Помела

Ему показалось, что за дверью кто-то шаркает, и он вздрогнул, как обычно вздрагивал, когда к нему в комнату входила мать и визжащим, невыносимым голосом в который раз за день интересовалась, почему он целыми днями сидит у окна и греет руки у батареи. Руки у него были холодными. Пальцы длинные, в заусенцах, елозили по простой белой батарее, как будто чего-то искали. Батарея горячая, хорошая, она все время молчит и только греет.

За окном примостилась зима. В окно дует, рамы плохие. Бумажные салфетки в желтых соплях. «Хорошо, что он хотя бы не ест их и не обмазывается ими», - почему-то подумает мать.

Облака недожарили: розоватая корочка еще не появилась, но их все равно наскоро набросали по краям тарелки. Еще в тарелке паутина из дворов и несуществующих под снегом детских площадок. Паутину посолили лохмотьями новогодних гирлянд. Жжет батарея, но он не убирает рук, и тепло разливается в области солнечного сплетения.
Около пяти лет назад в его загорелое лицо с толстыми, как будто женскими, губами вглядывались самые разные девушки. Он был завсегдатаем двора и рекордсменом по отжиманию от брусьев. В самый последний повтор он изо всех сил, до боли, напрягал хорошо развитые мышцы, и вот уже его яркая беззаботная улыбка насквозь пронзает преданных товарищей, наперебой ринувшихся пожимать его руку. Пара-тройка влюбленных в него дурочек хихикают и жеманятся в нескольких метрах от турника.
Он снисходительно пожимал протянутые руки и мельком обласкивал той же плодовитой, грубой улыбкой своих фавориток, которые потом по этому поводу   много сплетничали и фантазировали.

Дома он доставал старую брюзгливую гитару и что-то стыдливо наигрывал. Тогда лицо у него становилось задумчивым, толстые губы плотно сжимались. Он смотрел прямо перед собой или в потолок и лениво перебирал струны. На ногах старые белые кроссовки. Рвань.

В окно стучался май. Ветерок, теребивший его взъерошенную шевелюру, пах свежей краской. Школьники красили забор. Во дворе было шумно. В комнате душно и маетно. Он мечтал о приключениях. Пальцы лениво перебирали струны. Этажом выше слушали Стинга.

С тех пор все изменилось. Он ютился у батареи, и у него не было права голоса, потому что он дурак и увалень, который периодически запихивает в рот какую-нибудь высококалорийную гадость. Волосы сальные, кое-где прыщи. Тапки рваные, глаза пустые.

Старые приятели поначалу пытались понять, что случилось с их заводилой. Потом всех закрутило, и все исчезло. В их памяти он такой, как раньше. Другого его они не узнают. Даже сейчас сложно сказать, что с ним случилось. Бывшие шестерки злорадно пеняли на коноплю, которую он ни разу не пробовал. Его мать, когда все только начиналось, трогательно заглядывала в жующее кашу лицо и допытывала с навязчивостью, присущей нервным женщинам, кто его обидел. Такой ты несчастненький. Он злился и выходил.

Чаще всего он думал о том, что хорошо бы еще чаю. Мысли редкие, тихие, уютные. Взгляд шарит где-то под батарей. Поздней весной отключат отопление, и не будет больше этой берлоги. Меня все же часто спрашивают, что с ним случилось. Не думаю, что что-то особенное: строгие и несчастные люди любят рушить мечты.
Старик бесшумно отворил дверь и зашел в комнату. Безжалостный взгляд скользнул по его плечу, и он оглянулся. Их глаза столкнулись, и он сразу же отвел взгляд. Он не мог вглядываться. Он устал.

Если рассматривать это сморщенное, уродливое лицо больше десяти секунд, оно будто бы расплывается перед глазами на неоформленные, отдельные части, и вся эта вытянутая фигура, дикие глаза, тонкий, искусственный нос превращаются в детали детского конструктора.

Старик уже приходил раньше. Он уже знал, что этот непростой гость может подойти и похлопать его по плечу или отечески потрепать по щеке, а потом рассмеяться, и весь подоконник будет в его ядовитой слюне. Смех вылетает из беззубого рта как-то исподволь, но по большой необходимости, будто старику приспичило засмеяться.
 
