкие губы. Померкли драконы, - они боятся песен! Пальчики как можно нежнее перебирали струны и тень усталости сбегала с почти красивого лица. Сбегала тень – всё нежнее пела арфа. Что если бы, как эта тень, драконы совсем исчезли и он остался таким?!
– О! тайное место тайного отдыха. Час спокойного сна чего-то стоит! – он проснулся так же резко и незаметно. Смолкая, струны испуганно зазвенели.
– О чём вы, господин?
– Не важно. Ныне дела зовут меня. Благодарю вас! – к неудовольствию драконов, он даже приложил руку к сердцу!
– Я всегда рада... – вслед скользнувшим шелкам уже затворялась внизу тяжёлая дверь.

Отчего-то на этот раз присланный букет роз из зимнего дворцового сада не порадовал её: чего то не хватало. Мелькнула неделя-другая... В положенные часы дверь открывалась и закрывалась. Арфа звучала. Внешний покой восстановился. Сел вернувшийся и за рисовальный столик.
– Но ваша правая рука ещё не зажила от раны!
– Меч одинаково послушен и правой, и левой моей руке. Отчего бы и кисти не слушаться? Посмотрим! Не двигайтесь-ка - так вот сидя и замрите!.. Эй! служанка - обмахивай госпожу веером.

И под мерные взмахи веера и стук сердца оригинала кисть очертила очень похожий портрет Сюнь-цинь... Нет-нет! не в точности похожий: изображённая на шёлке была, несомненно, и очень красива! Таким видел её господин в чёрных шелках. Разве плохо?! Отчего еле заметная тень теперь иногда пробегала по нежному лицу? Всё дело в том, что господин а чёрных шелках двоился: один в башне - мирно склонялся кистью над шёлком. А за башенной дверью, второй, незнаемый, может быть, с мечом в крови?! В тайных попытках рисовать портрет и с именем оставшегося незнакомцем господина Лю, только половину лица и могла очертить девичья рука. Дальше рука вместе с кистью спотык.лись.

Как рисовать, чего не знаешь? Того другого, за башенной дверью, она совсем-совсем не знала! Оживляя драконов, тень этого незнаемого делала шелковый рисунок слишком резким. Острые брови выходили слишком хмурыми, человечьи глаза – глазами тигра... Некогда, в начале знакомства, щелястая дверь ветхого домика на улице в Чань-яня была щитом. Теперь же и крепкая дверь не спасала: сложный мир незримо вторгался в тихую башню, – юное сердце обжигало зимним ветром. Но впрыгивающий на порог опасный тигр мурлыкал кошкой, – и оживало желающее верить сердце.

                Незаметно таяло время... Удивительно! Господину Лю не в чем было каяться. Нежной Сюнь-цинь, – кроме неотвязных от господина и ей тягостных золотых драконов, не о чем сожалеть. Но ничто не длится вечно: не удивительно, когда семнадцатилетняя девушка не думает так.  Удивительно, что вовсе не желал помнить того и умудрённый жизнью господин в чёрных шелках! А Время, летело себе и летело... Как раньше истаяло летнее тепло и облетело золото осени в свой срок истаял и снежный танец. Год свершал свой круговорот:

Над восточной горой одолел белого
                изумрудный дракон.
Пал на землю туман весны –
                аромата туман. Посмотри!
Цветы! цветы – в изумрудной траве.
                На ветвях – гирлянды цветов. (XX)

На приход весны господином Лю торжественно изречённые стихи придворного поэта у слушательницы вызвали недоумение: неужели хоть раз нельзя обойтись без драконов? Уже зная, однако, вспыльчивость то друга, то ли господина, девушка смолчала. Если правда, что небо, храня людские мысли, выстилает ими будущее, через восемь раз по столетию другой поэт согласно с сердцем Сюнь-цинь сочинит проще: «Вея всю ночь, На рассвете ветер притих, И расцвели абрикосовые сады...» Весна вернула сердцу лёгкость: «Деревьев бесчисленных Полон дворцовый сад. Цветы распускаются неторопливо на них...» Мягко отражённая в девичьем сердце резкость господина Лю сделала Сюнь-цинь смелее: всё дальше забредала она сад, – «облака ароматов не станут нас ожидать!»
                *              *              *

                «Деревья, деревья В бледных оттенках в густых, Отразились в волнах...»  – на забытой скамье у пруда так хорошо было сочинять на цине мелодию весны! Убаюканная грёзами, Сюнь-цинь не приметила разодетую красавицу со спутницами в нарядах поскромнее. До сих пор никакие дворцовые девы в этот глухой садовый уголок не забредали... Ах, какая же чудная фея-красавица вдруг явилась в саду скромной девушке!

 «Разных оттенков алого платья шелка...»  – блистательная дева в блистательном, дразнящем уборе! Как только красавицына головка не склонялась под золотым убранством?! Сеющий самоцветные искры павлин с диадемы простирал крылья далеко в стороны. С распахнутых крыльев ниспадая до плеч, качались - перезванивались нефритовые подвески. Высокую причёску наподобие копий щедро протыкали сверкающие шпильки: расступитесь!.. Кто смеет сидеть на скамейке?! Над яркими чёрными звёздами черного атласа дуги бровей недовольно взметнулись.
– Разве я велела звать музыкантшу? Сегодня просто поболтаем.
– Мы её тоже не звали госпожа, – из-за спины госпожи красавицы её девушки замахали на Сюнь-цинь, как прогоняют мух, – Непонятливая! Она совсем не наша!

                Рассудив по своему, сидящая подвинулась ближе к краю с её точки зрения достаточно просторной для всех скамьи, что заставило красавицу оскорблённо стиснуть веер:
– Эй, девушка!.. Ты – не дворцовая, – как смеешь гулять в саду императора?!
– Мне разрешено гулять здесь, – простые слова эти немыслимо удивили прислужниц, – будто заговорила заведомо немая или каменная статуя. Уже в явным гневе прелестная госпожа вспыхнула до корней волос.
– Что?! Какая наглость! Как допускает чужих в императорский сад начальник стражи? Пора проучить его!
– Не знаю наверное, – начальник ли стражи господин Лю Вэй.
– Она не знает!.. Господин Лю Вэй!? Такого нет в передних покоях дворца! Эй, стража!.. – по счастью, стражи тоже не забредали туда, где им обычно нечего было делать.
 
– Нет господина Лю Вэй?! Не может быть! Он ещё рисует так хорошо.
– Как! Рисовальщик из тех, кто расписывает стены в новой зале?!
– Нет-нет! Господин даже ездил на войну вместе с императором! Он ходит везде свободно, господин Лю – высокий в чёрных шелках с золотыми вышитыми на груди драконами!
– С золотыми драконами!.. Ах! – жарким летом внезапно павший за шиворот снег не так оледенил бы в испуге застывших дворцовых дев.

- Не может быть!.. – не так уже уверенно пролепетали алые губки побледневшей гневливой дамы, – Ты знаешь его?.. Как давно? – метавшим колкие молнии красавицыним глазкам явно очень не нравилась уже до кончиков ушей густо розовеющая Сюнь-цинь, – от этого ещё больше похорошевшая.
– Это... это только меня касается, – нескромные вопросы хоть кого выведут из себя.
– Как?! Слушай, ты, девушка! Знаешь ли ты, что грозит за такую ложь?! – «крак» – в сердцах изящнейшие ручки сломили веер. Жалобно звякнули браслеты. Жарким пламенем гнева плеснул даже алый подол.
– Я не лгу!
– Госпожа! Госпожа! – четыре руки подруг или служанок почтительно обвили вздрагивающие плечики, за что шпильки чуть не выкололи ей глаза, – мысли Господина бывают страны, фантазии прихотливы! Гнев тяжёл. Лучше теперь уйти. После всё разузнаем.
– Да-да. Идёмте к прохладе фонтанов, госпожа! – подхватила другая.
– И это по вашему было место для уединённой беседы? – удаляющаяся красавица изливала желчь, на кого оставалось.

                Привычно во всём винясь, девушки с неуклонной осторожностью влекли госпожу прочь по аллее.  Гораздо торопливее в противоположную сторону бежав с поля боя, дрожащая невольная победительница не приметила выкатившегося из-за скамьи горбунка – карлика ростом едва с семилетнего ребёнка. По кустам просеменив за бегущей девушкой в розовом до самой башенной двери, карлик смачно присвистнул, и как довольный охотник над убитой дичью потирая ручкой о ручку, быстренько мячиком покатился прямиком ко дворцу.

"Скрытный господин Лю обладает немалою властью..." – более определённое заключение трудно было вывести из встречи с гневливой феей у пруда. Что-то теперь будет? Прошёл день, другой – ровно ничего. Господин Лю ни о чём таком не обмолвился. Весенние ароматы дразнили: «Свет гор и очарованье вещей Создают сиянье весны...»

                Упоительно весеннее сиянье манило, и мало по малу успокоившаяся Сюнь-цинь сошла с башни в густых акациях совсем скрытую беседку, такую дальнюю, что пучки жгучей до волдырей травы местами преграждали путь. Кроме птичьих ничьи голоса в это новое весеннее убежище не долетали. Только лис – оборотней и можно бы здесь опасаться: да кто же их видел?! Раз и другой, – в третий еже с лёгкой беззаботностью бабочки порхнуло розовое платье в круг акаций... Неожиданности, на то и неожиданности, что их не ждёшь!
– Прелестное дитя! откуда вы здесь? А я-то искала уголок по безлюднее...

Вот так сюрприз! смотрите-ка, в забытой беседке явился хорошенький чайный столик! И на скамье на шёлковые подушки откинувшись на локотке полулежала даже с первого взгляда совсем не простая дама! Пронизанная солнечными лучами, истекала живым золотом свежая зелень весны.  Но тускнел и почтительно обрывался водопад ярких оттенков в беседке под акациями. Сравнить ли весенний лист с зябнущим в преддверии холодов?! Морозные трещинки – нити неуловимого узора леденили тускло ниспадающие со скамьи одежды цвета взамен утерянной летней зелени и осенним тусклым золотом проступающей листвы.
 
 Согласный с годами наряд делал старость настораживающе, как как поздняя осень, красивой. Чьё сердце манила бездна прошлого – поймёт. Так очаровывает в книгу заложенный, источающий горький запах прошлого хрупкий сухой лист... Так непонятностью влечёт нечто отрытое в кладовке от паутины времени: оно дразнит, оно заставляет воображение взвиваться - плясать язычками пламени. Не дух ли это сада на скамье или лиса ли оборотень? Ах, её отец, ведь, не велел верить сказкам! Однако...
– Нечаянно нарушив ваш покой, в чём прошу прощения, я уйду, добрая госпожа!
– О, нет! Фея вы музыки здешних мест или как и я – простая смертная, не уходите! Настроение так изменчиво: хочешь отдохнуть от суеты, – и вот через час уже скучаешь в одиночестве. Тогда незнакомец лучше знакомых. Прошу, – садитесь рядом и выпейте со мной чаю, – слова слетали с плавной надтреснутостью, – как ветер лениво шевелил опавшие листья. Была незнакомая дама лисой или нет, - на вежливое обращение в ответ оставалось только сесть рядом и осмотреться. Поздно бежать. Да и какой повод бежать от пожилой, совсем не страшной дамы
                *              *               *

                Есть люди - по своему красивые во всех годах. Не столько сама внешность, сколько то, как новая незнакомка умела себя показать, делало её старость примечательной. Жемчужная нить надо лбом ограждала первую, наподобие валика снежную волну волос. Выше – блестящие змеи ещё тёмных прядей выгодно оттеняли седину второй волны, золотой лентою и шпильками удерживаемой. Так в зимнем букете на сухих тёмных стеблях особенным способом высушенные белеют пушистые белые метёлки. Полулежащая сейчас в старой беседке на подушках не чернила волосы, не носила модных звенящих подвесок и серёг, – не молодилась: для дворца это много говорит о характере. Кто того не понимает – не жил в императорском дворце.
 
Пуховая накидка окутывала, видимо, зябнущие плечи. Пергаментная кожа и девичьи тёмные брови. Расслабленность движений и определённость взгляда, – лежащая походила на бледно изысканный выцветший рисунок старинной вазы с перепутанными временами года. Тут с подобающей почтительностью присевшая на краешек скамьи девушка едва не бросилась от испуга наземь: вы из кустов кривоногий и длиннорукий карлик, высунув язык, не подал – сунул ей в руки очень красивую, по синеве вызолоченную символами счастья чашечку, чудом девушкой тут же не выроненную.
– Не пугайтесь, это только мой маленький слуга Синь-цао. Кривляка, но расторопен и верен, – карлик скорчил невообразимую рожицу, – сама старуха, других старух около себя я не терплю. Молодые служанки слишком... слишком молоды.  Но откуда же вы, прелестное дитя? Разве эта часть сада совсем не заброшена?!

                И искусно ведущая беседу старая женщина в старой беседке незаметно выспросила у юной девушки, что та с отцом живёт в старой башне с прошлой ранней осени. Что отца её - гадателя по звёздам нанял высокий господин в чёрных шелках. Что этот господин довольно часто приходит к отцу в башню, когда сам не уезжает на войну с армией.
– Господин в чёрных шелках! Так многие – и высокие тоже – носят чёрный шёлк: разве, вы не знаете его имени?
– Господин Лю.
– Дружочек мой! Да ведь Лю – такая частое имя! В Дни моей молодости половина моей деревни звалась – Лю. Моя семья тоже – Лю... Лю Чжан. Поэтому зовите меня просто -- Чжан.
– Он называл себя - господин Лю Вэй, добрая госпожа Чжан.
– Лю Вэй? Странно... Я должна бы всех знать во дворце! – приложив бескровно пергаментный пальчик к виску, пожилая дама если и притворялась, то весьма тонко, – Нет ли других примет?

– А... Он... У него золотые драконы вышиты на груди. Всегда так.
– Ах, золотые драконы на груди! Знаю, – странно дрогнули синевой подведённые веки и очень живо блеснул под треугольно изломанной бровью один глаз.
– Добрая госпожа! Учтиво ли будет мне спросить, какое место занимает во дворце господин Лю?
– Мм... Э... Он – тень... Я хотела сказать: он вроде тайного советника императора. Когда Сын Неба, – да продлятся его дни! – советуется с драконами в чёрных шелках – так уж непременно и будет!
– Да ведь они.. то есть, он может давать опасные советы! – неизвестно почему вдруг вырвалось у Сюнь-цинь.

– Опасные советы?! Ха-ха! Кхе-кхе... – новая знакомая даже закашлялась - зашлась смехом, – Он их и даёт: именно опасные, – будьте уверены! Но пока всё сходит благополучно. Ах, разве такой чудной весной нет иной темы разговора, кроме чьих-то опасных советов? Вы любите розовый шёлк, я вижу?
– Люблю. А вы, добрая госпожа Чжан?!
– Едва ли я была в жизни особенно доброй! - покачала та головой, - Когда розовый шёлк подошёл бы к весеннему личику, я носила, что придётся: простая семья моя была бедна, – покачав седою короною, вздохнула госпожа Чжан, – война всё перевернула. Опальный ван взял деревенскую девушку в жёны за красоту. Ничего не было у вана кроме коня и старинной вражды. На войне стоять между мужем и враждой, – до розового ли шёлка?! – она резко выплеснула на землю простывшие остатки чая.

 «Есть ли силы терпеть эту вечно в скитаниях жизнь?!» – а вот мы, молодые, терпели с улыбкой! Молодости хоть будущее видится в розовом свете.  По военным дорогам вместе с мужем я скакала, – представьте! – тоже в простой чёрной одежде воина, – без драконов.   Родившиеся сыновья наши ползали средь раненых и умирающих. И едва поднявшись на ножки они к потехе воинов тянулись к окровавленному мечу.   О! Жизнь так быстро проходит, – уходит от нас.  «Как-то грустно склонилось к закату солнце. Незаметно померкла радость...» – увы, супруга моего уже нет. Он много помог отцу нынешнего императору. Поэтому, вдова генерала, я почётно живу во дворце.
 
– Разве у госпожи совсем никого из родни не осталось?
– О, не сожалейте обо мне, добрая девушка: многие более достойны жалости. Из трёх, один мой сын жив и успешен. Я ни в чём не нуждаюсь. Кроме внимательного слушателя для припоминаний. Старики любят вспоминать: что же им ещё и делать?!  Странно, всё же, как легко я увлеклась сегодня?.. Когда вы не заняты, сделайте мне удовольствие, – приходите сюда и завтра тоже. Придёте?

И девушка розовом обещала прийти и пришла снова, и после того на следующий ден. И опять. И почти ежедневно стала встречаться в беседке с госпожой Чжан в платье цвета блёклой листвы: воскрешая былые дни, рассказы старой госпожи дышали ещё неведомой девушке жизнь. Госпоже игра девушки на цине лечила тоску, и даже, по её словам, будто бы, боль в ногах. И обоим лёгкая, необременительная дружба развязывала язык.
                *            *            *
                «Пламя сигналов над западною столицей. Сразу на сердце, конечно от них тревога...» – тою весной озабоченный господин Лю часто отбывал то послом, то с армией, по его словам. «Знак полководца выносим из Врат Дворцовых.  Латников конных ставим вкруг Стен Дракона», – возвращаясь, полюбил он то ли дремать, то ли думать под всё более умелой рукой и более себя понимающим сердцем вызываемую к жизни музыку. Или, прискучив послушною кистью, вдруг бурно брался учить придворным танцам, скоро вынужденный признаться, однако, что в этой забаве до сих пор был он более зрителем.

«В темени вьюжной узоры знамён поблекли. В ветре всё время слышен бой барабанов...» – слушая взволнованный стук своего сердца, Сюнь-цинь даже научилась смеяться с вместе с ним и шутить над ним или его драконами (как их разделить?!). А господин по прежнему в чёрных шелках: отвечал ли его сердце трепетом? Опять-таки этот счёт мыслей странного господина не знал никто: возможно, даже он сам.

Нелюбовь к признанию маленьких слабостей – нередкая слабость сильных. Или, может быть, намеренно освобождающая милый предмет от земных тяжестей, это и была если не пылкая любовь, то прочнее неё - привязанность?..  Кто знает!.. Так ли, иначе – старая башня в саду притягивала господина вместе с драконами: в промежутках между делами юную дочь звездочёта посещали они чаще отца - старого звездочёта. Если бы только не эти частые таинственные отъезды... Обещаясь по возвращении учиться уже у ученицы, к очередному отъезду - походу драконий господин прислал ей учителя танцев. Она танцевала и думала: "Конечно, он вернётся: нет поводов волнению, - звёзды вполне благоприятны!" Ох, уж эти звёзды! То ничего не дают, то слишком много или совсем не то!" Времени от учения танцам всё ещё оставалось много: прогулки с госпожой Чжан помогали коротать ожидание.

                Обычно пронырливый Синь присылался в башню условиться о встрече. Когда бы Сюнь-цинь была внимательнее, она заметила бы, как зоркие глазки вестника особенно цепко бегут по развешенным на стене рисункам её знакомого в ночных скрытных шелках незнакомца. Впрочем, под взглядом девушки карлик всегда чудаковато приплясывал да корчил рожицы одна чуднее другой. Вот уж странное это было существо: по воле злых духов кривобокий, кривоногий крошка, с обезьяньими до земли, как у всех горбунов непомерно сильными руками. У карликов и лицо – чудная гримаса. Только духи на сей раз посмеялись не до конца, и оттого посмеялись особенно зло: к изуродованному детскому тельцу приставили, верно, с кого-то другого голову с лицом вполне достойным. Не искажённое гримасами лицо это с тонкими чертами, было бы даже и красиво.

 В насмешку придворной моде как можно более нелепая подводка глаз, не была ли попыткой прикрыть болезненный контраст тельца с лицом? Когда случаем карлику украдкою взглядывал без ужимок, – какой печальной острой глубиной пронзало вам сердце... Сожалея о чужом несчастье, мы перестаём бояться. Переставая бояться привыкаем... То ли шут, то ли наперсник, своевольный горбун - слуга мог встрять в разговор или, неожиданно примчавшись в самое ухо шептать выслушивающей его со вниманием госпоже.
- Синь такой маленький, что может добыть любую тайну: и много уже он добыл их! – смеялась госпожа Чжан, – и он страшный насмешник и столь же верный враг, как и друг: бойтесь его!»

И правда: в накинутом на себя розовом лоскутке очень забавно передразнивая девушку, он без нужды тянул её за руку к беседке с такою силой, что она чуть не падала. Но и в голову ей не пришло вырвать стиснутые пальцы: карлик наблюдал, – она не брезговала. Выходки прекратились: без слов заключилось нечто подобное миру с оттенком приятельства.

                «Целый день осыпался отцветший персик, лепестки плывут по теченью», – весна клонилось - падала в лето. «Ночь напролёт шумели дождь и ветер. Цветов опавших сколько – посмотри!» – в пятнах луж мокрые дорожки ии холодный душ с ветвей мешали прогулкам. И госпожа Чжан загорелась желанием показать юной подруге дворец: "Император с первой супругой, наложницами и всем двором отбывают в монастырь молить богов об исцелении супруги от слабости. Господин Лю тоже едет: он вас известил, не так ли?! О вас скажу – из далёкой моей родной деревни родственница. Но уверяю: никто не спросит ни о чём".

Кому же не любопытно заглянуть во дворец?  Золочёные и оскаленные львы-охранители на пьедесталах у лестниц - вверху в рост львов черепахи – символ долголетия. От львов к черепахам вьётся высь - рвётся из под ног белая мраморная тройная лестница: надвое разрезает лестницу в камне резная лента с переплетающимися драконьими телами – изменчивая незыблемость власти. Лестница - достойная императора Поднебесной и Отца Народа.  Из головокружительно высоко синеющего неба приветствуют небожители всходящего одной стороной и нисходящего по другой Сына Неба...  Но каким же маленьким, ничтожным на этой лестнице кажется себе обычный человек! - так казалось Сюнь-Цинь. Занятая более своей отдышкой, госпожа Чжан к лестнице, видимо привыкла. И впереди них карлик Синь скакал по лестнице.

Для маленького скрюченного тельца кончик слишком длинной, от затылка плетённой косы смоляною змеёй прыгал впереди по белым ступенькам вслед не в меру кривляющемуся карлику. Нашитые на рукава и подол от яростных прыжков весело лопотали – динь-динь! – звенели серебряные бубенчики.
– Почему сегодня на Сине бубенцы?
– Крошка Синь возглашает о своём появлении. Берите с него пример: зачем так робеть? И стоит ли быть такой впечатлительной?!  Ведая об отбытии властелина с яшмового трона, боги, конечно, не взирают на нас с небес, – преграждая путь к отступлению шлейф госпожи Чжан золотою каймой скользил, шуршал сзади – заметал невидимые смертным следы, – Поднимаясь, в небо не глядите – голова закружится. Скользите плавно, будто за вами несут подол... Так лучше!.. Ох, мне бы ваши ноги!

                Возможно, однако, что умудрённая госпожа Чжан-таки немного ошибалась, – и небесные боги весьма интересовались странным шествием. Блёклая изысканная дама, отменный уродец и розовая девушка – такое не всякий день увидишь! На пути душисто курились кадильницы на тонких ножках и звериных лапах, но необременительно как нарочно пусты открывались перед ними одна сиятельнее другой залы: для танцев – белейшая со стенами так хитро отполированными, что отражения утраивались.

Вся в золоте и розовой яшмой малая зала Алых Пионов – для приёма послов. Синих тонов с золотом бескрайняя зала Одиноких Раздумий с искусно скрытой, то здесь, то там эхом отзывающейся музыкой ветров. Справедливых Решений тронная зала - совершенно золотая. По сторонам трона Сына Неба из бронзы и нефрита голенастые аисты на одной ноге - вторая поджата. У аистов в клювах по драгоценному пиону – любовь и богатство. Нефрит – долголетие. Аист – бесконечная упорядоченность.

Трон широкий, – чтобы хватило места Драгоценной супруге императора, – гнутая чешуйчатая спина, подлокотники – на перед троном представшего скалящиеся драконьи морды. Совершенно драконий неукрощённый трон... Бедный император! Бедная императрица!.. Драконов во дворце вообще были целые полчища. Драконы свисали с карнизов, извивались на вазах, на ширмах и потолке. От золота и сиянья уже радужные круги плыли – застилали розовой девушке взор. Со свистом и звякнув в прыжке бубенцами, Синь с ногами бесцеремонно взгромоздился на сиденье – на золотые подушки драконьего логова.
– Охо-хо-хо! Снисходя из Великого предела, Сын Неба дарует простым смертным честь лицезреть его!

– Пошёл вон! Надо же знать меру, – его госпожа шутливо замахнулась на карлика веером, – а вы, дитя моё, не желаете на минуточку присесть – будто супруга императора?
– Ах, что вы!
– Разве запрещено мечтать?! Мне думалось, в старых башнях всегда живут мечтатели?! «В тёмной башне блестит, Словно иней, луна Светла, как шелка, Ее белизна. Озаряя ту, Что тоскует одна...» – и всегда одна?.. Даже без мечты?!
– У меня дыхание теснит. Уйдёмте, прошу!

                Отдышалась Сюнь-цинь только в комнатах самой госпожи Чжан.  Дворец блистал, а на половине старой госпожи всё дышало покоем: дерево светлое, дерево тёмное, узорное – из абрикоса. Живое дерево дышит и облегчает дыхание. Шевеля шёлковые под тростники расписанные завеси, ветер насквозь продувал залу: хозяйка не терпела духоты. На бледном шёлке тростники зеленели и на ширмах. Порхали в просторной клетке настоящие зелёные птички.

Покойную прохладу дополняли вазы с цветами и вазы с чистой водой. В плоском мраморном сосуде – маленьком бассейне плавали кувшинки. Сколько вкуса и богатства, чтобы в комнатах создать жизнь вне дома и будто вне времени! Между тростниковыми зарослями ширм на тёмной синеве стены картина: золотой домик, золотящиеся деревья, горы и над ними облака в синеве. Синева притягивала; синева смягчала золото до живого тепла.
– Вам нравится? Высокий мастер делал, – не так ли?! Чистая форма притягивает мысль и чарует. Смотреть в золотую синеву – помогает в раздумьях и в бессоннице. Недалёкие люди боятся синевы: она их давит. Синее платье – будто бы дурная примета. Но я в такие приметы не верю. Ох, мои ноги...

Смочив лоб, без притворства усталая старая госпожа почти упала на жёсткую постель под голубым балдахином, ведь мягкое вредно для тока крови. Девушка присела на подушки у постели.
– У вас очень красивые волосы: с золотистым отливом: будто ручей струится...  Песня ручья не надоедает никогда! Я очень люблю воду: просто чистую воду. «Золотинки в ручье, где я черпаю воду чуть свет. С лишним тысячу лет Проживу, сомнения нет!» – ручей журчал прямо у порога отцовского домика. В молодости пение воды навевает грёзы. В зрелости – смягчает печаль. И вода утишает боль... Синь! Настойку от одышливости мне!

О чём вели мы речь?! Ах, да: золото – это власть. При бессоннице, конечно, и золото, и всё блестящее вредно: видите, – здесь ничего такого нет. Ведь совсем не каждый день приходится мне карабкаться по Небесной лестнице в золочёные залы. И потом, дитя моё, привыкнув, золото уже не замечают: разве смотрят на землю, по которой ходят?! Дворец имеет свои преимущества. Девушка из башни на краю света, хотели бы вы здесь остаться?
– Нет-нет! Я совсем не гожусь для дворца!
– То есть, дворец не годится для вас. Хм... Из ста тысяч девушек только одна из зачарованной башни могла ответить так! Жизнь так изменчива: не стоит ни от чего отрекаться, дитя моё. Может статься, – именно вы-то и подходите более всего, – последние слова уловил только вездесущий карлик, – Но я вижу усталость на вашем личике. Я тоже устала, – хочу вздремнуть. Синь проводит вас через малые двери и до башни. Во дворце дверей много - так сразу не запомнишь.  Едва ли ноги позволят мне гулять в ближайшие дни. Пожалуйста, принесите мне цветов. Ведь добрая девушка в розовом платье не кинет одинокую старую женщину печалиться в одиночестве?!

                Прикрыв лицо ладонью, старая госпожа долго лежала одна без движения, – как блёклый прошлогодний ворох листьев. Ибо когда уходит стремление к жизни, краски тускнеют. Не смели шептаться в соседней комнате опытные служанки: госпожа их не спала. Запутавшись в шёлковых тростниках, забывшись в синеве, она полу думала, полу грезила: «Вот свет над горою внезапно упал на запад...» – под закатным лучом от узорчатой завеси узорчатые тени и солнечные пятна побежали по комнате, – от розового до тёмной бронзы теплом зарделось дерево. «Свободно дышу вечерней прохладой, Окно растворяю, лежу откинув заботы...» Уже на четверть вечерние тени пали на ложе старой госпожи. Солнечное пятно - заяц прыгнул на защищающую лицо руку. Стремление вернулось: ловя солнечный зайчик, дрогнули и сжались сухие пальчики, – конечно, в них ничего не осталось.

– И вот вся жизнь, – воздевая пустую ладонь, вздохнула госпожа, – Не длинны уже оставшиеся мне дни: где замена, – кто станет сдерживающей уздой?!  Озабоченная собой, спесивица Мень – первая наложница – кичится высоким родом. Совсем не то! Хороши ли, нет дочери генералов, – к чему нужны у трона их соперничающие и обиженные единственным выбором отцы?! А это дитя в розовом не ведает своей силы. Я привязалась к ней, – почему?! 

Потому что лучшим вином не заменишь воды! В душных зимних покоях целителен свежий весенний ветер. Свет небес ничем – ни золотом, ни властью – не заменишь. Меч и яд могут пройти мимо этой девочки, но не через неё. К остальному она привыкнет: я помогу ей. Вкус к власти приходит в своё время. Ведь она его любит? Не на что тогда ей и обижаться, – не для неё ли я тружусь! Ах, особенно весной так хочется повернуть время:

Ив пробудившихся мелодия
                - дыхание весны...
О, цвета краткость -
                счастья мимолётность!

  – Эй! – сухие ладони звонко хлопнули, – когда вернётся, пошлите к сыну: я хочу говорить с ним... Нет! Не посылайте!.. Придёт и сам. Эй, Синь...
         
                «Эй, Синь!.. Эй, Синь! ... Синь!... Синь!» – тою ночью в старой башне беспокоен был сон девушки в розовом платье: по невидимой из воздуха воздуха бежал в небо дерзко хохочущий карлик – улетал на взнузданном бесконечной косой драконе. Небо проливалось зелёной мглистой рекой. Из неба буйная река затопляла, сад, дворец, далёкие горы.  Река безвозвратно уносила с собой беспомощную Сюнь-цинь куда-то за пределы сущего: «Только взгляну я на край небес – и оборвётся жизнь!..»

 Метались по шёлковым берегам нарисованные нарисованные всадники – скакали, – ничего не могли сделать: «Спасенье одно, – превратится в собственный портрет!» – и она превратилась. Тут же на тысячу и один золотых осколков с досады лопнул обманутый сон. За светлеющим окном птицы приветствовали умытое дождём утро начала лета.  Тысячу сонных осколков растаяло, один – вонзился в сердце. Осколок – заноза сделал сердце внимательнее: сомнительный дар! Счастье – беззаботно. Беззаботность не внимательна. Замечающий увядшие цветы – помнит о конечности сущего. Помнящий – слишком много думает. Раздумья... Ах, что толком можно знать о чужих раздумьях?! По прежнему важно внимательный господин Лю уверял розовую девушку, что она всё хорошеет.
                *               *                *

                «Восточный бы ветер я попросил подуть и развеять дождь...» – вняв просьбам, ушёл на небо дождь. Из дворца снова сошедшая в сад госпожа Чжан если и имела особые планы, не спешила исполнять их. Однажды в беседке Сюнь-цинь застала изысканнее обычного убранную старую госпожу будто бы в печали склонённую над не новым тёмным из дерева ящичком тёмного дерева.

– Взгляните-ка, дитя моё! – пригласила старая госпожа: яшмовый девичий убор покоился в ларчике: серьги, узорные шпильки-фениксы  – подарок старшего брата к моей свадьбе на счастье. Он так хорошо резал по камню, мой брат.. Знаете, чего стоит яшма, когда нечего есть?! Я сберегла эти драгоценности в годы войны, – она смахнула слезинку, – Но идущее молодости смешно в морщинах. "Взялся откуда иней осенний висков?!" – сколько лет уже я обливаю слезами старую память, но плохо помню лицо мастера!.. Через день назначен посвящённый покровителю династии Хань – дракону-царю реки Вэй великий праздник Драконьих лодок. Примите же эти для дворца дешёвые и для Моих седин – увы! – уже неподходящие безделушки: носите их. Душа моего брата обрадуется, – а я помолодею вместе с вами.

И Сюнь-цинь решила, что такой искренний, не очень дорогой подарок можно принять. Очень довольная, госпожа Чжан поцеловала девушку в лоб.
– Хотели бы вы поближе, с галереи взглянуть на выезд императора на первой Драконьей лодке для подношения речном духам?
– Простые люди едва ли хорошо смогут разглядеть императора издали: ближе подходить нельзя. Разве пустят меня на галерею для придворных?
– Это я устрою. И приставлю Синя в провожатые: уж кого-кого, а его-то все знают.
– Вас не будет с нами на галерее?

– Я должна быть с императрицей. Вместе с яшмой вы наденете другое – не розовое платье. Его принесут. Не спорьте: ради меня! Будьте умницей, не дрожите: придворные такие же люди. Синь подскажет, что нужно. Теперь же – простите, – мне время уйти. Синь! Проводи свою милую даму! Да вовремя возвращайся: сегодня вечером у тебя будет много работы – растирать мои совсем разбитые ноги.
Тяжёлый драгоценный нагрудник; парадный до земли передник с жемчужным шитьём; сегодня очень длинный золотистый подол – всё это очень обременяло старую госпожу. Для чего такой наряд?

                Прихрамывая, госпожа Чжан уходила она по аллее, больше, чем когда-либо сегодня похожая на несомый ветром лист сухой или медлительную, засыпающую осеннюю бабочку.
– Никто лучше меня не растирает больные ноги: я очень ей нужен, – с гордостью подтвердил карлик, на котором нынче не было никаких бубенцов, – Эй! розовая девушка! Пошли скорее!
– Но ты тащишь меня совсем в другую от башни сторону!
– Куда денется твоя башня?! Она не умеет бегать. Успеешь туда.  Сначала я хочу показать тебе как чудно цветёт новое из за моря доставленное дерево, какого ты ещё не видывала!

Опасаясь обидеть обделённого судьбой девушка следовала за ним: вот уже вместо тропинок шли они по выложенным камнем дорожкам.
– Где же твоё заморское дерево?..  Ой! Куда ты завёл: ведь там же, у фонтанов, перед Лестницей Неба придворные!
– Придворные?! Пф... Всего-то два генерала, три министра и наместник! Отсюда они нас не увидят: они очень заняты! Ты должна смотреть... Смотри! – клещами несоразмерно с тельцем мощных рук он стиснул её ручку.
Сюнь-цинь не успела даже ойкнуть: бывают моменты, когда, поражённые, как во сне мы видим, но осознать не можем! Наискось от каменной горки и цветущего куста, где пряталась странная пара, как на сцене двигались фигурки.

                В знакомых чёрных шелках, но с золотыми наплечниками и символом солнца -  золотым диском на груди господин Лю неторопливо шествовал - спускался по Лестнице Небес – к ней же госпожа Чжан медленно подходила из сада. Две прислужницы поддерживали – несли её подол, третья держала широкий высшего ранга золотистый зонт с алыми кистями.
Как трава под ветром с симметричной заученностью склонившись направо – не замечавшему их господину с драконами и налево – подходящей госпоже, придворные почтительно застыли.
– Ему кланяются министры! Господин Лю обладает такой большой властью?!
– Властью!? – фыркнул карлик, – Да-уж, немалой. Разве простые люди ходят по лестнице Небес?!
– А ей почему поклонились?
– Ей!? Ай-ха-ха!.. – неуместная весёлость его была непонятна, – Как же ей не кланяться?!
               
                Между тем на сцене - у подножия Лестницы служанка приняла павлиньих перьев веер и госпожа Чжан то ли  кивнула, то ли слегка поклонилась... Смотрите! она улыбается чёрным с золотыми драконами чёрно шелковому господину. А он ей ответ... Вы подумайте... Да-да! Приняв лёгкий поклон, господин Лю в ответ очередь почтительно отдал поклон более глубокий: эти горды плечи, оказывается, тоже умели гнуться! И они гнулись, пока старая госпожа, не особенно торопясь, ни прикоснулась губами ко лбу господина, драконов же не приласкала. Карлик фыркнул своей онемевшей в изумлении спутнице в ухо:
– Все должны кланяться Сыну Неба. И только своей матери Лю Ао кланяется Сын Неба и император Поднебесной! А она-то и своему сиятельному сыну первая не всегда кланяется. Лю Чжан – было имя её любимого брата, поэтому она так назвалась.
Уроненный ларчик с подарком вдребезги разбился бы о плиты дорожки, не подхвати его карлик налету.

– Ага! Глупая девчонка из зачарованной башни, которая не знает того, что знают все до последнего нищего! Давно могла бы сама догадаться! Все кланяются императору, кроме тебя, и только тебя как равную себе поцеловала императрица. Что же ты такое, – хочу я знать?! Вроде золотой дракон Лю-Лю нашёл тебя в городе? Или ты брякнулась в башню прямо из мира богов? Будто уж богам за облаками не видно, как скверно люди живут на земле?.. Куда... Куда ты – стой!

                Вслед за убегавшей карлику пришлось лететь так стремительно, как никогда ещё не приходилось. 
– Тебе госпожа велела мне показать? – уже на пороге башни хватаясь за спасительное кольцо в пасти домашнего льва, едва выдохнула Сюнь-цинь.
– Вот уж нет! Уф, как ты меня загнала!.. Я сам решил: правильно тебе знать сейчас. Возьми ларчик и прими совет: на празднестве в украшениях и присланном платье ты будешь. Хозяйка Чжан – будем звать её как привыкли - Чжан хочет, чтобы господин с драконами на празднике увидел тебя. Когда же ты того не хочешь: я помогу – он тебя не увидит. Никто вернее меня не служит Чжан. Но думаю, так будет всем лучше. А вообще, розовая девушка, тебе пора срочно повзрослеть: в этом мире больше искусственных роз, чем настоящих! На одну розу - тысяча шипов: это-то точно! - и он скрылся ещё стремительнее, чем раньше бежала от видения около  Лестницы Небес девушка в розовом платье. 
                *            *            *

                Бывает, -  случается нечто большее нашего желания или нежелания.  Так вот и вышло, что следующим утром облачилась Сюнь-цинь в небесную бирюзу с какого-то особого морозно серебряного отблеска шелков. К  этому праздничному утру речного берега возвели разделённую на комнатки-клетушки галерею. Комнатки эти оказались сверх меры набиты сверх меры счастливцами - всевозможными родственниками придворных.  Но хитрый карлик заранее занял одну клетушку для родственницы старой императрицы, – с ним никто не стал спорить. Со стороны прохода к императорской лодке странную пару прикрывала тростниковая стенка. Слева сам карлик будто от солнца прикрывал лицо спутницы на длинной ручке круглым веером.

«Щеголи в платьях цветных» – один другого ярче наряды! Краски праздника, гомон и пересуды хоть кого на время развлекут. Вот только, ты это или не ты? Всё так запутано! Под золотым с красными подвесками зонтом по красному шёлку в лодку сходил совсем незнаемый в пышно золотом и символами расшитом облаке одежд: солнце, луна, горы, феникс, облако, на золотом чёрно красный дракон... Недаром говорится «дракон» - подразумевается «император».

Сын Неба – основа равновесия Небесных сфер. Сферы поддерживает шапка - тиара: Заколка Гармоничного Неба – так назывался настоящий маленький дворец на голове. Дождь нанизанных на нити нефритовых шариков свисал с тиары: 12 нитей сзади, и 12 – спереди, качаясь, делали лицо как водная рябь изменчивым... Это император. А где же господин в чёрных шелках, – где господин Лю?
– Повседневная тень императора скрыта величием, – шепнул карлик, – не бормочи так громко вслух, девушка из башни.
– Не надо мне не тени, ни величия!
– Что же тебе надо, девушка из очарованной башни?
– Того, кто рисовал для меня и слушал мою арфу.
– Император заменит его.
– Я не знаю императора!
– Узнаешь, – стоя, оказалось вровень с сидящей Сюнь-цинь, карлик пронзил её одним из своих пугающих серьёзностью взглядов: да не покинут тебя духи, дающие неведомые смертным силы чаровать дракона. Дурак спорит с судьбой сгоряча. Но как назвать спорящего с благой судьбой?!
- Что же, по твоему, такое благая судьба?..

                А блестящий золотой император в это время уже помогал взойти в лодку блестящей в тёмном золоте женщине, в возрасте умело прикрытом обилием украшений и краской. Госпожа Чжан никогда так не рядилась. А императрица Лю Ао – должна?! А позади императрицы-матери кто же сияет неподдельной красотой и нарядом? Дева, которая так гневилась в саду! Обсуждая картину, в соседней клетушке шептались - щебетали придворные девицы.
– Ах, какое платье! А ожерелье-то! Наложница гордячка Мень сияет как солнце.
– На её месте я бы тоже сияла!
– Нет уж: чем выше – тем больнее падать. Улыбается она, а на сердце то тошнёхонько - темнее ночи на сердце! Слышно, – старуха мать невзлюбила её, а у императора другая на примете.
– Вот как! Кто же?!
– Никто не знает... Старуха-то нарочно явилась на праздник, чтобы Мень не досталась роль первой дамы. Видишь: место ей отведено у драконьего хвоста, – за самыми вёслами, далеко от трона. Тут закусишь губы!
– Значит, не быть ей новой императрицей?!
– Тсс... Ведь прежняя, бедняжечка, ещё жива.

– Супруга императора больна и дни её сочтены, – в другое ухо подтвердил карлик, – страсти кипят во дворце. Янь и инь, отец и мать народа неразделимы. И коли императрице не можется, роль супруги, в первую очередь подхватывает первая наложница.
– Разве обязательно императору брать другую супругу? Он может...
– Не может. Любая супруга лучше военной смуты.

                Что странное случилось с Сюнь-цинь: видно от жары, золотого блеску и пристального вглядывания вдруг оказалась она на месте гневливой наложницы, на кроваво алой, прикрывающей доски с берега на лодку, дорожке. Головокружительно ныли флейты и рассыпались бьющие медные тарелки. Зелёная вода чмокала под самыми дрожащими сходнями. Дрожа и играя отражениями, прохладой манила зелёно слюдяная зыбкая гладь. Изумрудный край длиннейшего рукава скользнул – поплыл... Оступившись, Сюнь-цинь пошатнулась. Подобно радужному пузырю мир лопнул...
– Эй! Солнце тебя сморило что ли? – спутник с силой дёрнул за платье: Сюнь-цинь опомнилась, – Красавица Мень оступилась – чуть не упала, – дурной для неё знак! Нам-то стоит ли за неё переживать?!

В это время уже в лодке – на самой драконьей спине дракона воздев руки, золотой человек приветствовал подданных: разлетелась на миг занавесь нефритовых подвесок. Ах! знакомым углом подведённые тёмные глаза!
– Не высовывайся, глупая! – очень вовремя карлик заслонил головку девушки веером: отскочив от нарисованных на веере рыбок, взгляд золотого человека, скользнул по галерее – вернулся к хозяину. Под звуки свирелей и барабанов лодка – цветов радуги дракон драконьей чешуйчатой грудью разрезала гладь вод реки Вэй: «Лодка легка – южный холм за спиной, Северный холм Впереди, за гладью речной».
                *             *              *
 
                Три дня блистал всеми красками радуги великий праздник Дракона. Три дня с цветными фонариками и песнями не сходя на берег катаются ночью по реке, едят завёрнутый в банановые листья рис. Разноцветные огоньки так красиво отражаются в тёмной воде! Плывут ярко освещённые богатые лодки. Плывут украшенные цветами лодчонки с одним фонарём. Плывут крошки лодочки – светильники на счастье. Три дня веселья. Вникая в жизнь вершины Поднебесной империи, три дня наряженной спускалась с башни Сюнь-цинь: не оставлял её и верный маленький паж - карлик. Приглядевшись к морозному узору бирюзового платью одна дама спросила: откуда взяты такие шелка? Ах, это подарок!..  незамысловатый ответ отчего-то исполнил даму с подругами величайшего почтения. Сюнь-цинь тут же предложили проехаться в лодке, покачаться на качелях, поиграть в маски.

Оказывается, быть с толпой совсем и не нетрудно: улыбка, взмах веером, кивок – беседа течёт сама. Но странные слышались слова: "хитрее лисицы-оборотня эта старая мать императора. А чем ей угодить?!" – "Ничем." – "Тсс Чёрная пантера в ночи неслышно крадётся: всё чует..." – "Говорят, своею рукою отрубила она убийце мужа голову..."  Такой женщины Сюнь-цинь совсем не знала.

Ещё шептались, что частенько не в лицо, - с тыла наверняка бьёт золотой дракон. "Обласканные напоказ, враги его бесследно исчезают: не странно ли?!" - "Он заклят от удара, – двенадцать заклинателей в тайном месте ворожат-гадают ему на каждый шаг и час." – "Где же это место?" – "Ха! пойди, спроси!" – "Вскормленный войною, не особенно жалует он наложниц: чахнут несчастные девы."  – "Тсс… Наложниц немного – страна не несёт расходов. И нам же лучше..." О ком же это всё?!