Раньше этот смех его пугал. Невротические спазмы в области солнечного сплетения так плохо влияют на пищеварение. От этого удивляющая бледность, которую не залечишь мамиными фаршированными перцами. Впрочем, мама так не считала и была уверена, что перцы, фаршированные миловидной хозяйкой, которая когда-нибудь наконец-то примет ее сына на попечение, будут иметь еще больший оздоровительный эффект. Тогда исчезнут прыщи, кожа расправится, на щеках заиграет интерес к жизни. Мать получала одно из немногих в своей жизни удовольствий, заботясь о нем. Удовольствие, в основном, основывалось на материнской жалостливости, поэтому было самым чувственным, заставляющим ее млеть и в то же время притворяться, что ей это все уже надоело. Она выкладывала на красивую яркого цвета тарелку дольки его любимой помелы. Он закрывал глаза, жевал и причмокивал. В этом ритуальном поедании было так много невротического, но мать ничего не замечала, и с умилением наблюдала кормление своего сына, у которого есть хотя бы такая радость в его пока не сложившейся жизни. Он  жевал с любовью, кисло-сладкий сок орошал потрескавшиеся губы. Вкус этого фрукта был для него оазисом: настроение молниеносно улучшалось, он возвращался к себе, открывал окно и дышал воздухом. Помела напоминала ему женские половые органы, и про себя он хихикал и радовался, что такой мерзкий и скукожившийся парень, как он, все-таки имеет такие опыты, пусть и с помелой.

Рыхлый, бронхитный голос старика неожиданно наполнил комнату. Звуки, как капли раскаленного воска, падали на старенький серый ковер, забирались на полки, прожигали книги.

Он закрыл уши руками и тут же, как ему показалось, прямо в ушные раковины ударил скрипящий, приглушенный хохот. Он быстро закрыл глаза и застучал ногами по полу. Слова сыпались из ниоткуда и были такими громкими, будто кричали в громкоговоритель. Он вставил пальцы в оба уха, но продолжал слышать и, морщась, с жадностью глотал каждое слово, как долгожданное лекарство.

- Я знаю, что у тебя все плохо выходит. Но лучше не будет. Ты сидишь и смотришь в окно. Витаешь в облаках. Греешь руки о батарею. Это всегда в тебе было. Всегда, я наблюдаю за тобой с самого твоего рождения. Ты надеешься, что твоя жизнь поменяется, выпадет твоя карта или ты больше не сможешь терпеть и придумаешь что-нибудь, хе-хе, так сказать, на адреналине. А если даже не надеешься, то ты просто наслаждаешься этим глупым, скудным моментом. Ну, посмотри, что ты видишь из окна? Серый мартовский снег. Что такое эта батарея, к которой ты прицепился как подранок к стае? Ну, давай, тебе только осталось пойти на кухню за помелой. Будешь есть и уставишься в экран телефона. Какой же ты предсказуемый. За столько лет я не увидел, чтобы ты хотя бы раз, один только раз ты попробовал открыть эту дверь. Да, она закрыта, но не на замок. Нужно было только посильнее толкнуть. Тебе не хотелось. Глупый, нестоящий момент, а ты упиваешься им, своей ленью, своей пустотой. Многие могли бы позавидовать тем фильтрам, которые стоят у тебя в голове и создают пустоту. Как же, как же ты можешь только подумать, что, черт возьми, так все и будет, и жизнь твоя такой и останется – разбитой, если хочешь, и ты сам будешь весь разбитым, пустым. Ты ждешь наития. Ты им живешь. Фильтр, который ты, позволь мне сказать, вставил в свою глупую башку, не позволяет тебе почувствовать, что все так и будет, если только не хуже, потому что время побежит быстрее, а здоровье твое будет слабеть. И все закончится – глупо, пусто, ни с чем. Ты думаешь, ну и пусть, кому какое дело до меня. Но я бы не был здесь, если бы мне было все равно, я держу отчет. И мне приходится иногда приходить к таким вот отчаявшимся балбесам, которые даже перестали создавать видимость жизнелюбия. И это в двадцать пять лет. Я не знаю, запомнил ли ты, ты все еще куришь и ничего не помнишь, но я говорил тебе про дверь. Видишь, у тебя в комнате тоже есть дверь. Так вот, твою дверь закрыли. Заперли. Она больше не откроется. Сомневаюсь, что ты проснешься, но если когда-нибудь ты проснешься, тебе не помогут никакие мольбы и уговоры. Пляши, прыгай, рассказывай стихи, ешь кашу за маму и за папу – нет, пиши-пропало. Не видят потенциала. Не заметили! Не на всех же тратить энергию. Досидишь и так. Не буду говорить сколько, чтобы не пугать, ты же мнительный невротик. Впрочем, меняться поздно. Я слышу, ты думаешь, что тебе же только двадцать пять. Это жестоко? Это, значит, жестоко? Знал бы ты, скольких ты обманул и недолюбил, как на тебя рассчитывали, знал бы ты об этом. Нет, это не жестоко, это – мы должны сохранять нашу энергию.