                С толпой гулять легко: только не противоречь. Весело в плывущие лодки кидая рисовыми шариками, уворачиваться от ответных. Только вот  минутами странно: вместо людей будто пустые пузыри. Или от огней с глазами что-то?.. Бывало на улице гадателей, стеснясь сердцем, бежала она в лавочку просить в долг: всё было так живо, так осязаемо. Как всякий праздник, к счастью, кончился и этот. Как хорошо в старой башне! «В забытых покоях – целительная тишина...» Передышка.

Синь сказал – «благая судьба». Что такое благая судьба? благо?! Для госпожи Чжан во дворце есть ли благо, когда ей хочется на реку? Разнеслась после праздника весть: супруга императрица умирает, – разве не благом ли для неё было бы жить? Императрица умирает, – понятно, господин Лю очень занят с императором.
Она не ждала, но он пришёл. Поверх ширмы бирюзово морозные одежды заставили его пальцы пощупать их, а острую бровь – вздёрнуться ещё выше: такие шелка ткутся только в одной мастерской. Может ли быть?! Всё может быть. Где же хозяйка башни?

                На террасе закатное солнце нежно золотило девушку в старом розовом платье. Ударяя в глаза вошедшему, солнце смывало очертания, – где девушка? Где розовеющее вечернее небо?.. «Богиня судьбы!» – в подобранных на затылке волосах со шпильки яшмовый феникс насмешливо подмигнул господину Лю рубиновым глазом.
– Вот оно что! – с лицом наполовину вызолоченным лучами сидящая медленно обернулась, – шелка из ткацкой матери и убор матери! К этой птице тянулся я ещё ребёнком. Только рубины вставлены позже. Ведь это – он коснулся шпильки, – и платье – подарок? Как мог я надеяться скрывать долго! Так, значит, вы знаете, – кто я?!
– Если бы знать! Я совсем вас не знаю, – это то и плохо!
– Оставим философию: рассказывайте!

И она кратко поведала историю знакомства с госпожой Чжан, умолчав о его причине: гневе гордой наложницы Мень.
– Что же, всё к лучшему... Конец одного открывает дорогу другому, – рядом девушкой опустившись на циновку, сощурившись, он стал высматривать чего-то на ослабевшем и уже не так слепящем солнце. Солнцу это совсем не понравилось: зардевшись, оно вполовину спряталось за дальнюю гору.
– Вы знаете, кто я. А знаете ли вы, как странно отражаются девизы наших звёзд: отец ничего не сказал? – девушка покачала головой, – Старый учёный мастер умеет хранить тайны! Вам любопытно? – она снова кивнула, – какая молчаливость! Я люблю, когда вы поете.

– Я тоже люблю, когда вы рисуете!
– Вот оно что! В глубине души вы строптивы, – я сразу это понял. Ну, мы вполне можем как-нибудь совместить наши желания, – широкой, к мечу привычной ладонью он накрыл её маленькую ручку. Трудно было бы выдумать более несхожую пару: большая чёрная птица и розовый маленький жаворонок.
– Отец, правда, так хорошо гадает?
– Разве вы не знаете мастерства отца?!
– Мне трудно судить. И в последнее время посетителей у нас было мало. Какие же девизы прочёл отец на наших звёздах?
– Я – получу всё и ничего. Вы – ничего и всё, – так говорят трижды проверенные ключевые комбинации звёзд.
– Что же это значит?

– Вопрос как мишень за пределами полета стрелы. Знать бы наверняка! Разве звёзды говорят прямо?! Гадание – загадка. Постигнувший скрытый смысл – воистину взыскан небом. Но ведь совмещение девизов как раз и даёт это «всё», – горячая ладонь жгла маленькие пальчики, но, кажется, он говорил сам с собой, – стоит ли упускать возможность?!
– Откуда знаеть, что это «всё» благоприятно? И может быть, оба получат – «ничего»?
– Так, с конца нельзя толковать звёздные шифры.
– Вы, добрый господин, правда так верите в гадание? И всегда ему следовали?
– Великое небо! Вы, дочь учёного звездочёта, не верите в гадание по звёздам?
– Я... меня это не касалось. Ведь я тоже немного умею гадать: такое самое простое гаданье на костях с числами.
– И оно сбывается?
– Когда денег совсем не было, я иногда расплачивалась в лавочках гаданием: все были довольны.
– Конечно: развлечение без платы. А ну-ка погадайте и мне!

– Вы так желаете? – не ломаясь, она принесла потёртый кожаный мешочек с костями, – загадайте про себя вопрос, а я кину кости. Гадающий не должен знать вопросов. Цифры пять шесть – исполнится. 4 – возможны препятствия. 3 – мало надежды; 2 и 1 – почти никакой. Гадать не больше трёх раз зараз. Только три раза кости лучше не спрашивать.
– Почему?
– Тогда может исполнится слишком наверняка: на волос ничего не изменишь. Загадали? Кидаю... – в слепую вытащенная и брошенная кость показала – 6, – Вы удачливы! Ещё раз?
– Да, – кость легла слепой безциферной стороной, – на половине пути отвернулась от меня судьба, – усмехнулся он, – а себе?
– Себе нельзя. Вы мне погадайте.

Первой выпала слепая кость, второй – шестёрка.
– Что ж! – решил господин Лю, – кости сказали то же, что и звёзды.
– Нет, что-то тут не так: кости, как и звёзды, не говорят прямо.
– А! разве гадатели сами умеют пользоваться гаданием?! И только глупцы не берут падающее в руки с неба! Смотрите мне в глаза!
– Тогда вам тоже придётся посмотреть мне в глаза!
– Думаю, могу себе это позволить...

Взявшись за руки, сблизив лица, они что-то пристально вычитывали в глазах друг друга, пока накатившее вечернее облако не покрыла лица тенью. Но что они прочли, того не ведаем, потому что солнце уже совсем закатилось. Наконец то осмелившаяся потревожить господ служанка вынесла на террасу фонарь. Зыбкий фонарный свет бросил на суровое лицо невиданно мягкое выражение или то была правда? Казалось, господин Лю искал какое-то воспоминание:

– Материны шпилька - феникс почти благословление. Она так берегла эти шпильки! Однажды вернулась за забытым ларчиком, когда враг уже входил в город. Отец сказал: жизнь дороже шпилек-серёг, – я их выкину! Ищи тогда другую жену, – ответила мать. Я должен идти к ней: у нас есть что сказать друг другу. Что-то ещё я забыл сказать? Ах, да! Я опять вижу на вас старое розовое платье. Я понимаю: какой клинок сравнится с уже испытанным?! Выезжая в доспехах императора, вожу я с собой старые, – надеть перед боем. Старые – вернее.  Однако вы - не воин, и за пределами этой башни вам старого платья более надевать не следует... – с эхом последних слов скользнул как обычно за дверь краешек чёрных шелков. Золотые драконы огнём полыхнули в дверной проём... К сумеркам чего только не привидится.

«Юной деве не спится В башне, луной озарённой, в башне луной озарённой...» – отчего вздыхать красивой и удачливой деве? «Никогда не взберёшься ты на луну, Что сияет во тьме ночной. А луна – куда бы ты ни пошёл – Последует за тобой...» – повисшая на реснице слезинка зеркальным перевёртышем отразила и луну, и звёзды, но некому было прочесть узор.
                *          *          *

                С кончиной императрицы везде – в дворцовых покоях и в саду, в городе на оградах и окнах – везде зажгла фонарики, что бы путь в иную жизнь был ясен ушедшей. Смерть супруги императора (7.) на семь недель сорвала яркие раззолоченные ткани: с деланной печалью вздыхали не накрашенные дворцовые девы в белых с тёмною каймою одеждах, – ведь белый цвет всё-же веселее чёрного. С белым шарфом вышагивала чёрно синяя стража. В белой головной повязке – близкие ушедшей днями молились в храме поминовения. Но старая императрица-мать молилась у себя в покоях, не забывала она и прогулки в саду.

«Пролетела, умчалась куда-то почти половина лета – печаль моя возвратилась. Не заставишь время помедлить. Прочь слова – вдыхаю цветов ароматы...» – летняя духота досаждала, и старая госпожа Чжан предпочитала лежать в беседке:
– "Так жарко мне – Лень веером взмахнуть. Но дотяну до ночи как-нибудь..." – хорошо-бы дотянуть! В стихах да в молодости всё красиво. Вейте-вейте опахалом живее, девушки! – с раскрытием её инкогнито не стало причин возлагать все заботы на карлика.
– Госпожа, вы верите в предсказания?
– Отчего же не верить, когда слава гадателя подтверждена?!
– И вы следовали предсказаниям?

– Дитя моё! Предсказания что стихи – изящно сравнить девушку с бабочкой, но в жизни девушки не летают. Предсказания, что пустой сосуд: налита в него вода либо вино – не от хозяина ли зависит?! Сам себя сосуд не наполняет. Изгнанному из поместий будущему супругу моему нагадали выпрямление судьбы: в полнолуние внести в дом нечто красивое, новое и добром добытое. Но куда вносить, когда нет ни дома, ни денег? Тогда в округе я слыла красавицей. Он и спросил: пойду ли я за знатного нищего? С моим уже согласием посватался. А мог бы наоборот: разве отец -крестьянин отказал бы вану?! И сбылось: ван преуспел на войне, и сын его поднялся высоко. Мне же предсказали... А! ветер, наконец-то, догадался облегчить жару. Пройдёмся немного: вашу руку – опереться.
– Отчего сегодня с нами нет Синя? Я так привыкла к нему.
– Он придёт: как раз мы встретим его в конце аллеи. Так вот, мне нагадали, что я пожертвую всем ради любви, которой нет места под солнцем. Что же, солнце войны – чёрное солнце.  Всю молодость скиталась я с мужем по военным дорогам. Двое детей моих умерли крошками. Двое сыновей погибли взрослыми. Чем я не пожертвовала?  А любовь... Мы с мужем верили друг другу, – о любви некогда было думать. Здраво судя, предсказание исчерпано, – смешно, ведь, жертвовать любви в моих годах.

                С наступлением лета цвет одежд госпожи Чень сделался ярче: вытканные на зелёном как нечаянно приставшие маленькие золотые бабочки вздрагивали - колыхались под ветром. Трепал ветер и широкие с золотой по краю каймой рукава. Ветер трепал высокие деревья по сторонам аллеи прямой, как стрела.
– Тропинка, по которой мы идём, приходит к всегда закрытой с другой стороны дверцы. Вы знаете, госпожа, куда она ведёт?
– Через каменный коридор, она ведёт на судебный двор, где судят и казнят.
– Казнят?!
– Как иначе? «Небо награждает тех, кто соблюдает правила поведения, и наказывает преступников» Когда люди не боятся – они не повинуются.
– Но ведь...
– Зачем хорошенькой девушке ломать голову над такими вопросами? так устроен мир, – госпожа Чень вполне обладала дворцовым талантом понимать несказанное.
– Разве мы не свернём к фонтанам? Эта прямая аллея от фонтанов уводит к старым воротам.

– Что из того? Зато высокие деревья похожи на настоящий лес. На охапке листьев в лесу никогда не ночует бессонница, даже когда враги на пятках. Шум деревьев под ветром – вот лекарство, которое помогает мне всегда. Ветер – это жизнь. И я хотела бы, чтобы моя могила овевалась всеми четырьмя ветрами. Слышали вы как по ветру плещут знамёна за спиной?.. Нет, не мирные у дворца знамёна! Вот две армии сошлись лицом – последние мгновения до приказа «вперёд»! В тишине яростно плещут – рвутся свои и врага знамёна. И падает – трепещет сердце. Оно красиво – это мгновение между жизнью и смертью!.. Или уходишь от погони: плещут вражеские знамёна: близко, дальше... дальше... Можно ли это слышать? Сердцем можно. Воспоминания бередят раны, но оживляют притупившийся вкус жизни.

– Смотрите! Там крытый запряжённый возок.
– Да. Я так велела. Простой возок, но лёгкий и быстрый.
– Мы едем гулять?
– Да. Туда, где «шуршат тростники. Маленький мост. Хижина возле реки...»  Нынче вода для купанья уже претёплая. Купанье так освежает! А в речных заводях-то уже зацветают розовые, красные лотосы. «Просторы бескрайни – и снизилось небо к деревьям. А воды прозрачны...»  Мечта! Вы едете туда сейчас же и останетесь до срывающего листья жёлтого осеннего ветра.
– Без вас?! Без... Зачем?!
– Затем, что дочь звездочёта не может стать супругой императора, а неизвестная красавица, дальняя родня его матери, – может. Из старых ворот вы уедете, – в новые, с музыкой, подобно сошедшей с небес богине въедете. Первый шаг – решает всё.
– Я не могу уехать! Мой отец...

– Глупости! Вы не нужны отцу. Ему скажут: вы – на горячих водах с матерью императора. Боги видят, хотелось бы мне и правда взять туда  девушку в розовом. Но в дворцовых нравах кому-то мешать опасно. Старая башня, знаете ли, всё же не на недостижимом краю света. Удачно для нас, что гордая Мень со своим слишком знатным отцом сами мешают многим. Пусть их во дворце пока поломают голову: что и как. Всё это для вашего же блага! Мы так решили: я и мой удачливый сын.
– Для моего блага?!
– Не спорьте, упрямая девчонка! – старая императрица даже топнула в раздражении, – Это бесполезно: я всё обдумала. Он скоро прискачет, ваш друг в чёрных шелках, расшитых золотыми драконами.  И будет охотно навещать, как видится. Все желания разумно учтены, не так ли?! Я тоже приеду после горячих вод.
– Но наши рисунки!..
– Ах рисунки... Где же хитрец Синь?.. Да вот он.

Из кустов с длинным ящичком и узелком в руках вынырнув, отворачивающийся карлик поспешно нырнув в открытую дверцу, забился в тёмный угол.
– У него ваши рисунки. Ларчик с яшмой. И всё, что он нашёл нужным. Эй, Синь, всё у тебя?! – она хлопнула в ладоши, но казавшийся пустым возок молчал, – Ему, видите ли, на сей раз вдруг стыдно обманывать. Какой же это обман? Упрямец! Синь тоже поедет и дня на два останется. Для моего и вашего спокойствия. Договоры с девушками, видите ли, занимают время. О платьях не волнуйтесь: в миленьком домике служанки уже прибирают новые. Садитесь же. Ну?! «Мой друг! Нам с тобою расстаться настало время...» Проводы подобны похоронам. Не люблю – проводы: «И значит, не будем, прощаясь у поворота, Как малые дети платки поливать слезами!» Хай – трогай возничий!
                *             *              *
               
                Колёса стучали и Сюнь-цинь старалась не думать под стук колёс: скрыу – скры - скрыу - скры-ы-и... Опустив голову к коленям так, что горб торчал на её месте, карлик сопел и невнятно бормотал После городской заставы он, однако, придвинулся по ближе:
-Эй! Прости! Что я мог поделать?! Все ваши рисунки здесь в целости, очень-очень аккуратно свёрнуты. Они оба о тебе очень заботятся: правда! Ты не знаешь дворца: ведь прошлая соперница Мень исчезла, как испарилась... Эй! Девушка в розовом платье, не немотного же зелья ты напилась?! О, я несчастный! заговори пожалуйста!
– Синь, что такое благо?
– Благо?! Не быть уродом, как я!
– Разве красивые не страдают!?
– Пы-фф! Всё страдают. Благо – страдать меньше прочих. Уроды – всегда страдают: они помнят уродство, - это хуже всего. Люди страдают, потому что нет гармонии меж Землёй и Небом: жадный дракон сожрал небесную гармонию!

– Это сказки. Кто видел драконов небе? Дракон живёт в сердце. Там, на празднике, когда я смотрела на красавицу Мень, дракон шевельнулся в моём сердце. Пока ещё маленький дракон. Но он может подрасти. И я боюсь его! Знаешь, теперь я замечаю уже съеденных пустых людей: драконы выели их изнутри как яйцо.
– Ты говоришь стихами из книги?!
– Нет. Просто говорю. Драконов кормят плохие мысли. Откуда – почему приходят плохие мысли?! Драконы подсказывают их?
– Небо и земля! Она сошла с ума!
– Так много драконов во дворце: на воротах, на крышах, везде… Ведь это всё равно, как приглашать их сожрать. Почему даже умные не понимают этого?
– О-о-о! Почему я урод: кто ответит? Почему день и почему ночь? Почему – солнце и луна? Допытывай у премудрых отшельников. От нового дома не так далеко монастырь: можешь сходить туда.

– Останови пожалуйста: хочу ещё разок взглянуть на Чань-янь!
Возок стоял, возничие ждали. Желтоватая лента дороги убегала вперёд и вверх по холму. Жёлтая дорожная пыль оседала позади в низине.  Дождей давно не было, и выжженное зноем пространство за городом совсем не походило на пышные императорские сады. С жёлтого, в сухой колючей траве придорожного холмика странная пара смотрела назад – на дальний город: красивую игрушку в ладони долины. Солнечная колесница уже клонилась к океану тьмы. Междуцарствие дня и вечера одарило недолгой ясностью:

Как на картине,
Громоздятся горы

И в небо лучезарное
Глядят.

И два потока
Окружают город,

И два моста,
Как радуги, висят.

– Он красивый. Не замечала, когда жила там. Мне кажется, – я уже никогда не вернусь в Чань-янь.
– Глупости! Бессмертные в нефритовых рощах горы Пэнлай позавидуют тебе, – так блистательно ты вернёшься! В таком платье...
– Зачем нужно, чтобы тебе кто-то завидовал?!  Послушай, Синь! Ты веришь в предсказания судьбы?!
– Я – в предсказания?!
– Да, в гадание – на звёздах, на костях или по ладони?!
– А-ах! – в приступе нежданного неистовства побелевшее личико исказилось уродливее дрожавшего тельца, – не верю! Не верю ни в какие предсказания! Пустая забава и ложь! Мне... Моему отцу предсказали: должный родится сын прославит род. Посмотри на меня! Посмотри! Или ты плохо видишь? Я ли не славлю род?!

– Успокойся! Есть ведь от рождения совершенные дурачки: всё пускают слюни и хихикают. Ты, правда уродлив, зато умный.
– Молчи, брякнувшаяся на землю с луны головой вниз! Тебя столкнул на землю лунный заяц, потому что ты его заговорила
– Теперь я даже не замечаю твоего уродства. Правда!
– Она не замечает?! Конечно! Она – это все: весь мир! Молчи – я тебя задушу!.. – плечи острыми углами вздымались выше головы, несоразмерно с тельцем большие кулаки махали как раз у её носа, – Мне разве легче от моего ума?! Даже мои отец и мать… Устав от насмешек, они бросили меня на дороге лет пяти. А она, Чэнь, подобрала. Она вырастила. Она одна не как с собакой... Поэтому я сделаю всё, что она велит.
– А если она велит – убить?!
– Она не велит мне: она знает, что и кому велеть.
– Говорят: мать императора крадётся как пантера, – как это?

– Пойми, ты, девушка в розовом! Нет просто добрых: есть добрые для нас, и мы любим их. Есть нужные, – их привязывают: заставляют любить себя. Я давно –давно хотел сказать: ты тоже урод, – красивый урод. Ты упала с одинокой, чужой земле звезды – живёшь не как люди.
– Что же я делаю не так?
– Всё! Всё – не так! Я ведь всё видел из-за скамейки. С моих слов Чень и пришла в беседку посмотреть на такое чудо. Ты никого не ненавидишь. Всех жалеешь: зачем ты не пожаловалась господину Лю на наложницу Мэнь?
– Тогда её наказали бы!
– И правильно! Она бы тебя, разве, пожалела?! 
– Её можно понять: она может быть... может быть она его любит.
– Любит?! Ха-ха! Думаешь, гордой Мэнь нужна любовь человека в чёрных шелках? Ей нужен золотой император! Но отдашь ей императора: потеряешь и того, в чёрных шелках. Поэтому, ты не жалей эту Мэнь. Иначе – плохо.
– Что плохо?

– Всё! Чтобы быть живой императрицей, срочно учись не всегда любить и не - верить всем. Я, конечно, подслушаю для тебя всё, что смогу...
– У меня и так уже люди не сходятся: господин Лю, император, золотые драконы в чёрных шелках. Добрая госпожа Чень и крадущаяся пантерой старая императрица. Все разные! Лю слушает мой цинь, а император...  не знаю. Что же будет, когда и не верить?! В книгах отца сказано: обликом своим человек подобен совершенным Небу и Земле. Он самый одухотворённый и самый достойный среди всех живых существ.
– Умные книги твоего отца – разве это жизнь? Даже человека в чёрных шелках ты выдумала, как выдумывают стихи: ему и понравилось мимоходом. Сам себе в твоих стихах он понравился боле себя-настоящего.

– Молчи, Синь! – взлетев, голос её зазвенел как крик раненой птицы с поднебесья.
– Ох!.. Молчу, молчу... – он яростно дёрнул себя за косу, – Несчастный мой язык! Несчастный – я! Ты права: кроме кровавой стали, должно же даже человеку с драконами ещё что-то нравится?! Слёз только не хватало!  Мы оба с тобой погорячились.
– Да. Оба. Больше никогда не говори со мной о стихах. Смотри-смотри! – над угловой башней что-то сверкнуло, – это моя башня! Так блестит большая труба моего отца: из неё и днём видна луна и даже близкие звёзды.
– Одни звёзды на уме! А на земле-то полно тёмных, опасных ям. Твой полоумный старик отец и тебя сделал такой.
– Не говори так! Отец добрый: ворчит часто, - но это по привычке. Зато не обидел никого. Сейчас отец, может быть, смотрит на дорогу и на нас?! Он думает: какие-то путники... Ах, общее наше солнце висит как-раз над нашей башней!
– Уже над башней! – тут облако накатило на солнце: степь поблекла, и розовые городские стены выперли скучными серыми зубцами, – Едем: велено было ехать без остановок.
– Скажешь, – меня укачало.
– Ничего я не буду говорить. Не захочу, - никто не узнает, – вдруг внезапно накатившая угрюмость превратила лицо карлика в неподвижную маску.

– Вынь для меня гадальную кость. Ну, пожалуйста! – уже в повозке она протянула ему мешочек, – только не смотри. Я первая посмотрю, – карлик нехотя отдал вынутую кость: лицо его хорошенькой спутницы печально дёрнулось.
– Что там: что ты загадала?
– Ничего. Пустяки, – кость с поспешностью упала в мешочек.
Остаток дорожного времени они, попеременно вздыхая, молчали. «Лошадь бредёт По старой дороге, в пыли. Вечернее солнце Заходит вдали. Охватила печаль Человека у края земли...».
                              _______________________________________
                __________________________

                Ч А С Т Ь  II.   Д О М И К   у   Б Ы С Т Р О Й  Р Е К И

                Совершенномудрые, назвав правителей отцами и матерями народа, ясно определили, что гуманность, любовь, мораль и уступчивость является основой пути правителя. Любви необходима почтительность, – тогда любовь не проигрывает. Мораль нуждается во внушающем страх величии, тогда она утверждается надолго. Поэтому совершенномудрые определили правила-законы, чтобы уважалась почтительность, и установили наказания-законы, чтобы явить внушающее страх величие. -- ХАНЬ ШУ.  СИН-ФА ЧЖИ (Записки, посвящённые законам).
                _______________________________________


                Поэты сверх меры любят воспевать ветхую хижину среди ароматных цветов сливы или корицы: цветы осыпаются, – красивый  преходящести земного. Так сетуют поэты, в воображении увлекаясь заброшенной таинственность старины. Но что сказать о хорошеньком новом домике? Тайн никаких: удобно и мило. Три девушки, избавлявшие от необходимости даже причёсываться самой. Старая за девушками приглядывающая служанка. Два охранителя – гонца и евнух для доставления всего госпожою желаемого.

Вот после почтительного утреннего приветствия не уходящий евнух переминается с ноги на ногу. Чего хочет? - Указаний: как развлечь, что послать купить. - Она непременно должна указывать?" – Да. Так появились в садике у двух сосен качели, а на реке деревянная купальня и над ней - на мостках над водой шёлковый шатёр. Удобно! В жару из тени шатра смотришь на бегущую воду, на дальнее заречную деревню… В домике висят по стенам скачущие к победе всадники. Лежат на столики кисти… Ах, кабы милых, привычных вещей сердцу было достаточно!..

«Над соснами месяц рождает ночную свежесть. Под ветром источник наполнил свободный слух... А он, этот друг мой, сюда прийти обещался, И цинь одиноко всё ждёт его – не дождётся...» – на этот раз цинь его дождался. Он, появился – прискакал, озабоченный человек в чёрных шелках с на этот раз вычеканенными на военном нагруднике золотыми драконами. Драконы вели себя крайне несдержанно: выглядывая, подмигивали: вдруг пахнуло – пронзило покойный домик острым драконьим запахом ещё не остывшей в ножнах стали. Окровавленной стали, – может статься?!

                Да! Неспокойно было на границах. Неспокоен император, – и тень его на стене не спокойна. Как раньше в садовой башне звучал – переливался журчащими звуками цинь: улыбка мелькала на жёстких губах, но тёмная морщина меж упрямых бровей не разглаживалась.  Рука взяла кисть, но клякса соскочила на неоконченный рисунок.
– А! – с досадою на неподчинённую досадливую случайность отлетела в сторону кисть, – вы пробудете здесь до желтого осеннего ветра: траур кончится. Тогда я получу – всё и ничего. Вы – ничего и - всё. В итоге – всё обоим: никак иначе! Предстоящей церемонии чужестранные прибыть послы придадут пышности. Мать моя скоро вас навестит: никто лучше её не наставит, как держать себя. Она подумает и об украшениях: небесная роскошь закрывает все рты.

В сложно многослойных глазах легким облачком порхала даже нежность: ведь сам император лично – подумать только! – от шествующей в город победной армии послал сюда собственную тень в чёрных шелках. Какая честолюбивая дева не возгордилась бы?! Что же... привыкают и к запаху стали: это бы ещё ничего! Только вот не в меру чувствительной девушке всё чудилось, будто прискакавший смотрит сквозь неё: её, девушки в розовом платье, теперь просто не было. От этого сердце тоскливо сжималось и падало куда-то в бездонную пропасть.
– Великое будущее близко: никаких сомнений, – это главное! Однако, прямо сейчас что бы вы хотели получить в возмещение за одиночество?
– Мне довольно, что вы навестили свою служанку.
– Я ценю это, - поверьте! Но господин, вынужденный скоро сесть в седло ни о чём так и не попрошенный в неловком положении.

– Я хочу, чтобы снова зацвела слива и запел соловей!
– Слишком много! – жёсткие губы наконец-то улыбнулись, – Даже и совершенно мудрые не могут повернуть время вспять. Есть о чём тужить! Новою весной и слива, и соловей вернутся без просьб.
– Это будет другой соловей и другая слива: не наши... – он её, кажется, не совсем понял?! Даже совсем не понял, – просто не услышал. Да и с ней ли он говорил?! – До новой весны надо дожить.
– К чему столь милой деве такие мрачные мысли? Никто из нас не болен. Вы волнуетесь, – это приятно. Но звёзды в ближайшее время предрекают мне удачу.
– Разве можно полагаться на одни звёзды?

– И так говорит дочь своего отца?! Впрочем, – правда: кроме звёзд ещё армия явная и скрытая. Но как же понять и исполнить желания мудро рассуждающей о таких сложных вещах премудрой красавицы?! Разве красота – не лёгкая бабочка, нарисованная вами столь искусно?!
– Тогда... тогда легкая бабочка желала бы слетать - побывать в монастыре за лесом. Это бабочку развлечёт.
– О, конечно. Разве вы пленница?! Завтра же прибудут лошади и всё другое. Предоставьте только евнуху представлять госпожу... Чжан Ю. Не всё ли равно монахам, за кого молится!.. Что это? Будто корицей пахнуло? Но ведь теперь она не цветёт?
– Это коричное масло. Я люблю этот запах. Вам не нравится?
– Отчего же! Корица приятнее, чем при дворе нынче модные такие сладкие духи   "Дыхание любви", кажется? Ха-ха! Вы подумайте! Хорошо, что у нас вкусы совпадают.
"Ах если бы они и не в мелочах совпадали! - думала в ответ девушка, уже научившаяся не всё говорить вслух, - Что такое любовь? Как можно любить с нами не сходного, почти чужого?! А, вот, любят же... Дыхание любви - оно коварнее драконов."
                *                *                *

                Привязанный прочной нитью свой особой мечты – своих непререкаемых намерений, господин – тень всей Поднебесной навестил маленький домик и в другой и ещё раз. На третий - уже не суровый нагрудник воина, но золотое одеяние открыли сброшенные чёрные верхние шелка. Обилие золота придаёт величия: даже драконы послушно ластились к хозяину. О, не верьте драконам: коварные драконы ненасытны! Скорее по привычке, чем имея намерение обновить кисти, драконий хозяин присел за рисовальный столик.
– Что это: чья-то половина лица? Будто, знакомое?..
– Это ваш портрет, – покраснела рисовальщица, – Я ещё не успела его закончить, - она не смогла: на самом деле. На половине лица кисть в бессилии упала кисть. Господина или друга следовало изобразить?..  Когда разлад сердца с головой сковал фантазию, что может рука?!
– Будто я здесь слишком... слишком молод? Странно!

Прицельным прищуром избежав на этот раз клякс, он махом приписал вторую половину. Вышло: слева – вполовину лицо просто человека, справа – вполовину то ли воина, то ли... Разные половины сделали рисунок тревожным: где же тот, кого хотели нарисовать?! Разломленное надвое лицо – лицо, которого не было, смущало.
– Решительно, это у нас не вышло: выкиньте! Никаких несовпадений не случится, когда вместе мы будем подниматься по украшенной флагами Лестнице Небес…
– Как же нам подняться вместе, когда посередине драконы?!
– Драконы - символ власти над стихиями. Шествуя розно, – собою замыкая-окружая стихии – Отец и Мать народа, встречаются наверху. И также они спускаются: властвуя над стихиями, заставляют их служить людям. Признаться, не люблю философских объяснений. Старая императрица всё это изложит лучше для вас.
– О, да она говорит с ясностью...Когда вы желаете слушать, не спеть ли мне для вас?! – он милостиво пожелал слушать.

Очищается сердце мое
Здесь, на Чистой реки;
Цвет воды ее дивной
Иной, чем у тысячи рек.

Разрешите спросить
Про Синьань, что течет вдалеке:
Так ли камешек каждый
Там видит на дне человек?

Отраженья людей,
Словно в зеркале светлом, видны,
Отражения птиц
Как на ширме рисунок цветной.
И лишь крик обезьян,
Вечерами, среди тишины,
Угнетает прохожих,
Бредущих под ясной луной.

– Вы нынче особенно хорошо пели. Только крик обезьян – это лишнее: выкиньте на будущее. Зачем, начиная приятно, к концу поэты обязательно затоскуют? Не запретить ли? Ха-ха!.. Бесполезно: выдуманная печаль красива. Печаль ведь – выдумка бездельников! Так уж печальна жизнь?!  Она просто идёт: что-то уходит, что-то приходит.
– Просто уходит?. Вот как! Вы теряли что-нибудь особенно дорогое?
– Целую армию терял, – хуже, чем жизнь.
– Вам было печально?
– Печально?! Ну нет. Досада. Ярость. Некогда печалиться, когда ищешь выход.
– Всегда есть выход?
– Всегда, пока длится жизнь. Но и смерть - тоже выход.  Ха-ха! Забавный каламбур вышел. Ну о чём же мы опять говорим перед моим отъездом!.. – и уже с седла он бросил: "Матушка" – отныне зовите так императрицу. Предвижу: ей будет приятно!.. Очень приятно. - "Императрица... Почему же сын-то никогда не назовёт матерью?!"

                В накинутых чёрных шелках отъезжающий на пол минуты снова оборотился господином Лю – тенью императора. Тень ускользнула за ускакавшим хозяином. Поднялись с земли щедро одаренные стражи, кланявшиеся вслед уже пыльному конному облачку. Уменьшается, уменьшается облачко – уже пропало с глаз.  «”Когда ты подумаешь, государь, о слишком дальнем ко мне пути, У меня, наверное, в этот день Разорвётся сердце в груди...” – что представится печальнее?!  Печальнее... «Увы, государь мой, при этом прощанье, что у меня на душе?»

Там, в башне, они были сами с собой, – одно. Здесь, в домике, – другое. "Там" со "Здесь" не сходится. Здесь, в домике, совсем немного людей: что же тогда дворце?! О, государь мой! Не путаете ли вы меня, господин мой, с кем-то другим – с другой?! Не путаетесь ли вы сами в своих обликах?!» Против воли своего господина, двуликий портрет она бережно сохранила - спрятала. Другого нет: может, ещё как-то можно поправить, – найти выход?!

                Здесь, вдалеке от дворцовых стен, девушка в розовом платье полюбила долго бывать шатре у реки: к летнему исходу уже зеленоватая вода напевно текла-текла, переливаясь, завораживала - баюкала лишние думы. Такая беспечально изменчивая водица! Пригнёшь лицо к самой поверхности: уже бесцветная прозрачность пронизана лучами: «Вода – словно полоска шёлка. Земля – то же ровное небо...».
                *              *               *
 
                Ночи стояли тёплые, – стелить для госпожи и одной из девушек стали тоже в шатре над водой. Ночью с тёмной небесной синевой отражались и звёзды её отца. Звёзды, которые предсказывают такие странные – вместе и верные, и неверные вещи. Кто ответит, отчего  печаль поселилась в домике и в речном шатре, когда река в звёздах так красива?!  На первом рассвете так нежно розово кружится туман над рябью речных шелков... Приближающееся с дороги очередное пыльное облачко не было замечено из речного шатра. Облачко превратилось в возок у ворот. И вот уже, пока девушка служанка бежит к шатру за девушкой в розовом, с великой почтительностью коленопреклонённый евнух подаёт сидящей на качелях старой госпоже чай. Синь же преспокойно – будто и не слуга – валяется рядом на травке.

Цвет к середине лета позолотившихся солнца тростников – такой цвет шелков молодил госпожу в седой короне. После купаний в целебных горячих источников седая госпожа  выглядела поздоровевшей и довольной: за исключением мелочей, всё складывалась, как мыслилось.
– Я так рада вас видеть! – если эта незаурядная женщина не поймёт бедную, замученную мыслями девушку, – кто тогда её поймёт?!
– И я рада! В этот от солнца золотой как картина в моей спальне дом я вторглась я с мирными вестями: ваш отец здоров и всё чертит – чертит свои хитрые карты тому, кто любит их смотреть. Кажется, от трудов отец ваш не вполне понимает время, поэтому и не печалится.
– Хала Небу! Простите, что заставила себя ждать: я люблю быть у воды. Даже сплю там в шатре. Дом весь ваш, матушка!

– У реки?! – вылив оставшиеся терпкие чайные капли на траву, она разжала пальцы, уверенная, что пустую чашечку примут, – воздух в полях и у реки крепче этого травяного настоя: этот воздух будто можно черпать пригоршней! Но знаете ли, невестка – теперь ведь я могу так вас называть? – смотрите, чтобы не влюбились в вас речные духи!
– Это опасно?
– О, да! Понравившихся им бесплотные духи забирают к себе: пением струй чаруют, влекут игрой отражений. Нашептываю так нежно: «Смотри, как ветви ивы под ветерком склоняются – как гладят воду нежно. Там, под водой, покой у нас. Покой... Здесь отдых под водой...» Глядишь, сидел человек у берега – вот уже и нет его. И тела часто не находится. Впрочем, в эти дни я отдыхают от серьёзности! Нравится ли вам моё платье?.. А  теперь смотрите скорее  каков там, на руках девушек, ваш новый наряд. Я сама рисовала этот узор, сама подбирала к нему нити. Завтра вы в нём проводите меня в монастырь. Монахи, правда, плохие ценители женских нарядов.

                И вправду красиво было как переливы волн неуловимо зеленоватое платье в золотых и серебряных спиралях! В струящихся речных шелках как сошедшая с неба, стояла будущая императрица в храме Милости Неба и Земли. В уединении должен располагаться храм – между городом и рекой. Так было нагадано, – так и сделали. В Поднебесной храмы-пагоды устремляются ввысь разной величины изогнутыми крышами одна над другой: большая, меньшее - меньше - ещё меньше... В зазоры между крышами сверху ярко врывающийся и к низу уже скупо струящийся свет

От сумрачного пола доверху – снизу вверх – и обратно – сверху вниз – бежит по алтарю резьба: с левой стороны луна колышет воду. Под лунным светом вода струйками тумана тянется - клубится, облаками плывёт к небу. С правой стороны, тая под солнцем, дождём ниспадают-возвращаются облака на землю; собираются в великую воду. Великий предел – всему свой предел - символы Великого предела: справа – синий дракон чешуйчатым хвостом поддерживает небо: на хвосте месяц.  Мордой вниз синий дракон жадно пьёт сладкую земную воду. Слева хвостом на земле, в самом небе уже разевает огненный дракон красную пасть на луну, – совсем бы сожрал, да солнце глаза ему жжёт, гриву палит.

Сверху в прорези крыши ярко врывавшийся свет, чем дальше к низу, тем скупее струился. Скупой зыбкий свет стирал границы: нарисованные водяные струи колыхались, драконы шевелились. В благоговейном страхе замирал внизу человек. Тишина оглушал его. Молчание беззвучно нашептывало: «Время никогда не останавливается, – ушедшее не воротить; конец и начало непрочны; судьба непостоянна, – страдание сменяет радость. Круговорот вещей неисчерпаем: благо – слиться с Великому Пределом исчерпывает страдания...»  Непонятно!

– Великий предел дарует сердцу истину, избавляющую от страданий: нет различий, нет желаний – нет и страдания. К этому стремятся с миром пребывающие в храме  мудрые отшельники, – шепнул под ухом намеренно писклявый голосок.
– Ты тоже слышал слова с неба, Синь?
– Совсем это не с неба, – просто служитель читает молитвы! – хмыкнул карлик, – Девушка нынче в речном платье! Привычка думать вслух не доводит до добра, – точно тебе говорю!
– Не иметь желаний, – как это может быть?.. – драконы ей не ответили, карлик тоже, – Однако, кесть средство избавиться от страданий...  Синь! Ты хотел бы остаться здесь, служить в храме?!
– Меня не возьмут: уродство – несчастливая не благая крайность. Уродов в храм не берут.

– Вот как?! Странно... Счастливым от рождения зачем и нужны храмы?.. Но горным-то отшельником ты можешь стать?! В стихах отшельники всегда уходят в горы, а поэты – друзья навещают их. Ещё и лучше!
– Не знаю. Может быть. У меня ведь нет друга – поэта, – обычно сверх находчивый карлик растерялся. Эта странная девчонка умела поставить в тупик! К чему женщине такой ум?.. А к чему ум уроду?! О-о!
– Я сама навещу тебя, и стихи тоже напишу, если надо!
– Осторожнее: говорят, всё в храме прозвучавшее рано или поздно исполняется.
– Так что же?! Ничего плохого мы ведь не задумали.
– Послушай!.. Пожалуйста! вели переписать будто себе эти молитвы: для меня!

Не успела молодая госпожа открыть рот, как из-за её спины ревностный к службе евнух уже скользнул исполнять желание.
– В больших храминах – даже в жару прохладно, – вернулась оговаривавшая исполнение жертвенных обрядов госпожа Чжан, – о чём это вы без меня болтаете с таким торжественным видом?!
– Что вы думаете о Великом Пределе, матушка?!
– Великий предел! Дело назначенных служителей думать об этом. Предел жизни людям понятнее. Но зачем заранее о думать о неизбежном?! Я слишком любила эту жизнь: и сейчас люблю, хоть дни мои быстро тают. Такое, как на краю пропасти, острое чувство наслаждения: просто светом! Просто этим утром, просто ветерком... Не к худу ли?
– Конечно нет, матушка! Наверняка, – ещё к длинному пути.
– Говорят, во сне умирать – свою смерть видать: триста лет вековать! – скорчив рожу, не очень к месту ввернул Синь.
– Отвратительное ехидное создание! Не видела, – и не хочу видеть! Мы идём домой пешком, – это меня развлечёт.
                *                *                *

                Пытаясь пронзить стрелами лучей густые заросли бамбуковой рощи, побеждённое солнце в бессилии падало на дорожку бледным разорванным кружевом. Закинув голову, старая госпожа следила скольжение солнечного кружева по зонтику. Великий предел. Неизвестность... Тьма и прах или новая жизнь? Поэтам ли верить!? Если за гранью жизни есть суд, рай-то пуст! Она женщина - и она торже убивала. Но убивала защищаясь: не иначе. Всё борется за свет в природе: как же судить человека?! За что судить гонимого? Кому судить?! Неизвестность... Дабы не обеспокоить даже тень господских дум, евнух с повозкой двигались далеко сзади. Синь беззаботно насвистывал где-то впереди.
 
В борьбе со своеволием мыслей, молодая госпожа – у евнухов чутьё на этот счёт!  – бережно старалась ступать только на светлые полосы солнечного кружева: глаза молодой госпожи резво прыгали а ножки бережно ступали с одного солнечного пятна на другое. Так скользит по мелкой речной ряби лодка: «Вот я вижу – идущие в сёла люди К берегу вышли, у пристани отдыхают...»  Великий предел... Предел чего? Реке и деревьям проще, чем людям! Золотые и серебряные спирали платья врастали в землю – становились корнями, зеленоватый шёлк – листвой. Идущая не чувствовала своих шагов. Листья шелестели. Время исчезает; время почти не движется. Как хорошо!..  Увы! Время двигалось.

                «Вот свет над горою внезапно упал на запад, И в озере месяц неспешно поплыл к востоку» – «Над водами месяц рождает ночную свежесть...».  Поздним вечером из неосвещённого полумрака шёлкового шатра Две женщины любовались двурогим и двулико плывущим в небесных и речных струях месяцем. Странный же разговор слышал месяц в ту ночь! Только месяц?! Синь не подслушивал ли по обыкновению за эфемерной шёлковой преградой? Едва ли старую и молодую госпожу это заботило.
– ...Он совсем не видит меня: я – отражение его мыслей!
– Чего же больше? Женщина и есть зеркало.
– Зеркало любых – всех-всех отражений?! Это больно! Золотые драконы жалят больно!
– Драконы? Вот оно что!..   Получив немыслимое, дитя недовольно! Подумайте! Никто! Никто до сей поры не получал его привязанности: даже я! Сын мой бессердечен, – так казалось.
– Он чтит вас.
– Холодным сердцем по обычаю. Разве мать обманешь? Я, может быть, виновата, но война... Ах, дети на войне – только обуза! Я расскажу: к чему теперь молчать: вам будет полезно знать. Ясные звёзды – далеко на небе; на земле – кровь. Когда сражение проиграно, остаткам войска выгоднее рассеяться.  Мы проиграли тогда: разбитое наше – моего супруга войско рассеялось, чтобы счастливчики ускользнули сквозь вражьи пальцы. Втроем – я, супруг и телохранитель его уходили от погони. Трое взрослых и трёхлетний сын со мной на седле.

«Жизнь благородного вана ценнее. Я отвлеку погоню: вы уходите!» – сказал преданный слуга. Но муж сказал: «На войне все воины равны.  Двое мужчин отвлекут внимание, – жена с сыном спасётся. Мы – как повезёт...» На то я сказала: «Что за радость мне в таком спасении?! На войне все равны: поскачем в разные стороны. Пусть небеса рассудят!» – и не стала ждать согласия.Погоня неслась по пятам: тайной лесной тропой срезав путь, отвоевала я немного времени. Однако конь выдохся, а с ребёнком на руках далеко ли убежишь: вот-вот настигнут.
– Но вы же – женщина!

– Женщина державшая оружие!? Женщина – в мужской одежде?! Жена врага?!  Нет на войне пощады ни женщинам, ни детям: род врага – рубят под корень. В ближайшей деревне не слезая с седла подкинула я сына в кучку полуголых оборванцев. Чужие дети не успели опомнится. Сын... я на него не смотрела. Я знала: за деревней озеро со скалистым, что ножом мягкое масло отвесно срубленным берегом. Косо к низу срубленным, – так, что верх-обрыв далеко выступал вперёд. Звали озеро – Серая дыра, – потому небо не отражалось. Боялись люди Серой дыры: заморочит, утянет. Будто ни с того, ни с сего бросались в эту Дыру без всякой причины.

                От оставленного у дороги коня до самого обрыва кровью из надрезанной руки запятнала я путь: кровавый клинок на самом обрыве сложила. Да лоскуток окровавленный вниз спихнула, на воду. Смотрю, плавает лоскуток, а вода-то вокруг кругами расходится, – манит: на дне, будто, покой... Тошнотой да истомой пахнуло. Отшатнулась от края, да за обочиной дороги спешно схоронив в кустах верхний мужской халат, будто сучья для очага сбираю. Одежда бедных людей ведь мало отлична: молодая крестьянка вяжет на опушке хворост. Погоня – человек десять – и проскочи мимо: повертелись на дороге, пометались – вернулись.
– Эй, женщина! Видела всадника на вороном коне?! Правду говори!

От страха, будто, онемев, – и правда сердце в пятках! – махнула я рукой на скалу. Они перед собой меня погнали туда: что, как конь, узнав, подойдет?! Измученный конь на счастье головы не повернул.
– Женщина, где всадник?!
– Ой, упал он с седла. Горемычный! Так вот от коня дополз сюда, – пряча пораненную руку, другой указала я на кровь, – на меч опёрся – встал. С обрыва – в воду.
– Ты лгунья! – замахнулся саблей безусый, презлющий.
– Ой-ой-ой! Зачем мне, несчастной, лгать?! Пощадите бедную женщину, благородный господин! Прыгнул, – как не было. Не подходила я близко-то. Боязно. Да, вон! Лоскуток-то на воде!
– Оставь её! – другой, старший, подхватил с края обрыва окровавленный клинок, – Видишь: его клеймо! Не хотел нам даться живым, – прыгнул. Кольчуга на дно сразу утянула. Это он для нас плохо, для себя-то хорошо сделал, – глянул он на меня так-то искоса странно.
 