Я пришел, чтобы предложить тебе тянуть карту. Свои мечты ты уже предал. Я уже сказал. Тут говорить больше нечего. Колода, видишь? Она необычная. Ты никогда такой не держал. У меня есть для тебя карта. Вот, видишь? Гробовщик, сирота, нищета, но есть двое детей, есть любовь, правда, безответная, но все же. Неплохое здоровье. Хочешь? Только не отказывайся сразу. Подумай, что для тебя лучше – состоявшаяся, полноценная, даже, может быть в чем-то счастливая жизнь такого господина или окно и батарея до самого конца? Да, у тебя были в жизни радости, которых этот господин никогда бы не испытал, ему такого не суждено. Но этим-то и ограничилась твоя жизнь. Вспышка, иллюзия, мечты ни о чем. Запомни, ты будешь закрывать глаза и будешь мучиться, вспоминая и теребя себя. Тот господин живет, как живет. Он, понятное дело, не невротик. Он ходит прямо, ну, чем занимается, ты понял. Он дал любовь женщине, у него двое детей. Какое растерянное у тебя лицо, хе-хе! Нет, мы ничего не перепутали. Мы дали тебе слишком много. Но ты все потерял, дорогой, ты опрокинул чашку со своим жизнелюбием и талантом, и вместо того, чтобы быстро поднять ее, начал без оглядки, упиваясь неудачами, выливать до конца. В-общем, ты все понял. Тяни вот эту карту, я придерживаю ее пальцами. Это худо-бедно, но, я думаю, лучше чем помела и батарея. Он дал любовь женщине, он воспитал детей!

Впереди беспросветная маета, горячий чай и теплая батарея. Кактус на подоконнике ощетинился. Весь в пыли, забытый, давно не хлебал водицы. Он все смотрит на недоримский профиль своего хозяина. Профиль исчезает за шторами. Форточка распахнута, дует сильно. Что ты мне говоришь, зачем ты вообще пришел. Уходи. Никогда тебе не понять моего кактуса и всей красоты моего маленького несчастного уголка. Кто тебя послал?

- Кто тебя послал? – визгливым, противным голосом спросил мальчик.
Старик поднялся и подошел к распахнутой белой двери. Он уже убрал колоду карт в карман просторного пальто.
 
- Я предложил тебе семью! Нос он воротит, гордец! Ха-ха! Нос воротит? С его-то, его-то, так сказать, способностями...- очередной приступ злорадного хохота, ворочающего складки на  смуглом лице. Его лицо было похоже на измученную ластиком страницу школьной тетради.

Мальчик вскочил с теплого, приставленного к батарее кресла и ринулся за стариком. Захлопнулась входная дверь в квартиру. Мальчик повернул ключ. Хрустальная ваза упала с полки и разбилась. Он опустился на колени и тут же порезал их. Вот осколок вазы- хрустальный, острый. Они говорят, что это просто дверь, и там много душ, и все друг с другом встречаются. Осколок сжала холодная ладонь. Мокрая от слез. Нет. Он потащился на кухню. Заалели белые кухонные обои. На столе лежит помела. Он пробует. Так же, как и всегда, только со вкусом крови. Сок сладкий, густой. Языку и деснам хорошо, губы окрашиваются во фруктовый бесцветный. Пусть он никогда больше не приходит. Пусть он не приходит, потому что ничего не знает. Он приходил, чтобы все разрушить. Убить. Отобрать помелу, чтобы самому впиться во фруктовую мякоть своими гнилыми, изогнутыми во внутрь зубами.

Мальчик ничего не знает о картах. Он знает, что сейчас март и в этом месяце он записан на  прием к врачу – мама его записала. Они пойдут вместе. Он доедает помелу. Все в крови и соке. Зачем эта любовь, эта жизнь гробовщика, какая-то чужая, бесовская карта. Он с  достоинством проковыляет по своей дороге. Во рту приятно защипало. Надо вызвать скорую, слишком много крови. С достоинством, потому что все их карты для него одинаковы. Он не умеет играть. Все одинаково глупо, пусто, чуждо. Он опустился на стул, помела выпала из рук, в дверь позвонили врачи скорой помощи, и он потерял сознание.
 
Седовласый старик в черном уже поднимался наверх, задумчиво всматриваясь вниз, в бесконечную серую вату.

«Открой дверь! Открой им дверь!» - громкий, но отрешенный голос зазвучал со всех сторон, и шум вокруг нарастал, наваливаясь на испуганную, трясущуюся в невесомости фигурку старца. Колода карт выпала из его спутавшихся рук.

Карты падали вниз, разлетались в стороны сквозь облака и дождь. Карты были изрисованы фигурами и надписями. Выглянуло солнце. Прямые, остроконечные лучи приподняли вату, теперь освещенную по краям, и яркий, молниеносный свет приветствовал сонный, призрачный город. Далеко внизу стояла женщина, не отводящая заспанных глаз от солнечного зайчика, скользящего по бледным щекам ее сына.