                Сердце у меня в пятки: вид может обмануть, да дух-то как смирить?! Никогда, ведь, не отставала я от благородного вана - супруга: видели меня люди. Смолчал тот.
– Достать бы тело не худо! – змеем шипит напарник его.
– Ищи: и пузыри уже все выскочили. Гиблая здесь вода – мёртвая: полезем, - нас заморочит. Пусть оставит нас в покое душа храброго врага: с живого бы голову сняли! А нет её – нет и обещанной награды! Не повезло. Хоть меч привезём: с самих головы не сымут.
Забрав меч и коня на поводу, заступившийся швырнув в меня монеткой:
– Ступай домой, глупая. Нашла место – хворост брать! – выругался напоказ громко, – глазами как-то мимо меня шмыгнул косо.
– Так он признал вас?
– Не пришлось в голову догнать-то спросить! – усмехнулась госпожа Чжан, – Долго хранилась у меня в поясе та монетка-то – на счастье. Ведь все трое беглецов – мы тогда спаслись: плача, обнимала я супруга. Потом наша взяла: среди пленных тот, заступившийся. Ну, я и отдала долг: сходу застрелила его, чтоб казнью не мучали. Озеро-то снилось мне потом: иду будто к нему не своею волею, – верный был знак военной неудачи. Мало кто-от гиблого озера уходил, – а я, вот, ушла. Так мёртвая вода злилась, не отставала – в снах взять хотела. Один раз в сонной по слабости по колено уж в ту мёртвую воду зашла: с тех и ноги болят.
– А ребёнок?
 
– Что же, ребёнок... Война дала – дорога сберегла. – Теряя твёрдость, голос рассказчицы вдруг сник, – выжил мальчик: жалостливые бросали кусок. В дом же не брали: сына врага найдут – деревню вырежут.  С неделю после брела молодая нищенка – подобрала забытого ребёнка. Даже не взглянул он на меня: беру – молча отворачивается, упирается, нахмурясь, эдак, как взрослый. Не простил, – не пожелал признать. Матерью не назвал. И после не нужна была. Так уж вышло: из трёх сыновей – в живых самый неласковый. Холодное, драконье сердце выживает на войне. А нет войны, – драконье сердце само себя от холода гложет.  Так при розовом-то платье ему лучше будет: замените ему меня, какой у него никогда не было! Не досуг мне было до нежностей.
– Как же я... как же мне?!

– Когда уже слюбилось, дальше само собой сможется. Помнится, в девичестве чуть кровь завижу – темно в глазах. А пришло время нужды, так и не хуже мужчины выучилась стрелять да рубить. А У вас-то всё проще: как женщине и полагается! Женщина – как о две стороны зеркало: с одной стороны – супруг. С другой – неудача - удача. Посередине сама женщина: ТА, кто сильнее всех, потому что знает отражения отражений. Иначе беда: пропадут оба – и супруг, и супруга. Сорок с лишнем лет молчала я: выговорилась – отдала память, – легче на душе. Он молчит – про меня всё помнит тоже. Вы теперь про него знаете, – он о том не знает – не должен знать: ваша сила! Держите на привязи мужа: на острие удачливого клинка в отражении вашей красоты мужская любовь... Ах! Смотрите: истаял месяц, – тоненький клиночек только и остался. Устала я. Усну под утро.

«Рослый бамбук отражён в пустынной реке, Яхонт и яшму рябью колышет вода...» – и тихий месяц смолчит, и утро не перескажет дню ночные рассказы, но занозою они останутся в сердце: «На гору поднимись: От мирской суеты вдалеке – Только там тебя Молва не найдёт никогда..»  Будто и там не найдёт?!
                *              *              *

                Поутру у домика в саду чуть  колыхались качели. Вилась за спиной серебряная речная лента. За ней у самого горизонта ярко синели верхушечки игрушечных гор и синее платье сидящей на качелях казалось их тёмным подножием. Платье возвращения в город: синее с золотою каймой – дорожною убегающей каймой. Белая шапка горы – седые волосы госпожи. Профиль – древние камни горного склона. Облака – на зябких плечах тонкая пуховая накидка. Мысли – хитрая вышивка на подоле. Малое местами поменялось с большим в этот последний день.
 
Древней седой красотой в тот день особенно сияла старая госпожа. Мудро не пожелав молодиться красками, себя, какой была в свои годы – своё лицо, жесты, облекавшие тело шелка – эта женщина сумела слить с искусством. Но есть предел и искусству: ещё один штрих – и распадётся образ. Гармония - мимолётна. Постоянное - скучно. Всему свой срок – свой предел. Вот именно у предела, на излёте бытия бывает обречённое мимолётно остро красиво. Так красив закат - умирание дня. Вот так чем-то пронзительно непонятным, как тогда при первой встрече в беседке, пронзил сердце девушки в розовом облик старой госпожи.

 Совершенство на земле - вызов небу: тогда небо может припомнить все поступки - все мелочи. Госпожа Чжан не выдумала войны, не жаждала крови, но и не мыслила без неё жизни. Презирая нравы дворца, госпожа как никто умела пользоваться ими. Показное благочестие претило, но много ли думалось о небе?! Что есть человек пред небом?.. С великих горных вершин у их далёкого подножия виден ли хоть крохотный букашка-человек?! До времени держит – направляет события искусная мысль, пока не встретит нечто, более сильное. Взлетают и падают качели жизни: вверх – вниз. Пока нечаянно не лопнет - не перетрётся верёвка.

                Синий с золотом цвет одежд – не для слабых духом. Золото – это вместе солнце, жизнь, власть. Синее – высота; синее – не от мира сего торжественный флаг небес. Но синее и возможная печаль: печаль конца, печаль ухода. Вверх – вниз качели. Не опасно ли так дразнить небо? Вот, жила-была в горде Чань-янь на старой улочке в старом доме девушка в старом розовом платьице, – в старой городской башне жила-была в новом платье розовая девушка, – привела её дорога в игрушечно новый у реки домик. Вверх – вниз качели. А дальше - снова в город? Зачем же дороге возвращать девушку туда, откуда увела?! Для неба так ли велики те великие человеку горы? Так ли красиво сини они вблизи?  Черна и рыжа под ногами земля, серы придорожные камни...
– Качели, – о, мечта детства! Век бы так сидел, не взрослея, ни о чём не думая! Однако, жара спала. Мы сейчас едем, Синь, – валяющийся под сосной карлик, не открывая глаз, дрыгнул ногой.
– Разве нельзя отложить отъезд? Так душно, должно быть, сейчас в городе. Останьтесь, матушка, - прошу вас!

– О, нет! Надо подготовить всё. Уладить кое-что. И за шелками для вашего свадебного платья, дитя моё, тоже нужен глаз: должны эти шелка выткаться удивительного, дивно небывалого алого цвета! Вот когда вы освоитесь во дворце, летом, верно, я совсем поселюсь здесь. Буду смотреть на реку. Ходить в монастырь. Вы приедете навестить меня.. А Господин с золотыми драконами - мой ныне единственный сын будет навещать нас вместе. Так давно уже не нёсся ко мне в клубах пыли нетерпеливый всадник: всё ближе, ближе, – сердце замирает... Счастье близких нам целительно!

- Вне войны сильные мужчины нередко суевернее женщин, – она усмехнулась, – Как нагадано, он, наш сильный мужчина и воин, получит – всё и ничего. Вы – ничего и всё. А я – совершенно всё, чего мне и хочется. Тогда с успокоенным сердцем я и подумаю о Великом Пределе сущего.  Да помогут нам всем боги!.. Прощаться теперь не будем: плохая примета. Через две недели, я встречу вас во дворце и поцелую у входа, дорогая! – по привычке она выплеснула остаток чая вполовину на траву, вполовину на дремавшего или делавшего вид, что дремлет, карлика.

                Жёлтая пыль клубилась за уносившей верного Синя и старую госпожу всё дальше крытой повозкой: повозка – как маленький сундук - как тёмный жук в сердцевине заката. Последний раз вспыхнул жук золотом и сгорел – пропал в закате. И второй раз острой печалью сковало-сдавило сердце у вслед смотрящей, – у той, которой завидовали все девушки Поднебесной. Две недели?! Встретить отца – радость. Отдайся же полной радости, глупое сердце! О чём думала молодая прелестная госпожа бродя по берегу? О чём хмурила она тонкие атласные брови под шёлковым расшитым пологом? Месяц, может быть, и знает.  Служанкам как догадаться!

Мир распадался: та молодая, полная сил, не хуже мужчин скакавшая на коне женщина никак не могла быть старой госпожой Чжан. И как человек в чёрных драконьих шелках как мог быть оставленным на дороге, глотавшим пыльные слёзы, трёхлетний дрожащим мальчуганом?.. Невозможно представить!.. В жизни так много непонятного: подмены и подменыши. А сама девушка в розовом платье – кто она? Где она? Часть её – в старом доме; часть – в старой башне. Эта, следующая, третья, в новом хорошеньком домике первой совсем другая – самой себе чужая. Та будущая через две недели - какая она?.. И будет ли вообще?.. "И ясному солнцу, И светлой луне В мире Покоя нет. И люди - Не могут жить в тишине, А жить им –  Немного лет.

Гора Пэнлай
             среди вод морских
Высится, говорят.

Там в рощах
               нефритовых и золотых
Плоды, как огонь, горят.


Съешь один –
               и не будешь седым,
А молодым навек.


Хотел бы уйти я
                в небесный дым, -
Измученный Человек."

 Такая плыла песня плыла от шатра по зеркалу вод. Просеянная сквозь прибрежный тростник, золотым эхом небес долетала песня до другого берега. Заречные крестьяне соглашались с песней – эхом: правильно поёт речная фея. Хорошо бы измученному человеку уйти на волшебную гору блаженного бессмертия, – но как уйти? где дорога?!
                *            *            *

                К середине лета злой, колючий как сухая солома ветер нанёс с южной стороны жару: нанёс ветер жару и умер. Страшный безветренный зной драконьим дыханьем морил - иссушал землю. Мелела река, желтея, сбрасывали листья деревья. На полях пересохла вода в канавках - каналах. Смолкли птицы; одни цикады звенели громче прежнего. Крошечные дракончики - цикады не боялись жаркого дракона засухи.

В заречном селении вечерами с надеждой смотрели на низкие закатные тучи измученные люди. Каждый вечер небо обещало дождь, но следующим днём в безоблачных небесах ярко сиял раскалённый шар. От жары и ночных туч тяжелела голова у нежной розовой девушки. От неё же – от жары, верно, мучил - повторялся сон: будто томимая жаждой бредёт она по дороге...
 
Томимая усталостью и жаждой бредёт она по дороге. Едкая жёлтая пыль забивает глаза, теснит дыхание. Плачет на дороге в пыли полуголый мальчик, – вот-вот стопчут его злые бешенные всадники. Схватить – спасти… Ничего не видно! В застлавшем землю и небо душном рыжем облаке конское ржанье... Унеслись всадники. Рассеялась пыль, – на руках у неё вместо ребёнка извивается - рвётся вон золотой драконий змеёныш!..
 
В слезах просыпаясь, испуганно оглядывалась девушка. Мирно бежали по бумаге ночного фонарика рисованные домашние дракончики. Разноцветные и милые. Скакали на рисунках всадники - защищали. Всё равно! Разве к добру такие сны!? Громче дневного торжественно звенели в ночи за окном цикады. А может быть, они так плачут или молятся?.. «Цикада, скажи, зачем ты Ко мне по окно прилетела? Зачем ты напевом грустным Тревожишь – пронзаешь мне сердце?»

                На шестой день поутру на взмыленном коне подлетел к домику непарадный – в запылённом кожаном доспехе гонец. Обычно-то гонцы передавали подарки и письма господина Лю - евнуху. Тот – торжественно вручал госпоже, но этого гонца провели в покои самого.  По обычаю припал запыхавшийся вестник лицом к земле.
– Высокородный господин мой наказал срочно передать: пусть молодая госпожа хорошо помолится в монастыре. Старая госпожа, мать господина, тяжко больна. Очень тяжко!
– Она отбыла отсюда совсем здоровой! За такой короткий чем внезапно захворала добрая госпожа: ноги мучают её?
– Этого слуга ваш не знает,– молодая госпожа поймала его испуганно отведённый в сторону взгляд, - Только старая госпожа всё лежит и одну воду пьёт.
– О, синий – цвет возможной печали, – зачем ты не обманул! Гонец! Может, тебе велено молчать, но велено ли лгать?! Какая хворь сразила мать императора, – скажи: велю тебе! – первый её приказ случился сам собой.

Обильный не от жары текущий пот узорами размазывал дорожную пыль на лице склонённого гонца. Лихорадочно поводил он глазами, стараясь не смотреть в лицо перед ним стоящей. Евнух знаком отпустил несчастного.
– Поклявшись, он не может сказать. Я сам скажу, добрейшая госпожа моя!  Ещё юношей служил я роду Цинь. Двадцать лет во дворцах: не прогневайтесь, – осмелюсь домыслить. У трона внезапные болезни тяжело поражают – только от яда или проклятия. Кинжал и удавка – решают дело сразу.
– Ты веришь в проклятия, евнух?
– Как смертному ведать все пути Неба и тупики Земли?! Я верю в проклятия во дворце, – он был мрачно серьёзен, седеющий, обычно улыбчивый евнух, – опыт шепчет... (Провалиться этому опыту!) Имея надежду, разве прислал бы Господин наш такую весть?! Он обождал бы. Он не стал бы вас смущать. Сын Неба – да продлятся его дни! – обычно хладнокровен и рассудителен.
– Проклятие золотых драконов! – госпожа уронила лицо в ладони. И ничего не переспросил понятливый евнух.
– Евнух! Скачи сам в Чань-янь! Быстрее ветра скачи! Найди карлика императрицы: он должен знать всё. Мне нужно! Нужно знать точно! Путь ты или гонец входят ко мне в любое время!
 
                Зная толк в тоне приказов, евнух молча поцеловал подол платья и исчез. Жёлтая дневная пыль съела скачущего с солнцем за спиной всадника, и пыль уже серая, – пыль умирающего заката конным облаком пронеслась- просвистела от города к домику. Склоняя голову в повязке от пыли до самых глаз, будто опухший в плечах евнух странно сутулился. Госпожа вскочила, – по знаку вошедшего чёсавшие волосы госпожи служанки скользнули вон. Скинутая повязка освободила знакомый тяжёлый подбородок и обветренные, дорогой кусанные губы. Властные глаза господина Лю на этот раз были темны такой густой беспросветною темнотой!..
– Пусть к вам сюда при мне никто не входит! Там, в Чань- янь, во дворце, в своих покоях, император молится, – евнух молится в моих одеждах. Послав его, вы мудро поступили. Быстрая дорога нужна была мне: ветер скачки охлаждает.  Моя мать... Её нет больше с нами.

– Господин мой!..
– Вина дайте!.. - он жадно и долго пил, - Вы должны знать. С возвращением императрицы от источников в Чань-янь, новая её молоденькая служанка внезапно скончалась.
– Госпожа Чжан не держала при себе молодых девушек!
– После вашего отъезда, она взяла одну... Служанка умерла, и лекарь признал яд. Я тогда был с войсками. Императрица сама проведала причину - источник смерти: её шпионы расторопнее моих. Императрица всегда не любила первую наложницу Мень, - та платила тем же. А тут ещё устраиваемая старой императрицей моя свадьба, – так думала Мень. Новая девушка неудачно допила чай за своей старой госпожой.
– Госпожа Чжан всегда выплёскивала остатки чая на землю!
– Да... Но ведь всё случилось в комнатах. И девушка могла съесть ещё что-нибудь. Так ли это теперь важно? В роде Мень всегда хранили сильные заклятья. Гордая красавица виновата без сомнения. И когда бы я с часу на час вернулся...
– Великое небо! Что же буде теперь с нечастной Мень!? Ах...

"Хр-рапс!" - с размаху обрушившись на трехногий столик с украшениями, яростный удар крепкого кулака отшвырнул его в угол. Шпильки с жалобным звоном разлетелись по полу. На боку покачавшись – подрожав жалобно, круглый столик замер.
– Даже!.. Даже ваши просьбы не помогли бы ей!.. Но некого наказывать, – говоривший тяжело дышал от ярости, – Что скрывать: и в роду Чжан женщины тоже ворожили. Умирающая императрица смотрела – всё смотрела в зеркало. Стекло треснуло с её последним вздохом. Той же ночью Мень внезапно упала замертво. Это всех устраивает: ко времени смерть виновной убивает многие кривотолки.

– Моя добрая госпожа успела сказать вам что-нибудь?
– Когда я прибыл, холодеющие губы её уже плохо слушались: «Драконы... Серая вода...» – в словах этих особого смысла, видимо, нет. Передали: она велела торопиться со свадьбой вопреки трауру. Так и будет сделано, клянусь небом! До того же никто не должен видеть вас в городе. Не следовало бы и монастырь ходить. Но... этого не могу вам запретить. Простите, я испугал вас. В гневе я бываю не сдержан. Милые женскому сердцу мелочи рассыпаны, но вам не придётся жаловаться на отсутствие новых! Императрица велела...
– Ваша мать! Почему господин мой не зовёт её – доброй матерью?!
– Как?! Без тени сомнения я ринулся бы вместе с ней в бой! Без страха шёл бы в атаку, будь она за спиной. Но доброй матерью... Едва ли и я был лучшим сыном, признаю, – будто собственные слова жгли, обхватив голову руками, сел он на пол.

В удаче неведомое гордыне горькое отчаяние теперь мутило сумеречную драконью душу.  Когда жизнь ломается, свое без прикрас явившееся отражение часто пугает.
– Она вырастила вас, ваша мать! - не хуже воина девушка в розовом пыталась бороться с драконами. Потрясение нередко заставляет забыть робость.
– Война вырастила меня. Мать скакала всегда где-то рядом с отцом. Дети – в хвосте отряда. Ей преданный как собака и к детям приставленный раб должен был спасать нас или... убить, чтобы не взял враг. Раз, связав нас с братом, чтобы не убежали, в ожидании стоял он с кинжалом... Он исполнил бы приказ! Я делаю так же, как меня научили.
– Война жестока. Разве ваша мать начала её!?
– Война всегда жестока. И бесконечна. Война в природе человека. Я поступаю как тот раб, как моя мать, как мои враги – как все на войне.
– Но вы же – не все, мой господин! Вы единственный – для матери, для меня. Мою добрую госпожу печалила ваша от неё отдалённость.  Она надеялась стать вам ближе после свадьбы.

– Она сама так сказала?.. Что же... я бы уступил: с годами война утомляет. Люди, в сущности, такие пустые создания! Иногда кажется, – я совсем пуст. Всё пусто: только достигнешь чего-то – всё уходит водою сквозь пальцы. Тогда страшно.
– Это золотые драконы грызут!
 – Драконы?! Это просто усталость. Она проходит. Вы так безыскусно поэтичны, – я ценю... Я так устал: четыре дня без сна. Пока она умирала там, во дворце, всё тот раб грозил кинжалом, – не давал спать, – близкие к бреду слова тяжело падали с обкусанных губ.
– Музыка успокоит вас!
– Нет! не играйте мне теперь на цине. Просто постерегите мой сон, – ему в жертву принесёте ли вы нынешний свой свой?
– Охотно принесла бы и всё другое, когда бы знала пользу... – последнее, до странности горькой нежность звучащее, он, камнем падая в сон, уже не расслышал.

Дворец не успел ещё изжить привычки воина в минуты передышки в изнеможении ценя падать на землю, на сухие листья – куда придётся.  Положив руки на лоб спящему, девушка в розовом внимательно – очень внимательно и неотрывно глядела ему в лицо. Но ни сон, ни нежные, глядящие лицо пальчики не смягчили упрямых черт, – плохой знак. За окном светлело, но темнее ночной и холоднее зимней тьма закрадывалась в душу.

                Пытающаюся лаской смягчить лицо спящего девушку мучали мысли. Девушка пыталась понять: госпоже Чжан подали яд, но умерла другая... Нет, иначе: старой матери императора подали яд, но умерла она от проклятия красавицы Мень гунь-фей. А та – совсем без яда от возвращённого ей проклятия?.. Кто же умер только от яда? Одна бедненькая, ничего не ведающая служанка...  Бред, сны и туманные образы – и те случаются яснее яви! Всё ли открыл человек в чёрных шелках? Ведь сам он прибыл к смертному ложу поздно. Ах, даже Сын Неба в своём дворце знает не всё. Кто знает? Где ты, всеведущий маленький хитрец Синь?!

Говорят, что смельчаки на полную луну дерзают прозревать будущее. Надо только вокруг себя описать зеркальцем круг – отразить четыре стороны. Потом зеркальце прижать груди, чтобы луна отражалась на сердце. Тогда на настоящей луне соткутся некие образы. Потом повернись к луне спиной – и смотри на свою тень: густая тень и целая – хорошо. Тень бледная – к несчастью. Без головы тень – скорая смерть. Страшнее смерти такое гаданье!.. И какие всё глупые нынче приходят мысли!

Как раз висевшая напротив окошка ясная в силе луна безжалостно слепила утомлённые  глаза. «С тех пор, как явилась в небе луна – Сколько прошло лет? Подойду к окну, спрошу её, – даст ли она ответ?..» За окном на лунном золоте голубоватые извивы: не лунные ли драконы?! Считается, там не драконы – заяц для богов толчёт в ступке элексир бессмертия. Как это в стихах?.. «На луне лунный заяц лекарство толчёт. От луны приходит весна...» И даже можно – когда очень захотеть, можно – то чудесное снадобье добыть. Принесённое на землю, снадобье это может исцелить все болезн, оживить умерших. Вот только за божественным снадобьем отправившиеся и его на луне отведавшие люди забывают землю – не возвращаются...
 
                «Умирают люди в мире всегда – Бессмертных нет среди нас...» Зачарованная коварным лунным светом, помня себя и не помня, Сюнь-цинь впала в странное – оцепенение: явитесь ко мне, госпожа Чжан, – с присущей вам ясностью  объясните случившееся... Она не явилась. Лунный туман сгущался и рассыпался: только смутные образы прошлого выскакивали из него:
дворец. Драконья лестница. Гневом искажённый чей-то половинный лик: господина в чёрных шелках или её собственный? Непонятно.... Драконы. Драконы. Везде драконы и всё - козни драконов. Где драконы, там и кровь! Сюнь-цинь содрогнулась, – покоившаяся на её коленях голова качнулась. Веки спящего приоткрылись – и снова закрылись.  Хранящая чужой сон пожелала оцепенеть – и оцепенела почти до нежвижности. Налетали новые образы, – только плечи вздрагивали чуть приметно. Да слёзы катились по щекам.

 Говорят, чистая слеза хранит сны. Что видела в ту ночь розовая девушка, её слёзы нам не расскажут, – она успела отереть слёзы перед пробуждением своего господина. Сам надломленный, чужой горести до дна он не исчерпал: распустив волосы, их хрупкою тенью розовая девушка сумела прикрыть бледные, слезами омытые щёки. А ведь если в союзе двух один что-то скрывают, там хрупко единение сердец. К отдохнувшему во сне от драконов господину вернулась доля былой уверенности. «Тело и тень, –  На заре расстались они... В сторону ту, Где я поджидаю, взгляни: Лишь облака плывут неспешно вдали...»

Нежно розовеющая на восходе пыль взмелась за умчавшимся к городу всадником. И пыль уже вечерне серая вернула настоящего евнух: карлика он не нашёл. Нового ничего не узнал. Человек с золотыми драконами, как обещал, заботился о розовой девушке: в день по два гонца аккуратно извещали о похоронах и церемониях, – о чём ещё?! О своих чувствах Господин рассказывает сам, но как, всё-таки странны, так противоречивы его чувства!.. А её собственные чувства кто растолкует: как можно желать и не желать вместе?!

 «Я окно растворила – остыла моя постель. Лёжа глаз не сомкну – вспоминаю былые сны. Синеву на вершинах не мучит бремя забот. А людские сердца день и ночь в суете. День и ночь! В соснах ветра порыв – то ли поздний полночный дождь; То ли иней тоски, наполнивший дом...» Куда исчезает лёгкость?! Всё так полно ею: река, воздух, тростники, даже пыль на дороге. Лишь человека гнетут непослушные мысли. Был милый человек, – вдруг нету его... Ждёшь, ждёшь, – нету. Трудно смириться. Никогда – странное слово. Неземное слово. Холодное.
                *            *            *

                На седьмой день император известил: мать его погребена, – предзнаменования благоприятны.  Посему с благословения и самой усопшей души траур сокращён до трёх недель: после – свадебное празднество... Пышные, но странные похороны снились наречённой невесте императора в ту ночь. Будто от города до самого их домика у реки тела погребальная процессия: за плывущим по пыльной жёлтой дороге гробом люди в белых одеждах безропотно входили в масляно серую воду – по колени, по плечи, – и очередная голова скрывалась в бездне. Будто бы спящей тоже надо туда, к реке. Только не знает она, что надеть: белый траур не годится невесте, алый брачные шелка – не годны при погребении.

Между тем серая вода в реке от входящих в неё всё прибывает, множится – подступает к домику, грозит затопить...  С плачем проснувшись, услыхала она свой плачь, – даже увидела его: сжавшись в уродливый ком, плач трясся в углу... С ума можно сойти от таких снов!.. Но это уже и не сон и не её плачь, – это Синь. Сжавшись в комочек, так он от этого утра до следующего вечера то всхлипывал, то бредил в полудрёме. Или с бескровным лицом всё бродил около качелей, где в последний раз сидела его госпожа.  Наконец розовая девушка решилась расспросить его.
– Без остановки я шёл пешком по дороге весь день всю и ночь. Идти и очень устать - так легче, – с равнодушием шевеля деревянными губами, говорил маленький человечек, – Что хочешь ты знать, моя новая госпожа? Мне тяжело. Подожди. Золотые драконы, разве, ничего тебе не рассказали? Драконы в чёрных шелках были здесь, - я знаю.
– Даже Золотые Драконы знают не всё. Скажи правду!
– Правду! Что она такое?.. Кто ведает её всю?! Скажу по порядку. Там, в твоей башне ведь, – помнишь? – осталось розовое, моей госпожой тебе дарёное платье. После твоего отъезда в него одев новенькую девушку, её госпожа моя взяла с собой на воды. Девица была с рождения немного не в себе, – её семье хорошо заплатили. Заранее заплатили на случай чего... – острый холод злого предчувствия пронзил слушающую: вот что скрыли усталые драконы!

– Долго эта явная подмена не продлилась бы, – продолжал карлик, – Но, драгоценная наложница Мень ци-фужень, не разобравшись, поспешила с отравой соперницы.
– Так совсем не госпоже Чжан прислали яд?! И она знала...
– Конечно. Она предвидела. Она рассчитала. Ей ли не знать дворцовые нравы!
– И ты знал, да? – облизав пересохшие губы, карлик не отстранился от занесённого кулачка.
– Всё делалось для твоей пользы.
– Будь она проклята – такая польза!.. – кулачок бессильно упал, – Продолжай!
– Что продолжать?! До времени мать императора ещё не так мешала гордой, но не безумной Мень. Тебя – только тебя прикрывала моя старая госпожа. Другое: прекрасный получался повод – как давно хотелось! – убрать с дороги драгоценную наложницу. Вернётся от армии император, узнает про штуки Мень, – ну и... Она понимала. Тогда... – открытые губы замерли, косые от природы и теперь ещё с примесью безумия глаза горбатого человечка вперились в рваное облачко.
– Синь! Ты молчишь уже так долго!
– А...
– Госпожу Чжан тоже отравили?
– Глупости! Кто лучше неё знал все яды?! Госпожа моя чуяла яды, как лисица дым или дух человека! Проклятие, – что тут скажешь.
– Проклятие?! Ты не веришь даже в простые предсказания звёзд!

– В проклятие зеркал я верю. Зеркало из тьмы вещей самая странная вещь: ведь его нет, этого, которое в зеркале. И оно есть: оно такое сильное, отражение! В Чань-яни одна только от старости полумёртвая гадалка смеет шептать - плевать на зеркало. У неё и побывала ци-фужень, – созналась младшая её служанка. Когда госпоже моей стало плохо, – она тоже велела ставить в ногах кровати оправленное серебром стекло. Ответное зеркало, называется – вернуть дурное слово. Что было, что будет, – и раньше бывало, госпожа выспрашивала у своего зеркала. Я-то тоже заглядывал через её плечо, – ничего не увидел, только глаза от блеска заболели.
Несчастный я урод, не смог добрую ко мне удержать!

«Гордячка! Но императора ты уже не дождёшься!» – так поначалу госпожа моя то смеялась, то грозилась. В зеркало всё глядела - тяжело задумывалась: «Смолоду, дескать, нагадано, – я пожертвую всем ради любви, которой нет места под солнцем. Разве есть этой их любви место под солнцем?! Я теперь уже стара, – не помочь ли?.. Золотые драконы, – шепчет, – унесу проклятие золотых драконов, – как свободно! Хорошая смерть!» – три дня всё такое. Только я слышал. Служанки - дуры – нет. Только при верном Сине вслух шептала... Три дня она слабела – слабела. И вот...
– Так Мень умерла от собственного возвратного, своею жизнью выкупленного проклятия?!
– Глупости! Кто на третий день умирает от возвратного проклятия? На такое не меньше месяца надо: за месяц многое может быть. Когда счёт идёт на дни, разве стала бы моя госпожа полагаться на какое-то проклятие - слова на ветер?! На второй день болезни моей ещё в памяти госпожи по её велению я тайком и отнёс красотке смертельный сонный напиток. Сказал, как велено...

– И Мень сама выпила – без принуждения?!
– Что же ей оставалось делать, несчастной?! Покушаться на невесту Сына Неба, – а?! Подумай-ка! И после извести мать императора!? О-о! Закон, – отрубить нос, уши, руки и ноги. Сделали бы всё, чтобы Такой жила она подольше, и выставили обрубок на площади на посмеяние. Всех родных – за преступницей в казнь. Да генерал Мень-Чи должен быть счастлив только неясною смертью одной дочери! Двое ещё у него сыновей. Ему... Господин Лю запирался с ним наедине. Генерал вышел такой бледный – чисто без лица... Девушка! Розовая девушка! Не падай с качелей! – запрокинув голову, девушка осела назад, – плечом карлик успел подпереть её со спины.

Качельная доска возвратно качнулась, и на ней сидящая, чудом удержавшись, чуть не полетела носом уже вперёд.
– Господин Лю не сказал мне – про ту отравленную в моем платье!
– На его месте я бы тоже тебе не сказал: такая ты... такая уж ты нежная!
– Это меня! Не её – меня отравили!
– Глупости! Ты – жива и скоро станешь прекрасной доброй императрицей! Ты... ты сможешь просить у императора помилования, кому захочешь. Молодой супруге – не откажет. Знаешь! Он вовсе и не жестокий, – многие хуже! Он тебя любит – как умеет. Нельзя же требовать от человека, чтобы он был копией тебя самого. Тогда лучше смотреть на отражение в зеркало или на воду.

– Ты умно сказал: вода лучше, - там покой.  «Смотри, как ветви ивы под ветерком склоняются – как гладят воду нежно. Там, под водой, покой у нас. Покой... Здесь отдых под водой...» Глядишь, сидел человек у берега – вот уже и нет его. Всё равно ведь я умру во дворце: золотые драконы выедят – отравят всю душу: я на полную луну видела. Золотых драконов так просто не изведёшь!
- Что ты бормочешь такое? Плохие это стихи - не добрые!
- Стихи? Пусть будут стихи. Любые стихи когда-то были жизнью. Отчего бы и жизни не утечь в стихи?.. Пойдём бродить по берегу, - мне у воды легче.

После таких откровений следующие дни странные друзья и совсем не разговаривали: слишком глубоко открывший зеркало своего сердца, позже стесняется, – хорошо, когда не бьет зеркало. Бродящая у реки девушка что-о печально напевала. Неотступною тенью следующий за розовой девушкой карлик что-то бормотал себе под нос.  Ёжась под цепким взглядом уродца, служанки безропотно переступали через скорченное на пороге спальни, будто слабенькое тельце. Само собой, – старая госпожа послала его служить молодой: кто смел помешать такому?! Да и боязно: кусит либо царапнет – сама станешь оборотнем.
                *              *              *

                Похоронами старой императрицы нарушенный порядок вернулся в домик: вроде вернулся. Полу прежний Лю – полу повелитель Поднебесной не забыл–не оставил своими посещениями домик у реки посещениями. Слушая по цинь нежные песни, смотрел властный господин на избранницу как бы выискивая и с удовольствием не находя изъяна: его воля должна быть во всём совершенна. Смерть матери не сделала ли властную душу ещё чуть темнее?! Он шутил, гулял у реки, даже качал розовую девушку на качелях, но не рисовал больше. Серьёзных же разговоров равно избегали и господин, и будущая госпожа, – так мог бы понять знающий столько, сколько видел маленький горбатый кривляка страж.

Только уродливый человечек видел, как, кусая губы, много кусков прекрасного шёлка испортила в одиночестве невестина нежная рука в попытках кистью перерисовать - исправить двуликость своего Наречённого. Однако, сколько ни билась рисующая, всегда выходила половина – от лица только одна половина... Половина – здесь. Половина другая где-то там, где «над городскою стеною Луна скользит – проплывает. На яшмовой флейте кто-то Играет песню разлуки Негромко – совсем негромко. Но ты уже давний странник, – К чему тебе песня такая?!  Пусть ветер её немедля в соседней реке утопит – скорее совсем утопит!»

«Не к добру так нежно, так жалостливо грустит речная фея, – ох, не к добру! – шептались на другом берегу старики, – не слушайте её, девушки, – разобьётся сердце!» – «Феи живут на дне. Может быть, и не фея она?» – «Это она нарочно. Смотрите: ещё поутру был с ней чёрный высокий. К вечеру уж чёрный крошка - уродец для неё точит из коры лодочки, – она же их спускает по реке. Из дали кого-то приманивает, – ох, издали!» – «Ах!» – убегали от берега суеверные деревенские простушки.
 
                Время, когда его жаждешь догнать, бредёт премедленно. Хочешь задержать, – тогда-то свистящей стрелой летит время. Быстро – слишком быстро! – из назначенных трёх истаяли две недели. Уже прислано из города - привезли из Чань-янь свадебное платье: плотно укутанными от пыли в крытом возке прибыли свадебные шелка. Повозка у ворот, – драгоценный дар Сына Неба в спальне. Как же без примерки?!
– Ах! – воздевали руки восхищённые служанки, – Ах, госпожа! Пройдитесь вокруг дома! Мы первые понесём шлейф, - окажите такую милость! На настоящей-то Свадьбе знатные понесут. Пожалуйста!

Люди любят играть больше, чем жить: играть в то чего не было или чего не может быть. Не поглощает ли игра жизнь? Кто знает...  О, дивные-дивные шелка счастья всей Поднебесной! Кровь - продолжение рода – что может быть важнее?! Оттого и невестин наряд в Поднебесной – весь красный. Так некогда велели небеса. И с тех пор так было всегда. Но этот наряд был особенным: цвет исполненных цвет надежд, - последний дар той, которой уже не было под солнцем. Розовое сквозило в глубине алых танцующими фениксами затканых шелков.  Так, может быть, и портрет дорисуется?! Как живые дрожат – переливаются радугой фениксовы перья на складочках.

Танцует - прыгает перед глазами солнце. Золотые фениксы танцуют - танцуют по шлейфу. Шелка, измысленные на счастье сыну и невестке госпожой Чжан. Только счастье каждому мнится по своему: это, вот, её ли, из старого дома и старой башни девушки счастье?! Опасно принять за счастье чужую мечту. Заткан-то шёлк фениксами, но выглядывают из складок - смеются драконы. От этого меркнет солнце и в глазах темнота. Отчего драконов-то никто не замечает?!

                Счастливые девушки-служанки бережно несли вокруг домика блистающий золотом алый подол. Евнух важно шествовал впереди с жезлом: один раз на миг он вообразил себя – превратился в... Не будем лезть в чужую душу. Вся жизнь – за счастливый миг игры... Великие боги! Да ведь всё это уже бывало тысячи раз! «Разных оттенков алого платья шелка...» Гордая красавица Мень! Разве ты умерла? Скоро я получу тебе желанное, значит, я стану тобою?

От удовольствия сияя как солнца, четыре стражника ревностно кланялись. Все предвкушали удачу: девушки – были служанками уже самой императрицы. Евнух – смотрителем покоев Супруги Сына Неба. Воинам пожалуют командирскую кольчугу. Так всегда делается!.. Ах, что хуже разбитых надежд: жалко разбивать чужие надежды!
Стрелой летит время. Ждёт чудное платье – феникс: алеет из-под прикрывающей кисеи. Три дня только и остаётся. Вчера последний раз приезжал чёловек в чёрных шелках. После завтра его не будет, - никогда более не будет таинственного всадника. Не будет господина Лю, – только император. В госпожой Чжан в последний раз дарёном, как вода неуловимого цвета платье склонялась девушка над зеленевшей водой.
 
                Старая госпожа сказала: речные духи влюбятся – уведут с собой. Где же вы, речные духи? Струями зеленовато золотого масла нежно обтекала вода опущенную ладонь, играла смокшим рукавом. Кто-то получит – всё и ничего, другой – ничего и всё.  «”Когда ты подумаешь, государь, о слишком длинном ко мне пути... Когда я думаю, государь о невозможном к тебе пути...» Долгий путь пролетает коротко, короткий – тянется вечно. Все знают, - у дивно искрящихся шелков из мастерской доброй старой госпожи Чжан один - только один недостаток: они не мнутся, зхато тяжёлые, как вода в исходе лета.
 
Вода в исходе лета!.. Невольно девушка отшатнулась от прохладного зыбкого зеркала: вода отталкивала. Думалось – легко. На самом же деле это очень трудно. Но нужно преодолнть. Пустяки! Мень же выпила вечно сонное зелье. Девушке в платье цвета неуловимой воды так живо представился блистательный образ наложницы Мень там, в саду: как только красавицина головка держится под золотым убранством?! Павлин с диадемы простирал крылья далеко в стороны. Над яркими чёрными звёздами черного атласа взметнулись дуги бровей: «Кто смеет сидеть на моей скамье?!» – «О, нет! Мне не нужна ни ваша скамья, ни ваше место, красавица! Зачем же вы так поторопились? Теперь мы связаны: невидимая золотая драконья нить тянет-тянет меня следом. Наши жизни поменяны. И на что такая жизнь?! Надо только наклоняться, наклоняться – и ни о чём не думать...»

– Что хочешь сделать ты, безумная! – глаза маленького человечка горели, потные ручки мёртво вцепились подол.
– Это моё дело! В огромном мире только одно принадлежит целиком мне – моя жизнь. Хочу оборвать золотую нить драконьего проклятия!
– О небо! то же безумие, что и у моей старой, доброй госпожи! Зачем только я рассказал тебе! – карлик Синь мог бы ещё многое наговорить в ответ. Но он был умён: перед таким взглядом – слова разве властны?! Надо другое!.. – Послушай, розовая девушка! Был я тебе другом или недругом? – не знаю. Не расскажи я о встрече с тобой в саду старой императрице...
– Всё кончилось бы с виду по другому, но так же. Может быть, - хуже. И я, и Он, господин мой в чёрных шелках с золотыми драконами, – каждый из нас видит только тень другого.
– Но ты не можешь оставить меня вот Т а к: это нечестно!
– Мне жаль.

– Что делать мне с твоим «жаль» – вбить клеймом в лоб?! Я злой, но я – был тебе верен. Знай: многие пытались купить мою дружбу, – я много знал. Я мог быть полезен. Глупцы! Разве можно купить дружбу?! Только старой императрице и тебе я был я другом, потому что так хотел. Ты же теперь бросаешь меня совсем одного. Сперва заплати за мою верность, – отдай долг. Не каменное же у тебя сердце?!
– Чего же ты хочешь напоследок?
– Времени! Только немного времени: от этого «сейчас» до последнего рассвета послезавтра – время моё. Ты подождёшь меня. Когда же с последним рассветом я не вернусь из города... Тогда делай, что хочешь. Клянусь! Я не увижусь там ни с императором, ни с твоим отцом. Я никому ничего не скажу!
– Тогда что ты будешь в городе делать?
– Это уж моё дело!

Сурово сдвинув брови, Сюнь-цинь размышляла с минуту.
– Пусть будет по твоему. Но когда солнце наполовину покажется...
– Да! Да! Водяные часы уже начали отсчёт горьких капель - слёз мною у тебя купленного времени. Но коротконогий урод не может нестись верхом.  Пусть стражник со мной впереди седла немедленно скачет в Чань-янь: вели евнуху!
– Евнух!..               
                *            *              *
    
                В городские ворота воин с крошкой – уродцем на седле влетел с первыми рассветными лучами. У Сюнь-цинь выторгованное время карлик употребил так: душистым маслом наполнив самые большие - богатые светильники молился в храме Поминания перед поминальной табличкой достойнейшей матери Сына Неба,  милостью богов к славе вознесённого императора Великой Поднебесной Империи. У храмового порога замирая, солнечные лучи, не смели спорить с сиянием светильников и золотящихся надписей табличек. Даже прожилки напольной мозаики вились в богатом храме золотом… Ведь то было жилище душ - зала поминовения родственников Сына Неба!.. Такова ли на самом деле Вечность?! Кто знает.

Со рвением к щедрому дарителю отправлялись служителями молитвы. Досыта належавшись ничком на каменном полу возле цветочной охапки, не издавший и звука, всё также хмурый карлик, исчезнув из храма, явился, будто без перемещения по земле, сразу в дворцовых коридорах. Стражи у ворот поклялись бы: он не входил!..  Впрочем, мало ли во дворце тайных переходов?.. Прокрадываясь за стеной императорских покоев, уродец ненароком подслушал какую-то беседу властного человека в чёрных шелках с распорядителем торжеств.  Подслушанное не обрадовало: «Мало! Меньше капель времени, чем думалось...» – так невнятно присвистнув, возник он уже в чудных, узорного абрикосового дерева покоях бывшей госпожи. Бывшей ли? – в дальней комнатке боязливо шептались служанки: разве все музы разрывает смерть?!

                Покои Лю Ао, благостно почившей матери Сына Неба по его непререкаемому небесной мудрости слову содержались как для живой: ветерок колыхал завеси с тростниками и тонкий дымок благовоний. В фарфоровом пруду свежая вода нежила белейшие свежие лилии. Всего этого для странного наперсника умершей показалось мало: благоухающий цветочный сад окружал теперь синим шёлком застеленное ложе – лужайку под голубым небом балдахина. В цветочном кольце перед ложем в пол человечьих роста два золотые светильника. Между ними-то старом сине-золотом коврике, то сидел, раскачиваясь и бормоча, то сам как мёртвый лежал Синь. Здесь О н а  умерла, его госпожа. За верность ему-то О н а должна и с того света ответить!

Служанки старой императрицы всегда опасались карлика едва ли не больше госпожи. Самой императрице лисы-оборотни помогали колдовать, – кто сомневался! А уж уродец... Не бывает таких людей.  Подкинутое - наколдованное оборотень - отродье: полу-человек, полу-лис. Согрешил до его рождения кто-то, не к ночи будь сказано. В сумерках и вовсе оборачивался подкидыш чутким лисом: от этого императрица ведала малейшие шепотки в самых дальних дворцовых углах. Некоторые даже рыжий хвост будто бы видели! Только лис может так бесшумно подкрадываться, так невидимо разнюхивать. После смерти госпожи исчез было маленький соглядатель: увела госпожа с собой. Ан, нет! Вновь явился: вот качается - бормочет - по лбу себя ручками бьетмаленький человечек. Не дух ли умершей вызывает?.. Ах! Страшно! Разбежались служки и служанки, – совсем опустело преддверие императрициных покоев. Некому стало подслушивать мастера подслушиваний, – когда бы он о том теперь заботился.

                Между тростниковыми зарослями ширм на стене в золотой раме, на шёлковой синеве – золотой домик, золотые деревья. Золотые облака над синими горами. Синева создавала глубину.  Синева притягивала; смягчала золото до живого тепла. Она любила туда смотреть. В последние минуты больная в эту золотую синеву смотрела.  Туда и ушла, в эту немыслимую синь. Карлик облизал сухие губы тонким, и в правду как лисьим язычком: бедный, он, несчастный! Разве девчонке его понять?.. Люди, вообще совсем никогда не понимают друг друга. Потом жалеют: о землю, бывает, бьются. Что же делать? Ай-я-яй!.. Что же делаешь ты сдуру, маленький глупый человечек! Не рви себе косу, – не поможет.

На шёлке вышитая река – золотой вьюнок – такая безобидная. А она опасная, настоящая река: со слезами вперемешку - ещё опаснее! Речная вода – течёт- зовёт – ум мутится. Речная вода – уносит жизнь уносит!.. Который час уже совсем уже безумные сощуренные щёлочки глаз то высматривали что-то в синеве пустого ложе, то буравили на стене синюю картину? Тому, кто пытался проникнуть за пределы жизни, усопшая императрица Лю Ао была безразлична. Только дух своего второго "я" -дух госпожи Чжан жаждал он видеть. Но дух не спешил снизойти. В положенный срок между царствие дня и ночи накрыло дворец сумерками: истаяли последние лучи, в разлившейся от садовых прудов сырой облегчительной прохладе пряно заблагоухали цветы, – сладкий дурман источали и щедрые букеты в синих покоях. Под вечерним ветерком шевельнулись – с восходящей луной зашептались ленивые тростники на занавесях.

                В светлом полумраке бесшумно – по воровскому кравшейся сквозь тростники ночи трепетали – рвались ввысь огненные языки – воздетые руки светильников. Днём оранжевые язычки оделись теперь кольцами радужного ореола: красный – жёлтый – синий. Горящий язычок свечи только у основания, у самого фитиля – красный. Середина – жёлтая. Верх – самоё остриё пламени – синее как дальние горы.  Это хорошо видно наискосок сквозь основание стеклянной призмы: весь мир – только скопище – игра дрожащих шальных радуг. Красный, жёлтый, зелёный, синий...
Измученный странный человечек протёр глаза: вокруг что-то изменилось, - стало не таким,как было. Смеётся в окно луна: «Как летящее зеркало заблестит У дворца бессмертных она, И сразу тогда исчезает мгла – туманная пелена...»

Меж луной и светильниками бродят – множатся цветные искры и целые радуги.  Потихоньку выливается за рамку золотая вода с яркой синевы шёлка. От золотого на стенной картине домика ближе, ближе выливается вода к сидящему между светильников в цветах человечку.  Бездонностью небес клубится тёмная синева ложа.  Вот, будто бы... Мигают от напряжения косоватые земные глаза, – жмурятся. "Из мира, где нет уже боли, явись – подай совет, о добрая, храбрая госпожа моя Чжан!.."

Долго лежало между светильниками ослабевшее скрюченное тельце карлика. Погружённый в разлив буйствующей синевы, что он видел?.. Что узнал? Являлась ли ему старая госпожа его и что сказала?..  Как знать!  Ведь разбежались все: не было в синих покоях никого, кроме этого недвижно лежащего, которого больше никто никогда во дворце не видел.  «Видишь, как восходит луна На закате в вечерний час?  А придёт рассвет – не заметишь ты, Что уже её свет погас...»

                Ещё теплились, – мерцая, умирали поутру последние слабенькие оранжевые искорки на потемневшем донышке золотых чаш. До дна выгорели светильные чаши: добрая примета, – толкуют старики. Чадный белесоватый дымок тонко струился от мёртвых чёрных фитилей: потухая, светильник оставляет запах масла – чадный тяжёлый запах. Отмахиваясь веерами от этого чада только на дневном свету и осмелились войти в спальню старые служанки: в спальне никого... Госпожа ли призвала к себе слугу-лиса?! Лисья родня ли забрала его?! Не след о таких делах вслух и говорить. 
Смотрите! Картина пропала со стены: рамка осталась – картины с золотым домиком нет!.. Не туда ли он и ушёл - оборотень слуга? Дверь в небытие за собой закрыл, – и то хорошо.

Испуганные  люди плохо примечают мелочи! Ящичек пустого тайничка сбоку кровати в спешке неплотно был задвинут, – если служанки и заметили его, то, верно, разумно просто задвинули от обвинений подальше. Неужели совсем никто не знал о потайном в стене за ложем ходе?.. Всё присудившие заранее - всё объяснившие неземным и потайной ход покрыли неизвестностью. Так загадочно исчез из императорского дворца карлик Синь. Побольше, чем о гибели какого министра, посплетничав о исчезновении известного уродца, забыли и о нём: все забыли, кроме императора. Этот-то уж до смерти помнил: была причина.
               
                *           *            *
   
                На самом первом рассвете ещё нежно розовая пыль конным облаком пронеслась от города к домику. Евнух подхватил повод коня, и скинутая с лица повязка от пыли либо от любопытных глаз открыла знакомые пронзительные черты незнакомца в чёрных шелках.
– Возок скоро прибудет за мной вслед. Я сам провожу невесту до дороги. Там её ждёт свита. А император, как ему и следует, ждёт - не дождётся во дворце. Она ещё не одета?.. (Евнух сделал обращённый к шатру жест) И опять у реки! Хм, будь я невестой императора, смотрелся бы в зеркало всю ночь, – шутка была у прибывшего господина знаком хорошего настроения, - Не докладывайте обо мне: нежданность ведь романтичнее?!

 Неторопливо – времени было пока достаточно, – направился господин к реке, но скрывший его шёлковый полог, откинутый уже с досадою, очень скоро явил вошедшего обратно, – Такие бестолковые нынче слуги!
В комнатке, где чудное платье ожидало невесту нежданное явление властного господина повергло служанок в сильное смущение.
– Где госпожа ваша, – могу я знать?!
– С ночи госпожа ещё не выходила из шатра. Она не велела...
– ЕЁ ТАМ НЕТ!!!

Побледнев, служанки опрометью кинулись из дому к реке, но что могли они увидеть под шёлковым пологом, не увиденное уже зорким Господином?! Происходящее следующим часом трудно описать: полубезумные служанки суматошно метались вокруг дома и по берегу. Сломя голову умчавшийся в монастырь стражник вернулся прежде, чем евнух всеми клятвами успел заверить, что без его ведома уйти туда тайком, ночью – совершенно невозможно! Но если розовая девушка никуда не уходила и, тем не менее, её нигде нет, не взлетела ли она на небеса?! Или... Багровые пятна гнева на щеках приехавшего залились меловой бледностью. Мысли его на этот раз мог бы угадать не только евнух.
– Вечером лодок не было на реке. А ночью...

                Из противобережной деревни крестьянские лодчонки оказались все на месте. Стиснув зубы, наклонившийся над дощатым краем купальни чёрно шелковый господин, казалось, хотел проникнуть взглядом зеленоватое зыбкое зеркало. Обвязавшись по поясу верёвкой евнух разбил это зеркало: в него погружался с головой и, наконец, тяжело дыша, вместе с тиной вынес он со дна лоскут золотистого шелка.
– Это от платья госпожи! – дружно в голос зарыдавшие служанки шарахнулись прочь от зубовного драконьего скрежета.
– Шелка моей матери имеют один недостаток: они тяжёлые – вдвойне тяжёлые в воде... Но почему?!
– Шелка вашей матери тяжёлые не настолько, чтобы, накрывшись камнем, лежать на дне! Тот, кто топится, едва ли топит впереди себя камнями рукава: что-то не так!.. А если... Если правда… От засухи течение нынче не сильное. Прошлою неделей тело утонувшего ребёнка из деревни нашли без труда.
 
Далеко вниз по течению обшарившие реку стражники ничего не нашли. В комнатах пропавшей невесты у не так давно в гневе поваленного им трехногого столика человек в чёрных шелках, властный господин Лю пристально – будто ища объясняющие событие письмена – вглядывался в высыхающий лоскут.
– Он слишком ровно оборван, – по шву оборван, а евнух?.. Нитки могли разойтись, – может и так.  А может...

Не утративший зоркости расстроенный господин торопливо огляделся: всё на своих местах.  Всё – кроме всадников! Со стен пропали картинки – куда-то ускакали рукой господина Лю для девушки в розовом рисованные всадники. Те самые, которых при спешном отъезде девушки карлик Синь не забыл для неё забрать из садовой башни. Что ж они – тоже утонули?.. Уплыли по реке?.. Топиться с рисунками вместе!.. Случившееся мучило непонятностью. Многие годы всегда знавший путь теперь как рассеять этот туман, – не знал.
                Когда несчастье становится явным и делать уже нечего, тогда-то до конца осознаётся – лютым бессилием наваливается горе. Подобно уродцу карлику после смерти императрицы евнух молча корчился – мелкой дрожью трясся в углу. Не кары он боялся: невыполненный долг и привязанность к доброй госпоже жгли его. Уронив голову на столик, уткнувшись невидимым лицом в распластанный на ладонях лоскут, от горя человек в чёрных шелках окаменел. Что-то, однако, всё кололо и кололо ему руку: как раз посередине столика, лежал- кололся яшмовый феникс – девушке в розовом подаренная госпожой Чжень шпилька. Под шпилькой – фениксом запачканный пёстрой пробой водяных красок кусок лоскут, неровно прикрывал что-то...

Он прикрывал портрет девушки в розовом платье – самим господином – его верной властной рукой в башне начертанный портрет Сюнь - цинь. Только теперь по полям рисунка, справа уместились - бежали строчечки:

Вянет цветок в золоте без ветерка.
                Что забрала – едва-ли вернёт река!

Ты вопрошаешь: где встретимся мы с тобой?
                Там – за суетной жизни горной грядой.

Верю! за суетной жизни острой грядой –
                вечно флейта поёт и юны сердца. (XX)
________________________________________________________


И в самом низу, уже слева, от торопливости неровно – невнятно чьей руки приписано:

Нынче снова луна к перелому ясна, –
                зыбь речная качает челнок луны.
Но вода молчалива, темна, –
                как темны предсказанья и сны.

Унеси печаль мою, быстро струйная вода!
                В челноке луны уплыву в край весны,
Где меня не найдёт беда. (XX)
        *      *      *

– Вот оно как! – хрипло шепнул господин своим поблёкшим, растерянным драконам, – Понятно. Я должен был предвидеть! – но что ему сталось понятно и что должен был он предвидеть, никто не узнал, – даже драконы у сердца.
– Я виноват, господин мой, и достоин казни, – голос опомнившегося евнуха был бесцветен и мёртв. Евнух ударил себя в грудь, – как пёс должен я был сидеть за пологом. Как мог я не догадаться!..

– Евнух! есть другой недогадливый, более тебя достойный казни, когда бы была для него казнь горше свершившегося! Но не сетуй: твоя казнь тоже свершится, – не отлучаясь от меня, ты обречён всегда вспоминать – напоминать мне мою печаль. Ибо есть раны, которые нельзя заживлять. О, скажи евнух, как человеку идти против воли неба?! Даже гордая мать моя проиграла ему. «Всё и ничего...» – небо вусегда получает всё. Мы – ничего. Я должен смирится! (Редко какой император хоть самому себе говорит – «Я должен...»)

«Чаньяньские башни – земли и неба начало. Сквозь ветер с туманом те Пять переправ я вижу...» Согласно приказу, в последующие дни войска обшарив окрестности Чань-янь на тридцать Ли вокруг, воины видели множество хорошеньких девушек в самых разных платьях; видели даже и двух коротышек – горбунов. Но тех, кого искали, не нашли ни на суше, ни в речной воде, ни у берега.

                Отменивший свадьбу император Поднебесной (в доступных пределах он властен переиначить всё), был будто бы даже спокоен: казалось, поиски его уже не интересовали. Или, прозрев бесполезность, он не ждал ничего?.. Или это «ничего» казалось не столь горьким как возможная находка?.. Кто знает! Что касается господина Лю... С  тех пор кроме неподкупного до немоты евнуха, никто не знал, каким бывал частенько запиравшийся в комнатах покойной госпожи Чжан господин Лю.  Что он там делал?

Можно предположить, что именно в этих комнатах ловко подделывая руку девушки в розовом, сочинял господин Лю для её старого отца – звездочёта весточки: что небо внезапно подарило его дочери любящего мужа – взысканного милостью императора благородного вана. В дальней провинции, которой ван назначен управлять, дочь звездочёта совершенно счастлива и как-нибудь соберётся навестить отца. Пока же мужа оставить она не может...

 Как верно заметила ещё госпожа Чжан, от разговоров с вечными звёздами сам старый звездочёт уже плохо различал простое время: «пока» всё длилось и длилось для него ещё вчерашним днём. Пока он тихо не скончался во сне от старости, – не так уж часто достигаемая в бурные времена кончина. И верный поклонник больших звёздных карт старого звездочёта придворный Лю с печальными вздохами лично проводил старика в последний путь.               
                *           *             *
 
                Что ещё мы в силах поведать об удачливом полководце Лю Бан - милостью Великого Неба императоре Гао-цзу? Равно с мудростью боги осенили императора поздней кротостью: случалось ему во время – не слишком поздно отменять в спешке отданный приказ. Замечено было даже, то сожалея о чём-нибудь, император незаметно колол себя вырезанной из яшмы шпилькой фениксом.

Около сорока пяти лет в 202 году до нашей эры основав великую империю Хань, до своего отбытия к великому Пределу в 195 году до нашей эры Гао -цзу крепкой рукой держал Поднебесную в повиновении семь лет – божественно священное число. По тем древним, далёким от гуманности временам правление Гао-цзу единодушно признавалось милостивым. Когда же за порогом своей жизни и предвидел император жестокие смуты междуцарствия, то предотвратить их из-за гроба смертным не дано. Источником этих смут стала из политических взятая императором супруга - при жизни страдавшая от холодности мужа, весьма властолюбивая женщина. (6.) Впрочем, это под луной совсем не ново, едва ли интересно, и не имеет отношения к нашей романтической истории.

                В прошлом сильный воин, император мог мы прожить и больше: тайная печаль точила его, – возможно? Рано или поздно, когда странный господин Лю куда-то совсем исчез из дворца, покои усопшей матери императора сделались уединённым – для бесед с луной – кабинетом её сына – императора: «Мерна капель водяных часов, А ночи исхода нет. Меж тучек и туч, устилающих твердь, Пробивается лунный свет. Ах, луна тревожит ночных цикад, – Звенят всю ночь напролет. И сердце плача чего-то ждёт, Что вернуться не может никак...».

 В этом лунном кабинете только старый евнух имел право прикасаться к старым, женскою рукою расшитым радужными беззаботными бабочками ширмам. Висела на стене напротив низкого ложа с обрывками синего шёлка по краям пустая рама в которую не велено было ни убирать, ни вставлять ничего нового. Да ещё перед самым императорским ложем улыбался портрет молоденькой девушки в розовом. Но мог ли мудрейший Сын Неба подолгу взирать на простую девушку?! Глупец поймёт, – то была богиня – охранительница: её божественной рукой в знак особой милости к императору начертаны и стихи на шёлке.

«Так для неё было лучше, – без драконов!»  – с этими загадочными словами, глядя в лицо юной богини в назначенное звёздами время и отбыл Сын Неба на небо. Тогда-то перевернувшие шёлковый портрет нашли ещё и другие строки, будто бы до последнего часа твёрдой руки самого императора:

Омут печали тёмен и глубок,  –
                вспять не идут года, не течёт поток.

Встречу счастья сулишь за этой жизни грядой, –
                В сердце моём  – лишь печали холод, горечи зной.

Верить хочу, даже если нельзя!..
                Власть тяжела, – рвётся жизни стезя. (XX)

  А ведь бессердечный человек едва ли может написать какие-нибудь стихи, тем более – такие! Эти – и единственно эти строки были начертаны бережно хранимыми на столике старыми кистями, – с таинственным исчезновением всезнающего и полного всяческих планов господина Лю император больше никогда ничего не рисовал. Позже портрет богини вместе с поминальной табличкой императора поместили в раззолоченный храм, где рисунку на шёлке, до полного его обветшания, усердно поклонялись. Впрочем, какие-то художники приходили срисовывать облик светлой богини. Так, под видом божества, облик неизвестной в розовом не повлиял ли на всю дальнейшую живопись Поднебесной империи?.. Очень может статься! Таковы холодные дары посмертной славы. Заменяют ли они земное счастье?..

«Как сон мотылька, Незаметно пройдут сто лет. Обернусь, поступки свои оценю – Им оправдания нет... Чарку допил, светильник задул, едва забрезжил рассвет...» Ныне же не только старый шёлковый лоскут,  – исчезли с лица земли и древние поминальные табличке, и сам тот храм, как и многие храмы после:

И терновник растет
В знаменитых покоях дворца...

Где цари и вельможи?
Лишь время не знает конца,

И на пыльные стены
Вечерняя падает тень.

                Исчерпав свою мощь, исчезла – как простой рисунок тушью смыта рекою времени даже сама былая великая Империя Хань. После которой цвели и в прах рассыпались ещё многие-многие гордые империи. Но самое под Великим Небом на земле прочное – из людской памяти доверенное и передоверенное пергаментам и бумаге Слово донесло до нас эту печальную историю... Впрочем, так ли уж она особенно печальна? Случались на свете и печальнее.
                               ________________________________
            
             Ч А С Т Ь  III.   Д О М   на   С А М О М   К Р А Ю   С В Е Т А
                Когда меж морями               
                нам кто-то душевно близок,
                У края ли неба –               
                и то он как будто рядом.             

                От плетёной калитки мощёная белыми камешками тропинка бежала к изгибу проторенной, но и не заезженной дороги между полей и обратно – к домику.  Он был не так, чтоб уж слишком маленький, но и не большой. Стоял домик не так, чтобы близко к деревне, но и не очень от прочего людского жилья далеко. Окружал домик – садик с тремя соснами, клумбой и бамбуковой беседкой в густом плюще.  В одном месте плетёная вокруг садика изгородь размыкалась перед самым краем пруда. Как здесь нарочно брошенное зеркальце плоский пруд утром розовел, вечерами же становился золотым от заходящего солнца. Днём пруд исправно отражал с одной стороны – домик, с другой -- облака с дальними горами и со всех сторон -- всех подошедших. Но есть ли что-нибудь интересное в самом домике?

Дразня садовые цветы за окошком, весело кружились – танцевали по комнате весёлые радужные бабочки. Бабочки спархивали с шелестящего розового подола: напевая, кружилась по комнатке совсем молоденькая, прехорошенькая девушка в новеньком платье. Молодости всё простительно: беззаботная молодость готова любоваться на себя даже в одиночестве. А тут ещё и зрителей хватало: за окном в садике цветы, и много дальше, у горизонта дальние синие горы, – всегда серьёзные, осуждающие легкомыслие, сегодня они были снисходительны. Кроме того, ещё маленькая беленькая собачка и большая фарфоровая ваза с пышными белыми хризантемами, – самый неудобный (нельзя толкать, разобьётся!) – зритель.

 Из-за гор в окошко домика заглядывало очень любопытное (все цветы в саду обычно перецелует!) солнце. Что же видело солнце в домике? На стенах тушью по шёлку между горами и низвергающимися водопадами скачущие к неведомой цели воины, – эти всегда были благосклонны к танцующей, с самого её детства. Потом ещё были два интересных в домике издавна живших не слишком молодых портрета. Один – человека в чёрном с очень упрямым крутым носом и бровями как тёмные ночные бабочки. С этим тоже сызмала знакомым неизвестным (девушка не знала его имени!) отношения были сложнее: одна половина его лица сурово хмурилась; другой же случалось быть и безразличной, и печальной. В особые особые дни – даже безмерно очаровательной. Смотря по тому, как падали на портрет любопытные солнечные лучи из окна или горные тени. Сегодня, однако, даже мрачновато разноликий господин был солнечно благосклонен.

Второй портрет, – спрятавший руки в рукава, маленький отшельник с недетскими глазами на детским личике. За ссутуленными плечами – те же самые синие заоконные горы наподобие горба. Это так специально нарисовано: горб у него был самый что ни на есть настоящий. Прищурившийся отшельник мечтательно смотрит куда-то даже за горы – за все земные пределы, на край небес.  Уж об этом-то портрете танцующая всё знала: его бабушка сама рисовала с их общего ещё живого друга.  Вон там на садовой скамье он и сидел... Как же она, глупая! вперёд самого главного зрителя -- бабушку забыла посчитать!

                В такт мыслям танцующей девушки солнечные лучи тотчас кинулись – высветили: между двумя описанными портретами с кистями и красками столик. Рядом – на скамье подушки с хризантемами и бабочками; на подушках как кора молодой корицы платье – розовато коричневое с золотыми крапинами и завиткам. И источали шелка тоже тонкий нежную свежесть молодой корицы.  В коричных щелках изящная женщина любила этот запах. Той, кто была для бабушки, пожалуй, была слишком моложава, сколько же можно было бы насчитать лет?

Ещё тонкие змейки седины от висков тянулись наверх.  Заткнуты же были эти красивые волосы старинным яшмовым гребнем с танцующими фениксами. Только шпилька была новее гребня. Но ведь чтобы разглядеть шпильку, требовалось её из волос вытащить.  С такой странной целью какой же невежда входит в комнату к немолодой даме? Морщин у седеющей дамы почти что и не было: на переносице одна, у висков несколько, да ещё глаза залегли глубоко, – лицо было бы и совсем молодо, вот только взгляд такой особенно глубокий - не по молодому. Теперь эти глубокие глаза с бережной любовью следили за танцующей.
 
                Бабушка у Вэй была, безусловно, самая в мире красивая: и теперь ещё, когда захотела бы, могла выйти замуж. Но она не хотела. Смеялась: мне и портретов хватит. Видно ей правда хватало: иногда она так уж смотрит на этот хмурый портрет. Будто ждёт ответа. А может быть, он ей и отвечает?.. От такого лица всего можно ожидать. Вот между этих двух портретов бабушка и рисует узоры для своих прославленных в округе шелков.
– Ах, милая бабушка! Я так счастлива сегодня! Мне уже шестнадцать лет, скоро моя свадьба и весь мир радуется со мной!
– Конечно, именно так ты и должна в такой день всё видеть.
– Когда мы поженимся, важный столичный дядя моего Цзяо обещал добыть ему хоть какое-нибудь место при дворе.
– Нет-нет, дитя! Я уже отсоветовала твоему Цзяо ехать в столицу. Цзяо умный и добрый юноша: думается, он всё правильно понял. Поживите-ка для начало тихо. Потом, может быть, и сами не захотите никуда ехать.
 – Почему же бабушка! Зачем? Столица -- это так интересно! Ведь мы живём здесь точно на краю света.
   
– Разве не здесь на краю света ты встретила своего Цзяо?..  Край света – это замечательно. Ни войн, ни суеты. Есть время вот так просто смотреть на горы, на солнце. В столице, тем более во дворце, легко потерять себя. Вряд ли ты это сейчас поймёшь, дорогая Вэй. Ну, представь: всё время вокруг люди. Тебе с Цзяо даже погулять вместе времени не будет.  И разве ты хочешь навсегда расстаться со своими цветами и горами?.. И со мною?..
 – Как я могла бы так мыслить, моя дорогая госпожа: расстаться с вами! – чуть-чуть не опрокинув вазу всплеснула руками Вэй, – И редко бывать с Цзяо, – это так уж плохо, что и не знаю! Зачем тогда и свадьба! Сейчас –то мне без него и одного не вынести. Нет, бабушка! Я ни с ним, ни с вами совсем не хочу расставаться.  Но отчего бы тебе тоже не повидать такой, говорят, красивый город Чань-янь?
– В молодости я уже видела его: Чань-ян – не везде и не всегда красивый. А жадные золотые драконы во дворце очень коварны: как раз незаметно высосут счастье вместе с сердцем.

– Ах, этими драконами ты пугала меня, когда в детстве я капризничала. Но разве так бывает наяву? Потом в нашем домике тебе может быть с нами тесно.
– Ничуть. Потом, больше года я с вами тут не проживу, – глаза внучки испуганно округлились, – не бойся! Это совсем не то, что ты подумала. Просто я поселюсь там, в горах, в домике, где Синь столько лет постигал путь к Великому приделу. Теперь моя очередь.
– Он был такой забавный, твой старый Синь. – Вэй посмотрела на портрет маленького отшельника, – Когда я была маленькой, он бегал со мной наперегонки тоже как ребёнок. И ведь я никогда не могла догнать его, если нарочно не уступит. Я так огорчалась. Даже плакала! А как он смешно возводил глаза к небу: кому, дескать, небо даёт красоту, кому быстрые ноги. Всё сразу от судьбы получить нельзя.
– Ах, Вэй, Вэй! Знай маленький горбун Синь был самый благородный человек, какого-либо я встречала. И самый верный друг: уметь любить не для себя, – самое редкое в человеческом сердце, самое ценное!

– Простите, бабушка! Но ведь вы никогда ничего не говорили о своей молодости. Люди сказывали мне... Вот и мать моего Цзяо поначалу была недовольна его выбором. Откуда вы приехали в эти края?  Правда ли Синь тебе двоюродный братец? И кто был тот погибший на войне придворный – отец моей матери? А моя мать? В конце концов, она просто сбежала, и неизвестно...
– Остерегайся говорить плохое о родной матери!
– Но это же правда!
– Не всякая правда здесь – правда не небесах. Не всякую правду здесь следует лишний раз повторять под небом.
– Да ведь из-за неё я даже своего отца не знаю: думаешь, девочкой я не замечала косых взглядов? Её саму тоже почти не помню: она меня и вас бросила. Разве хорошо это? Не такая уж я легкомысленная дура: только вы вырастили меня – только вы были мне матерью. Только вам я благодарна! Почему же...

– Великое небо! Как могла твоя мать быть иной?! Гневливая, жаждущая властвовать – дочь с своего отца!Как же иначе?! Но характер отца - воина для дочери – несчастье.  Это как в стихах:
 
Посадил орхидею,  – 
                но полыни я не сажал.
Родилась орхидея,  – 
                рядом с ней родилась полынь.
Неокрепшие корни так сплелись,  – 
                что вместе растут...

Верно, в твоей матери воплотился горделивый дух прекрасной наложницы Мэнь. Ведь мы трое – её отец, красавица Мэнь и я – так крепко были связаны звёздами. Ничто не вяжет крепче смерти.

– Самая молодая, самая красивая на свете бабушки Сюнь! Ты так любишь говорить стихами. Но стихи ничего не объясняют прямо. Кто такая наложница Мэнь? И чья смерть связала вас всех?
– Стихи помогают смягчить горечь утрат: «На краю света сходятся все дороги. На край света притекают все реки. Только для нас сияя, звёзды падают в руки. На краю света не бывает разлуки...» (XX) Ты сегодня задаёшь слишком много вопросов разом. Но ты права, дитя моё: перед твоей свадьбой, я должна тебе рассказать: не всё, но часть должна...

                И Сюнь-цинь (это была она!) рассказала не совсем всё, но многое, нам уже известное. Только титул Великого Отца Поднебесной - императора не помянула. К чему мутить – вызывать с самого дна холодные воды?! Господин Лю в рассказе остался полководцем: власть его от того не умалилась и характер... Возможно чуть смягчился. Зато искренняя, да на слова не очень сдержанная слушающая молодость не наболтает сгоряча лишнего. Когда не короткий рассказ изящной женщины в платье цвета молодой корицы близился к концу, любопытное солнце, уже изо всех сил цепляясь за гору, старалось не закатится, как ему положено. Солнцу – страсть хотелось знать ему и нам тоже не известный конец.               
                *           *           *   

                В ту назначенную быть последней ночь у реки каким-то узелком в обнимку Синь прокрался в шатёр незаметно и неслышно, как бесплотный дух. Карлик дышал часто и испуганно: «Вдруг её уже в шатре нет?» Но она – хвала небу! – была: неподвижная в серебрящихся на луне шелках, неотрывно смотрелась безмолвная девушка в немую чёрную вводу.
– Эй, девушка в розовом!  – жарко шепнул Синь, – Смотри: я принёс тебе из домика твои рисунки. Кто-то ведь должен быть предусмотрительным. – будто во сне, она не сразу его узнала, не поняла смысла слов.
– Рисунки сюда... Зачем?!
– Как зачем?! Я принёс тебе Его портрет, а твой оставил Ему. Ведь нельзя же... Он тоже человек... Эй, розовая девушка! Очнись. Лодка уже здесь.  Я нанял опытного гребца: раньше он был тайным лазутчиком. Гребёт – и ни всплеска от вёсел. И немой: язык отрезан, – не наболтает. Такая уж нынче ночью мне необыкновенная удача с благословения моей доброй покойной госпожи.

Вообще-то, возвращаться в домик за рисунками было безумием, - карлик знал это. Да и невозможно незаметно. Синь поступил просто и гениально: удачно стараясь не попасться на глаза только евнуху, от прочих не таясь, просеменил он в комнату молодой госпожи. Привычные к его туда-сюда шнырянию, подглядыванию и ворчанью служанки, видно, так и не распознали сон от яви. «У берега лодка всего на трёх человек. Ночные воды без всплеска тихо текут...» – в подплывшей беззвучно увёртливой лодчонке едва хватало место для всех троих со свёртком.
– Надо поторопиться. Садись же, садись скорее... Острожно, – дай руку! Луна скрылась нам в удачу.
– Мы утонем на этих мокрых досках в чёрной воде, – голос зачарованной луной девушки был равнодушен. Вполне ли она понимала, что собиралась сделать?..
– Шш…  Если утонем, – твоё намерение исполнится. Если нет, – моё. Пусть решают звёзды твоего отца. Мне-то точно терять нечего... Стой, – схватившись своими сильными ручками как клещами за её висячий, рукав он с силой оторвал кусок, и уже из лодки утопил его, – пусть думают: ты в воду бросилась. Ты утонешь для всех, только не для себя.
– Лучше бы я утонула для себя, а для всех осталась... Куда мы плывём?
– На край света. К волшебной горе Пенлай, где ты избавишься от печали, а я от горба... Поплывём – куда несёт вода. Только надо поспешить, чтобы не поймали.

– Когда бы нас поймали, -- было бы много горше смерти, – покачала головой рассказчица.
– Почему же так, бабушка? 
– Тогда Золотые Драконы никогда не отпустили бы меня от себя: вечно бессонно сторожили бы, сами очень мучаясь. А как доверять друг другу мы больше бы не смогли, что за жизнь это была бы?! Но нас не поймали. Потому что тогда Синь вернулся значительно раньше им самим назначенного срока. И за кошель золота лодочник с изуродованным калёным железом лицом грёб без передышки по течению. Вот закрою глаза: как сейчас челнок качается, качается. Вода так звонко плещет – бьёт о борт, бьёт в сердце... В тяжёлой дремоте мнилось: я на дне и даже вижу серебристый след плывущей сверху лодки.  К рассвету мы были уже далеко от того прошлого дома: дома, где счастье смешалось с горем.

А вот к этой ночи ближайшие дни я помню очень плохо: кажется, мы пересаживались потом в другую лодку и плыли в другую сторону по другой реке...  Ехали в повозке и снова плыли. Когда я опомнилась, мы уже почти добрались сюда – в далёкую, от столицы очень далёкую приграничную окраину. Где я, верно бы сошла бы с ума: вернулась бы к золотым драконам или утопилась, кабы мудро не прихваченный Синем портрет. Отчего это! Отчего те, кому жизнь в чём-то отказала, понимают чужие сердца лучше, чем не обделённые судьбой друг друга?.. Я говорила с портретом, и мне становилось легче. Мне казалось, что господин мой там, в далёком Чань-янь, в спальне своей покойной матери слышит меня и прощает.

– Он виноват, бабушка!
– Чем же он виноват? Ведь я не отталкивала его. Отвернись я тогда, первый раз в башне, разве стал бы гордый человек добиваться глупой девчонки? По своему, он делал всё, что мог сделать облечённый властью ради своего сердца. На улицах Чань-янь и в старой башне мы понимали друг – друга, но во дворце... Власть забирает человека всего. Властителю нужна опора: та, кем я была, ею не могла быть. Той, кем для этого я должна была стать, – я быть не хотела. И так, и эдак - я разбивала его надежды, как золотые драконы пожрали мои. Мы оба виноваты и совсем не виноваты! Гордая красавица Мэнь была такова, какая может жить во дворце, но под одеждой властителя сердце человека её не хотело. Такова жизнь, дорогая Вэй.
 
– Это всё что-то так сложно, бабушка. Я не всё понимаю, - Вэй была очень честной, - А что было дальше: когда вы приехали сюда?
– Ну это-то тебе по деревенским пересудам уже известно. Там, в покоях покойной матери господина Лю... Синь всегда утверждал, что, явившаяся ему госпожа Чжан сама подала совет. Так ли, - иначе, думаю, он имел право забрать из тайника ящичек с золотом: для покойной ведь в храме оставили так много золота. Когда мы добрались сюда, то купили сначала совсем маленький домик. Синь открыл лавочку: когда люди живут на неизвестные деньги, это рождают подозрение. Торговля пошла успешно. После рождения твоей матери я пришла в себя: небо даровала мне сокровище.
– Моя мать принесла тебе столько горя, а ты до сих называешь её «моё сокровище»!

– Как же иначе?! Родись мальчик, я должна была бы вернуть не мне принадлежащее: сын принадлежит роду отца. И случившееся после не может затмить счастливых для меня дней её детства. Конечно, она уже крошкой была упрямицей... Жива ли она сейчас? – смахнув блестящую слезинку, рассказчица тяжело вздохнула, – Люди приходят в этот мир такими, какими им суждено, уходят – какими себя сделали. И есть что-то в жизни... Что-то такое, Вэй, чем нельзя поступаться ни ради власти, ни даже ради мимолётного счастья. Как без дарованного небом сердца к небу вернуться?! Поэтому жизнь – такая странная: великие, искуснейшие звёздные карты не могут исчислить все повороты. Намеревающиеся жить долго, нежданно умирают.  Добившиеся своего от этого бывают несчастливы. А я, вот, хотела умереть и до сих пор живу. Как спорить с небом!  Скоро уж тридцать лет, как - Увы! - нет на этом свете любимого мною господина Лю, но для меня он жив. Те, с кем мы расстались, живут в нашем сердце Вэй. Если память наша к ним благодарна, то они помогают нам: посылают силы жить.

                Но я отвлеклась от рассказа. Когда упрямица крошка Лунь немного подросла, я купила несколько ткацких станков: ведь секрет шелков госпожи Чжан был мне  известен. С тех пор я рисовала узоры, а обученные девушки ткали. Наши шелка хорошо раскупают: они красивые и много дешевле городских. Видя, что я успокоилась, Синь пожелал в горах постигать путь к Великому приделу. Путь отшельника давно влёк его и звал:
– Я должен помириться с небом за своё уродство, – он был так серьёзен и важен в своём новом синем как небо одеянии, – я буду беседовать со звёздами иначе, чем твой отец: пусть звёзды научат меня любить всех людей. Не только некоторых.

«На горной вершине Ночую в покинутом храме. К мерцающим звездам Могу прикоснуться рукой. Боюсь разговаривать громко: Земными словами Я жителей неба Не смею тревожить покой...» - из своего нового крошечного домика-кельи он положил спускаться сюда, вниз, раз в полгода. Но не выдержал: заглядывал много чаще. Каждый раз мы так радовались, будто не виделись сотни лет.
– Вы с ним часто вспоминали о прошлом?
– Вслух – никогда. Зачем говорить, когда прошлое всегда рядом?! Когда бедная, взбалмошная Лунь, оставив мне дитя - тебя, убежала, Синь, жил тут с месяц. Но я сказала: он может не волноваться за меня. Ведь у меня есть ты. Так он в своих синих горах всё думал, думал... Подумать только, какой упорный! Вместо одного слуги в (всё-таки карлик не мог один жить на горе) в последние годы у него уже появились ученики: всё больше людей бегут от суеты городов, дорогая Вэй.

                Так как молодые отшельники не могли ещё слишком долго – целыми днями думать, Синь частенько посылал их прогуляться ко мне с подарками: каким-нибудь чудным камнем, целебными травами, просто с приветом. Да и стар он стал сам часто спускаться с крутизны, – совсем седой, руки силу потеряли. Зато лицом сиял как полная луна:

«Я – говорит, – теперь нашёл верный путь к великому Пределу: совсем он не на небе, – у каждого в сердце. Только люди не знают об этом. Люди вынуждены много заботится о жизни, о теле. Отсюда несчастья. А меня-то, небо, оказывается, благословило уродством: чтобы меньше заботился о себе. Чтобы ничем не владел и всему радовался. Как же долго я не мог понять такого простого! Тело, – сказал, – умирает, а хорошее сердце никогда не умирает, на то он и Великий Придел - предел и смерти тоже. И мы все за ним встретимся!» - вот как последний раз сказал прозрачный до светлости отшельник Синь с год назад. В тот день ещё к нам в дом первый раз пришёл твой Цзяо: он понравился Синю.

– Помню, помню! Тогда ещё он как, бывало, маленькую, качал на качелях. А потом попросил и его тоже покачать: это было легко. Мы вместе так смеялись. Он ещё на тебя, да и на меня так долго смотрел, как на чудную картину: «Ты, – говорит, – так похожа на твою драгоценную бабушку, какой она раньше была. Теперь у меня не одна – две розовые девушки! Мне сегодня надо хорошенько – навсегда на вас насмотреться...» – так и сказал.
– Я помню, Вэй.  Я еще допытывалась тогда, - не болен ли мой верный друг? Синь уверил, что бледность ничего не значит: для своих лет он чувствует себя отлично. Дней же через десять спускается вдруг ко мне молодой отшельник, руки в рукавах прячет, глаза вниз: «Учитель, – говорит, – с неделю уже ушёл к Великому пределу. Тело его мы, как велено, мы предали огню. А вас наказал не звать: пусть, дескать, помнит живым. Вот, это вам письмо от него.

                На куске шёлка для (на том, который всегда у меня на столе!) было: «Как знать человеку, где он найдёт своё счастье?.. Девушка в розовом платье! Очень хорошо, что я встретил тебя тогда в саду: это – моё счастье.  Теперь, в положенный мне срок, я ухожу к Пределу Великого Неба, откуда всегда буду оберегать вас, ещё оставшихся.  Не грусти же о том, кто был благодаря тебе так беспредельно счастлив! Уже совсем скоро я встречусь со своей доброй Чжан и передам от тебя привет господину Лю. Ещё хочу сказать, что теперь твоя очередь на моей горе беседовать со звёздами: небо ждёт тебя...» Оказывается, он тогда в последний раз прощаться приходил. А я-то, глупая, и не поняла. Я слишком привыкла, – он всегда рядом:

Белых волос тысячи три саженей!
Грусть ведь моя так бесконечно долга!
Я не пойму: в зеркале светлом и чистом
Взялся откуда иней осенний висков?

 – Так незаметно проходит жизнь: стоит ли тратить её на ссоры! Помни об этом, Вэй, когда разозлишься на Цзяо.
– Я никогда на него не разозлюсь!
– Пусть так и будет! Так именно и должна думать девушка перед свадьбой. Но так редко случается в жизни.  Ко всему надо быть готовым.

                Закатное солнце всё ещё посылало в комнату любопытные лучи. «Мне старых друзей Не встретить уже наяву, а воды речные Текут и текут на восток. О жизни прошедшей Поведать кого призову?  Только синие-синие Горы да пенный поток...» – смахивая непрошеные слёзы, госпожа Синь отвернулась к окошку. И солнце, облив её последним живым золотом дня, любовно смыло и морщинки седину: "О, мой даже в своей печали гордый господин Лю! Ждёте ли вы меня в краю далее, чем край этого света?!"

Дочь звездочёта, в прошлом девушка в розовом платье из башни, фантазия сурового человека, до встречи с ней ни о чём неземном не мечтавшего, – госпожа Сюнь повернулась к последней четверти каким-то чудом еще алеющего на зубце горы солнца. Тогда стало видно, что на стене за спиной у неё висит картина: на тёмной шёлковой синеве – золотой домик, золотые деревья, горы вдали и над ними облака. Синева притягивала; синева смягчала золото до живого тепла... Та самая, предсказавшая ей будущее картина, которую крошка Синь в свою последнюю ночь во дворце вырезал из рамы в спальне императрицы.

                Чистая форма притягивает мысль и чарует. Смотреть в золотую синеву – помогает в раздумьях и печали, – умудрённая жизненным опытом добрая госпожа Чжан судила верно. Некоторые боятся синевы: она их давит. Что же, - каждому своё и всему своё время. Вот эту картину и оба портрета она возьмёт с собой маленький домик на горе. «Вот там мне и жить, – там окончить мне Последнюю из дорог...» - уже долгого-долгого пути. А всадники пусть останутся здесь, чтобы молодые помнили о беге времени.  В самый момент этих раздумий тихонечко приоткрылась дверь. И в дверную щель просунулся кончик расписного веера. Госпожа Синь вздрогнула... Но прокрасться незамеченным пришедшему не удалось. Вслед за розовым подолом взметнулись – резво порхнули к двери весёлые бабочки.

– Ах, Цзяо! Как нестыдно тебе красться с околицы, когда я все глаза проглядела в это окно, где дорога!
– Это был приятный сюрприз. Простите меня, добрая госпожа Сюнь, что не поздоровался с вами первой! – высокий юноша смущённо сморщил прямой, без горбинки нос. Никаких золотых драконов с ним не было. Брови, впрочем, были упрямые, – в себе вполне уверенные высокие брови вразлёт над блестящими глазами. - Смотри, любимая, какой веер я для тебя добыл!
– О-очень мне нужен твой веер! Впрочем, дай-ка посмотреть... Это фениксы на нём?

– Феникс - символ долгой счастливой жизни, дорогие дети. Но только от вас самих зависит, чтобы это предсказание сбылось! Предсказания, что пустой сосуд: налита в него вода либо вино – не от хозяина ли зависит?! Сам себя сосуд не наполняет. Как губка предсказание впитывает все наши мысли, слова и поступки. Поэтому всё  и может повернуться совершенно иначе предсказанному.

      *    *     *
Человек в своей жизни, –               
                словно, странник в спешном пути...
Каждый день он шагает, по дороге, что пред ним.
Перед ним же дорога как протянется далеко?
Нелегко ведь сердце сберечь на длинном пути.


1. ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ ЭТОГО РАССКАЗА. Около 1760-70 года сэр Джон Толбайт, прапрадед моего лондонского знакомого издавал рукописный семейный журнал, что в образованных английских кругах того времени не было редкостью. В журнал помещались отрывки из своих путевых дневников (тогда многие вели рукописные дневники), занятные жизненные истории и т.п. Сами эти журналы (по указанию деда – три номера) до нынешнего дня не сохранились, но дед моего знакомого в числе понравившихся ему историй успел списал для себя «Повесть о нежной Девушке в розовом платье и Неизвестном  в чёрных шелках, расшитых золотыми драконами».
Точнее сказать, это не повесть, а только краткий конспект или план повести.

 Очарованный рассказом из древней китайской истории, англичанин обещался друзьям написать на этом материале полноценное романтическое повествование, об исполнении какого намерения нам ничего не известно. Рассказ мог быть не написан по причине указанной самим Толбайтом: китайский торговец чаем вставлял в рассказ много стихов, без которых текст превращается в заурядную любовную историю, – сетует обладающий хорошим литературным вкусом сэр Джон.

Едва ли древняя китайская поэзия переводилась на английский около 1760 года. Отсюда следует, что либо англичанин владел китайским, либо владеющий английским китаец на ходу старался как-то донести содержание стихов до слушателя (либо оба владели чужими языками). В плане повести приведены только самые общие лирические темы: стихи о рождение весны, о скоротечность жизни и т.п. Указания эти почти ничего не дают желающему воспользоваться планом Толбайта. Поэтому, желая сохранить красивое перетекание прозы в поэзию, автор помещённого выше рассказа наполнил его прекрасными нашего времени русскими переводами известных китайских поэтов первого тысячелетия н.э. Едва ли и сам китайский купец цитировал написанные до н. эры – время действия повести – стихи: они не сохранились и в самом Китае.

Кроме того, в плане повести приведена только общая схема отношений героев: всё остальное, как говорится, само соскочило с пера. Там, где материала не хватало, я пользовался древне китайскими ныне изданными документами.  Всё это вместе даёт мне основания считать помещённую здесь повесть моим собственным сочинением (на 1 проц. от первоначального плана приходится примерно 50 проц. моего текста). Увидевший итоговый объём, английский знакомый мой скромно отказался от всякого упоминания его имени даже в качестве благодарности за присланный материал. В этом случае что остаётся автор повести?

                Остаётся только поклонится недоступному первоисточнику: надеюсь, что с горних высот не земного мира достойные любители изящной литературы – неизвестный китайский купец и сэр Джон Толбайт будут благосклонны к моему труду, за тему которого я им безмерно благодарна. Как говорится, – с почтением снимаю перед вами шляпу, господа!
    
                П * Р * И * М * Е * Ч * А * Н * И * Я *

1. Здесь и далее: История древнего востока. Тексты и документы. М. 2002. С. 621 – 622.

2. Гао Цзу (256 г. – 247 г. до н.э. – 195 г. до н. э.) – первый император Китая династии Хань, в царствие которого раздробленная Поднебесная сделалась централизованным государством.

3. Чаньянь – нынешний город Сиань на реке Вэй, притоке Хуанхэ – ныне административный центр провинции Шаньси, в циньское время был волостным городком.

4. «В снегопад вспоминаю о Ли И». Здесь и далее строки стихов Ван Вэй (701 – 761), известного китайского поэта эпохи Тан. В также повести использованы строки Лу Чжаолинь (637–680); Чэнь Цзыан (661 – 702); Чжан Юе (673 – 730); Ян Цзюн (650–692); Чжан Сюй VIII в.; Мэн Хаоджань (689–740); Ван Вэй (701 – 761); Ма Чжиюань (1250 – 1323); Ли Бо (701–762); Ду Му (803–852); Ли Паньлун (1514 – 1570). Знаком XX помечены конспективной прозой пересказанные в английском оригинале стихи, что вынудило переводчика выступить в роли имитатора китайской древней поэзии.

5. Цинь – старинный щипковый музыкальный инструмент похожий на миниатюрный контрабас: оперев о колени, двумя руками на цине перебирали струны.

6. Здесь в рассказе китайского купца либо в пересказе уважаемого сэра Толбайта несовпадение с историей: будучи ещё воином, Лю Бан женился на дочери своего начальника – Люй-хоу, с возвышением мужа сделавшейся императрицей. Так что одинаково не упоминаемые в исторических документах гордая красавица Мэнь или дочь звездочёта Сюнь-цинь (в официально придворной истории не фиксировались все увлечения императора) могли равно занимать место только первой наложницы. От какой перестановки лирический смысл повествования меняется очень мало.

 Пережив супруга – Сына Неба, безжалостная императрица Люй-хоу отравила сына императора от первой наложницы и с невероятной жестокостью расправилась с самой наложницей – Бо-Ци-фужень. Во многом из-за Люй-хоу молодое государство охватила смута. Из-за чего имя её и попало в официальную историю, - но не в нашу  П о в е с т ьт о любви,к смутам в государстве не относящуюся. Ведь о беспримерной жестокости во имя спокойствия в государстве написано уже немало. Можно бы написать нечто и о сердечных уклонениях от жестокости...